Субботним утром неожиданный летний дождь застал бухгалтера Абрам Семёновича Гершензона на пересечении улиц Розумовской и Косвенной. Это пересечение происходит сразу за изломом, после которого Розумовская, круто наклоняясь, почти отвесно падает вниз, к одесскому автовокзалу. Поэтому во время дождя по Розумовской, вприпрыжку, несутся два почти полуметровой глубины потока воды – с каждой стороны улицы, под бордюром заполненного одесситами тротуара. Удивительно, что любители экстрима ещё ни разу не пытались промчаться мимо остановки троллейбуса № 8 на утлых байдарках, оседлав потоки мутной от южной пыли дождевой воды.

Бухгалтер Гершензон неделю назад оформил пенсию и уже написал заявление должной формы, в котором говорилось «Прошу уволить меня…». Там присутствовали и прочие, необходимые с точки зрения закона и бюрократии, слова. Но подписано директором заявление пока не было, и Абрам Семёнович всё ещё пребывал в бухгалтерах, а не в вожделенных пенсионерах – той таинственной категории людей, которая, по слухам, только и живёт настоящей жизнью. Ну, при условии, что пенсия категорически позволяет своему обладателю не работать и не требует от пенсионера побираться, разрывая горы отходов в переполненных мусорных контейнерах. Пенсия Гершензона, хоть и с трудом, но не работать позволяла.

Собственно, не работать мечтал сам Абрам Семёнович. Любой человек, мало-мальски знакомый с азами бухгалтерии, легко поймёт чаяния Гершензона: умелая бухгалтерия – основа всех, без исключения, скороспелых состояний, но… Но редкий бухгалтер может похвастаться обладанием хотя бы доли в упомянутых богатствах, а вот отвечать по всей строгости и прочее – именно бухгалтеру и предстоит. И какой нормальный человек не прервёт надоевший за долгую жизнь подсчёт чужих денег и не сбежит при первой же возможности из-под дамоклова меча неумолимого для стрелочников закона? Да-да, именно стрелочников, ибо бухгалтер и есть стрелочник, переводящий денежные потоки с одних рельсов на другие.

Абрам Семёнович был стрелочником вдвойне, поскольку никогда не занимал должности главного бухгалтера и всю свою трудовую жизнь исполнял только то, что ему говорили стоящие над ним главбухи и директора. Рядовой, так сказать, счетовод, которого любому начальнику становится не жалко, когда бдительный закон начинает вдруг усиленно трудиться – по причине недостаточной его, закона, смазки. В общем, оставалось всего несколько дней, в худшем случае – недель, до полной свободы Абрам Семёновича. Свободы настолько полной, что срочно приходилось искать себе дело на отмерянные Природой и прочими высшими силами пенсионные годы.

Работа, как уже было сказано, не прельщала. Да, и не нужен он, Абрам Семёнович, никому на той работе. Гершензон отдавал себе отчёт, что он ничего не умеет делать, кроме сведения баланса, а бухгалтерия отпадала в его дальнейшей жизни по определению. Бухгалтерии с него было достаточно. Другие же виды трудовой деятельности оказывались недоступны либо по знаниям (компьютер, например, который Абрам Семёнович еле освоил на уровне пользователя), либо по возрасту, а, значит, и по здоровью. Скажите, кто возьмёт на работу старого еврея, никогда не державшего в руках ничего тяжелее авторучки? И что ему можно доверить делать? Землю копать? Или пристроить в охрану? Смешно, право, даже представить Гершензона рядом с лопатой, не то, что вручить ему проверенный веками инструмент. А уж защитником чужого имущества или жизни чужой его и вовсе вообразить невозможно – себя и то, пожалуй, спасти не сможет…

В общем, назревал у Абрама Семёновича бесконечный пенсионный досуг, в смысле, что заняться пенсионеру совершенно не будет чем. Рыбу не ловит? Нет. И не пробовал никогда. Рыбу только ест, но не всякую – а лишь ту, что нафарширует по хитрому семейному рецепту дражайшая Циля Соломоновна Гершензон, урождённая Фарбер. В смысле, супруга Абрама Семёновича. Не рыба у неё получается – объедение.

В огороде на даче копаться? Конечно же – нет! Ни дачи, ни огорода в наличии не имеется. Домино, шахматы, шашки – с соседями по дому за щербатым столиком во дворе? Ах, увольте – когда учиться этому время было? Школа, институт, работа – вот и вся нехитрая биография без малейших отклонений в сторону удовольствий.

Детей, внуков, правнуков нянчить? Где там – разъехались дети по заграницам в поисках лучшей жизни, где и растят маленьких гершензончиков самостоятельно, без подмоги родительской. В гости к ним нагрянуть – на это раньше зарплаты не хватало, теперь же – маловата будет для этого пенсия. А сами дети навестить родителей не могут – куют непрерывно собственное счастье, и каждый шекель, цент или пенс ложится в его, счастья, фундамент. Не до родителей, в общем-то. Жизнь такая сейчас собачья пошла – бешенная.

Телевизор, не предъявляющий зрителю ничего, кроме глупых сериалов вперемешку с такой же идиотской рекламой, никак не мог скрасить всё свободное время Абрама Семёновича. А хуже всего было то, что Циля Соломоновна получала будущего пенсионера Гершензона в полное своё распоряжение – с утра до вечера и с вечера до утра. Смесь чрезмерной заботы с бесконечной домашней работой – потому что женщина всегда найдёт дело для свободных мужских рук. Гвоздь забить, выбить ковры, наточить каждый день ножи, покрутить мясорубку и чинить, чинить, чинить – всё, что сломано, а что не сломано – обязательно проверить в ожидании поломки предстоящей. Не отдых от трудовой жизни, а каторжная тюрьма, из которой ни сбежать, ни откинуться – на тот свет, разве что… А какое в этом, извините, удовольствие?

Абрам Семёнович решил мудро – подбросить своей любимой половине для постоянных забот какую-нибудь зверюшку или аквариумных рыбок, а самому спокойно подсесть на чтение. Читать классику и современную литературу, читать реализм и фантастику, литературу художественную и публицистику. Мозгу, привыкшему к постоянной работе с цифрами, нужна была пища для размышлений, и каждая прочитанная книга могла дать этой пищи в ассортименте, спасая Гершензона от отупения.

Вот потому-то и оказался Абрам Семёнович этим субботним утром на углу улиц Разумовской и Косвенной. Он, как раз, возвращался со Староконного рынка, где выискивал у торговцев живностью предмет будущего обожания и заботы – в подарок Циле Соломоновне. Ну, и гарантию собственной свободы для непрерывного чтения. Необходимый выбор пока сделан не был, но и время для принятия окончательного решения ещё оставалось. Уходил с рынка Гершензон в задумчивости и не заметил, как налетел шквал, затянул небо тучами, и хлынул ливень, хоть и недолгий, но очень сильный. Хорошо, остановка троллейбуса оказалась рядом, и Абрам Семёнович юркнул под навес, где и переждал неожиданный летний дождь.

Шквал пошалил немного, для острастки несколько раз громыхнув – но без молнии, и поволок тучи в сторону посёлка Котовского, а жаркое южное солнце мгновенно высушило асфальт. Остались на память о ливне лишь два потока воды, несущихся к автовокзалу, и Абрам Семёнович в нерешительности замер на краю бордюра – дорогу было не перейти, не разуваясь и не закатывая штанов выше колен. А этого делать совсем не хотелось. Мутная дождевая вода бежала у самых ног Гершензона и тяжело пахла пылью… И мелькали в потоке окурки, пачки от сигарет да конфетные фантики – какого только мусора не смыло дождём с тротуаров улицы Разумовской. Попадались даже перепрелые прошлогодние листья. Чудеса, да и только. И вдруг…

Вдруг…

Вдруг…

Вдруг мелькнула в грязной воде тонкая девичья рука, шевеля изящными пальчиками с аккуратно обстриженными ноготками зеленоватого цвета…

И Абрам Семёнович, напрочь забыв и о белых штанах, и о новых штиблетах, шагнул в середину потока, как был, и ухватился за маленькую ладошку своими двумя ладонями. Выглянула из воды девичья головка, в сосульках мокрых курчавых волос неопределённого цвета, и развернулась удивлённым личиком к не менее удивлённому Гершензону. Немая сцена длилась, наверное, бесконечность, но девица опомнилась первой:

– Ладно-ладно, приятель, ты меня споймал, – томным голоском произнесла она из воды и, легко оттолкнувшись широким рыбьим хвостом, подпрыгнула и ухватилась свободной рукой за шею Абрам Семёновича. – Держи теперь крепче, мужичёк, а то – упадём. Да не за руку держи, не за руку…

Носить женщину на руках – это почти что врождённый мужской инстинкт, намертво вбитый в сознание самцов ещё в легендарные времена матриархата. Для этого и нужно всего лишь правильно расставить руки, чтобы одной поддерживать хрупкую женскую спину, другой же – то, что ниже спины. Руки Абрам Семёновича расположились в пространстве правильно – рефлекс, он и в Африке рефлекс – но что-то было не так, как надо… Не такое, как надо… Не такая, как надо… И не что-то, а кто-то… Кто-то была не такая, как надо.

Во-первых, девица оказалась совершенно без признаков одежды – не считать же за одежду покрытый крупной чешуёй рыбий хвост. Чешуйки начинали расти вокруг талии и ниже, оставив неприкрытыми и кокетливый пупок, с продетым в него золотым колечком, и два острых соска на девчоночьих, ещё совсем детских, грудках.

Во-вторых, этот самый хвост. Ну, где, скажите на милость, вы видели на улицах городов девиц с рыбьими хвостами? Бред. Абсурд. Нонсенс.

Левая рука Гершензона млела от касания бархатной кожи хвостатой девицы, а правая нервно подрагивала от неприятной шершавости чешуйчатых бёдер. В общем, держать девицу было неудобно. Да, и неловко как-то – люди… Вокруг были люди… Много людей... И становилось их всё больше.

Абрам Семёнович готов был сквозь землю провалиться от стыда, оказавшись солнечным утром в окружении любознательных сограждан и гостей города-героя, в мокрых штанах да с голой хвостатой девицей на руках, которая и не думала скрывать от посторонних взоров ещё неразвитые женские прелести, расположенные выше пояса. Вместо этого томно жалась к несчастному бухгалтеру, демонстрируя окружающим необыкновенной силы любовь к старику, и звонко хлопала хвостовым плавником по дрожащим коленкам Гершензона. Счастье ещё, что чешуя прятала остальное, для женщины главное. Если оно, конечно, было в наличии, это главное, у разбитной хвостатой девахи...

– У-у-у, бесстыжая, – прошипел чей-то голос в толпе. – Ишь, оголилася, злыдня…

– И энтот её не лучшее, – отозвался такой же недобрый голос. – Старому козлу один блуд на уме…

– Милицию надо звать – пущай посодют, чтобы другим неповадно было цицками на людях трясти…

Кто-то в толпе залихватски свистнул – из озорства и для поднятия настроения. Кто-то вполголоса матюкнулся, сочно и с удовольствием. Не всем вид бесстыжей девахи на руках Гершензона мулил око, а совсем даже наоборот – нравился. Нравился, например, парню в бейсболке с надписью «Nike». До этого он ел мороженое, и теперь забытый пломбир, размочив вафельный стаканчик, тонкой молочной струйкой сбегал сначала на руку парня, а затем – и на плечо недовольной бабке с корзиной. Той самой бабке, что хотела милицию вызывать – есть, наверное, всё же справедливость: не пожелаешь другому зла, то и тебе от зла не отломится. Ни парень, ни бабка не замечали дерзкого самовольства пломбира – серебристая чешуя девицы совершенно заворожила обоих.

Группка приезжих, подошедшая со стороны автовокзала, та и вовсе смотрела с восторгом: вот она, благословенная Одесса, край чудес и золотых пляжей – не успели сотни шагов пройти, а удивительное и весёлое тут, как тут. Будто на Юморину попали. Коренные же одесситы сохраняли на лицах невозмутимость – эка невидаль, этим нас не удивишь – но тоже не торопились по своим делам. Даже им, привыкшим в Одессе ко всему и всего навидавшимся, такие явления природы не показывают каждый день.

– Русалка, – прошептал кто-то, дав, наконец, название, удивительному существу на руках Гершензона. – Надо же – живая русалка!

– Русалка, – будто по команде выдохнула следом толпа. – Живая…

Русалка в ответ скорчила рожицу и показала сборищу язык, чего, впрочем, в толпе не заметили – на лицо девахе, похоже, никто и не смотрел.

Да, влип Абрам Семёнович… Так влип, как никогда раньше в своей тихой бухгалтерской жизни не влипал. И что более всего обидно – незаслуженно влип, не по адресу, можно сказать, влип. Не по чину. Хоть и не слыл он никогда знатоком еврейской мифологии, но, сколько помнилось ему, даже в книге Зогар не упоминались русалки среди демонов и нечистой силы. Было в этом нечто несправедливое – у каждого народа свои страхи и свои удивительные сказочные существа. Русалке бы за славянина уцепиться, раз уж решила миру себя явить. Вон, вокруг их сколько – стоят, глазами сверкают, а русалку взять у Абрама Семёновича не спешат. Скажите, ну при чём здесь старый седой еврей? Да, он погорячился – руку протянул. Кто же знал, что дождевая вода проносит мимо не человеческое существо, попавшее в беду, а невесть откуда взявшуюся, несуществующую в природе, русалку? Этого и предположить никак невозможно.

Но избавиться от непрошенной ноши Абрам Семёновичу явно была не судьба. Поставить на землю женщину, у которой нет ног – дело неосуществимое. Не на хвосте же ей стоять! Бросить обратно в водный поток тоже не получалось: нет дождя – нет потока. Пока суд да дело, иссяк поток, сошёл до тоненького ручейка, в котором и муравью не утопиться. А сама русалка за шею Гершензона ухватилась обеими руками так сильно, что он сразу отказался от мысли усадить её на скамью остановки и оставить там, чтобы выкручивалась сама, как знает.

Избавление Абрам Семёновичу пришло со стороны неожиданной – сквозь толпу протолкался сосед Гершензона Ванька. Был он задира и пьяница, как и положено простому сантехнику, пусть даже и мастеру в своём деле. Но – незлоблив и сообразителен. А в Ваньках ходил с самого детства, хоть и числился в сверстниках Абрам Семёновича.

– Ну-ка, ну-ка, граждане, расступитеся, – начал он отпихивать любопытных от Гершензона. – Всё, съёмку скрытной камерой закончили, будем теперя всей Одессой ржать над вашими глупыми рожами. Семёныч, прикрой реквизит…

Ванька снял и протянул Гершензону спецовку, с которой никогда не расставался, даже и в жару, и слышно было, как звякнули распиханные по карманам гаечные ключи о стеклянную тару. Ванька заволновался:

– Смотри, пузырь не разбей, академик.

Гершензон осторожно, чтобы, не приведи господи, не коснуться невзначай русалочьей груди, накрыл деваху от жадных глаз – один хвост снаружи остался. Та и не сопротивлялась, хотя Ванькина спецовка изрядно попахивала потом – видать, и русалке стало не по себе в любопытной людской толпе.

– Где, где камера? – заволновалась бабка с корзиной, переживая, что не угодила в кадр. – Где, касатик? Не угляжу никак…

– Так собрали уже камеру, бабка – на студию повезли для передачи монтировать. Не сегодня, завтра по телеку крутить будут…

Толпа к русалке сразу охладела:

– А – во сколько?

– Да-да, в котором часу?

– И по какой программе?

– Да по всем одесским каналам, сразу же после новостей. Граждане, дайте актёрам пройти…

– Нет, вы точное время скажите, – парень в бейсболке попробовал заступить дорогу Ваньке. Безнадёжная, честно говоря, попытка.

– Что я тебе, режиссёр? – сказал Ванька, отодвигая бейсболиста. – Я, может быть, и вовсе – сантехник. Откудова мне точное время знать?

Толпа дружно рассмеялась на Ванькину правду и расступилась, давая артистам дорогу к подвернувшемуся такси. С посадкой в машину проблем не возникло – широкая дверь иномарки легко пропустила Абрам Семёновича на заднее сидение вместе с его нестандартным грузом. Ванька же уселся спереди, рядом с водителем, как и положено ответственному за актёров и реквизит лицу. Знаменитое «поехали!» в исполнении Ваньки прозвучало не менее величественно, чем некогда у известного космонавта. Только сказано было дважды:

– Поехали-поехали... – произнёс сосед Гершензона и после короткой паузы добавил: – …шеф…

Вот, собственно, и вся с космонавтом разница.

Шеф немедленно тронул с места.

– Нет, что-то у них концы с концами не сходятся, – пробормотал бейсболист вослед отъезжающей машине и, разобравшись, что сотворил своим пломбиром немалую шкоду бабке с корзиной, первым покинул место происшествия. Его примеру последовали остальные.

Толпа расходилась с двояким чувством – чувством сожаления, что русалка оказалась всего лишь актрисой из неизвестно какого театра, и чувством облегчения, что чудес-то на самом деле не бывает. А потому нет никакой угрозы здоровой обывательской психике.

Самыми счастливыми выглядели подтянувшиеся от автовокзала приезжие – надо же, не успели в Одессу приехать, а их уже развели. И они, лохи, ведь, чуть было не купились, чуть было не поверили, что русалка самая, что ни на есть, настоящая! Ай, да одесситы, ай, да шельмецы!..

Едва тронулись, Гершензон назвал водителю адрес своего с Ванькой дома. Объяснить, зачем он потащил русалку туда, Абрам Семёнович вряд ли смог бы. Пожалел? Наверное, было и это. Но, скорее всего, он ещё не пришёл в себя от случившейся с ним истории и действовал автоматически, не сознавая ни самих поступков, ни их возможных последствий.

В поездке, довольно короткой, почти не разговаривали – водитель попался нелюбопытный и молчаливый, а пассажиры… Ванька задал всего два вопроса:

– На Староконном купил? – прозвучало в первом.

– Сколько дал? – прозвучало во втором.

Гершензон не ответил ни на один, пребывая в предчувствии грядущих бед, и только у дверей своей квартиры, когда отдавал Ваньке спецовку, буркнул:

– Спасибо, сосед…

Чутьё Абрам Семёновича не подвело – дома его ждала встреча с Цилей Соломоновной, только что вернувшейся с Привоза, где она покупала щуку для фаршировки. Базарный выдался сегодня день в семье Гершензонов. И не только тем, что оба они, как говорят в Одессе, делали базар, посетив два рынка – Староконный и Привоз. Базар – это ещё и специфический способ выяснения отношений, мягкая форма скандала.

Циля Соломоновна ситуацию ухватила сразу, не дожидаясь объяснений мужа, и доступная взору грудь русалки немало ей в этом способствовала.

– Она такая же рыба, как вот эта, – Циля Соломоновна потрясла перед носом Абрама Семёновича купленной на Привозе щукой. – От неё и пахнет рыбой – неужели запаха не слышишь?

Абрам Семёнович не слышал. Точнее, не мог унюхать – после ванны из дождевой воды, принятой на пересечении улиц Розумовской и Косвенной, ему, несмотря на жару, заложило нос. Насморк и на голосе Гершензона сказался:

– Откуда у гыбы чеговеческая гогова и гуки? – прогундосил он в ответ дражайшей своей супруге. – Она – богше чеговек, чем гыба.

– Руки он разглядел! – взвизгнула Циля Соломоновна. – Голову он разглядел! Да, что ты видишь, старый кобель, кроме её грудей? Счастье, что прочего у неё ничего нет!

– Всё у меня есть, – обиделась русалка – Под пятой чешуйкой от пупка находится. Если приподнять пятую чешуйку…

– Я тебе покажу пятую чешуйку! – Циля Соломоновна уже не владела собой. – И десятую покажу! И двадцатую! И…

Под каждое слово жены Гершензона вздымалась рука со щукой, и хлёсткий удар щучьего хвоста обрушивался на безответного Абрама Семёновича. Перепадало и русалке, но меньше – та ловко защищалась своим хвостом, парируя удары щучьего. А Гершензон огребал по полной – занятые руки и нехватка проворства не давали ему в этой битве ни единого шанса. Наконец, он не выдержал и, сбросив увлёкшуюся войной русалку на диван, позорно бежал за пределы квартиры...

Некоторое время спустя пьяный – впервые в жизни – Абрам Семёнович сидел на кухне у Ваньки и неумело хлестал с сантехником водку. Пили молча… О чём говорить, когда и так всё было ясно, без слов – беда у человека… И молча пили до тех пор, пока Гершензон, проведя рукой по волосам, не обнаружил в своей седой шевелюре чешуйку – то ли щучью, то ли русалочью. Тогда он залился горькими слезами, ибо не знал за собой никакой вины, и щукою бит был совсем незаслуженно…

А в квартире Гершензонов в обнимку рыдали над тяжёлой женской долей русалка и Циля Соломоновна, предварительно осушив бутылочку заветного – для праздников – ликёра…