Единожды созданный герой произведения существует и живет независимо от Писателя, действует в рамках нарисованного ему мира, подчиняясь внутренним ”если-то”, как и любой другой человек, воспитанный в рамках либерального социума. Правда, в плохих произведениях герои не понимают, чего от них ждут, не ощущают собственного характера и ясности мира. Их движения картинны, реплики пусты и безжизненны, а в глазах молчит страсть к свершениям, невозможным в реальном обрыдлом мире. В хороших произведениях персонажи настолько вписываются в созданную вселенную, что иногда Писателю приходится признать очевидное – уже не он творит сюжет, а сюжет заставляет руку Писателя судорожно, корявыми буквами поспевать за его стремительным, резким и зигзагообразным развитием.

Кот жил примерно в таком мире. И когда он спрыгнул с пыльного и довольно высокого шкафа, чтобы налакаться хлорированной воды из-под крана, с неудовольствием пришлось обнаружить отсутствие любого пропитания в миске. Вся жизнь кота проходила словно в густом дыму, из которого могли появляться разные вещи, которых он не запоминал да и не мог запомнить. Зато запахи преследовали повсюду, и часто некоторые из них уводили далеко, в теплые времена какой-то потусторонней нежности и заботы, теплоты, спокойствия. Вот из пустоты заскрипел несмазанный дверной замок, звякнули ключи. Никто другой не заходит так. Хозяйка руками разгоняет туман, гладит, чешет за ухом и начинает варить рыбу. Кот не понимает человеческую речь, не умеет писать и читать, вообще слабо осознает окружающий мир в его хитросплетении политики, социальных нагромождений и личных комплексов, заставляющих каждого из нас, бренных, вставать поутру и бросаться от любимых людей и уютных углов в неравный бой с собственным желанием общественного признания. Но кот чем-то, зажатым сгустками нервов между ушами, резонируя, чувствует нотки, льющиеся из сердца этой девушки. Из каждого, даже самого ужасного человека, льется музыка, своя, неповторимая, ритмами африканскими и бешенными или мелодиями джазовыми, маршами и триллерскими зарисовками и просто ”туц-туц”. А из девушки звучит нечто, котом улавливаемое как плачь.

Жемчужина ждет. Она устала ждать. Она больше не может ждать. И не знает, что Художник, застряв на маленькой станции в снегах, потеряв последних своих друзей, кроме далеко живущего Писателя, однако обрел нечто, описываемое кратко – средина мира. Разлом, и в разломе потеряны мысли остальных людей, как живших, так и живущих в далеком или не очень будущем. Генератор атомный, бесконечный, как и работа по разбору каждой отдельной идеи или судьбы.

Но иногда надоедает героизировать персонажей. Можно написать тридцать рассказов про походы за золотом на крайний и судьбу безногого пилота, но жизни тут – на крохи, зато много сказочного и мифологического, да такого, что любые варяги и викинги с их близкими к быту Тором и Локки завидовать начнут. Писателя начнет непременно тошнить, после чего следующий рассказ будет содержать неприятных героев с гипертрофированным желанием к отвратительным, но бытовым действиям. Бить жену, например, отвратительно, но по-бытовому, привычно, хоть на улице ногами избивай. Есть и пить, с каждым днем приближаясь к концу тоже отвратительно, но теперь уже неизбежно. У молодых, к примеру, не бывает мыслей о смерти, пока утром им не наступит тридцать лет и осознание тщетности прожитых десятков. И Писатель начинает ваять рассказ про пьянку двух друзей, на середине которой они пытаются заказать проститутку с сайта знакомств, а приезжает завместо большегрудой красавицы с картинки идеал неандертальцев. Есенин, например, таких необъятных женщин заставлял греть ему постель холодными московскими ночами. А они все пьют, надеясь прогнать отвращение и одновременно забыть друг друга, чтобы встретиться незнакомыми людьми перед голой, поросшей редкими волосами в самых неожиданных местах проституткой и не испугаться последствий не только в виде угрызений совести, но и отражения в глазах близкого человека. А затем отпускают её, пораженные своей неспособностью трахать вообще все живое. А потом ходят по улице с компанией и пытаются отыскать старых обидчиков, как будто делать больше молодым людям летними ночами нечего.

В самом деле – нечего.

А потом плыть на корабле и страдать морской болезнью, не вылезая из постели.

Писатель почему-то забывает, как однажды его жена за ужином предложила: ”А давай уедем?” и как он, сотни раз прокручивающий варианты обосноваться или в земле Обетованной, или в стране непуганых свобод, вдруг, неожиданно для самого себя, засомневался. Всего на секунду, но секунды той хватило переродиться в червоточину мечты. За какой-то год они собрались и бросили здесь все нажитое, захватив еще несмышленую дочку в США. Ни знакомых, ни особенных связей там не было, и начальные этапы больно ударяли по представлениям о жизни в демократической стране. Но жена очень быстро освоилась, устроилась работать переводчиком для отечественных контор, работающих на Побережье. В какие-то три месяца обучила дочку бегло на языке Шекспира общаться с любым уровнем окружающего социального мира, от странноватых негров, пугающихся русских, до неизвестно как забредших на треть аристократических польских эмигрантов. Писатель за эти три месяца разве что успешно продавил диван, купленный на домашней распродаже у соседей, китайцев, достаточно резвых и веселых для типичных азиатов. Экономическое образование, имеющееся у него за душой, ровнялось на этом континенте примерно абсолютному нулю, а писать здесь было совершенно не о чем, потому что местные знают действительность лучше, а заезжие истории из снежной России никого особенного не интересуют. Творческая импотенция уничтожала писателя изнутри. Переведенные женой рассказы выглядели аляповато и неуместно. Писатель твердил себе- настоящий Мастер лишен гордыни и как бы ему ни было плохо сейчас, в скором времени все образуется и будет вспоминаться как забавная история первых лет эмиграции. Но то Мастер, а то всего лишь Писатель, жадно жаждущий признания, а скоро времени с хорошими событиями можно прождать всю жизнь, так и не увидев свет. И вот как-то он уселся на лавочке в Централ-парк, кушая булку, купленную в русском квартале, но не сохранившую и капли родины. Недавно жена преподнесла еще один драгоценный подарок – долгожданного сына. Сын вряд ли будет знать хоть толику русского языка, ведь здесь он принципиально не нужен. А деревья были большими – это там. И все, что было с Писателей – тоже там, не здесь, здесь – то, чего лучше бы и не было никогда. Хорошая, добротная жизнь, но пластмассовая, без добавления личного двора, воспоминаний, пьяных, дерущихся возле ларька, зассанных подъездов и пластиковых стаканов с вдавленными в дно окурками. Даже воздух другой, чистый, свежий, никакого тебе загрязнения промышленного района и соседних химических городов.

Писатель вспомнил о недавно начавшейся экспедиции Художника. Наверняка ему понадобится помощь. Крайний Север, конечно, не совсем ”там”, но уж точно не ”здесь”. Оставалось только сообщить жене решение погибнуть в холодных водах непостижимой средины мира.

Его великолепной зеленоглазой жене.