Я выхожу на край замерзшего залива.
Деревья за спиной ворчат неторопливо,
и вязчей тишиной, и куполом горбатым
малиновая мгла повисла над Кронштадтом,
а где-то вдалеке лишенная осанки
фигура волочет нагруженные санки
(каленые крючки, складная табуретка)
и песенку поет, и всхлипывает редко.

Неясно почему, с какой-то тайной целью,
пожертвовав едой, газетой и постелью,
пренебрегая их небесными благами,
я выхожу на лед и топаю ногами;
а крепок ли залив, а рыба в нем живая,
а снег белее чем, он вообще бывает;
до первых рыбаков с тяжелыми носами.
О чем они молчат смешными голосами?

Один сошел с ума и точит рыбьи кости,
другой карандашу привязывает хвостик
и пишет подо льдом таинственные фразы,
которые для рыб, цветных и пучеглазых.
Вторые рыбаки сидят гораздо молча,
у них суровый вид, и лед под ними толще,
они его грызут, железом беспокоят
и тащат из него на белый свет такое!

Занятие свое отнюдь не прерывая,
они следят за мной, в сомненьи пребывая,
что я мерещусь им, как миражи в пустыне;
и вспарывают борщ, и ждут, пока остынет.
Последним рыбакам пристало борщ в кармане
всегда носить с собой, не то его не станет;
я им машу рукой, прощаться вслух не смея,
и берег вдалеке согнулся и темнеет.

Зачем им только знать, что через четверть часа,
пока они молчат и делают припасы,
на том же самом льду, под тем же самым снегом,
какой они скребут стремительным набегом,
я что-то, что не снег, блестящее, увижу,
и страшно удивлюсь, и подойду поближе,
и разгляжу окно в его раскрытом виде,
и долгожданный свет ко мне оттуда выйдет.