Началась вся эта запутанная и – во многом неприятная история с того, что кто-то начал мочиться на лестничной клетке. «Все ссыт и ссыт, сука ебаная…» - неизменно говорила Клавдия Петровна, делая при этом какое-то пугающе-благодушное лицо, выходя из своей квартиры. Мурлыкая что-то себе под нос, она закрывала квартиру на ключ и оказывалась на лестничной клетке один на один с привычной уже ее взору лужей мочи, возникавшей то близ лифта, то – на межлестнечном марше, а то – и прямо на ступенях, рядом с редкими сигаретными бычками. Клавдия Петровна всегда закрывала свою квартиру – по привычке. Даже теперь, отправившись к своей соседке по этажу – Порфирии, пить чай. У ее соседки было странное имя и немного странные привычки, однако, ни имя, ни эти самые «привычки» не пугали Клавдию Петровну, пенсионерку лет шестидесяти пяти, подрабатывающую уборщицей в одном из студенческих общежитий. Порфирии же Лукьянишне было около пятидесяти с небольшим и питалась она по преимуществу водой и кровью. Конечно, ела она и другие продукты, но основу ее рациона составляли, все же, именно эти. По первости, это весьма смутило Клавдию Петровну, но после она узнала, что причиной столь странного поведения Порфирии является болезнь – что-то, связанное с общим обменом веществ или нечто в этом роде. Так что вскоре после того, как она первый раз увидела, как подруга ее, жадно изгибая шею, пьет из пол-литровой банки что-то красное, с легкой розовой пеной, Клавдия Петровна, немного поразмыслив над общим положением дел, продолжила все же навещать ее для того, чтобы попить чаю и, как шептались промеж себя другие соседи – заняться сексом. Говорили, что женщины не испытывали друг к другу каких-либо особых чувств (сказывался возраст), а просто помогали друг другу облегчить ту учесть, которую приготовила для них судьба: муж Клавдии Петровны умер от рака в возрасте сорока семи лет, у Порфирии Лукьянишны мужа вообще – никогда не было.

Итак, закрыв свою дверь, Клавдия Петровна позвонила в квартиру под номером пять и принялась ждать, рассматривая, как по мутно-весеннему небу за окном проплывают редкие блеклые облачка. На дворе в эту пору стоял конец апреля, и улицы уже медленно просыхали после мартовской слякоти – вода впитывалась в землю, замерзала ночами в лужах и оседала на ботинках и сапогах прохожих маленькими смерзшимися капельками. Дверь открыли не сразу – видимо, Порфирия Лукьянишна была чем-то до этого занята, однако, вскоре дверные петли скрипнули – так, как мяукают в темноте кошки, и Порфирия показалась на пороге – по образу, походившая на опаленного огнем падения Саммаэля. Ее белые до прозрачности волосы спадали на плечи, волнами опускаясь на желтый халат, чуть полноватое, но – при этом – довольно вытянутое лицо было лишено какой либо косметики, а уголки губ – непропорционально широких и, пожалуй, чуть портивших своими крупными размерами ту красоту, что дала ей природа, приняли горизонтальное положение вместо того, что было присуще им обычно – слегка вниз. Глаза же Порфирии Лукьянишны, чуть красноватые не то из-за бессонницы, не то – из-за болезни, святились предчувствием надвигающегося соития.

Молча и по привычному зашла Клавдия Петровна в ее дом, поставив на небольшой обувной столик в прихожей пакетик, в котором находилась ее белая чайная чашечка и баночка с вареньем из ревеня. Порфирия, тоже молча, закрыла за ней дверь и, подойдя к Клавдии Петровне сзади, обхватила ее руками, прижавшись своим подрагивающим от страсти телом, лишь слегка прикрытым желтым халатиком, к ее жирной, закутанной в цветастую кофту спине. Клавдия Петровна улыбнулась и с привычной кокетливостью попыталась оттолкнуть Порфирию, но та, как всегда, была настойчива – резкими, на миг - застывающими на полпути движениями богомола проникла она под кофту Клавдии, пытаясь сжать в своих на удивление тонких и гибких пальцах ее огромные мягкие груди. Клавдия Петровна же испустила легкий, кудахтающий звук, исходивший не из ее горла, а, казалось, откуда-то из низа живота – оттуда, куда теперь тянулась левая ладонь Порфирии Лукьянишны. Так, прижавшись друг к другу, прошли они в спальню. Клавдия Петровна, приподняв юбку, легла животом на постель – груди ее распластались при этом по матрасу. Порфирия, скинув свой халат, чувствуя, как ноги ее дрожат в коленях и где-то внутри возникает нестерпимый, пугающий жар, готовый разорвать ее и только лишь благодаря тому, что выходит из нее соком, уже стекающим по внутренней стороне бедер – не разрывает, встала на колени перед задом Клавдии Петровны, стянула с той объемистые бежевые, полумужские трусы и вновь запустила свою левую руку туда, где Клавдия Петровна, несмотря на свой почтенный возраст, все еще оставалась влажной, скользкой и розовой. Правую же руку она опустила на собственный лобок и тонкие упругие пальцы принялись настойчиво поглаживать то место, где у Порфирии Лукьянишны находились истоки ее реки горячего липкого сока, падавшего теперь уже полупрозрачными капельками на старый бардовый ковер. Все это время Порфирия целовала зад и поясницу Клавдии Петровны, проводя языком по бледной, словно – молочный кисель, коже. Клавдия же Петровна только дышала, уткнувшись своим мясистым морщинистым лицом в подушку – все яростнее и яростнее, с каждым движением и поцелуем Порфирии увеличивая силу своих вдохов и выдохов, которые через некоторое время переросли в некое подобие животного сопения.

Примерно в это же время далеко-далеко, за пределами всех небес и миров, древний и неизъяснимый Ноденс, с волосами, подобными цветом пылающему центру одной из вселенных вне пределов досягаемости человеческого воображения, и с бородой, длинной, словно жизнь трех тысяч Солнц, призвал к себе одну из сущностей верхних иерархий, именовать которую можно было бы как Лариэль, и называть – архангелом-сарим, по крайней мере, она была наиболее близка именно к этому грубому определению. Итак, Ноденс, призвал к себе архангела Лариэля. Тот прибыл, окутанный мерцающей кометной пылью и льдом неизведанных никем до него бездн на границе владений вселенского Хаоса. Лик его – был ужасен, но в ужасе этом – прибывала некая божественная благость и смирение со своей участью вечного проклятия, принятого им во имя служения Ноденсу. Архангел воспарил ко мрачному оку своего повелителя и завис перед ним, словно пылинка перед глазом кита. Ноденс же, открыв свою пасть, провыл следующие слова:

«Дитя, внемли. Я не способен говорить, но – могу только лишь править. Однако - сейчас я посылаю тебя вниз – в один из миров, где неожиданно объявился тот, кого ты так долго искал. Найди же его и – вознеси сюда, дабы я смог взглянуть на него своим Взором, а после – низринул оного в пределы дворцов его хозяина».

И, произнеся это, Ноденс закрыл свое око. Архангел же, ошеломлен, понесся вниз – все вниз и вниз, проникая через слои миров и вселенных. Становясь на миг возникающей и сразу же исчезающей звездой на неведомых ему небесах, пылая огненным цветком в глубинах никем не виданных океанов, летел он и летел – долгие миллионы лет. Кальпы черной вереницей проносились мимо, умирали и рождались боги, и лишь Ноденс был незыблем. Постепенно – становилось все вокруг Лариэля иным, и сам он – обретал иную структуру, не свойственную ангелам, но – необходимую для проживания в тех пределах, куда направлялся он теперь. И вот, проломив потолок квартиры номер пять, он упал в горячей бетонной пыли, щепках и трухе на пол спальни в тот момент, когда Порфирия Лукьянишна проводила языком по кромке влагалища Клавдии Петровны, чувствуя, что - вот-вот кончит от своих несказанных манипуляций, и что на ее губах появляется знакомый нежно-солоноватый вкус. Дрожащая всем телом Клавдия Петровна чуть повизгивала, все еще лежа лицом в подушке и, обливаясь липким сладострастным потом, похоже, читала какую-то молитву, стыдливо благодаря Господа за Порфирию. Оргазм, спровоцированный, по большей части, падением ангела, был ознаменован громким криком Клавдии Петровны и – стоном Порфирии, упавшей спиной на пол, раскинувшей ноги и мерно, словно – все еще по инерции, водившей вверх и вниз рукой по своим влажным животу и груди.

Молодой же человек, свалившийся на них буквально с неба, неподвижно лежал в углу комнаты. Дыра в потолке над ним – зияла, однако – потолок был пробит не на сквозь - сорванной оказалась только лишь часть штукатурки и нижний слой плиты перекрытия – так, будто бы непрошенный гость выскочил откуда-то из центра железобетонного прямоугольника. Одет он был в обычную болоньевую куртку, черные джинсы, коричневые ботинки на высокой подошве, кроваво-красную футболку и бейсболку с тремя металлическими колечками на козырьке – словом, по сезону. Лицо его, до невероятности обыденное и – может быть, даже чуть-чуть приземленное, с низким лбом и рыжими кустистыми бровями, не выражало ничего. Об ангельской природе говорили, пожалуй, только лишь пухлые, почти что женские ярко-красные губы, но подобное сочетание чувственного рта и по-звериному грубой физиономии пугало и вызывало какие-то неясные неприятные ассоциации. Глаза ангела Лариэля были закрыты, но он, определенно, был жив, так как дышал. Настороженно накинув свой желтенький халатик, Порфирия, поднявшись с пола, подошла к ангелу и осторожно потрогала того босой ногой. Ангел что-то промычал, пытаясь разжать слипшиеся от невероятного жара переходных планов бытия губы, а послы – открыл рот и выплюнул в воздух квартиры, заполненный запахом пота и жареной картошки, тучку светящейся звездной пыли. Клавдия Петровна, поправляя растрепанные волосы и чуть одернув юбку, так же подошла к ангелу, однако, тот ей был не особенно интересен – сейчас она гораздо больше была обеспокоена местоположением своего нижнего белья, куда-то заброшенного Порфирией, чем появлением в квартире какого-то непонятного незнакомца.

Через какое-то время, когда женщины более-менее привели себя в порядок, Лариэль открыл глаза, оказавшиеся лучисто-синими. Взгляд его был суров, но все же – не было в нем ничего сверхъестественного, так что заявление молодого человека о том, что он – ангел несколько удивило находившихся в квартире. Но гораздо большее впечатление произвела на них реакция Лариэля на их поведение во время его появления – то есть, тот момент, что две престарелые женщины, по сути, при нем занимались сексом – нисколько не вверг ангела в замешательство. Он, похоже, не нашел в этом ничего не то чтобы предосудительного, а даже – странного. Данный факт весьма импонировало и Клавдии, и Порфирии, так что было решено поверить молодому человеку на слово, не проверяя его ангельской сути, тем более что другого объяснения его появления в квартире номер пять просто не было. Однако, называли его теперь просто – Лариком. Все втроем сидели теперь за маленьким обеденным столиком на кухне, Порфирия Лукьянишна поглаживала свои длинные белые волосы, поминутно прикладываясь к высокому стакану с кровью, привезенной ей Васей Крошиным – давним ее другом, работавшем на мясокомбинате, Клавдия Петровна – пила свой чай с вареньем и рассматривала пламенеющее закатом весеннее небо за окном, а Лариэль - всматривался в экран телевизора, по которому шли какие-то мультфильмы. Было без десяти минут девять.

- Собственно, мне всегда было интересно – зачем это ангелы спускаются на эту грешную землю? – Произнесла Порфирия, стараясь выговаривать слова с максимальной патетикой и тактичностью, словно вспоминая свое давнее театральное прошлое.

- Дело у меня здесь, - просто ответил Лариэль, - нужно найти одно создание.

- А что за создание-то, - подала голос Клавдия, - уж не Пашку ли Семенова-то, а то он всем уже надоел, паскудник. Может, возьмешь его – к Боженьке-то? А нам нового дворника поставят, а?

- Нет, не Пашку. – Лариэль улыбнулся, наблюдая за тем, как на телеэкране мышка, спасаясь от огромного серого кота, прыгает по скатерти, словно – по какому-то белоснежному горному хребту, взбирается на стол.

- А кого? – Клавдия, поразмыслив, положила себе в чайную чашечку еще немного варенья.

- Пока не знаю, но, определенно – как только придет время – найду это существо и смогу его увести в другие места.

- Ну, пусть будет так. – Произнесла Порфирия, опустошив стакан.

Ангела решено было оставить на время, по крайней мере – до его возвращения «на Небеса», как говорила Клавдия Петровна, в квартире Порфирии. Лариэль не возражал, однако, обживаться особенно не намеревался – в качестве места для обитания выбрал себе угол в общей комнате, куда Порфирия принесла старый матрас. Там он – спал и ел, изредка - выбирался из него для того, чтобы посмотреть телевизор, сходить по нужде или - прогуляться по улице. На регулярные соития, происходившие порой при нем, внимания почти не обращал – разве что, отодвигался в сторону, чтобы Клавдия или хозяйка квартиры не задели его случайно головой или ногой. Был молчалив, и о своем прошлом не распространялся, в беседы со старушками – старался не вступать, а иногда – пропадал на целые сутки, возвращался – неизменно уставший, часто – покрытый грязью и, как шепталась с Порфирией Клавдия Петровна, пахнущий мочой – появилось даже подозрение, что это именно он мочится в подъезде и на лестничной клетке, однако, по причине того, что лужи стали появляться в доме еще до возникновения в оном ангела, теория эта была отвергнута как несостоятельная. Соседям же было сказано, что к Порфирии приехал племянник из Сургута. «Поди, теперь вместе трахаются» - шептались со злобой соседи.

Тем временем, события в доме развивались. Лужи мочи перестали обнаруживаться у двери лифта, зато – начали неведомо куда пропадать домашние животные – причем часто прямо из квартир. Например, у упоминавшегося уже дворника Пашки Семенова - человека, одевавшегося неизменно, даже для подметания улицы, в потертый серый пиджак и слывшего во дворе слегка полоумным из-за его пристрастия к творчеству Гумилева, исчез кот – Алексей. У Марты Егоровны, бухгалтера одного из крупных торговых предприятий, пропал французский бульдог Альфонс, а у маленькой Светы Чижиковой с седьмого этажа – исчезла прямо из клетки канарейка, причем – вместе с двумя рыбками-телескопами, жившими до этого в круглом аквариуме. Впрочем, исчезновение живности Светы не долго беспокоило жильцов дома – ведь вскорости, примерно – через три дня после загадочной пропажи птицы, исчезла и сама Света. Родители девочки буквально обшарили весь дом, были на чердаке и в подвале, обежали окрестности, звонили в школу – не задержалась ли их дочь там после уроков, но – тщетно. Решено было дать заявление в милицию и – ждать. Участковый Стриженов – человек невероятной ширины, роста же при этом – гораздо ниже среднего, неопределенно и, как казалось – даже с почти что искренним сочувствием, развел руками: «Ниче – найдем, чего там». И затих. Исчезновения же детей в доме - продолжались, и жилицы подумывали уже о переездах. По крайней мере, после пропажи Коли Новикова и близнецов Фрейдиных многие мамы и папы отправляли своих сыновей и дочек кто куда – к бабушкам, дедушкам или просто – хорошим друзьям.

Так – наступил теплый, необычайно зеленый и нежный («Как пальчики Порфирьюшки» - говорила про себя Клавдия Петровна) май.

Ангел Лариэль привык к обществу старушек, однако, был теперь особенно напряжен. Взгляд его льдисто-синих глаз задерживался теперь на почти что каждом предмете в комнате, отлучки его – стали намного длиннее, ответы на вопросы – еще загадочнее, и Порфирия, успевшая даже привязаться немного к молодому человеку, не имевшая никогда детей и, похоже, уже почти что принимавшая ангела за своего сына, часто говорила Клавдии Петровне, когда та, раздевшись по пояс, целовала пальцы ее ног или – проводила своей пухлой ладонью по ее животу, ласково огибая пупок и подбираясь к набухшим, отливающим сиреневым соскам:

- Знаешь, мне кажется, что что-то должно случиться. Что-то надвигается, Клава – я чувствую это. Мне так страшно…

И вот, примерно в середине месяца, когда тюльпаны уже почти что отцвели на клумбе, которую дворник Семенов всенепременно поливал – в любую погоду, мусор с улиц - был убран многочисленными субботниками, а световой день – длился уже до десяти часов вечера, Клавдия Петровна возвращалась в свою квартирку из магазина. Порфирия Лукьянишна почти что не покидала дома, на что она жила – было загадкой для Клавдии, и гости Порфирии – часто пугали пенсионерку - тот же работавший на бойне Вася Крошин, напоминавший вечной испуганностью и удивленностью своего лица Михаила Горбачева, а фигурой – какое-то огромное доисторическое животное, или – странные молодые люди из недавно открывшего свой филиал в городе общества "Хабратц Хэрсе Хэор Бохер", иногда появлявшиеся в ее квартире по вечерам, однако, Клавдия с постоянностью преданной любовницы, несмотря на все страхи, покупала Порфирии еду в магазине, когда шла туда за провиантом для себя. Так было и в этот раз – шествуя с двумя сумками по тропинке между кленовыми кустиками и гаражами, свернув на Тульскую, спустившись по ней вниз мимо ларька с пивом, старого турника, рощицы молодых березок и остатков кострища, которое разрывали две бездомные собаки, она почти что подошла к своему дому, когда – увидела возле входа в овощехранилище, близ серой трансформаторной будки, на которой дед Егор, скончавшийся в позапрошлом году, устроил голубятню, почти что разобранную теперь непонятно для какой надобности обитателями этих мест, что-то странное. Сперва – она даже не поняла, что, захваченная своими мыслями о завтрашнем дне и запахом всепобеждающей весны, но после – осознала все нелепость увиденной картины. Нечто неопределенное, походившее на гигантскую кучу тряпья желто-белого, с красным цвета, мочилось на стену. Клавдия – онемела от увиденного, в душе ее – зарождалось ликование по причине обнаружения ей неизвестного пока еще нарушителя моральных устоев в доме… Но, пока Клавдия Петровна стояла так, с сумками, полными еды, аморфная куча тряпья – исчезла, словно – растворившись в воздухе, оставив после себя только лишь лужу желтой мочи и – подтеки на стене, как раз там, где два имени – Саша и Женя, были написаны белой краской, соединены знаком плюс и приравнены к большому белому сердцу. Клавдия Петровна от изумления чуть не выронила сумки из своих натруженных пухлых рук. По вечереющему небу пролетела стайка долгохвостых трясогузок.

Когда об увиденном было рассказано ангелу Лариэлю, тот многозначительно улыбнулся, кивнул, потрепал округлую щеку Клавдии и, нежно взглянув на нее своими ледяными глазами, ничего не говоря, отправился в свой угол – на матрас.

Ночью, когда все уснули, Лариэль покинул квартиру номер пять. Спустившись во двор, он подошел к серому, вросшему в землю овощехранилищу, окруженному гнилыми досками, кустами набирающей цвет сирени и горами мусора. С трудом в темноте, освещенный только лишь весенними звездами, нашел он дверь, сорвал ржавый навесной замок и спустился по бетонной лестнице вниз, будто бы нисходил в какое-то невообразимо древнее и мрачное святилище Богов Бездны. Там, в сыром подвале, где когда-то, очень давно – должно быть, еще при жизни деда Егора, так любившего голубей, хранили картофель и морковь, он обнаружил Жреца. Жрец – ожидал его. Теперь казалось, что в старом подземелье овощехранилища – стало светло, по крайней мере – мертвенно-желтое мерцание, исходившее не то от самого Жреца в желтой маске, не то – от пола и стен делало все, происходившее здесь, видимым для ангела. Грузная, слегка походившая своим очертаниями на жабу, поднявшуюся на непропорционально тонкие задние лапы, фигура, облаченная в желтый, испещренный древними белыми и алыми знаками северного Ленга балахон высилась в дальнем углу помещения. Лицо Жреца, как всегда, прикрытое шелком, было по-обычному бледно и безразлично ко всему происходившему, однако, огромные рыбьи глаза чернели с невиданной ране Лариэлю ненавистью. Белая рука держала, обхватив за макушку, словно – спелый крупный плод, оторванную голову ребенка. Рядом, у ног Жреца, лежало тело – девочка лет двенадцати в ночной пижаме, покрытой желтыми, словно – в тон одеждам чудовища, покемонами. Заметив ангела, Жрец с яростью бросил голову куда-то в темный угол овощехранилища, и та с гулким стуком, чуть хрустнув при ударе о стену, упала на влажный бетонный пол.

- Нашел. – Жрец говорил приглушенно – видимо, из-за маски. Слова его, казалось, не выражали ничего – по крайней мере, интонация его была холодна, словно здешняя влага, росинками оседавшая на куртке Лариэля, однако, ангел знал, что это – обманчивое безразличие, свойственное тому роду созданий, к которым принадлежал Жрец.

- Я не понимаю только одного, - проговорил ангел, подходя к подобному огромной жабе существу, - зачем тебе нужно было мочиться, где ни попадя?

- Привычка, - Жрец, похоже, хихикнул, - знаешь, в своей Башне я не привык искать «санузлы», - последнее он произнес с нескрываемым отвращением.

- А это? – Лариэль ткнул пальцем на обезглавленное тело.

- Это? Аня Степаненко, тысяча девятьсот девяносто третьего года рождения, проживавшая в квартире номер семнадцать. Больше – там не проживает.

- Это-то как раз понятно… По крайней мере, скрываясь, ты мог бы слегка сдерживать свои аппетиты.

- Мог бы, но знаешь, как надоело скрываться и сдерживать? – Жрец, говоря все это, отступал к дальней стене овощехранилища, прижимаясь к ней почти что вплотную. – После того, как вы появились в моей Башне – я не могу быть там, по крайней мере – еще пару лет, то есть – оборотов этой планеты вокруг этого солнца, и что – ты предлагаешь мне питаться все это время котятами?

- Твой аппетит всегда был ненасытен, Жрец, и он, в конечном счете – сгубил тебя. Ведь ты осознаешь, чем тебе грозит теперь эта наша встреча?

- Ну, – смотря что ты понимаешь под словом «грозит», мой мальчик, - проговорив это как-то совсем уж сдавленно, Жрец начал просто уходить в пол, будто бы – в воду серого цвета, однако, Лариэль, словно предчувствуя подобный поворот событий, схватил его за руку и - потянул на себя, упершись ногами в землю и неестественно выгнув свое тело, ставшее вдруг почему-то полупрозрачным и – тонким, словно свивающимся из множества струй сигаретного дыма. Жрец – закричал, и желтая маска его – немного приподнялась, показывая нижнюю часть лица. От его крика потрескалась штукатурка на бетонных стенах, и тело девочки, лежащее у ног ангела, задрожало – кожа лопалась, и пижаму с покемонами пропитывало кровью. В темном углу, взорвавшись яичной скорлупой, щелкнул череп Ани Степаненко из квартиры номер семнадцать.

Через четверть часа дворник Паша Семенов метался, заполняя предутренний двор страшными даже для поклонника Гумилева, матами близ развалин старого овощехранилища. Причем, овощехранилище – пылало. Загореться оно успело еще до появления Паши, хотя, чему там можно было гореть – предположить было совершенно невозможно. Но, тем ни менее, пламя плясало на бетонных обломках так, будто бы они были облиты бензином или нефтью, отбрасывая на стены дома черную тень перепуганного и ошеломленного, скачущего, словно в какой-то языческой ритуальной пляске, дворника. Впрочем, Пашина ругань не разбудила никого, так как весь дом, да, пожалуй – и окрестные жилища, был разбужен невероятным не то воем, не то – скрипом, за которым и последовало разрушение полузакопанного в землю бункера, в котором когда-то хранили овощи. Все жители – высыпали гурьбой во двор, большинство – в том виде, в котором застал их жуткий звук, и стояли теперь вокруг непонятно как организовавшегося пожара на бетонных развалинах, который, впрочем, уже медленно затухал. Были здесь и Клавдия Петровна с Порфирией Лукьянишной, и родители Ани Степаненко, все еще считавшие, что дочь их ночует у подруге Кати на соседней улицы, и – родители всех исчезнувших или – оставшихся в своих семьях детей, хозяева всех пропавших или – прибывавших в квартирах животных, и даже – милиционер Стриженов. Не было здесь – только Ларика, которого напряженно высматривали в гулко ропочущей, словно – в тон шумящему огню, толпе две подруги, теперь уже, безбоязненно, державшиеся за руки. Но – тщетно.

Лариэль теперь – был невероятно далеко. Он был в другом пространстве и в другом времени – извиваясь в своих движениях между эпохами и мирами, несся он, победно клокоча, за Жрецом, принявшем свою истинную, ужасающую и мрачную форму первобытного вихря всего темного и неестественного, что есть во всех мирах. Принял свой привычный вид и Лариэль, ибо ему – не было более нужды прибывать в человечьем облике. Они – метались среди странных форм, знаков и имен, молниями неслись между галактиками, проникали в джунгли, города и гробницы, неся с собой разрушение и гибель цивилизаций – разрывая сам покров тонкой пленки, отделяющий проявленный мир от Хаоса, и целые вселенные – исчезали, будто бы их и не было вовсе. Они превращались в этой вечной гонке своей в драконов, рыцарей, мужчин и женщин, тысячеголовых приведений, разумных паразитов с огромными огненными глазами, обитавших внутри гигантских черепах, плавающих в газовых океанах иных миров, они превращались в звезды, планеты и метеоры, были полуживыми и полумертвыми одновременно существами из древних легенд, имена которых – невозможно выговорить ни на одном языке, а если написать их – то буквы уничтожат сами себя. Они становились черными дырами, детьми и родителями, гигантскими плотоядными насекомыми, управляемыми крошечными разумными вирусами, которыми были тоже – они, лепестками цветов розовых лотосов и созвездиями над улицами древнего Танорисса – города рубиновых дев… Словом, эта погоня была невероятной и долгой. И длилась она – до той поры, пока источающий пламя неземного холода Лариэль не пригнал Жреца в желтой маске, как пригоняет гончая – добычу, к лику великого Ноденса, ветхого днями, и пока тот, в вечной своей усталости и скорби, не поднял свои титанические веки, и – ни взглянул на трепещущего, узревшего лик его и в ужасе – предавшего проклятию самого себя и все дела свои, и дела – создателя своего, Предвечного Хаоса, Жреца.

Отношения же Порфирии и Клавдии Петровны после исчезновения Ларика – немного разладились. По крайней мере, та страсть, которая была между ними ранее – стала постепенно угасать. Масла в огонь подлил и инцидент с маленьким Стасом – внуком Клавдии. Когда две подруги решили совершить очередное совокупление не в квартире Порфирии, как обычно, а, для разнообразия, в апартаментах Клавдии Петровны та, невероятно распалившись, забыла, по старости, закрыть дверь, чего никогда не случалось с нею ранее. Стас же – паренек лет семи, неожиданно вошел в квартиру, приехав от своих мамы с папой в гости к бабушке, как раз в тот момент, когда две женщины, совершенно обнаженные и потные, извивались на полу – точнее, извивалась Клавдия Петровна, а Порфирия, полуприсев над ее лицом так, чтобы губы партнерши касались ее тела, ласкала свои груди, поминутно выливая на них свежую кровь, которая, стекая вниз, капала на лицо Клавдии, делая его алым. После Стас рассказывал всем во дворе, играя на развалинах овощехранилища, что видел, как баба Клава целовала письку другой тети. «Вот сука» - говорили соседи.

Более – никаких странных событий в доме, где проживали героини этого повествования, не происходило вплоть до самого дня смерти этого мира включительно.