Ржавый Имприк

Не буду рассказывать, как мы все это провернули: официальную часть можно прочесть сами – все, или почти все (не считая теневой стороны), ищите там, в новейших учебниках. За подробностями не ко мне - к Турельному

Смотрю на имприкский штандарт его работы. Неужели у меня столь тупая, или, как уверяют, одухотворенная физиономия? Трудно в зеркале рассмотреть свое лицо, если оно – профиль: можно заработать косоглазие, а сейчас мне оно не по должности – враз сместят. На штандарте я развернут лихо, в жизни такого не повторить – пробовал, едва не переклинило. Этакий, призывающий к чему-то, живчик – разом все видно: на левом плече в прорехе - горчишная наколка, на правой ляжке, вцепившись в нее, - голова собаки. Надо сказать – зубастенькая такая головенка, почти как у той. Шрам у меня, кстати, на том же самом месте – здесь не приукрасили, а будь он чуточку повыше, возникла бы неловкость – не знаю, как бы мы из нее выкручивались - в моей парадной форме предусмотрена дыра, демонстрирующая покусанное. Надеюсь, следующим имприкам, при вступлении в должность, не придется подставлять это место под укус, хотя с Турельным не гарантирую – он сдвинулся на этих традициях, считает, что на них крепнет государственная власть.

Что получил сам Турельный? То – что хотел. Тату будет править миром.

На свете может быть только один имприк, а при нем татумастак его.

Турельный

«У меня есть мечта; когда-нибудь я сделаю «тату» человека на человеке, и это будет настолько совершенно, что никто не в силах будет угадать – кто из них настоящий…»

Неизвестно сколько раз Турельный повторял эту фразу и верил ли в нее сам, но, будучи трезвым, жил своей мечтой. Из этих соображений содержал роскошную (по местным меркам) студию ТАТУ – утверждать, что она его кормила, было бы преувеличением. Дабы быть в курсе мечтаний конкурентов, ревниво следил за последними новаторскими работами тату, выписывал многочисленные иллюстрированные справочники, оценивая школы и работы отдельных мастеров, свободно рассуждал об их достоинствах и недостатках, пытался угадать направления, хандря, писал акварельные этюды, находясь навеселе, кутил с приятелями… в общем, казалось бы, ничего достойного не делал, и каким-то боком сводил концы с концами.

И вряд ли Турельному подобное удавалось, если бы пришлось платить налоги, а в конце недели он не расписываться бы за очередной чек, который услужливо приносили на дом. Но на последней войне (так выпало) отметился медбратом, и всех, кто выжил в той отчаянной «горчишной атаке», правительство, явно находясь в такой же горячке, наделило пожизненными пенсиями и кучей дополнительных привилегий: как например, возможностью пожизненно носить форму с особым «горчишным» аксельбантом, не отдавать честь офрикам, которым как раз вменили в обязанность это делать – увидев героя войны (которую многие гражданские недотепы отчего-то считали «последней»), останавливаться, замирать в стойке «смирно» и, вскинув руку на положенные уставные («до локтя прямой угол, предплечье под 45 градусов, кисть собрана в кулак, а средний палец выставлен крючком – см. эскиз-приложение - и указует в голову»), «восторженным взглядом» проводить «героя-горчишника». Первое время Турельного это весьма забавляло. До той степени, что специально выискивал офрика с дамой, чтобы, проходя мимо, ответить ему небрежным кивком: – мол, вольно, господин офрик, я вас уже заметил…

В меру наигравшись, но так и не выйдя за пределы разумного, чтобы какой-нибудь офрик, подловив «героя» в переулке, не рубанул бы его своим мачете наискосок от шеи аккурат к тем ребрам, которые по недоразумению называют «плавающими», Турельный решил открыть собственное дело…

До отставки, являясь штатным медбратом батальона – попросту «халатом», чью работу и развлечение составляет вынимать осколки и пули из самых неожиданных мест человеческого организма, Турельный всем случаям предпочитал аккуратные. Много лучше иметь дело с самострельщиками, решая дела «полюбовно», не пачкая репутации батальона (словно что-то еще могло ему повредить!), с мечтой об открытии собственного дела, собирать на него пожертвования (особо, когда это разрешенные самострелы, и выборщики решали - кто в батальоне достаточно погеройствовал (готов сорваться с катушек), и... стоит ли о делах окопных? Счастливцы (те, что поумнее) тут же приглашали Турельного – чтобы стрельнул сквозь буханку и заделал дырку. Постепенно Турельный так наловчился, что мог подгадать к дате – на сколько оформить отпуск.

Частью от безделья, Турельный и выдумал то, ставшее легендарным,, батальонное тату, которое теперь можно было видеть в школьных учебниках.

Если ты медбрат, то умеешь обращаться с иглой, и едва ли не к каждому, глотнув для храбрости, подходили нижние чины с просьбами нанести какой-нибудь, чаще типовой рисунок, по нему, не соблюдая заданных пропорций, накалывали тату, внося в качестве краски разведенную сажу. - Все это являлось оскорблением мастерству и стремлениям настоящего художника, которым привык себя считать Турельным. Славе его в большей степени способствовала не страсть к рисованию – хотя Турельный сподобился рисовать на чем угодно, и как-то обрисовал палатку маркитанта такими картинками, что тот, расчувствовавшись, раздал товар и завязал со своей профессией, - а его знаменитые «алкогольные тату».

Тату 14 батальона – знаменитое «горчишное тату» - признанная классика. Не столь сложное, скорее затейливое (сложнее всего Турельному показалось нанести его самому себе – своеобразный вызов искусству), но последующие оттенки, да и сам эффект краски, вступившей в контакт с горчишным газом…

Для батальонного тату Турельный использовал как выжженный, так и толченый порох, заквашенный в выжимке располосованного офрикского ремня, выдержанного в свою очередь в торфяной болотной воде, плюс еще что-то (о чем, протрезвев, не мог вспомнить) - благодаря случаю, тату приобрело не только свой неповторимый оттенок, но, продремав до времени, позволило батальону в нужное время «озвереть» и обессмертить свое имя на века.

Тату, в общем-то, тот же самый рисунок и есть, только упрощенный, схематичный, хотя многие пытались от этого отойти, и случались среди них настоящие мастера, но... тату осталось тату. Тех, кто способен прочувствовать рисунок на человеческой коже – как он себя поведет, единицы. Сколь многое зависит от красок, глубины, угла нанесения…

Всего лишь - наложение точек на разную глубину (иные подкожные наносятся наискосок) с вспрыском специального красящего вещества, специальный состав, некоторые другие мелочи, и создается непревзойденность, и всякий специалист сразу же скажет – это рука Турельного. Батальонное тату пытались копировать (и даже подваливали с этим к самому Турельному), некоторые предложения были настолько заманчивы, что любой бы согласился, но такая загвоздка… Краска! Тот запас, что Турельный создал по пьянке, иссяк, и никто, в том числе и он сам, уже не смог его повторить. То есть, и это как бы само собой получилось, к подвигу батальона (основательно поредевшего еще в своем позиционном стоянии, которое, как тогда всем казалось, угрожало стать вечным) никто примазаться не мог. Тату! К огорчению писарей, имеющих привычку вписывать в наградные людей, про которых в батальонах и не слыхали. Всяких обозных, поваров, снабженцев и иных приписных к интендантско-маркитантскому сословию, коих полно в каждой армии.

Резонно подозревая, что лафа победной эйфории будет продолжаться недолго, что, рано или поздно, у адвакеров найдется время соотнести таблицу по бюджетным расходам с предполагаемыми доходами мирного периода, Турельный подсуетился, и под бессрочную государственную ссуду, ухватил нижний этаж дома в перспективном района, перестроив его на собственный лад.

Обычно фантазии отставника хватает лишь на то, чтобы вместе с окном вынуть кусок стены, и превратив дыру в отдельный вход, приладив ступеньки к дыре, вмазать, сделанную под заказ кованую входную, да сообразить затейливо-мощные решетки на все оставшиеся целыми окна – меры в послевоенные годы вовсе не лишние, но Турельный…

Ржавый

Не знаю, было ли какое геройство в той «горчишной атаке», но когда наш батальон, наполовину состоящий из штрафников, понесло на ближайшую горку – порыв вполне естественный: горчишный газ первым делом взялся заполнять окопы и низину – и продрав глаза, наконец, сориентировался, оказалось, что мы взломали линию обороны, созданную инженерным гением Магкраузера, до той поры считающуюся неприступной.

К счастью, с нами же соседился известный «дикий» батальон, набранный целиком из «болотных людей», в котором к тому же нашелся толковый дежурный офрик, что, не дожидаясь приказов, даже не пытаясь что-то согласовывать, сразу же двинул своих «дикарей» в прорыв, провел фронтальную атаку по линиям укреплений, и под вечер того же дня, к изумлению нашего гнерликета, находящегося (по причине «стабильного противостояния») в отпусках, хваленая линия Магкраузера перестала существовать.

Мы же, изрядно озверевшие (должно быть, сказалось какое-то побочное действие газа при общей «наперчености» организмов), только что наколовшие себе единообразное «алкогольное тату» - новую марку батальона производства медбрата Турельного - дунули прямо на столицу и… надо сказать, здорово повеселились, - во всяком случае, хваленые гвардейские части нагнали нас только на третий день, когда мы вовсю грабили ее предместья.

Турельный тогда-то и приобрел свое прозвище - оседлав трофейную самоходную установку (где к тому же кроме полного боекомплекта оказался и полный ящик горячительного), - наполненный мыслями художника о незавершенности общего рисунка, не желая ни с кем делиться собственным творческим порывом, повинуясь инстинкту, захватившему над ним власть… - его понесло вокруг столицы - обозначать полное ее окружение…

Эта турельная установка, либо на нее похожая, сейчас и красуется в старом импрском парке на радость птицам.

Через какую-то неделю война, так надоевшая всем, была завершена и юридически.

Уличные развлечения периода, когда каждый прохожий считал своим долгом зазвать «горчишного героя» к себе в дом, угостить обедом, выпивкой, а иногда и подсунуть свою жену, чтобы состряпать героя, Турельному, как и мне, быстро поднадоели. Жены были страшными, выпивка дешевой – все списывалось на трудности войны.

Я повесил парадный мундир на вешалку, с его аксельбантом, специальной прорехой (чтобы было видно батальонное тату), значками, медальками, нашивками ранений, личным номером, обещающим «похороны за государственный счет», поясной связкой серебряных черепов – уже личный счет – «расколотых» умов врага. Иные побрякушки - этакие военные «сувениры на память» - в чемодан, задвинув его в потайную нишу за кроватью, где, надеюсь, он лежит до сих пор. (Не рекомендую искать, кажется, на каких-то «сувенирах» я забыл выкрутить запалы, и они случайным образом зацепились за крышку и все углы.)

Пытаясь заняться делом, влип в одну нехорошую историю, настолько нехорошую, что обзавелся камерой в тюрьме, и не имело смысла вести отсчет к окончанию срока, но, как выяснилось, до поры пока туда не запаковали самого Турельного.

С него-то опять все и замутилось, но речь сейчас не об этом. Мы тогда воевали с Зидонией, а с бока нас подпирала Ландрандия – древний враг с несговорчивым сэрством, что спали и видели как бы вернуть назад спорные территории, которые профукали в позапозапрошлую войну. Ландрандия преуспевала, что и немудрено: с ее-то памятниками архитектуры, галереями искусств, давностью и неизменностью традиций – всего того, что может привлечь любопытство пресыщенной публики Метрополии. Нам приходилось потуже. Сезон неприкасаемых ожидался не скоро, но к нему и у нас готовились со всей тщательностью.

Мне не пришлось мутить дела с ландрандцами – и слава богу! – в бою, говорят, они удивительные зануды, вроде той породы недавно выведенных собачек, что вцепившись в ляжку, уже не отпустят ее, и придется вызывать сертифицированного служащего со специальным набором. Мы разводили их для Метрополии – главнейший на сегодня и едва ли не единственный источник дохода. Возможно, Метрополии не нравилась наша воинственность, но коль скоро это не мешало разведению и натаскиванию столь любимых ею ублюдков, кое-какие свободы мы себе выторговали: как, к примеру, - право умирать неизвестно за что по собственному желанию.

Война – неотъемлемое право всякого свободного общества. Этому учили в школах в недавний имприкский период, этому учат и сейчас. Законы, ущемляющие общество на период войны, стоят на защите его свобод. И чем больше вы воюете, тем крепче эта защита, - уверяют адвакеры и гнерлики.

Гнерлики отправляют в бой офриков, офрики – нас. Адвакеры не воюют. Согласно роду собственной деятельности, они держат оборону наших ценностей на последнем рубеже, а где находятся эти рубежи, определяют сами. Да, ни один из адвакеров не протянул бы на фронте и дня, и вовсе не обязательно, что пуля, отпустившая ему грехи, прилетела бы издалека.

Весь суд, как наглядное доказательство моей вины, головенка этой собачонки провисела на мне, а тесак – отличный трофейный тесак – воткнутым стол судника. Каждому заседанию, где недвусмысленно попахивает засметной казнью, положена чертова дюжина присников, средь которых половина офриков. Повезло ли, но обращаясь к суднику, я выставлялся не головой той собачонки, что так и не разжала зубы, когда я снес все остальное, а разрезом, сквозь который гордо полыхало горчишное тату.

Если присники не приходят к единому мнению, и отказываются выяснять истину на дуэлях между собой, решение по вопросу перепоручается суднику. Не один из судников не замазан адвакерским прошлым. То есть, с точки зрения порядочных людей – чист, чист, насколько может быть чист судник, а иначе на нашем славном государстве стоило бы поставить крест.

Сослуживцы все пришли с оружием, и пока все уточнялось, ненавязчиво его чистили. Мне говорили, что Турельный пытался втащить в здание свою турель, но не осилил ступеней. В любом случае, я ему благодарен.

Нет большего проступка, чем проступок против заказа Метрополии. Случай исключительный – смягчающие обстоятельства сидели в зале – и меня оставили без усечения собственной головы. Ограничились ее демонстрацией: теперь всю оставшуюся жизнь (основную и лучшую часть которой придется провести в тюрьме), я обязан буду носить красный шнур на шее – знак вынесенной, но отложенной «высшей засметницы».

Весь суд я отстоял в форме – судник так и не вынес постановления о снятии ее с меня, а поскольку не рискнул суд, не осмелились переодеть и в тюрьме.

Тату светило сквозь прореху, начальник и тюремные офрики всякий раз вытягивались по струнке и отдавали честь, все это веселило заключенных, подняло мой авторитет до высот заоблачных (но, увы, не выходящих за рамки тюрьмы), и запутало наши отношения до чрезвычайности. Чувствовал я себя очень неловко.

Запрос о разрешении снять форму прошел немыслимые инстанции и вернулся ни с чем. Согласно объявленному ранее – всякий «герой-горчишник» в государственных заведениях обязывался носить свою форму, «дабы напоминанием о геройстве собственного побуждать к примеру»… ну и так далее. С начальником мы договорились – заключили соглашение. Я повесил форму в камере на крючок, а он не стал подписывать меня не только на работы, но и на построения, но даже на вечерний гимн во славу адвакерству. «Славу Адвакерству» поют в мирное время, в военное поют «Славу Гнерликству». Текст тот же самый, и только одно слово меняется.

Мы заключили соглашение, а Соглашение в стране, где, как шутят: на чужую скамейку не сядешь без тройственного соглашения: хозяина, себя и собственно самой скамейки, - это куда святее слез преподобного Офригнерлидвакера, пролитых им по поводу нарезки лука к собственному супу у дикарей Большой Болотной Пустоши. Ни одно дельце не будет провернуто и даже сочтено делом, если под ним не стоит подписи адвакера – что тут говорить о соглашении! Тюремный адвакер долго чесал свою репу, ругался, брызгал слюнями, но я пообещал познакомить его с сослуживцами, и он подмахнул.

Следовало бы знать, что означают соглашения в нашей изъеденной соглашениями стране. Жизнь человеческая начинается с соглашения - жить ли ему дальше, а если жить, то кем. В полосе жизни царят квоты. А где-то наверху (в какой из боковых ниш спрятался этот верх – не знает никто) решается – на сколько сегодня можно разрастись клану. Родители заключают соглашение с правительством, что, по жизни своей, их ребенок не будет претендовать на большее, чем отпущено ему собственным рождением. А это значит, что если оба они (а иное немыслимо) принадлежат адвакерскому клану, то – адвакером, офрикскому – офриком – командовать такими же недотепами, как я, гнерликскому – гнерликом – гнать в бой офриков, маркитанскому – маркитантом – обувать тех, других и третьих, ну и так далее. Есть, вернее был, импирский, но он состоял из одного человека – имприка, которого ныне нет среди живых, и чьей кончине способствовали пошедшие на единовременное преступное слияние собственных кланов – сговор! – позор! - гнерлик-адвакерское тайное соглашение, всех пунктов которого мы не знаем до сих пор…

Свой переворот они совершили аккурат с началом войны, когда согласно вековым традициям были отстранены гражданские и запущены военно-полевые суды…

Такой вкратце и была расстановка сил, пока в тюрьму не запаковали Турельного.

- Ржавый, ты готов рискнуть всем? – спросил он меня. – Не хочешь ли стать импиром при Имприи?..

У нас не учат географии. Достаточно знать, что с одного бока подпирает Ланрандия несговорчивых сэров, когда-то, кажется лет пять или семь назад, мы с нею воевали, а по мирному договору (по которому до сих поют себе хвалу адвакеры) отхватили те пол провинции, что уже заняли. Хватило же ума остановиться? С другого Зидония, еще есть Жастния, Брандия и Цурилия. Посередке мы, в самом центре тюрьма, а еще центрее - Турельный со своим нескромным предложением.

- Ржавый, ты не хотел бы стать имприком? – повторил он, думая, что я его не расслышал.

На идиотский вопрос опасного сумасшедшего может быть только еще более идиотский ответ, который поставит вас на одну доску.

- Да! – сказал я.

- Заметано, - обрадовался Турельный.

Тогда я еще не врубался, насколько он псих, и на что подписываюсь сам.

- Мне не могут дать больше максимума, а свой максимум я уже получил, - заявил я, машинально потрогав шнурок на шее.

- Теперь могут! – жизнерадостно сообщил Турельный. – Каждому! Большая адвакерская Коллегия проводит Соглашение, по которому каждый судник, заступающий на должность, должен иметь адвакерский стаж. Какой именно – пока еще не решили, но сам понимаешь…

Еще бы я не понимал! Раньше у нас была, пусть дохленькая (с точки зрения урезаных прав), но Имприя, а при ней имприк. А вот за что он держался, как за последнее, сдавая позиции одну за другой, спя на латаных простынях, самостоятельно готовя себе обеды, экономя на горячей воде и прочее, так это – право накладывать собственный орган производства на решения адвакерской коллегии. Причем, как говорили, в буквальном смысле. Измажет в чернилах и положит на бумагу – мол, не согласен.

- Я согласен!

А что я должен был ответить? Помирать, так с музыкой – пусть даже это будет музыка Турельного.

ТАТУМАСТАК

1.

Счет пожизненного денежного довольствия «горчишника», которое, находясь в состоянии аффекта, гарантировало правительство, я перевел на хитрый депозит, чтобы никто, и даже я, не в состоянии был снять и воспользоваться этими деньгами до определенного срока, перепоручив молоденькому банку рисковать этим вкладом, как ему заблагорассудится, а в качестве страховой премии еженедельно присылать мне скромную, по их понятиям, сумму. Все потому, что заметил характерную примету, те отставные «горчишники», кто продолжал светиться аксельбантами, не снимал форму с внесенными в нее изменениями (исключительно и только для «горчишников») – вырез на плече, чтобы было видно тату батальона, ходил таким павлином за месячным довольствием (признаюсь, весьма нескромным), то есть, жил столь же нескромно шумно как и прежде, что в новых обстоятельствах выглядело уже чуточку вызывающе, с ними при новом правительстве (объявившем режим экономии) стали происходить всякие нехорошие случаи, называемыми «несчастными». Что, впрочем, не мешало правительству всякий раз отмечать их шумными барабанными похоронами и наговаривать множество, пока еще нетиповых, речей.

Подозревая, что на моем счету рано или поздно накопится сумма, могущая привести к схожим неприятностям, и даже прямо на дом, обезопасился дополнительно - внушающими уважение мерами. Согласуясь с тем достопамятным указом, в котором кроме всего прочего, было отмечено, что ветеранам-горчишникам позволено хранить дома оружие, я использовал это разрешение по самой полной. А поскольку калибр этого оружия не был предусмотрен, кроме всего прочего, приобрел на распродажах военного имущества спаренную турельную зенитную установку. Она удачно, не мозоля глаз, разместилась за фальшивой картонной стеной, и по идее должна прошить мою квартирку со всеми остальнами, в том числе и капитальными, стенами, очистив от идиотов прилегающие улицы, оставив лишь пятачок безопасности возле себя, который, если отодрать коврик, скрывал люк в полу, уводящий в подвальные, а оттуда канализационные. Не хотелось думать, что настанут такие дурные времена, когда мне придется сидеть калачиком под этой установкой в противошумовых наушнях и зонтиком над головой, прикрывая себя от сыпавшихся раскаленных полуторабрутных гильз. Но каждый способен ошибиться…

У входа, на специально заказанной табличке, изготовленной из развернутой снарядной гильзы, я, обозвав этаж Студией, назначил себя при ней Мастером Тату. Заявка освобождала от неприятностей с тремя Министерствами: Просвещения, Культуры и Благосостояния, поскольку понятие «студия», так мне казалось, достаточно мутно подразумевало и процесс обучения, и культуру, и основывающее за счет их благосостояние, поскольку за процесс, за ученичество (если со временем, я открою школу тату) должно вносить то, что приносит благо. Хорошо зная, что ни одно министерство не уступит другому, а «решение вопроса» завязнет в межведомственных дрязгах, я надеялся основательно запутать их в этом вопросе и выиграть время до поры, когда окончательно состарюсь, обзаведусь выводком внучат и выучу их стрелять.

Еще я купил Большого Попугая. Мне почему-то казалось, что в каждой Студии Тату должен быть свой попугай, расцветка которого и манеры определяют стиль школы. Поскольку ни школы ни стиля у меня пока еще не было, я купил самого большого, самого красочного, самого разухабистого попугая, какого только смог достать на черном рынке, и назначил его своим замом.

На меня также работали два подмастера, которые получали от сдельщины, и которым я сплавлял всю рутину, предоставив себе возможность заниматься только той работой и теми клиентами, которые вызывали мой интерес. К примеру, если какая-нибудь молодая особа решала сделать тату на интересном месте, я ввиду интересных сложностей, отпускал всех, накидывал чехол на клетку, тщательно массировал доверенный мне участок работы и его «сопредельные», объясняя все это «производственной необходимостью»… дальше по обстоятельствам. Редко кто отказывал. Способствовало и «героическое» прошлое, но, в общем-то, мастер я был неплохой.

Я не сторонник новомодных течений. Вот приходит кто-то из «скучных клиентов», просит тату на руке в виде часов, и чтобы непременно показывали время. Но тут кроме наколки надо одновременно вживлять под кожу таблетку управления и дюжину волосков светопроводов, чтобы подсвечивать сечения в сторону цифр, а это уже не чистое «тату», не является искусством. Вот если бы без таблетки, без светодиодов, а стрелка гуляла сама по себе… Но такое невозможно. Это наравне с тем, если бы «тату» ожила. Никто не верит, но легенды ходят.

Фантазии моих клиентов бледны, а уж найти такого, чтобы он за собственный счет решился покрыть все тело исключительно моими эскизами… на это я уже и не надеялся. Должно быть, все храбрецы погибли на последней войне.

Все изменилось с посетителем, который хотя и не походил на налогового инспектора, но все равно сразу же мне не понравился. Он вошел, отодвигая и отталкивая от себя дверь пузатым докторским портфелем, который называют акушерским. Так словно боялся испачкать руки. Терпеть не могу коллег, сумасшедших, или тех, кто под них подстраивается. Но вот его Тату…

- Кто делал? – спросил он, уставившись на мое плечо.

- Я сам.

- Тату-мастак?

- Магистр, - сказал я, и это было правда, потому как к этому времени уже заканчивал рисовать себе диплом магистра, который в аккуратной рамочке должен был симпатично смотреться на стене, как раз над тем креслом, в котором я любил отдыхать.

Вид у него был таков, словно он бежал из клиники. Но у нас давным-давно нет клиник, их отменили еще перед войной, выпустив всех. Я не исключал, что кто-то из отпущенных влился в верховную власть и воодушевил гнерликов, иначе бы мы ни за что не начали эту никому ненужную войну.

- Такой слова не знаю! – сказал он. – Тату ложить мастак? Такой тату…

Щелкнул металлической кованной полоской, что опоясывала его поверху, раздвоил ее, и открыв нутро, в которое я тщетно попытался заглянуть, достал альбом и, держа в руках, откинул первый лист.

Если вы понимаете, о чем идет речь, скажу: есть тату, и есть ТАТУ. Ощущаете разницу? Ко мне не раз обращались с пожеланиями нанести тату по рисункам, которые приносили с собой. Как правило, ничего впечатляющего. Но не в этом случае – впервые я видел нечто такое, что могло составлять новый стиль. Да что там стиль - Школу! Целое направление в тату, которое должно было обрасти многочисленными подражателями – ответвлениями.

Тату виднелось за рукавами его рубашки, которые он постоянно одергивал, словно стеснялся его. Дело странное, обычно тату накалывают именно для этого, оно в какой-то мере является вызовом окружающим, потому молодежь предпочитает картинки, которые как бы должны отпугнуть, словно предупреждающая окраска некоторых насекомых – не жри меня, я ядовитый.

Если какая-то деревенщина в состоянии позволить себе такое Тату, мне пора закрывать свою лавочку, вешать ключ на гвоздик и подаваться вон из города. В надежде найти то коллективное хозяйство, где такое делают, и умолять взять в ученики. Я ни на секунду не сомневался, что это работа не одного умельца, что здесь сработал сводный оркестр, в котором как минимум один должен был быть инженером-проектировщиком высочайшего класса, и обязательно из сумасшедших, потому что нормальный человек до такого не додумается.

Первое, на что я обратил внимание, что рисунок состоял из нескольких, наложенных один на другой, разметка была произведена на прозрачной кальке, всех, кроме самого нижнего. Впервые видел, что и такое, что Тату подается в объемной разверстке, где определена каждая точка, глубина и угол прокола. Я впился глазами в чертеж (этот рисунок одновременно воспринимался как рисунок и как чертеж - он указывал на какую глубину должна вноситься краска, вторичные линии, и все это одновременно, создавало ощущение объема и было, как нотная грамота для музыканта). Симфония!

Я потянулся к альбому, он захлопнул его.

- Смотреть можно, трогать – нет!

Потом, подумав, разложил альбом передо мной на столе, открыв там же.

- Смотреть! – строго предупреди он.

- И где вы ее хотите? На спине? – спросил я сразу же пытаясь сообразить – получится ли разместить на спине столь объемное полотно?

- На палец, - сказал он. - На подушечка.

Мне показалось, что я ослышался.

- Повторите, пожалуйста?

- На подушечка палец, он вот это, - он рассеянно поднял руку, выставив указательный палец.

Рукав опал, мельком показав нечто удивительное, чему не могло быть названия, во всяком случае не у нас, не в нашем городе.

- Как это зваться? – указал он на клетку.

- Попугай.

- Общий обозвания суть вид существа? Который крылья?

- Птица, - коротко уточнил я, не в силах оторваться от рисунков.

- Птица! - сказал он, обращаясь к попугаю. - Я разговариваю, ты - молчишь, ты разговариваешь – я у ты дергать все твое сильно очень.

Еще никто не угрожал моему попугаю, и к чести нашего дома выяснилось, что попугай не из трусливых.

- Птица всегда так?

- Что?

- Кричать плохо громко.

- Только когда ей кто-то не нравится.

- Птица тоже, - сказал он, как показалось, чуточку обиженно.

Говаривал он как тупой, выглядел как больной, а пах почему-то Метрополией. Если в наше время, когда даже в войну не закрывались «школы для бедных», какой-то деревенщина не в состоянии освоить минимальный городской словарный запас, для меня он однозначно – «тупой больной».

- Не уверен, что это возможно, - вглядываясь в рисунок, вынужден был признать я. – Здесь проблема.

- Что делать для нет проблема?

- Микроскоп, особые инструменты…

- Это – проблема?

- Микроскоп не проблема, но вот инструменты…

- Это делать нет проблема? - он извлек пузатенькую коробочку и положил передо мной.

Вы когда-нибудь видели полный хирургический набор инструментов? А теперь попробуйте посмотреть на него глазами лекаря с диких островов, вооруженного для своих нужд осколками бамбука.

- Это настолько мелко, что я не уверен, что краску удастся внести сквозь, - пробормотал я. – Здесь вам никто этого не сделает! – со всей тоскливой уверенностью заявил я. – Кроме того, нет, не существует, настолько текучей краски.

- Есть всякий, - сказал он, доставая набор флаконов, которого бы хватило, чтобы оттатусить номерные знаки половине жителей нашей столицы.

Ухватил пипеткой. Прижал кончик к пальцу, и краска, не оставив капли растеклась по всему ровным слоем, как бы обволакивая его.

– Хватать?

- Хватит, - сказал я, зная, что непременно сколько-то отолью для себя – то есть, оставлю ровно столько, сколько удастся украсть.

- Номер краска - номер картинка. Проблема есть? – спросил он, косясь на попугая.

- Мне никогда не приходилось делать подобного, - признался я. – Вы обращались куда-нибудь еще?

- Нужен тату-мастак, который делал это, - показал он на мое плечо. – Чувствовать тонко Рисовать это, - показал на мои акварели. – Хороший тату.

Мне польстило, что он отдал должное моим работам, но накалывать акварели? Впрочем, тут же задумался я, с таким инструментом и краской… Почему бы и нет?

- А нормально разговаривать вы умеете? Ведь если вы мне толком не объясните…

Он внимательно посмотрел на меня, горестно вздохнул, откинул волосы, предъявляя татуированное ухо, стал ожесточенно теребить мочку уха, даже несколько раз ударил по ней сложенными пальцами, дать не взять, дворовый пес, что пытается выколотить воспалившуюся боль внутри. Еще более внимательно посмотрел на меня, словно другими глазами, затем склонился над чертежом, и водя стилом, начал:

- Здесь, как во всяком рисунке, есть мало-обязательные точки, а есть строго-обязательные, как всякое кондегерное, но мне нужны все, - стал объяснять он, страдальчески морщась не то от избитого уха не то от непрекращающихся криков попугая. – Вот это центр, острие рисунка, остальное как бы его подкрепляет кумулятирует. Всякая линия состоит из множества соприкасающихся точек, это понятно, однако здесь, вот в этом месте – обратите внимание, замкнутое ответвление похожее на синусоидную кривую, нечто иное…

- Первый раз вижу, чтобы кто-нибудь татуировал подушечку пальца.

- Глазного пальца, - пояснил он. – Связанного с глазом.

Я слышал, вернее знаю, про «глазной зуб», его мне как-то выбили, и после этого я чувствовал, что что-то происходит с моим глазом, словно на какое-то время сместилось, стало сдвоенным изображение, тогда я все это отнес на счет возможного легкого сотрясения мозга. Но «глазной палец»?

Теперь сообразил, что напоминает мне это Тату, отчасти человеческий зрачок, увеличенный многократно, с множеством оттенков и вкраплений, что делает его у каждого человека неповторимым. Центральная часть Тату напоминала именно это, хотя я и не побился бы об заклад, что это именно зрачок, а если и вправду зрачок, то человеческий.

- Это не поместится на подушечке пальца, - сказал я с сожалением.

- Мне будет грустно разочароваться в вас. После того, что я видел…

Я перебил его взмахом руки.

- Вот эту часть, которую вы называете вторичной, можно оформить в виде перстня, от него провести к подушечке пальца, сохранив неразрывность, силовой центр установится там, где вы задумали, а в разверстке рисунок останется тем же. Это вас устроит?

- Надо подумать… - озадачился он. – Силовое направление… Аккамилянтное… Защита от перегрева… - бормотал он, словно впал в бредовое состояние, впрочем, мне весьма знакомое - частенько самому приходилось, когда казалось, что вот-вот нащупаю хвост проблемы и вцеплюсь в него.

- Может получиться! Я никогда еще не рассматривал под таким углом. Это открывает и некие… Это…

Он прервался, уставившись на мои настенные часы с боем.

- Время! – сказал он, с опаской уставившись на часы. - Это континентальное? – и смешно выставил в мою сторону рожки – мизинец с указательным пальцем, потом согнул, словно захватил этими двумя пальцами что-то передо мной из воздуха и потянул на себя…

Меня прихватило на откровенности.

- Да, - с воодушевлением подтвердил я. – С поправкой на один час – у нас вообще-то не восточный регион, но я опасаюсь пропустить свои картинки. Их пролистывают по каналу ЭБЭНСи, а там сориентированы на…

Дальше, как лучшему другу, я рассказал ему, что люблю старые пролистки, которые в отличии от новомодных, делались «от руки» - это те же самые «тату», только в движении – мне нравится ухватывать и сохранять в памяти наиболее удачные, тогда, время от времени, я стараюсь перенести образ движения на бумагу, но применительно к другим объектам, и получается занятно - нечто новое…

Не знаю, с чего это я разговорился? Даже перед своей … так хвост не распускал.

Разоткровенничался без всякого голосового посыла был у него не как у нашего полкового контрразведчика, уж тот, когда спрашивал интересовался, рассказывали ему все и со всеми мыслимыми подробностями

С трудом сбросил наваждение.

- Плохо! - сказал он.

Я на всякий случай кивнул, хотя не мог сообразить - что здесь плохого? Часы, как часы.

- Не успевать! – печально заметил он. – Мой будет лежать здесь.

Мне приходилось иметь дело с нахальными посетителями, и с психами тоже, да что там говорить, только в нашем батальоне, не считая офицеров, было столько психов, что в мирное время за всю жизнь не встретишь. Но этот превзошел всех.

Сбросил тапки и стал лихорадочно закатывать брюки, словно собирался по щиколотку гулять по воде, обнажая СиниеТату…

- То, что я не буду двигаться, вовсе не означает, что я умер, - сказал он и умер, последним усилием вздернув рукава рубашки. Умер весьма оригинально, я ни разу не видел чтобы так умирали. Ноги и кисти рук сошлись неожиданным хлопком, словно их стянули силой, глаза закатились, и он расчетливо упал в мое кресло.

Обычно я не позволяю посетителям сидеть в моем кресле, живым ли, мертвым ли, но кресло мое, мной обжитое, я мечтал о таком все годы войны, оно впитало мой запах и мои мысли, оно… Но сейчас об этом думать забыл, поскольку моим глазам открылось нечто непревзойденное. Тату! Простое по мысли – цепи, но по технике исполнения…

Мастер всегда может определить - чья рука приложена к произведению (если это конечно произведение, а не поделка). Но синяя вязь браслетов на руках и ногах, и особенно цепи, были не то что не местной работы - это вовсе не казалось работой. Чем-то живым, влепившимся в кожу, вживленным в нее. Цепи поразили меня больше всего…

Некоторые заказывают себе шевелящиеся тату. Какую-нибудь муху, перебирающую ножками, или паука, да те же часы, о который я уже говорил. Но они существуют за счет вживленного устройства. Мастера говорят, что это не тату вовсе, но продолжают их делать, поскольку это модно и за это платят. Здесь же я явно видел, что в момент, когда ноги и руки сошлись, одновременно сплелись и цепи, и сейчас, как не разглядывал, не мог определить место соединения, руки и ноги наложились друг на друга столь точно, что рисунки стали составлять целое.

Я тронул его пальцем – характерное трупное окоченение, уж что-что, а трупов я повидал.

Пытался рассмотреть место сцепления, попытался развести, разъединить. Это не удавалось, хотя само тело с некоторым усилием можно было двигать, сгибать и разгибать. Из любопытства провел несколько экспериментов. Какую бы форму я не пытался придать клиенту, его тело опять принимало начальную – форму зародыша или же, как некоторые считают, утонувшего человека. Синие тату сплелись и не поддавались. Даже попробовал резать, но только загубил заточку своего прекрасного армейского скальпеля. Я припомнил, что когда они сомкнулись, то ли услышал, то ли возникло ощущение лязга, словно что-то защелкнулись между собой... И еще… Ни разу в жизни не встречал тату, чтобы светились под лампой и сохраняли свое свечение некоторое время, стоило ее только убрать, постепенно тускнея.

Не можешь что-то понять? – не парься! Так у нас в батальоне говорили…

Я взялся рассматривать инструменты, которые уже решил считать своими. Назначение некоторых было понятно, других угадывалось, третьи… эти я решил оставить на потом. Восторженно повздыхав, вволю поцокав языком, взяв один из более-менее знакомых, вернулся к трупу.

Осторожно воткнул в продольную мышцу плеча. Вынул, посмотрел… Ничего. Еще раз воткнул – уже глубже, сделал захват, выдернул. Пятнышко осталось белое, а на выхвате, проявилась, окрасилось, но не сразу, словно оттаяло. Почесал голову… свою, разумеется.

Потом пришла она – моя киска-рыбка-птичка. Имя неважно, да я его сразу же забыл, должно быть глупое было имя, совершенно ей неподходящее. Я звал ее Лепесточком. Она было той единственной, которой никак не мог наколоть тату, хотя Лепесточек и донимала меня этими просьбами.

Ее отец, старший офрик, купил себе выслугу, и теперь имел собственное дело, Раньше в довоенное время, это звучало, как минимум, надежно, но сейчас когда едва ли не половина отставников, ну и, разумеется, все маркитанты, пытались закрепиться за штандартом, реализуя себя во всех немыслимых поприщах... Маркитанты, торгуя военным имуществом. Офрики - всем остальным, включая назойливые предложения по охране этих поприщ. Послевоенное время, пока все не устроится и не начнет работать на новую войну – мутное время. Но дочь офрика – штандартный ли он или заштандартный - бесперспективно на все времена даже для «героя-горчишника». Ты можешь с ней спать – не звери же мы! - наше дикарское прошлое осталось позади, но заниматься официальным детопроизводством уже – ни-ни! Касты себя охраняют: смешивание и переход из одной в другую чреват предсказуемыми последствиями.

Дети гнерликов могут обучаться с детьми офриков в одном и том же заведении, но только дети гнерликов становятся, со временем, гнерликами. Детям офриков не подняться в звании выше звания отцов, и это столь же верно, как и то, что мой потолок при мне, хоть сколько войн я не пройди и скольких «горчишных атаках» не участвуй.

Не знаю, где он все это доставал, кто ему делал, но к ее отца можно было заказать специальные, особого материала, полые иглы с захватом (или даже не совсем иглы - можно прокалывать хоть рыбьей костью, но я предпочитал инструмент, который не прокалывает, а выбирает микроскопические кусочки, тут же наполняя канал краской). Настоящее тату заставляет работать под всеми углами и на разную глубину, создавать оттенки одной и той же краской. Человеческие кожа и мясо чрезвычайно эластичный материал, простой прокол быстро затягивается, не гарантируя ровное наполнение канал, прерывая распределение краски. Вы будете изумлены, если узнаете, как быстро затягивается ножевые ранения, но это если конечно, работал не специалист - нож не был повернут в самой ране или сделал двойной «поисковый дорез» с... впрочем, неважно. Едва ли не столь же быстро затягивается входное пулевое отверстие. Но вот то, что иная пуля оставляет на выходе, или причуды осколков - эти неповторяющиеся тоже можно назвать искусством, которое творит его величество Слепой Случай…

Когда я впервые объяснял какие мне инструменты нужны, ее отец внимательно смотрел на меня, а потом спросил – не собираюсь ли я делать тату какой-нибудь фее лепестков? На это я ответил, что для меня не существует фей, чья кожа была бы настолько хороша, чтобы не нуждаться в картинках привлекающих к ней внимание. При этом дочь его, присутствующая здесь же, сделалась пунцовой, и этим привлекла мое внимание.

Она пришла через два дня с просьбой сделать тату, и после этого приходила регулярно. Тут случилась проблемы. Стоило прикоснуться к ее коже, как у меня возникали вовсе другие желания, имеющие отношение к творчеству, но расходящиеся с понятием тату. Впрочем, она не возражала… до следующего посещения.

Не имеет значения, как ее звали прежде – какое-то глупое имя, которое я тут же забыл, - я звал ее Лепесточком…

- Кто тут у тебя дрыхнет? Да еще в твоем кресле? Опять нажрались? – сказала она, принимая гостя за одного из моих друзей.

- Это клиент, - пояснил я. - Может быть, он и умер, а может, и нет – это ничего не меняет, он остается клиентом, который платит, и за которым положено заботиться. Не беспокойся, это я тоже с него вычту – кресло-то мое.

- Думаешь, умер? – спросила она, с опаской трогая его пальцем, а потом более уверенно пихнула концом щетки. – Это какая-то шутка?

- Либо фокус. Но, поверь, не мой. Надо подождать.

- Сколько?

- Пока он не докажет, что он мертв, или пока не докажет, что жив.

- А как он докажет, что он мертв, если он уже сейчас как мертвый?

- Ну, я предполагаю, запахнуть-то он должен?

- Фи! – скривилась она. - И что тогда?

- Тогда - подвал, там хватит места, есть кирка и лопата…

- А ты не предполагаешь, что он может застрять?

- То есть как застрять? – удивился я. – У меня хороший люк.

- Застрять между «жив» и «мертв»?

Ох уж эти женщины! Никак не привыкну к их способности задавать вопросы, которые любого поставят в тупик.

- Тогда покрасим его краской и будем использовать как экспонат. Иди ко мне! – похлопал ладонью по дивану возле себя.

- При третьем не буду! – возмутилась она.

- С какой поры тебя смущают полуживые покойники? – удивился я.

- Я и живых покойников никогда не видела! И видеть не желаю! Накрой его чем-нибудь…

Как обычно, мы славно провели время, позволили себе несколько импровизаций, потом стали прощаться у порога, что обычно затягивалось, и иногда переходило в продолжения, которые ей так нравились.

Она не имеет привычки закрывать глаза, когда целуется… потому взвизгнула, глядя мне через плечо.

- Он шевелится!

- Уходи! – сказал я, выпихивая ее и мягко прикрывая дверь.

Клиент некоторое время побарахтался, словно не мог понять – что с ним, стащил с себя простыню, потрогал то место, где я колол иголкой, стер с пальцев кровь – осуждающе покачал головой.

- На чем стоп? – спросил он, и взялся осматриваться. – Где мое?

- В ящике стола, - выдавил я.

- Это плохо! – укоризненно сказал он.

Подошел к столу, вынул эскизы, не обратив внимания инструменты, и принялся тщательно их изучать, словно в прошествии этого времени, на них могли появиться какие-то изменения.

- Кто был, пока меня не был?

- Человек, - сказал я.

- Меня видел?

- Нет, - соврал я, - Накрыл простынею и сказал, что привезли новый манекен.

- Что такой манекен?

- Чучело человека.

- Я манекен?

- Было похоже.

- Приходил он или приходил она? Пахнет совокупление, - он повел ноздрями в сторону дивана, потом стола, которые, к слову, повидали всякого, но только не таких посетителей.

- Она! - сердито сказал я. – Здесь порядочный дом.

- Друг ли она?

Вот бестолочь! Попытался объяснить, что женщина другом не может быть по тому определению, что она – женщина. А это накладывает на нее... взялся рассказать – что именно накладывает, но завяз в определениях.

- Скорее друг – этот мой попугай!

- Птица – друг, - сказал клиент задумчиво.

Нехорошо сощурился, потом посмотрел на меня, и цвет глаз поменялся, словно что-то щелкнулось и замкнулось в его черепной коробке.

- Брать мой, куда мы нет? Нельзя! – сказал он, переходя на речь пьяного ребенка,

Я как врач… ну, ладно-ладно, как несостоявшийся врач! - я же не виноват, что меня призвали с третьего курса, а потом та лавочка и вовсе сгорела - кое-что знаю о нервных узлах (хотя мы это не проходили), много больше знаю о коже, но лучше всего костях, даже как каждая называется – это зазубривалось прежде всего, всякая учеба начинается со скелета. Подозреваю, что он прошелся по моим нервным узлам, потому как было очень больно, мышцы задеревенели и отказывались подчиняться. Он бил странно, сжав руки в кулак и выставив поверх них большие пальцы – бил, втыкая их мне в район ключиц, быстро подсев, разом ударил под бедра, посмотрел в глаза и толкнул ладонью. Я упал в кресло. Никогда не чувствовал себя столь беспомощным, даже когда… Впрочем, неважно.

Затем он взялся за моего попугая. Вам когда-нибудь приходилось видеть, как маньяки ощипывают попугаев? И не надо! Зрелище, на которое вы вынуждены смотреть и не в силах вмешаться, никому не доставит приятных минут. И это каким же уродом надо быть, чтобы ощипать моего попугая!

От глаз к клюву тянулись две мокрые бороздки. Клюв был грубо обмотан – он сопротивлялся! Я узнал для себя кое-что из нового: оказывается слова серии «хыр», особо в обойме «пшли на хыр», которам я пытался выучить попугая, он в состоянии произносить только с обмотаным клювом, выдыхая через щелки. Спустя некоторое время, он, словно в бреду, повторял одно: «Хыр тебе! Хыр тебе! Хыр тебе!»

Шок! Раньше я с таким сталкивался лишь среди людей, но никогда среди попугаев. Впрочем, и попугай у меня был впервые. Людям в ином случае помогала пощечина, в другом пинок под зад, иным ведро на голову. Но лупить, после всего пережитого, своего попугая? Поливать его, лишившегося оперенья, водой? Мокрый попугай и в перьях должен смотреться неважно… А все из-за того, что я назвал его другом! Но теперь и понял, что в самом деле – друг. Лучших у меня не было. Можно ошибиться…

- Ты не хочешь я ощипать твой второй друг? Который был здесь? Который трогал меня, - он задрал и понюхал локоть, которого коснулась Лепесток.

Случаются предложения от которых невозможно отказаться, случаются предложения на которые невозможно согласиться, случается, что они конфликтуют между собой.

- Что делать? – угрюмо спросил я.

- Работа! – сказал он. – Большое-большое работа…

/конец фрагмента/