Подвал.
Я провожу кончиками пальцев по шершавой кирпичной стене. Холодная и немного влажная. Поворачиваю в патроне лампочку, которую вчера вкрутил, и тесное помещение озаряется тусклым светом. Метра три в длину, метра два в ширину, низкий потолок и бетонный пол. Ощущение такое, будто от пола и исходит весь холод. Надо бы что-нибудь постелить. Главное здесь – дверь. Стальная, тяжелая, тоже шершавая на ощупь. Она не пропускает звук. Я проверял: ставил внутрь радиоприемник, включал на полную громкость, закрывал дверь и слушал. Разумеется, если стоять совсем близко, музыку можно было расслышать, но если отойти на несколько шагов – ничего. Тишина. Строительство этого дома заморозили пару лет назад, и брошенная многоэтажка так и осталась стоять на отшибе за посадкой, зияя черными окнами и возвышаясь над деревьями, неровная и пугающая, как огромный отколотый зуб. Здесь планировали выстроить целый микрорайон, но что-то произошло, и работы прекратились. Скорее всего, стройку просто перестали финансировать, или развалилась очередная строительно-инвестиционная компания. Я точно не знаю. Почему-то этот дом меня сразу привлек. Не то чтобы я любил кучи мусора и пыли, глупые граффити на стенах и шприцы, хрустящие под ногами, как это обычно бывает на брошенных стройках. В этом здании было нечто особенное. И, прежде всего, поразило как раз отсутствие надписей и наркоманского инструментария. Ни единой бутылки, редкие окурки, которые остались, наверное, еще от строителей. Ни следа подростков или любителей погулять по развалинам. Это была первая на моей памяти стройка, которая так и осталась стройкой, а не превратилась в притон. Видимо, за эту честность она мне и понравилась. Подвальные помещения были темными, сырыми и извилистыми. Но бродить по ним было почему-то не страшно. Было ощущение, что я с этим домом один на один, и мы, казалось, даже улавливали дыхание друг друга: то я вздохну, то дом ответит мне редким завыванием ветра через пустые окна где-то на верхних этажах. Вероятно, мой подвал служил для рабочих подсобкой. Электричество было проведено, хотя лампочки в патроне и не было, а в углу валялась пыльная спецовка и пара одноразовых тарелок. От спецовки и тарелок я тут же избавился, а в пустой патрон вкрутил лампочку, которую принес с собой. И вот теперь я осматриваю подвал и размышляю, как его можно было бы хоть немного облагородить. Наверное, я достану из кладовки старый потертый ковер и расстелю его здесь на полу. Будет гораздо уютнее.
Психолог
Моего доктора зовут Людмила Павловна, но я зову ее просто Доктор. Ей это не очень нравится, и она неоднократно просила обращаться к ней по имени отчеству, или просто по имени, если мне претят формальности, но я усердно продолжаю называть ее так, как хочу. Ей немного за сорок. У нее крашеные светлые волосы, нос с небольшой горбинкой и красивые тонкие губы. На переносице сидят стильные очки, но я подозреваю, что в оправу вставлены простые стекла. Она говорит мне «ты» и часто улыбается, но я готов поспорить, что если бы ее спросили, не хотела бы она такого сына, она ответила бы категорическим «нет».
- Доктор, мне кажется, я иду в неверном направлении.
Она вздыхает и смотрит на меня поверх очков, а я еще раз утверждаюсь в мысли, что очки бутафорские. - Почему ты так думаешь?
- Просто потому что мне по прежнему везде мерещится ложь.
Мы знакомы уже несколько месяцев. Я хочу, чтобы эта женщина увидела мир моими глазами хоть на одну секунду.
- Люди лгут, Виталик. – говорит Доктор. – И часто у них есть на то веские причины.
- Например?
- Например, родственники лгут раковым больным, чтобы не омрачать их последние дни. Чтобы дать какую-то надежду.
Я беру с ее стола авторучку с надписью «Golden Pen» и ногтем отковыриваю крошечку позолоты, под которой виднеется черный китайский пластик. Но ручка продолжает утверждать, что она золотая.
- А нужна ли эта надежда, Доктор? – я кладу ручку обратно. – Они имеют право знать, что умирают. Тогда у них будет право выбора. Они могут сами решить, где им умереть и кого они хотят видеть рядом в свои последние часы. Ложь лишает их возможности выбирать.
- Ложь спасает их от отчаяния. – голос Доктора становится тверже. Знаю, я ее немного раздражаю, но это меня даже забавляет.
- Это замкнутый круг, Доктор. Ложь спасает людей от отчаяния, но доведенный до отчаяния человек способен поверить в любую ложь. Она везде, Доктор. Везде.
Город.
В первый же день, когда в нашей квартире появились люди в фирменных спецовках и со шнурами в руках, я понял, что Абсолютная Ложь существует не только в моем воображении. Она сочилась сквозь экран кинескопного тогда еще монитора из недр всемирной паутины прямо в мой мозг. Масштабы ее были настолько велики, что мне казалось, я захлебываюсь. Это не шло ни в какое сравнение с телевидением, радио и прочими средствами массовой информации. Здесь ложь правила бал, была легальной и безнаказанной, более того, именно здесь ложь была главным афродизиаком, средством получения удовольствия, успокоительным, опиумом. И если на сайтах с новостями о политике или шоубизнесе ложь была, как минимум, сопоставима с той, что мы получали из СМИ, то есть была, на мой взгляд, умеренно перемешанной с правдой, то наибольшую концентрацию она получала в социальных сетях и блогосфере. Основной аудиторией, принимающей регулярные дозы, были мои тогдашние ровесники – парни и девушки от восемнадцати до двадцати двух лет. В последствии публика начала активно молодеть, и вот уже сеть была под завязку населена малолетними покупателями вранья, желтой прессы, порнографии и чужих фальшивых переживаний. К тому времени я уже был настоящей звездой блогов и социальных сайтов. Меня не знал только ленивый пользователь Интернет. Например, моя мама, которая раз в месяц заходила на «Одноклассники» посмотреть, не написал ли ей кто-нибудь из друзей детства. У меня было больше имен, чем у самого дьявола, больше лиц, чем у любого языческого божества. Я сеял свою ложь повсюду и наблюдал, как всходят ростки. Детей я кормил ею, как материнским молоком; прыщавые подростки и глупые нимфетки выпивали ее, как свой первый бокал вина; мои ровесники принимали ее, подобно лекарству от боли и тоски. Я делал это виртуозно, мастерски, искусно. В какой-то момент я понял, что просто лгать может каждый, но лгать творчески может только талантливый лжец. Я же был не просто талантом. Я был гением. Я завел десятки страниц на разных сайтах. Где-то я был мужчиной средних лет, где-то мальчиком-неформалом, где-то знойной красоткой, а где-то скромной интеллектуалкой. Я вел дневники; знакомился с людьми обоего пола; сочинял биографии для своих персонажей; назначал встречи, на которые не приходил; давал советы; задавал вопросы; влюблялся, ссорился, развлекался, грустил. Но все мои действия были подчинены единственному, мною же установленному закону: лгать всегда, лгать всем, лгать во всем. И причина была вовсе не в том, что я - с детства патологический врунишка, личность, склонная к преувеличению и просто человек творческой направленности - не найдя своего призвания ни в университете, ни на скучной работе, решил, как следует повеселиться. Нет, дело было в другом. Впервые я задумался о возможном существовании Абсолютной Лжи еще в школе, когда нам с одноклассником удалось пробраться в учительскую и скопировать оба варианта предстоящей контрольной работы по математике. Наутро весь класс усердно записывал в тетради безошибочные решения контрольных заданий, и только я намеренно допускал незначительные ошибки в уравнениях и задачах. На следующий день все, включая даже того одноклассника, с которым я провернул аферу, получили двойки, а я заработал «пять с минусом». Объяснение было до абсурда простым. Учительница сказала, что какими-то правдами и неправдами класс заранее узнал задания, и только Виталик Хромов, единственный честный и прилежный ученик, работал самостоятельно. Разумеется, мой партнер по авантюре не посмел рассказать учительнице правду – за это он мог поплатиться выбитыми зубами и расквашенным носом. Всему классу оставалось только догадываться, каким способом я ушел от ответственности. Я слышал, как кто-то говорил, будто моя мать – подруга нашей учительницы по математике, будто я вложил в тетрадь с контрольной работой деньги, и бог весть какой еще чушью они пытались объяснить произошедшее. Обвинять меня вслух, однако, никто не смел – отсутствие доказательств и, соответственно, презумпция невиновности. Мне не было стыдно, напротив, я торжествовал. Тогда я понял, что по такой формуле и работает Абсолютная Ложь: один гибкий ум, живой, способный быстро среагировать и приспособиться к ситуации, гораздо сильнее послушного стада, которое ищет в жизни только легкие пути и пытается получить выгоду за счет других. По какой-то, тогда еще неведомой мне природной справедливости, моя ложь не только осталась безнаказанной, но и получила вознаграждение. Слухи разнеслись по учительской быстрее молнии, и большинство учителей внезапно сделались ко мне снисходительными, прониклись уважением как к единственному в классе человеку, наделенному порядочностью и проявлявшему рвение к учебе. Это был своеобразный местечковый закон выживания, естественный отбор, и это гораздо сильнее грело мое самолюбие, чем отличные оценки в дневнике. Зачастую я намеренно не использовал даже самую доступную возможность списать и специально заваливал контрольные работы. Я продолжал поддерживать имидж, потому что понимал: у идеального лжеца должны быть самые честные в мире глаза. Тогда, в выпускном классе, я увлекся чтением историй о преступниках. Я не очень любил биографии реальных маньяков – это были, как правило, буйные сумасшедшие, жестокие звери без разума, а с одними только инстинктами. К тому же, истории эти были наполнены неподдельной грязью, настоящей кровью и внутренностями, слезами безутешных родственников и порицанием общественности. А самое главное, у большинства реальных преступников, чьи истории попадались мне на глаза, не было логичного объяснения своим поступкам. По крайней мере, я не видел в их кровавых действиях какого-то высшего смысла, кроме как отомстить за психические травмы детства или банально заставить кого-то страдать. Хотя, справедливости ради, стоит признать, что парень по имени Генри Ли Лукас меня заинтриговал. Отнюдь не банальной и якобы душераздирающей историей о том, как в детстве над ним издевались все, кому не лень, ломая психику и пробуждая в несчастном мальчике серийного убийцу. И даже не тем, что Лукас самыми изощренными и извращенными способами отправил на тот свет предположительно сто шестьдесят человек, включая собственную мать. Меня вдохновило то, как маньяк, признанный, пожалуй, самым кровавым в истории, отчаянно лгал полиции и водил за нос общественность, заводил следствие в тупик, то отказываясь от всех преступлений, то увеличивая количество своих жертв до шестисот. Тогда я подумал, что власть над чужим умом гораздо почетнее власти над телом. Этот парень зверствовал и неистовствовал на протяжении долгих лет, превращая людей в кровавые обрубки и фарш. Но ведь ни одна из жертв не пыталась проникнуться к нему, понять, зачем он это делает, а тем более, захотеть, чтобы он это сделал. А вот полиции и психиатрам предстояла интересная работа: разобрать бесконечные слои лжи этого злостного мифомана, отделить зерна от плевел. Я никогда не хотел убивать, но тогда на секунду мне подумалось, что отнятая человеческая жизнь стоит того, чтобы кто-то пожелал разобраться в твоей лжи и понять твою сущность. Художественная литература, тем не менее, привлекала меня гораздо сильнее, хотя бы потому, что она в основном состоит из вымысла. К тому же, книжные преступники более эстетичны, умны, находчивы, и их мысли и действия подчинены авторской логике, то есть замыслу относительно здорового, вменяемого человека с богатым воображением. Персонажи, у которых ближе к развязке книги просыпалась совесть, раскаявшиеся грешники, решившие встать на путь истинный, пойманные, сломавшиеся в залах суда или тюремных камерах подонки не вызывали во мне ничего, кроме жалости и презрения. О таких не нужно писать книги, достаточно ознакомиться с криминальной хроникой. Я сам был человеком, одержимым идеей, и меня тянуло к таким же одержимым персонажам. Жан-Батист Гренуй, гений грязных французских кварталов, человек, которого одержимость лишила всяких принципов. Патрик Бэйтмен, эстетствующий социопат, которому удалось надежно спрятать мизантропию и сумасшествие за красотой и обаянием. Такими были мои герои. И особенно знаковым мне показался факт, что оба персонажа увидели свет в одну эпоху – середина восьмидесятых, начало девяностых. И никак не могло быть случайным, что именно в ту эпоху родился я сам. И, несмотря на то, что год публикации ни одной из этих книг не совпадал с годом моего рождения, я тешил себя мыслью, что какая-то взаимосвязь с этими персонажами у меня есть. Идею подвала на стройке я стащил у Фаулза, но сейчас это не имеет значения. В школьные годы я еще не был так очарован идеей Абсолютной Лжи. Она возникала во мне, росла, как бледный и болезненный новорожденный, повинуясь только инстинктивному желанию выжить. Тогда мне не хватало интеллекта, информации и способности анализировать, чтобы дать ей имя, характер, вдохнуть в нее настоящую жизнь. Тогда она не казалась мне абсолютной, потому что многие человеческие факторы могли запросто выдать ее: румянец, бегающие зрачки, потеющие ладони, дрожащий голос. Это факторы мешали мне лгать так, как я хотел, препятствовали превращению детской мифомании в шедевр. Их надо было исключить, вырезать, стереть, но мне не приходило в голову, как можно это сделать. И только Интернет позволил спрятать лицо за абстрактной картинкой или фотографией (чаще всего, чужой), спокойно положить руки на клавиатуру и предаваться любимому творчеству. Иногда я думал, что, наверное, проще было бы писать книги – по сути, то же вранье, но давно признанное искусством. Однако эта тропа казалась мне проторенной, хотя я и ни в коей мере не умалял достоинств великих авторов. Мне хотелось чего-то другого, чего-то принципиально нового. Мне было скучно привлекать внимание большой публики всего лишь одним текстом. Это как раздать студенческой аудитории один и тот же тест: кто-то будет работать сам, кто-то будет списывать у соседа, а кто-то и вовсе расставит варианты ответов наобум. То же и с книгами – один прочел и переосмыслил всю свою жизнь, другой пробежал глазами, хмыкнул и пожал плечами, а третий ознакомился с аннотацией и поставил томик обратно на полку. Мне же хотелось воздействовать на душу каждого в отдельности, врываться туда своей ложью, независимо от их желания, насаждать ее, как непреложную истину, и смотреть, во что это выльется. Мои действия никогда не казались мне бессмысленной тратой времени. Я так работал. Я исследовал. Я любил каждого из своих подопечных и думал о них даже тогда, когда был занят своей непосредственной работой, за которую получал деньги. Основной задачей было не попасться на вранье. Никогда и никому. Я не могу припомнить точное количество своих персонажей, но у каждого из них была своя история, и каждый из них находил свою публику – сочувствующих, почитателей таланта, ярых противников, пылких влюбленных. Находясь в одной квартире, за одним и тем же расшатанным столом, я писал им с разных континентов, никогда не путаясь в часовых поясах. Я помнил биографию каждого своего персонажа в мельчайших подробностях: где родился, кто родители, чем болел в детстве, когда выпал первый молочный зуб (сам я при этом понятия не имею, когда выпал первый зуб Виталика Хромова), с какими оценками закончил школу (а некоторые персонажи ее так и не закончили), как оказался в той или иной стране, в кого впервые влюбился, с кем был секс на прошлой неделе и что ел на обед в эту пятницу. Можно подумать, что от такого количества, казалось бы, ненужной, информации, голова шла кругом. Это неправда. Я жил жизнью каждого из своих героев, как, должно быть, писатель на какой-то момент превращается в главное действующее лицо своего романа. Я испытывал те чувства, которые мои персонажи должны были испытывать в тот или иной момент. Порой я даже думал, что у меня развивается дар эмпатии. Изредка, в минуты усталости или слабости, я задавал себе вопрос: зачем проживать десятки чужих жизней, когда у меня и так есть одна? Все годы безумного блоггерства я искал ответ на этот единственный вопрос. И вот однажды я удалил все страницы, не почувствовав жалости ни к одному из своих героев, а унеся с собой опыт прожитых ими лет. Это был день, когда в сети появился никому неизвестный блоггер Виталий Хромов. Это был день, когда я, наконец, нашел ответ.
Подвал.
Ее зовут Инна. Я знаю это довольно давно. Она ровно на два года и четыре с половиной месяца моложе меня. Иногда я даже представлял себе, как уже ходил, играл в кубики и что-то лепетал, когда ее мать впервые увидела красное сморщенное тельце в руках акушерки. Логика довольно сомнительная, но эта мысль внушала мне определенное чувство превосходства. Она невысокая, худая, с непропорционально широкими относительно бедер плечами. Это, тем не менее, не лишает ее фигуру женственности. У нее темные, почти черные волосы, собранные в хвост, блестящие, пахнущие шампунем и сигаретами слегка. Она не курит – запах дыма ее волосы впитали в клубе, где она была полчаса назад. Еще она очень пьяна, но до сих пор недоумевает, как она могла так напиться всего с одной бутылки шампанского. Мы сидим в моей машине, Инна роется в небольшой сумочке из искусственной кожи и пытается выловить оттуда мобильный телефон, который беспрестанно звонит уже пару минут. Наконец, она находит аппарат, задумчиво смотрит на мигающий экран, ругается сквозь зубы, открывает крышку, и, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно тверже, произносит:
- Да, мам, привет.
Несколько секунд она молчит и кивает, будто на том конце это видно.
- Я в порядке. Да, я знаю, что мне утром на поезд. Да… - она громко икает и улыбается мне. Дамы любят превращать нечто неприятное, а порой и вовсе омерзительное в очаровательную случайность. Мужчины делают вид, что не заметили и отводят глаза.
- Мам, с чего ты взяла, что я пьяна?
Инна снова смотрит на меня с улыбкой, в которой, будь девушка чуть трезвее, просматривалось бы лукавство. Здорово я ее обманула, да?
- Мам, все нормально. Когда приеду, вставлю другую эту… Ну, эту…
Теперь она взирает на меня в поисках помощи. В глазах - отчаяние. Готов поспорить: прямо сейчас она еще понятия не имеет, что такое настоящее отчаяние. Одними губами проговариваю:
- Sim-карту.
- Ах, блин, точно! – она смеется собственной забывчивости. – Да, мам, как приеду, вставлю другую sim-карту и позвоню. Я с подружкой. Какие мужчины, мам? Да. Там меня встретят, да. Не переживай, это всего пара недель. Покатаюсь, развеюсь, да. Ага. Ну, Все, не скучай, мамулечка!
Она несколько раз целует телефонную трубку, а я не могу понять, зачем она это делает. Действительно так любит мать или пытается казаться передо мной смешной пьяной девчонкой?
- Ты такой милый, - говорит она, когда, несколько раз промахнувшись мимо кармашка, убирает, наконец, телефон в сумку. – Кстати, где это мы?
Через слегка запотевшее лобовое стекло моей старенькой Хонды «Аккорд» она замечает мрачный силуэт недостроенной многоэтажки.
- Это очень романтичное место, - отвечаю я. – Именно здесь я сделал предложение своей первой любви. Тогда этого дома еще и в помине не было, но само место имеет для меня особое значение.
- Сделал предложение? И она тебе отказала?
В ее пьяных глазах намечается сочувствие. Она хочет, чтобы ей врали прямо здесь и прямо сейчас. Она хочет этого даже больше, чем секса.
- Она умерла, - говорю я, глядя прямо перед собой. – Когда я предлагал ей стать моей женой, я уже знал, что у нее терминальная стадия рака. Она не дожила до свадьбы всего несколько дней.
На мгновение мне становится смешно и одновременно тошно. Давно я не опускался до такой банальности, но именно сейчас подобная ложь будет работать безотказно: девушка слишком пьяна, чтобы понять, что ей демонстрируют мыльную оперу на большом экране.
- Боже мой! – Инна хорошо вживается в роль: опускает голову, теребит свою сумку на коленях. – Это ужасно.
Она снова икает, чем немного портит театральную обстановку, но потом поднимает на меня глаза, полные деланной боли.
- Какая трагедия, Виталь.
- Да, - еле слышно говорю я и горько усмехаюсь. – Ее… Ее звали Инна. Как тебя.
Я думаю: наверное, я все испортил, переборщил с драматизмом. Но потом корю себя за излишнюю самокритику. Инна прикрывает рот рукой.
- Господи…
- Пойдем, прогуляемся? – говорю я нарочито весело: сейчас она должна решить, что я бодрюсь изо всех сил, чтобы не впасть в тяжкие воспоминания.
Я открываю перед ней дверцу и веду ее за руку через посадку, периодически поддерживая за талию, когда ее заплетающиеся ноги спотыкаются о камни или ветки. Всю дорогу я не могу отделаться от неприятной мысли, что я пренебрег своими принципами ради быстрого достижения цели. Мне стыдно перед самим собой за глупое киношное вранье, которым я накормил Инну. Впредь я не должен использовать голливудские шаблоны, я должен быть изобретательнее, иначе мой образ превратится в тусклый штамп. Не для того я годами, подобно пчеле, собирающей нектар, накапливал опыт и эмоции людей, чтобы в один момент разрушить все это тривиальностью. Инна опирается на меня, пошатывается, хихикает и несет чушь. Как ей, наверное, кажется, весьма очаровательную. Она совсем расслаблена, хотя мне для этого не приходится прилагать никаких усилий. Меня это немного злит: я не хочу, чтобы ситуация сама собой складывалась в мою пользу. Я хочу насладиться процессом, преодолеть трудности. В противном случае, я не получу желаемого удовольствия и не сделаю необходимых выводов на будущее. Я всегда любил учиться на своих ошибках, анализировать неудачи, чтобы в последствии не делать глупостей и быть более осторожным. Наконец, мы добираемся до многоэтажки. Сегодня она внушает мне особый трепет. Днем она не выглядит так зловеще и соблазнительно, как ночью. Я смотрю на часы: половина второго. Я успел. Точное время имеет для меня особое значение, даже большее, чем даты и дни недели. Ровно в час тридцать две пополуночи я открыл свой первый блог. Кажется, это был март две тысячи четвертого года, но я точно не уверен. Я не соблюдаю никаких ритуалов, я вообще далек от околорелигиозного или оккультного бреда, но один час и тридцать две минуты я символически считаю временем рождения Абсолютной Лжи.
- Хочешь увидеть, что там, внутри? - я киваю в сторону многоэтажки.
Инна не уверена, хочет она этого или нет, и я жду, пока сработает ее сочувствие к моему горю. Сейчас трезвыми остатками своего разума она решит, что, возможно я готов доверить ей какую-то очень сокровенную частицу своей души, своей памяти; и ей, дабы показаться самоотверженной и отважной женщиной, следует побороть свой страх и пойти наперекор своей осторожности. Я мысленно молюсь, чтобы она не сказала ничего вроде «Конечно, если для тебя это так важно...». Я просто очень боюсь рассмеяться не к месту.
- Наверное, - отвечает она, и я вижу, что ее глаза слипаются, и она очень устала. Тем лучше.
Когда мы подходим к темному проему, который так и не стал входом в один из подъездов, Инна поеживается. Но я сжимаю ее руку, и девушка снова расслабляется и вздыхает. Я трактую это как «Будь, что будет». Мы входим внутрь и я подсвечиваю наш путь карманным фонариком, который прихватил специально. Пахнет сыростью — днем прошел сильный дождь. Я не хочу устраивать экскурсию по этажам и сразу веду ее по лестнице вниз, к подвалам. Луч желтоватого света царапает стены из красного кирпича, падает на пыльные ступеньки, врывается во мрак длинного коридора.
- Виталь, - ее голос звучит насторожено. Кажется, действие алкоголя начинает слабеть, и включается первобытный инстинкт самосохранения. - Почему мы...
Она не договаривает, потому что я целую ее в губы, долго и нежно. До двери, которую я намеренно оставил распахнутой, осталась всего пара шагов, и замешательства Инны как раз хватит, чтобы доставить мышь точно в мышеловку. Когда я, наконец, прерываю поцелуй, ее взгляд снова мутнеет. Но на сей раз это уже не усталость, а возбуждение. Она дышит глубоко и прерывисто и все еще пребывает в недоумении и радости, когда я слегка подталкиваю ее вперед, внутрь тесного помещения и быстро поворачиваю лампочку в патроне. Место, которое через несколько секунд станет камерой заключения, озаряется унылым светом, и одного лишь мгновения, пока Инна оглядывается по сторонам, хватает мне для того, чтобы выскользнуть наружу и захлопнуть тяжелую стальную дверь. Я сажусь на корточки, прислонившись спиной к двери, выключаю карманный фонарик и остаюсь в полной темноте. Потом я достаю из внутреннего кармана куртки небольшую рацию «Моторола», из тех, что используют дальнобойщики, и включаю ее. Крохотный экран загорается янтарным светом, но из динамика пока не доносится ни звука. Я считаю. Секунд через десять Инна взглянет на свою постель. Да, я все-таки обустроил ее жилье — на полу разложил ковер, а вдоль стены поставил деревянный поддон с толстым матрацем (позже надо будет принести еще кое-что необходимое). Там она найдет мои подарки: такую же рацию, бутылку негазированной минеральной воды, пачку несоленых крекеров и записку с инструкцией к действиям. А еще секунд через десять моя рация, наконец, оживет.
- Ты, псих ненормальный! - раздирается динамик моей «Моторолы». - Какого черта ты делаешь, ублюдок?! Быстро открой дверь! Ты меня слышишь, больной психопат?! Ты меня слышишь, твою мать, или нет?!
Она больше не пьяна. Она еще даже не в шоке от случившегося. Она пока не в состоянии осознать реальность происходящего, и ей кажется, что это какая-то глупая игра. Она уверена, что через минуту дверь откроется, она сможет выйти и наброситься на меня с кулаками. Я все это рассчитал. Я знаю точно, как сейчас работает ее мозг. Он посылает ей ложные сигналы надежды, эндорфины, которые не выпускают наружу истинный страх. Это первая фаза. Очень любопытная. Пока она кричит на меня отборным матом, вспоминая всех моих родственников и всевозможные названия человеческих гениталий, я упорно молчу. Я жду паузы, когда Инна начнет сомневаться и задаваться вопросом: а есть ли кто-нибудь на том конце провода? Это ознаменует начало ее перехода во вторую фазу: приток адреналина и эндорфинов сократится, сердцебиение слегка замедлится, появится легкое головокружение и мнимая нехватка кислорода. Это уже будет означать некую причастность, некое осознание действительности, хотя пока весьма относительное. Она уже не мечется по клетке, она стоит у самой двери, смотрит на нее в упор. Часть ее понимает, что ситуация очень похожа на безнадежную. Но другая ее часть отчаянно верит в то, что твердость в голосе, самообладание и хладнокровие заставят психа снаружи зауважать жертву, а быть может, даже слегка испугаться.
- Ты здесь? - до отчаяния еще очень далеко. Голос слегка дрожит, но больше от остатков прежнего негодования, чем от страха.
- Да.
- Зачем ты меня запер?
Я игнорирую вопросы. Вопросы побуждают к дискуссии, а дискутировать с ней пока рано. Разговоры начнутся тогда, когда она полностью осознает свое положение. Сейчас моя единственная задача состоит в том, чтобы четко донести до девушки картину ее самого ближайшего будущего.
- У тебя есть бутылка воды, если захочешь попить или умыться. Есть немного крекеров, если проголодаешься.
Озвучить назначение предметов в камере крайне важно. Она не должна злиться на эти предметы, не должна пренебрегать ими как подачками сумасшедшего маньяка. Она должна понять, что это вещи, жизненно необходимые для нее на сегодняшний день. Она даже должна испытать к ним подобие благодарности.
- В углу — пластиковое ведро с крышкой, - продолжаю я. - Ты можешь делать туда свои дела. Ты понимаешь, о чем я. Не стесняйся. Что естественно, то не безобразно.
- Послушай...
А вот позволять ей себя перебивать нельзя. Она может пожелать увести меня от темы, или попытаться доминировать в разговоре, а сейчас это недопустимо.
- Это все. - говорю я. - Я вернусь завтра в семь часов утра. У тебя же есть часы?
Я знаю, часы у нее есть.
- Завтра. Ровно в семь.
Я выключаю рацию, встаю и двигаюсь по коридору к выходу. Уже на улице я достаю из кармана мобильный телефон и смотрю на часы на экране. Моя ловушка захлопнулась ровно в два часа ночи. Нужно запомнить это время.
Город
Я просыпаюсь, когда за окнами еще темно с тем приятным возбуждением, с которым просыпается ребенок на следующий день после своего дня рождения. Ребенок знает, что на тумбочке его ждет замечательный подарок: блестящий паровозик или роскошная кукла. И он еще вчера вдоволь наигрался с этой диковиной, а сегодня подарок не попался ему на глаза, но ребенок знает: он там, он прекрасен и он принадлежит только ему. Я читал, что маньяки часто испытывают сексуальное возбуждение от странных вещей. Маньякам свойственен определенный фетишизм, и это отнюдь не тривиальные туфли на шпильке или кружевное белье. Это может быть, что угодно. Скажем, девушка, запертая в холодном подвале в течение целой ночи. Я давно разграничил свои низменные инстинкты, то есть заложенную природой тягу к продолжению рода, и высшие, почти сакральные проявления восторга. Проанализировав свою реакцию на различные мысли и образы, я пришел к выводу, что я абсолютно стандартен в интимной области, и, подобно организмам миллионов других мужчин, мой собственный реагирует на те вещи, на которые ему положено, и не выходит за рамки дозволенного природой и обществом. Совсем иначе дело обстоит с альтернативной формой проявления возбуждения. Мысль о девушке в подвале не вызывает физиологической эрекции, но процессы, происходящие при этом в мозгу, можно смело назвать эрекцией ментальной. Я встаю, принимаю горячий душ (я люблю, когда вода настолько горяча, что вся ванная комната наполняется почти непроницаемым паром), варю крепкий кофе (я питаю отвращение к любым формам зависимости, будь то алкогольная или наркотическая, но признаю, что страдаю психологической зависимостью от чашки натурального кофе сразу после душа). Я смотрю на часы: ровно семь. Чудесно. Я надеваю чистые выглаженные джинсы и джемпер, беру ключи от машины, спускаюсь вниз, выхожу из подъезда и несколько минут прогреваю двигатель своей старенькой «Хонды». По дороге в офис я проезжаю мимо посадки, из-за которой выглядывает силуэт моей недостроенной башни-каземата. Мне совсем не по пути, но я готов потерять четверть часа, чтобы взглянуть на нее со стороны. Мне приятно думать, что она больше не пуста и одинока, что там, внутри, теперь есть жизнь, которая — а об этом мне думать особенно приятно — теперь принадлежит мне. На часах уже полдесятого утра, но я не заезжаю к Инне. В своей другой, нереальной, сетевой жизни я не сдержал ни единого обещания, воздавая дань Абсолютной Лжи. Я не собираюсь делать этого и сейчас. К тому же, прошло слишком мало времени, и Инна наверняка еще блуждает в своей третьей фазе: агрессия, смешанная с надеждой на неминуемый счастливый конец. В этой фазе она мне неинтересна. Единственная вещь, которая не вызывает у меня совершенно никаких эмоций, даже неприятных, это моя работа. Я склонен думать, что отношусь к той категории людей, которые принимают рутину с огромным терпением, даже смирением, осознавая всю ее жизненную необходимость и оставаясь при этом беспристрастными. В маленьком офисе на четвертом этаже серого угловатого здания на окраине унылого спального района мы занимаемся продажей пиломатериалов. Чтобы добраться до рабочего места, мне нужно пройти ровно тридцать шесть ступенек и три лестничных клетки, каждая из которых одновременно является и местом для курения. Подниматься по лестницам через прокуренные площадки — моя самая любимая часть рабочего дня. Утром здесь собираются секретарши из разных крошечных фирм, коих в нашем здании, наверное, около сотни. Девушки еще сонные и злые, в руках держат кружки с дымящимся растворимым «Пеле» (подобную вонь может источать только крайне дешевый кофе) и тонкие сигаретки. Тонкая сигарета в женских руках - одно из основных средств обмана. Еще лет пять назад тонкие сигареты были чем-то вроде символа дамской роскоши. Стоили они, как правило, на порядок дороже обычных, и выглядели довольно экзотично. Когда мужчина видел в кафе девушку, достающую из плоской пачки «зубочистку» (как некоторые их тогда называли), он понимал: перед ним не дешевка. Этой девушке не нужно предлагать пива, лучше сразу заказать Мартини. Как ни странно, но этот стереотип сохранился в памяти и по сей день. Почти каждая уважающая себя марка сигарет уже давно существует в двух вариантах: классическом и дамском, и стоят они сущие копейки, но девушкам и сейчас кажется, что небрежно покуривать тонкую сигаретку, прихлебывая «Пеле» - это очень презентабельно. Они всегда здороваются со мной, и, хотя я давно бросил курить, я люблю постоять с ними пару минут. Некоторые из них — мои давние «клиенты» в блогах. Только они об этом не знают. Пару раз я даже слышал, как они обсуждали моих виртуальных персонажей.
- Я недавно с одним парнем в сети познакомилась. - рассказывала как-то Наталья, секретарь из маленькой фирмы, находящейся на том же этаже, что и мой офис.
- У меня было такое чувство, будто мы сто лет знаем друг друга. Я ему рассказала о том, что собираюсь замуж за Игоря, ну и обо всех наших проблемах... вы понимаете, о чем я, - при этом она смотрела на девушек, немного краснея, а моего взгляда намерено избегала.
- Ну так вот. И он мне открыл глаза на такие вещи, о которых я раньше и не думала! Оказывается, у него где-то есть друг, который...
Дальше я слушать не стал. Я и так прекрасно помнил, что писал ей тогда. Это был один из случаев, когда ложь, вероятно, спасла человека от необдуманного шага. Потом я, разумеется, удалил ту страницу, потому что секретарша Наталья начала откровенно кокетничать и настаивать на личной встрече, чем меня очень огорчила. Меня раздражает тот факт, что, как правило, люди разного пола, едва найдя хоть какой-то общий язык друг с другом, моментально начинают искать сексуальный подтекст, даже там, где его быть не может. Схема, по которой они мыслят, проста до тошноты: «Ты - мужчина, я — женщина, не пора ли нам уже заняться сексом?» Причем за годы своей активной сетевой жизни, я пришел к выводу, что женщины гораздо чаще и гораздо быстрее пытаются привести виртуальное общение к сексуальному. Рабочий день проходит стандартно и скучно: бумаги, телефонные звонки, бурчащий что-то под нос начальник и невкусный обед из магазина по соседству. О лживости пищи я тоже часто задумываюсь: ненастоящая котлета, запитая искусственным соком выдает мозгу фальшивую информацию о насыщении желудка и наслаждении вкусом. Зрение и память посылают тебе образ котлеты, знакомый с детства, и хотя ты объективно понимаешь, что на вкус это нечто другое — суррогат, хлеб с чесноком или какая еще невообразимая гадость — ты продолжаешь верить, что этот коричневый комок — ни что иное, как мясная котлета. Эту ложь я классифицирую как иллюзию, основанную на предыдущем жизненном опыте. После работы, в начале седьмого, я сразу еду домой, делаю необходимые приготовления и мчусь туда, где меня сейчас ждут больше всего. На восемь у меня назначена встреча с Доктором, а на полдесятого - свидание с Оленькой.
Подвал.
Ровно в семь я отпираю дверь, быстро кидаю на пол привезенные с собой дорожные сумки и выставляю обе руки вперед, поскольку на меня обрушивается град безболезненных, но все же неприятных ударов. Заслоняя собой дверь, я легко отбрасываю визжащую Инну в противоположный конец помещения, она глухо ударяется спиной о кирпич, но тут же с новой силой кидается вперед. На этот раз приходится схватить ее в охапку, заломить руки назад и держать так до тех пор, пока она не устанет брыкаться. Когда мышцы ее становятся менее напряженными, а проклятия менее страшными, я ослабляю хватку и усаживаю ее на матрац. Она сидит и смотрит то на меня, то на сумки, то на дверь.
- Вот и чудненько, - говорю я с непринужденной улыбкой. - И что мы так разбушевались?
Она чутко реагирует на цинизм, снова вскакивает на ноги, но я смотрю ей прямо в глаза и медленно качаю головой: даже не думай. Инна снова обреченно садится на матрац и вздыхает. Эта фаза мне нравится. После небольшой и провальной вспышки агрессии, девушка проявляет кратковременное желание сотрудничать, потому что начинает осознавать, что только наше взаимодействие может привести эту историю хоть к какому-то логическому завершению. Вид у нее изможденный, глаза красные, веки припухшие, волосы тусклые и всклоченные. Она, наверняка, не спала ни минуты. Воды в бутылке убавилось на треть, пачка с крекерами открыта, но съедено немного. Ведро в углу накрыто крышкой. Я беру ведро, приоткрываю дверь и не глядя, выплескиваю содержимое в темный коридор.
- Ты сказал, что приедешь в семь утра, - произносит она тихо, но с явным вызовом. Прямо сейчас она боится открыто конфликтовать, потому как понимает: я привез какие-то новости, пока неизвестно, да и не столь важно, какие, но что-то определенно должно измениться.
- А кто сказал, что сейчас не семь утра? - отвечаю я и начинаю распаковывать сумки.
Я привез теплое одеяло (я не хочу, чтобы она, подобно Миранде Грэй, умерла от пневмонии); мамин старый свитер, две пятилитровые бутылки с водой, чтобы она могла не только попить, но и умыться; влажные салфетки (так, на всякий случай); котлету с вареной картошкой (из того же магазина, где я днем покупал себе обед); зубную щетку и пасту (я сам очень щепетилен в отношении личной гигиены и того же требую от других); рулон туалетной бумаги и расческу. Инна взирает на все это с нескрываемым ужасом.
- Ты совсем больной?! - в ее шепоте столько крика, что он эхом резонирует по стенам.
Все. Кратковременное сотрудничество окончено.
- А как ты думаешь? - я пожимаю плечами. - Так сколько сейчас времени?
Она смотрит на часы на своем запястье. Еще вчера я заметил, что на циферблате написано «Cartier», но совсем другим, не фирменным шрифтом. Подделка, причем очень некачественная.
- Десять минут восьмого.
- Утра или вечера?
- Вечера.
- Почему ты так уверена?
- Потому что сегодня семь часов уже было. Мои часы уже второй раз показывают семь часов!
Она непрерывно смотрит на привезенные мною подарки, пытаясь переварить мой невербальный посыл: «Ты здесь надолго».
- Ладно, логично, - соглашаюсь я и достаю из кармана куртки ее мобильный телефон. Вчера она, конечно, не заметила, как я вытащил его из ее сумки, но я уверен, что, оставшись в одиночестве, она долго его искала.
- Твоя вещица?
Инна глядит на меня с откровенной ненавистью, но презрения в глазах нет — только ярость и желание наброситься.
- Моя.
- Сейчас мы будем звонить маме, - говорю я почти ласково. - Но сначала поменяем sim-карту. Где мы должны в данный момент находиться?
- В Питере.
Я знаю, она частенько ездит в культурную столицу по делам или просто развеяться. Об этом она писала в своем «Живом Журнале». Я проверял: местная sim-карта весьма неплохо работает в подвале. Будем надеяться, что питерская тоже не подведет. Я даю Инне телефон, сажусь рядом на матрац и кладу руку ей на плечо, слегка сжимая большим и указательным пальцами ее тонкую шею. Она должна понять: делать глупости бесполезно и опасно. Я наблюдаю, как она возится со своим телефоном, меняя sim-карты, как дрожат при этом ее руки и как сильно она старается не выдавать эту дрожь. Ей страшно, я это вижу. Но она хочет спрятать от меня свой страх за злостью и негодованием. Ей кажется, что она во что бы то ни стало должна сохранять достоинство, не впадать в истерику, не выглядеть подавленной. Она думает, что это даст ей шанс. Это пятая фаза: мнимое отрицание собственной слабости, неприятие доминанты со стороны, уже осознанно провальная, но все-таки борьба за контроль над ситуацией. А к завтрашнему утру она перешагнет в шестую, очень важную и длительную фазу — отчаяние и последующее смирение с неизбежностью. Тогда-то и можно будет приступать к самому интересному. Мы звоним ее маме. Голос Инны дрожит, но в целом она держится молодцом: докладывает, что доехала нормально, погода неплохая, и теплые вещи она взяла. Почему-то я уверен, что мать не задала ей при этом ни единого вопроса, девушка будто сама проявляла о себе заботу, ту, которую ей, вероятнее всего, хотелось бы услышать от близкого человека, но в которой ей отказали. Потом я забираю у нее телефон, прячу его в карман и провожу рукой по ее щеке, при этом Инна слегка отстраняется, но уже не так агрессивно, как раньше.
- Завтра, - говорю я мягко. - Завтра нам с тобой будет очень интересно. Рекомендую выспаться.
Я улыбаюсь ей на прощание, выхожу и запираю снаружи дверь.
Психолог
- Я читал ваши труды, Доктор. И ваш блог тоже.
Я расслабленно сижу в мягком кресле напротив большого стола. Мне кажется, что от меня до сих пор веет подвальной сыростью и затхлостью, но вряд ли Доктор это заметит.
- Вот как? - она слегка удивлена и поправляет на переносице бутафорские очки. - И что ты можешь об этом сказать?
- Вы поддерживаете эвтаназию, аборты и стерилизацию инвалидов.
- А некотором роде, да. Из сугубо гуманных побуждений.
Она не нервничает, но я на это и не рассчитывал. Она специалист, и всем своим невозмутимым видом пытается показать мне, что твердо стоит за свои убеждения.
- А в чем гуманность, Доктор? По отношению к кому вы проявляете доброту? И только не надо мне сейчас рассказывать о том, как эвтаназия избавляет людей от страданий, аборт спасает нерожденное дитя от жизни с нищими, пьющими или морально незрелыми родителями, а стерилизация предотвращает появление на свет новых людей с ограниченными способностями. Это все и так ясно.
- А что же тебе не ясно? - Доктор снимает очки и кладет их перед собой на стол.
- Ложью нельзя обмануть главного лжеца, Доктор, - отвечаю я. - Люди, которые пытаются играть с ним на его же поле и по его же правилам, так или иначе обречены на провал.
Доктор хмурит тонкие брови
- Вы уверены, - продолжаю я. - Что в ста процентах случаев врач поступает правильно, отключая больного от аппарата искусственного жизнеобеспечения? Вы точно знаете, что ребенок, убитый во чреве матери не смог бы стать великим математиком, физиком или, скажем, врачом? И, самое главное, вы можете с легким сердцем отправить на стерилизацию женщину-инвалида, которая уже беременна, но беременность по мнению некоторых, смею сказать, специалистов, ей противопоказана?
- Конечно, нет, - говорит Доктор и снова надевает очки. - Но...
- Но вы это однажды уже сделали, Доктор.
- Что? - она приоткрывает рот от изумления. - Что ты имеешь в виду, Виталик?
- Конечно, не вы лично отвели женщину-инвалида в клинику, но, согласитесь, что ваши идеи и ваши труды могли бы гипотетически убедить такую женщину стать бесплодной по собственному желанию?
Она молчит.
- Вы не согласны, Доктор? Сила слова, сила лжи - великая сила. Мы несем ответственность за каждое слово, за каждую мысль. Мы должны заранее предугадать, как наша ложь или наша правда отразится на судьбах людей. Люди с такими идеями, как ваша, пытаются обмануть того, кто вам изначально наврал. Глобально наврал, Доктор. Вы пытаетесь обмануть Бога, отнимая жизни у тех, кому он их даровал и пообещал, что жизнь будет прекрасной. Вы ведь когда-то верили, что жизнь будет прекрасной, да, Доктор? Хотя бы в детстве? Хотя бы до того, как жизнь повернулась к вам обратной стороной?
- Чего ты хочешь?
Сейчас она совсем серьезна и немного раздражена. На ее гладком лбу появляются крошечные капельки пота.
- Я просто хочу доказать вам, Доктор, что ваша ложь, равно как и ваша правда, способна убивать людей.
Город.
Брата Оленьки зовут Андрей. Он старше меня на пять лет, высокий, очень худой, с темными, глубоко посаженными глазами, в которых когда-то было столько задора и веселья, а теперь осталась только тоска по жизни, которую он хотел бы прожить, да не смог. Он открывает мне дверь и качает головой с едва заметной улыбкой. Это потому что я, как всегда, держу в руке одну темно-бордовую розу.
- Мужик, как они мне надоели, честное слово, - говорит Андрей, впуская меня в тесную прихожую.
- Можно подумать, это тебе, - фыркаю я в ответ, снимаю куртку и вешаю ее на крючок. - Чай будешь? - спрашивает Андрей, когда я прохожу в комнату. Сам он чем-то гремит на кухне — вероятно, ищет вазу для цветка.
- Давай.
- Может, водки?
- Я за рулем. Но ты, если хочешь, выпей.
Я знаю каждую мелочь в этой квартире, каждую дешевую статуэтку, каждое панно, которое мама Оленьки и Андрея вышила крестиком, когда еще была жива. В безвкусных пластиковых рамочках, развешанных по стенам есть даже мои фотографии. Я захожу на кухню и сажусь напротив Андрея. На столе две кружки горячего чая и пачка печенья.
- Ну что? Какие дела?
Андрей пожимает плечами.
- Да никаких. Все ровно. Знаешь, в данном случае, отсутствие новостей - это хорошие новости.
Я молча соглашаюсь и смотрю на подоконник, где в вазе из темно-синего стекла стоит некрасивая траурная икебана из пары десятков сухих почерневших роз. Через неделю, когда жизнь покинет мой сегодняшний цветок, строгий и мрачный труп розы займет свое место среди этих мумий. Андрей вздыхает и в который раз смотрит на меня с болью и сочувствием.
- Ты то как? - говорит он. - Все ходишь к своей тетке-психологу?
- Разумеется.
- Ты уверен, что она тот человек, который тебе нужен?
- Уверен, Андрюх, - я достаю из кармана бумажник, нахожу в нем визитку Доктора и выкладываю ее на стол перед Андреем. - Никогда еще не был ни в чем настолько уверен.
Андрей равнодушно крутит визитку в руках, а потом сует ее в карман своих штанов.
- На всякий случай, - поясняет он.
Некоторое время мы снова пьем чай в тишине, а потом Андрей говорит:
- Вит, ну когда ты уже перестанешь сюда таскаться? Ты знаешь, я всегда очень рад тебя видеть, но какой толк в этих еженедельных визитах, в этих цветах? Я хочу, чтобы ты жил нормальной жизнью! Мужик, тебе двадцать шесть лет, и ты не обязан навещать девушку, которая...
Я одариваю его таким взглядом, что он невольно замолкает. Я встаю из-за стола, ставлю чашку с недопитым чаем в раковину, беру вазу с привезенным сегодня цветком, молча выхожу из кухни, иду по слабо освещенному коридору и тихо открываю дверь небольшой спальни. Стены обклеены недорогими светлыми обоями, на книжных полках сидят старенькие мягкие игрушки — мишки, утята и собачки. У окна стоит узкая кровать, а рядом — расшатанный табурет, который выполняет функцию прикроватной тумбочки.
- Привет, солнышко, - я ставлю вазу на табурет-тумбу и аккуратно присаживаюсь на край кровати.
Оленька лежит, укрытая одеялом до самого подбородка, и бездумно смотрит в окно. У Оленьки от природы волосы цвета льна и темные, как у Андрея, глаза. Ее губы слегка пересохли и потрескались, и я беру с табурета чашку с водой, смачиваю ватный тампон, который лежит рядом на блюдце, и промокаю ее губы. Она слегка приоткрывает рот и ловит капли влаги.
- Пить хочешь, да?
Я вскакиваю с кровати и бегу на кухню.
- Андрюх, ты давно ее поил? - спрашиваю я, доставая из подвесного шкафа чистую кружку, а из выдвижного ящика — соломинку.
- Час назад, наверное, - отвечает Андрей, вытирая стол. - Но ты слишком много пить не давай. Представляешь же, что потом будет.
Оленьке с первой попытки не удается обхватить соломинку губами. А потом она жадно пьет и вяло переводит взгляд на меня. Знаю, она видит, и наверняка улыбнулась бы сейчас, если бы только могла. Я сжимаю ее слабую ручку и говорю, говорю. Раньше я пытался рассказывать ей детские сказки, но потом заметил, как ее глаза наполняются слезами, а щеки краснеют. С тех пор я просто болтал о чепухе: о работе, о новостях по телевизору, об общих знакомых. Но сегодня я снова рассказываю сказку, только немного иную. О том, что за темным лесом стоит высокая башня, а в ней живет принцесса, и ни одна живая душа не может ее найти. Оленька слушает, а потом закрывает глаза и погружается в сон. Я еще немного болтаю с Андреем о пустяках, пытаюсь убедить его взять деньги на лекарства, а потом собираюсь уходить. В прихожей, когда я завязываю шнурки и застегиваю куртку, он стоит, прислонившись к стене, сжимает тысячерублевую купюру, которую мне все же удалось ему навязать, и смотрит на меня очень серьезно.
- Хороший ты мужик, Вит, - говорит он. - Очень хороший.
Оленькин брат — единственный человек, который никогда в жизни не пользовался интернетом, но знает обо мне абсолютно все. Ни в одном из своих бесчисленных блогов я не писал, того, что рассказал ему, потому что был уверен, что он один сможет понять и даже одобрить мои действия. Чуть больше четырех лет назад я убил человека. Это был совершенно нелогичный поступок, вызванный слепой яростью и жаждой мести, но ни в ту ночь и никогда позже, вплоть до сегодняшнего дня, я не пожалел о содеянном. Оленька тогда лежала в больнице, в палате послеоперационного ухода. Когда ей было четырнадцать, врачи поставили ей удручающий диагноз — рассеянный склероз. Люди с таким приговором весь недолгий остаток жизни принимают гормоны, периодически лежат в неврологическом отделении, не уезжают далеко от дома, не покупают дорогих вещей (ведь в любой момент может наступить частичный или полный паралич), отказывают себе во многих удовольствиях, и вообще превращают свою жизнь в унылое ожидание конца. Общий наркоз может влиять на таких людей непредсказуемым образом, поэтому после операции им назначают особый уход и постоянное наблюдение. В тот вечер, когда Оленьку привезли из операционной, на посту дежурила Светлана Боброва, молодая тупая мразь, которой, благодаря мне (и ни в коем случае не «по моей вине») больше нет на этом свете. Двадцатидвухлетней медсестре поручили несложное задание: каждый час подходить к пациентке и каждые два часа ставить новую капельницу. Миссия, с которой справился бы, наверное, и школьник. Только, вероятнее всего, эта шлюха накануне развлекалась в клубе с парнями, поэтому заснула на посту, едва наступила ночь. Как потом объяснил лечащий врач (а он сам был слишком шокирован произошедшим и, рискуя даже собственной карьерой, не смог прикрывать подчиненную), до шести утра к Оленьке никто не подходил, в штативе всю ночь стоял пустой флакон, вена под иглой распухла, и на предплечье разлился обширный синяк, и, самое главное, ночью у Оленьки открылось сильное вагинальное кровотечение. В этом случае медсестра была обязана вызвать дежурного хирурга, который находился в тот момент в реанимации с еще более тяжелыми больными . Но Боброва сладко спала в то время, как Оленька истекала кровью. Если бы в шесть утра не пришла другая медсестра и не увидела окровавленную постель, парой часов спустя Оленьку нашли бы в палате мертвой. Неделей позже справедливость восторжествовала в моем лице. Мертвой нашли Свету Боброву, в темной посадке за школой. Типичное убийство с целью ограбления, вот только ее золотые серьги, кошелек и мобильный телефон до сих пор покоятся на дне местного водохранилища. Дело было закрыто за неимением доказательств: украденные вещи найдены не были, равно как не оказалось отпечатков пальцев и свидетелей. Я не рассказывал Андрею всех ужасающих подробностей, но, уверен, он и тогда не осудил бы меня ни единым словом или взглядом. После той ночи Оленьке стало гораздо хуже: она не могла самостоятельно сидеть и есть из ложки. А через пару дней ее разбил полный паралич. Примерно на то время и пришлось начало моего особенно безумного блоггерства. Я понял, что смерть — это легкая участь, кара, которой могут быть удостоены только те, кто несет лишь механическую, функциональную вину. Настоящее же зло должно получить поистине страшное и изощренное наказание. Тогда то я и осознал в полной мере, для чего мне нужна моя страсть к мифомании. Абсолютная Ложь должна была стать моим поводырем, моим помощником в приведении приговора в исполнение. Я никуда не торопился: месть сладка только тогда, когда ею движет не кипящая ярость, а исключительно чистый разум. Немного растроганный и расстроенный накатившими воспоминаниями, я заезжаю в ближайший бар, пью кофе с ромом, снимаю первую попавшуюся девку, везу ее к себе домой, уныло трахаю и выставляю за дверь, не удосужившись даже вызвать ей такси. Остаток ночи я лежу в кровати, перебирая бумаги в толстой черной папке, и только под утро мне удается задремать.
Подвал.
Просыпаюсь довольно поздно. Сегодня суббота, спешить некуда, и можно спокойно и обстоятельно подготовиться к поездке. Для начала я готовлю Инне завтрак: вареный рис с курицей. Она у меня слишком мало ест, и с одной стороны это хорошо: ослабленный организм и затуманенный мозг теряют способность остро реагировать на внешние раздражители. Но сегодня я хочу, чтобы она хорошо поела и четко усвоила всю информацию, которую я собираюсь ей преподнести. Я кладу еще горячую еду в пластиковый контейнер, закрываю крышкой, чтобы не остыла, наливаю в термос горячий кофе — девушке нужно взбодриться. Потом беру с кровати черную папку, в обнимку с которой я уснул вчера, и кладу ее в кейс. Все готово. Погода сегодня неплохая, и, хотя небо затянуто плотной пеленой облаков, все же довольно тепло и сухо. По дороге я заезжаю в кофейню и покупаю роскошное тирамису с шоколадной крошкой — это приз за внимание. Я прошу упаковать пирожное в яркую коробочку и перевязать лентой. Вдоль шоссе мелькают десятки огромных рекламных щитов. Я останавливаюсь на красный свет прямо под одним из них и изучаю надписи и картинки сквозь лобовое стекло. Это реклама нового автосалона. В центре щита — фото довольно недорогого автомобиля для среднего класса, ниже — яркая надпись: «Только в нашем салоне и только в этом сезоне, самая низкая цена на автомобили...». Справа над кричащими буквами — крошечная звездочка, которая отправляет вас к сноске в самом низу плаката. А вот сноску, сидя в машине, к тому же не обладая орлиным зрением, прочесть довольно проблематично. Я щурюсь, силясь разобрать мелкие буквы: «Самая низкая цена, при условии использования кредитных средств такого-то банка». Я улыбаюсь себе в зеркало заднего вида. Интересная вещь — реклама. Лжет тебе мастерски, беспрестанно, жестоко. Она лжет тебе даже тогда, когда ты ее не видишь и не слышишь. Она уже навсегда там, в твоем мозгу, в твоей памяти; ты заходишь в супермаркет и видишь отнюдь не продукты, которые хотел купить на ужин, а их рекламные ролики, чертовы слоганы, которые ты знаешь наизусть, лучше, чем «Отче Наш». Но еще более любопытная вещь — вот эти звездочки и сноски. Звездочка на рекламном щите — это самая честная часть двигателя торговли, это симптом, красный сигнал тревоги, твердый шанкр, признак того, что все пропитано ложью, как зловонной инфекцией. И только крошечная, едва различимая сноска может дать тебе хотя бы какое-то представление об истине. Я смотрю в окно на тротуар и представляю, что над головой каждого прохожего висит такая звездочка, а правда написана слишком мелким шрифтом. Но мне все равно — за годы своей жизни в сети я прочел достаточно сносок и сделал достаточно выводов. Я открываю дверь и вижу Инну, сидящую на матраце и закутанную в одеяло. Мне нравится, что она больше не пренебрегает моими вещами, не мерзнет мне назло, а проявляет должное благоразумие. - Привет, - говорю я.
Инна молчит. Я не злюсь на нее за это. Пока она не обязана радоваться моему появлению. Она смотрит на кейс в моей руке, сжимается и бледнеет, будто я сейчас вытащу оттуда зазубренный тесак или ржавый крюк. Она не знает, что я никогда больше не опущусь до подобной пошлости. После случая с медсестрой я решил, что грязные, кровавые сцены — это не мое. По жизни я - эстет, а то была всего лишь вынужденная мера, продиктованная порывом эмоций. Я достаю контейнер с завтраком. Еда немного остыла, но рис еще не слипся, а куриная ножка пахнет весьма аппетитно. Я вручаю Инне контейнер и вилку. Она берет якобы неохотно, но я уверен, что она на самом деле очень голодна. В то время, как Инна ест, я отворачиваюсь, дабы не смущать ее и наливаю в кружку дымящийся кофе. Когда она заканчивает свой завтрак, на ее щеках снова появляется румянец, а в глазах - хотя и тусклый, но все же блеск. Я кидаю грязную посуду в пластиковый пакет и достаю из кейса черную папку.
- Я привез тебе кое-что почитать, - говорю я, протягивая папку девушке. - Но прежде, чем ты углубишься в литературу, я бы хотел немного прокомментировать. Видишь ли, для неподготовленного ума это довольно тяжелое чтиво.
Она не открывает папку, будто ждет моего разрешения. Она немного успокоилась, видя, что никакого физического насилия я над ней производить не собираюсь. Она, вероятно, сейчас даже не думает о том, когда это все кончится. Она просто смотрит на меня в ожидании.
- Там есть очень увлекательный рассказ о твоей маме, - произношу я и пару секунд наблюдаю за ее реакцией.
Инна заметно напрягается, сводит брови, но ничего не говорит.
- История настолько банальна, что скулы сводит. Краткая биография. Когда ты родилась, ей было всего семнадцать. Наверняка, ты это знаешь. Тот парень — твой биологический отец — бросил ее задолго до твоего появления. Она собиралась делать аборт, но срок был слишком большим, и ей отказали. Роды были трудными из-за клинически узкого таза, и существовала вероятность, что кто-то из вас умрет — ты или твоя мама. Но выжили обе. Однако маме — цитирую — был ненавистен этот плод, который собирался отнять у нее молодость и здоровье. В тексте это есть — можешь свериться. Она хотела оставить тебя в роддоме или отнести в приют, но вовремя подоспела ее мать — твоя бабушка. Ты, скорее всего, не помнишь, но до двух лет тебя растила именно она, тогда как твоя родная мама заканчивала школу, поступала в институт, гуляла с парнями и даже не справлялась о твоем здоровье. Потом бабушка серьезно заболела и буквально навязала твоей матери опеку над тобой. Скрепя сердце, мама забрала тебя домой, но поклялась никогда в жизни больше не рожать детей, ибо — снова цитирую — ублюдки только ломают твою жизнь, высасывают твои силы и деньги. Человек, за которым твоя мама замужем — не твой отец, а «одинаковые носы и голубые глаза» - это не более, чем притянутое за уши сходство людей, близких по фенотипу.
Инна ошеломленно молчит, вытаращив на меня глаза.
- Откуда ты взял эту... Этот бред? - шепчет она.
- Блоги, детка, - улыбаюсь я в ответ. - в интернете живет слишком много людей. И у них чересчур много общих знакомых. Курочка по зернышку, как говорится. Я коллекционирую человеческие биографии. Я люблю особенно достоверные, те, что представлены не только самим первоисточником (сами о себе мы лжем особенно умело), но и множеством свидетелей.
Ей нечего ответить, она пытается справиться с информацией, быстро моргает, трет пальцами матовую поверхность папки.
- А вот краткая биография твоего бойфренда. Вы встречаетесь уже около трех лет, ведь так? И два из них он спит с твоей подругой, а последний год и вовсе ломает голову над тем, как бы деликатно послать тебя куда подальше. И ты, возможно, чувствовала, что между вами что-то происходит, поэтому и отправилась на встречу со мной в тот вечер. Как неосмотрительно...
- Хватит! - кричит Инна и швыряет папку на пол у своих ног. - Я не хочу этого слышать, я не хочу этого знать! Я вообще не понимаю, чего ты добиваешься!
Я улыбаюсь.
- Я хочу, чтобы ты прочла все, что я принес. От корки до корки. Все о своей родне, о своих друзьях, и поняла одну вещь: все, что ты знала о своей жизни до сегодняшнего дня — это всего лишь двадцать четыре года беспросветной лжи.
Она вот-вот заплачет. Губы уже дрожат, а руки снова тянутся к папке.
- И что будет потом? - еле слышно спрашивает Инна. - Когда я прочту, что будет? Кому я буду после этого верить?
- Единственному человеку, который открыл тебе правду, - отвечаю я, защелкивая кейс и направляясь к выходу. - Мне.
Психолог
- Нет, нет, нет, нет! - Доктор машет руками, едва заметив меня в коридоре. - Думаю, нам не стоит продолжать, Виталик!
- Отчего же, Доктор? - спрашиваю я, все же протискиваясь в ее кабинет и усаживаясь в кресло.
Она продолжает стоять в дверях, все еще надеясь меня выпроводить.
- Ты не мой клиент, - отвечает Доктор. - Тебе к психотерапевту. Ты одержим странными идеями, и, может я сейчас покажусь некомпетентной, но я не готова в этом разбираться. Более того, честно говоря, ты меня пугаешь.
- Господи, Доктор! - я драматично утыкаюсь лбом в колени и обхватываю голову руками. - Мне так нужно, чтобы кто-то со мной говорил! Я так хочу, чтобы вы меня слушали! Я так привык к вам, Доктор!
Я изо всех сил стараюсь, чтобы со стороны это выглядело как истерика. Но одновременно я боюсь перегнуть палку — она не маленькая девочка, и вскоре раскусит мою дешевую актерскую игру.
- Мне так одиноко, так плохо... - я вскидываю голову и пронзительно смотрю на Доктора. Надеюсь, взгляд и вправду достаточно пронзителен.
- У меня есть ощущение, Доктор, - вздох, похожий на всхлип. - Будто совсем скоро случится что-то ужасное... Что-то непоправимое... Понимаете?
Такова женская природа: женщины гораздо более жестоки, чем мужчины, но вид рыдающего мальчишки, испуганного и отчаянного, к тому же милого и непосредственного, вызывает у них прилив материнских чувств, смешанных с сексуальным влечением. Как бы женщины не отрицали это, но слабость в мужчине возбуждает их больше, чем сила. Разумеется, я не говорю о сопливых нытиках, которые выпрашивают у пожилых любовниц подарки в обмен на свое тело. Но обычно сильный, умный, невозмутимый, слегка циничный молодой человек, проявивший внезапную душераздирающую слабость, это — согласитесь — сексуально. Доктор очень хочет подойти поближе и обнять меня — желание стать мне матерью на час отзывается блеском в ее глазах. Вместо этого она элегантно садится за свой стол, поправляет на переносице очки и сочувственно закусывает нижнюю губу.
- Что тебя тревожит? - мягко вздыхает Доктор.
Я стараюсь скрыть торжествующую улыбку и растираю слезы по лицу. В глубине души я сейчас немало удивлен: мне ничего не стоило выдавить настоящие слезы!
- Мною будто что-то управляет... - говорю я, шмыгая носом и не без удовольствия отмечаю, что Доктор почти безотрывно наблюдает, как я облизываю припухшие от рыданий губы. Мне нравится думать, что она меня хочет. Это не имеет никакого отношения к делу, но эта мысль мне просто нравится.
- Знаете, эти мысли... Они убивают меня. Мне кажется, я вот-вот совершу нечто чудовищное!
Она глядит на меня из-под очков. Строго, как мама. Нежно, как любовница.
- Тебе нужно отдохнуть, Виталь. Ты запутался сам в себе. Я достаточно давно тебя знаю, чтобы быть уверенной: ничего ужасного ты сделать не способен. Ты же безобидный обитатель интернета, посредственный сотрудник посредственной фирмы...
- По-вашему, я — серость, Доктор? - произношу я с деланным возмущением.
- Нет, что ты! - тут же поправляется она. - Ты мыслящий, ты неравнодушный к людям и к обществу в целом. Просто я хочу сказать, что... Что такие люди, как ты неспособны на серьезные поступки. Не обижайся, но люди вроде тебя практически не влияют на ход истории. Такие, как ты проживают свою жизнь тихо и мирно, встречают старость в кругу семьи и друзей...
- Наверное, вы правы, Доктор, - прерываю я ее. - Скорее всего, я в самом деле всего лишь ничего не значащий винтик в огромном социальном механизме. И меня радует, что именно вы открыли мне на это глаза, что именно вы так обо мне думаете. Я очень благодарен вам за это мнение — мнение человека, который, в отличие от меня, действительно способен влиять на других, решать, кому жить, а кому умереть.
- Что ты опять несешь? - хмурится Доктор, и я вижу, что ее сочувствие и вожделение мгновенно исчезают.
- Простите, начинаю бредить.
Я встаю с кресла, подхожу к ней и крепко обнимаю. Доктор немного ошарашена, но из объятий вырваться не пытается. Терпеливо ждет, пока иссякнет эмоциональный порыв убогого больного.
- Спасибо вам, Доктор, - говорю я, наконец освобождая женщину из тисков. - Мне действительно пора отдохнуть. Поеду куда-нибудь развеяться. Вы не будете против, если я загляну к вам перед отъездом?
- Заходи, конечно, - мямлит она, но я чувствую, что она не будет так уж рада меня видеть. - Удачи тебе. И все-таки обратись к психотерапевту.
Город.
Я познакомился с Оленькой в районной поликлинике. Я маялся от безделья, сидя в очереди к терапевту — собирался закрыть больничный лист после легкого гриппа. Тогда я только закончил университет и устроился на работу. Вокруг толпились кашляющие и чихающие мужики с характерным после выходных запахом перегара, вечно недовольные бабульки и бог весть кто еще. Оленька сидела в углу у двери с надписью «Невропатолог». Я даже не сразу обратил на нее внимание, просто какая-то старушка начала возмущаться, почему молодые сидят, а они, прошедшие войну и все круги ада, вынуждены стоять. Оленька пыталась ей что-то объяснить, но бабку понесло: она раскричалась на весь коридор, к ней присоединились другие и вскоре вокруг бедной Оленьки собралась одержимая праведным гневом престарелая толпа. Девушка молча встала и освободила место, и тут же бабульки, подобно коршунам, начали биться между собой за право опустить на деревянный стул свою немолодую пятую точку. Оленька отошла в сторону и прислонилась к стене. Я видел, что чувствует она себя нехорошо, поэтому предложил ей свое место. Она с улыбкой согласилась, и мы разговорились о всяких пустяках. Потом я проводил ее до дома и мы договорились встретиться снова. Оленька не сразу рассказала мне, что больна. Потом она объяснила, почему: все парни, с которыми у нее завязывались отношения, узнав о ее диагнозе, тут же трусливо сбегали. Кому нужна жена, которую может парализовать в любой момент, а до того, в периоды обострений ей нужен постоянный уход и присмотр? Я не осуждал их, я просто был иного мнения. Мы встречались почти каждый день. Гуляли в парке, сидели в тихих кафе, а когда она плохо себя чувствовала, просто лежали на диване, обнявшись, смотрели фильмы и ели конфеты. Когда Оленька узнала, что беременна, она огорчилась: врачи неоднократно говорили ей об опасности беременности и о непредсказуемости последствий; но позже, когда я убедил ее в том, что не оставлю ее что бы ни случилось, она решила, что будет рожать. Ее участковый гинеколог согласилась вести беременность и направила ее на какие-то курсы для будущих мам. Я тогда был слишком занят работой, чтобы ходить с ней на занятия, да она и не просила о моем присутствии. Я просто наслаждался счастьем от мысли, что скоро стану отцом. Знаю, большинство парней в таком юном возрасте впадают в панику об одном только упоминании о семье и детях, но я уже тогда понимал, что ребенок — это единственная непреложная ценность в жизни, единственный человек, о котором ты можешь без тени сомнения сказать: «Он для меня — весь мир». После недели занятий Оленька сильно изменилась, стала молчаливой и замкнутой и физически ощущала себя гораздо хуже. Я пытался отвлечь ее разговорами о предстоящей свадьбе, предлагал ей на выбор имена для будущего малыша — зачастую смешные, просто, чтобы она улыбнулась. Но все было бесполезно. Она погребла свое прежнее счастье под тяжестью какой-то навязчивой идеи, при этом даже не пытаясь намекнуть мне, что конкретно ее гложет. А еще через неделю она твердо и безапелляционно заявила, что идет на аборт. Более того, собирается сделать стерилизацию. Все мои мольбы и уговоры оказались тщетными. Она, будто зомби, повторяла одно и то же:
- Инвалиды не должны плодить инвалидов. И точка.
Оленька всегда легко поддавалась чужому влиянию, в том числе и моему, но та идея, которую кто-то, будто микрочип, поселил ей в мозг, подчинила ее полностью, управляла ее волей и разумом. Я пытался угрожать ей расставанием, даже самоубийством. Мы оба прекрасно знали, что я никогда не покончу с собой, но припугнуть было необходимо. Оленька оставалась непреклонной. Я запретил ей ходить на эти курсы и даже сам отправился посмотреть, что там происходит. Занятия проводила молодая женщина-психолог. Как выяснилось, она сама не так давно стала мамой и рассказывала группе счастливых девушек - некоторые из них, как моя Оленька, были на ранних сроках, а некоторые - уже толстенькими - о проблемах и радостях материнства, о предстоящих родах и об уходе за малышом. Терпеливо досидев до конца занятия, но так и не услышав ничего подозрительного, я решил пообщаться с беременными, надеясь, что они смогут пролить свет на внезапное решение Оленьки. Но девчонки пожимали плечами и все, как одна, говорили, что сами немало удивлены тому, что Оля внезапно перестала посещать курсы. В полнейшем замешательстве я бродил по центру акушерства и гинекологии, и вдруг мой взгляд упал на небольшой стенд в фойе. Среди рекламы витаминов и пищевых добавок там висел невзрачный проспект с надписью «Онлайн консультации для будущих мам». Я записал адрес и, едва добравшись до дома, зашел на указанную веб-страницу. Некий психолог, не указавший имени, фамилии и даже пола, а только адрес своего блога, оказывал беременным женщинам бесплатную консультационную помощь, ссылаясь на собственные труды и исследования. В блоге я обнаружил множество любопытных статей, одна из которых была озаглавлена следующим образом:
«Больная мать — больное дитя. Голос в поддержку стерилизации инвалидов».
Далее шла довольно поверхностная по содержанию статья, которая, однако, была настолько ярко эмоционально окрашена, что стоящая на распутье беременная женщина, могла запросто отреагировать на этот чудовищный текст, как на церковный катехизис.
«Мысли о том, чтобы не давать размножаться всякой дряни и делать своих детей несчастными, меня посещали давно....»
« Это переросло в убеждение тогда, когда я начала работать подростковым психологом...»
Так я выяснил, собственно, пол автора.
«Картина очень и очень неприглядна... Пьющие родители, родители с передающимися по наследству психическими заболеваниями, страдающие неизлечимыми заболеваниями нервной системы, бывшие наркоманы, мамаши, употребляющие во время беременности алкоголь...»
Неизвестная мне женщина проповедовала, агитировала, беспощадно запугивала и не оставляла иного выбора, кроме, как согласиться.
«Если бы было разрешение, и я была врачом, я бы сама, своими собственным руками, без зазрения совести и мучений стерилизовала таких родителей — моральных и физических инвалидов...»
«Мать, носящая во чреве ребенка, который не виноват в том, что был зачат зависимыми, больными, умственно отсталыми, психически нездоровыми или физически неполноценными людьми - такая мать изначально убийца. Она не привнесет в мир ничего прекрасного, ничего ценного. Только ребенка, обреченного на пожизненные страдания...»
Она приравнивала неизлечимо больных людей к наркоманам и алкоголикам, усердно убеждая, что, если уж такие люди вынуждены влачить свое собственное бесполезное существование и отравлять тем самым жизнь другим людям, то не стоит плодить в мир подобных себе и вдвойне увеличивать муки близких людей и общества в целом. Дочитав статью и поборов первичный ступор, я тут же позвонил Оленьке. Ее брат Андрей сообщил, что еще утром она уехала в больницу и строго запретила домочадцам (их мать тогда еще была жива) говорить мне, в какую именно. Мне не пришлось даже прибегать к угрозам: Андрей относился ко мне, как к брату, и лгать не стал. Когда я приехал в больницу, было уже поздно — обе операции были завершены. Помню, как тогда я зверствовал и сходил с ума. Я орал на больничный персонал, слал в их адрес жуткие проклятья и даже снес со стены какое-то кашпо, после чего меня вытолкали из отделения и запретили появляться вновь. Я кричал отборным матом на будущую тещу и ударил Андрея, когда он попытался меня успокоить. Потом я сидел и ревел, закрывшись в машине, под окнами Оленькиной палаты. В эту же ночь медсестра Боброва своей халатностью превратила мою Оленьку в растение. И вот тогда я понял, что зловонная инфекция, которая бродит по сети, не так безобидна и безопасна, как мне казалось раньше; и что слова, даже не высказанные в лицо, а всего лишь бездарно набранные кем-то на клавиатуре, способны калечить и убивать. А еще я понял, что калечить и убивать способен я сам. Я пока не знал врага в лицо, но не сомневался, что моя страсть к мифомании и способность втереться в доверие, наговорив безобидной чуши (а в сравнении с манифестами автора статьи, моя прежняя сетевая чушь была более, чем безобидной) поможет мне найти эту персону во что бы то ни стало. Я подписался на ее блог с десятка своих фальшивых страниц, я выяснял, чем живет и дышит человек, который так ненавидит людей, работая при этом практикующим психологом. Я искал друзей, родных, узнавал о пристрастиях и слабостях. Я не торопил события, не приближал личной встречи, наоборот, откладывал ее на годы вперед. Я хотел подготовиться, как следует. Я мечтал стать волком в овечьей шкуре, так, чтобы волк был маленьким, но очень злым, а шкура, скрывающая его - большой и мягкой. Я знал, что мог запросто поступить с этим источником зла так же, как поступил с тупоголовой медсестрой, но я желал отплатить той же монетой, только страшнее. Я затаился. Я работал. Я ждал.
Покинув кабинет Доктора, я почему-то жутко нервничаю. Нахлынувшие воспоминания едва не заставили меня вернуться и придушить эту тварь, но я сдерживаюсь и, глубоко вдыхая пахнущий бензином и выхлопными газами воздух, неторопливо качусь в направлении оживленного шоссе. По дороге я заезжаю в магазин и покупаю бутылку коньяка. Мне нужно как следует расслабиться, ведь совсем скоро я начну движение по финишной прямой. Все продумано до последней детали, остались считанные дни, прежде чем я смогу окончательно успокоиться.
Подвал.
Я даю ей ровно три дня. За это время она должна пройти шестую фазу до конца и вступить в финальную — седьмую: абсолютная потеря собственной воли, полная утрата связи с внешним миром и бесконечное доверие Несущему Истину — мне. За эти три дня я исправно появляюсь в подвале утром и вечером, приношу еду, сливаю отходы, но не произношу ни слова. Инна постоянно пытается со мной заговорить. Она больше не бесится, не кричит, не дерется, не пытается выбраться. При желании в таком состоянии я мог бы делать с ней все, что угодно. Но мне нужно совсем другое. Каждая наша встреча на протяжении этих трех дней начинается с одной и той же ее фразы:
-Виталь. Поговори со мной.
Я непреклонен и молчалив. Что бы я ни сказал ей сейчас, любое слово, произнесенное мной, может нарушить священный процесс ее перехода в стадию отречения от мира. Она похудела, ее кожа бледна и безжизненна, немытые волосы отливают сальным блеском. Но я не замечаю этого, для меня гораздо важнее ее взгляд, в котором читается полное смирение и принятие той единственной действительности, что у нее осталась. А когда в конце третьего дня она взирает на меня с неким жутковатым обожанием, я понимаю, что она готова. На четвертый день я пропускаю утреннюю встречу, а еду сразу на работу. Весь рабочий день, копаясь в документах и механически отвечая на звонки клиентов, я думаю о том, что сегодня все свершится. У меня не остается ни малейшего сомнения на этот счет. В обед я внезапно начинаю нервничать без видимых причин и звоню Андрею, чтобы хоть как-то успокоиться. Я говорю с ним о всякой ерунде и, кажется, несколько раз упоминаю подвал. Не знаю, зачем. Будто это слово само рвется наружу. После работы я еду домой, беру видеокамеру и отправляюсь к Инне. Девушка сидит на своем матраце, немного раскачиваясь взад-вперед. Неподвижные руки сжимают черную папку, а остекленевшие глаза смотрят в стену. Я не принес еду, да она, кажется, уже и не ждет обеда. Войдя в помещение, я намеренно оставляю дверь открытой, неторопливо прохожу внутрь и кладу руку Инне на плечо.
- Ты можешь идти, - говорю я ей.
- Куда? - спрашивает девушка. Ее голос, тихий и слабый, словно эхо, и мне приходится напрягать слух, чтобы разобрать слова.
- Куда пожелаешь. Я тебя не держу.
- Мне некуда идти, - говорит она. - Можно я останусь здесь?
Я включаю видеокамеру, Инна равнодушно смотрит в объектив.
- Нет.
- Почему?
Я пожимаю плечами.
- Потому что люди обычно не живут в подвалах.
Я хочу казаться максимально отстраненным, не позволять ей питать каких-либо иллюзий на мой счет. Она не должна искать во мне сочувствия, поддержки, понимания или, не дай Бог, любви.
- А что мне делать там? - спрашивает она, кивая в сторону двери. - Там у меня никого нет. Там сплошная ненависть и ложь. Я прочла все от корки до корки, как ты и просил, и поняла, что там, в той жизни, меня совсем никто не ждет, и все были бы только рады как-нибудь от меня избавиться.
Она не плачет и даже не собирается. Она скользит мутным взглядом по стенам и изредка облизывает пересохшие губы.
- Ты должна принять решение, - говорю я.
Инна с минуту смотрит прямо в объектив, потом переводит взгляд на меня и кивает.
- Можно я осмотрю дом?
- Конечно.
Она откладывает папку, встает и, придерживаясь за стены, чтобы не упасть (дни стресса, одиночества и голода напрочь лишили ее сил), движется к выходу. Я следую за ней с включенной видеокамерой. Внезапно я ловлю себя на странном ощущении чужого присутствия. Будто мы здесь не одни, будто за нами кто-то наблюдает. На какой-то момент мне кажется, что я слышу чьи-то отдаленные шаги за своей спиной, и я даже несколько раз оборачиваюсь назад, но вижу только густую темноту. Я стараюсь убедить себя в том, что моя паранойя вызвана всего лишь легким волнением перед финальной встречей, и отгоняю дурные мысли. Мы бродим по темному извилистому коридору, поднимаемся по ступенькам (Инна несколько раз оступается и мне приходится ее поддерживать), и заходим на первый этаж.
- Ну вот. Это дом. Смотри.
- Выше надо, - говорит она и повторяет это еще несколько раз, как заклинание. - Выше надо. Выше.
Она шаркает ногами, спотыкается о разбросанные кирпичи и камни, но уверено движется по лестницам вверх. Третий этаж, четвертый, пятый. Я неотступно иду за ней, а моя камера снимает каждое ее движение. Наконец она забирается на шестой этаж и замирает в центре темного пыльного зала, который так и не стал чьей-то гостиной.
- Устала? - спрашиваю я.
- Нет. Я пришла.
Она медленно движется к окну, останавливается и поворачивается ко мне лицом. Ее кожа будто светится в темноте — совсем белая на фоне темных стен и пугающе черного оконного проема. Ее глаза сверкают, как два осколка черного стекла, но в них совсем не осталось жизни, они — будто пластиковые пуговки на симпатичной бестолковой мордашке плюшевой игрушки — просто смотрят куда-то, без эмоций, без мыслей.
- Виталик, - говорит она серьезно. - Я хочу, чтобы ты это видел. Только ты, потому что остальным было бы наплевать. Смотри.
Инна взбирается на кирпичный подоконник, стоит на нем неподвижно несколько секунд, а потом вновь оборачивается ко мне через плечо. Только теперь я почти не вижу ее лица — лишь черный силуэт, замкнутый в большом квадрате.
- Смотри, - повторяет она, вскидывает руки и делает шаг вперед, в темноту.
Я быстро подбегаю к опустевшему окну и снимаю ее недолгий смертельный полет, маленький чудовищный фильм о том, как тряпичная кукла разрезает ночной воздух незамысловатой траекторией последнего пути; о том, как один человек, ребенок которого был убит во еще чреве, мстит другому человеку, убив его настоящего, взрослого ребенка; о том, как отец мстит матери; о том, как в мире, где правит Абсолютная Ложь, внезапная правда оказывается смертельной. Еще немного постояв у окна, я выключаю камеру, возвращаюсь в подвал, собираю все вещи, которые могли бы так или иначе выдать чужое присутствие и, погрузив багаж в машину, еду домой. Сегодня я запишу этот фильм на диск и буду спать долго и крепко. А завтра мне предстоит собирать урожай.
Психолог.
Я просыпаюсь в диком волнении, в предвкушении грандиозной развязки. Я встаю, наспех умываюсь и пью кофе, аккуратно упаковываю диск в коробку и провожу несколько минут перед зеркалом в прихожей. Я репетирую: улыбаюсь сам себе, наклоняю голову, чтобы посмотреть, в каком ракурсе мое лицо будет выглядеть привлекательнее, и произношу:
- Посмотрите этот диск, Доктор. Я хочу, чтобы вы своими глазами увидели, как я убил вашу дочь за то, что вы когда-то убили моего сына. Смотрите, Доктор. Рыдайте.
Решив, что это достаточно драматично, я беру кейс, выхожу из дома, сажусь в машину и еду в на прием к своему психологу. По дороге я почти не смотрю на прохожих и рекламные щиты. Я собран и сконцентрирован, и мне нет ни малейшего дела до кишащего муравейника вокруг.
Доктор встречает меня, сидя за своим столом. На лице ни тени улыбки, только странное беспокойство в глазах. Я усаживаюсь в кресло, пытаясь унять внезапно участившееся сердцебиение, и вручаю ей прямоугольную пластиковую коробку.
- Посмотрите этот диск, Доктор. Я хочу, чтобы вы видели все своими глазами.
Я немного пасую - не могу выдавить из себя заранее заготовленную пафосную фразу. Она вставляет диск в дисковод своего ноутбука, несколько минут с недоверием смотрит на экран сквозь свои лживые бутафорские очки, а потом пожимает плечами. - Зачем ты мне это принес? Что я должна там увидеть? Неплохая любительская съемка, и что? - Как что, Доктор?! Я в полнейшем замешательстве. Какая к черту любительская съемка? До чего докатился наш мир, если мать, каким бы чудовищем она не была, равнодушно пожимает плечами, видя такое? - Как что?! – повторяю я, вскакивая с кресла. – Там же… Там же, черт возьми, ваша дочь! - Какая дочь, Виталик? – Доктор смотрит на меня, как на идиота.
Удивленный, слегка насмешливый взгляд. Такой омерзительный, что мне хочется схватить со стола дешевую позолоченную авторучку и воткнуть ей прямо в глаз. Пока я решаю, в левый или в правый, Доктор невозмутимо продолжает:
– У меня два сына, близнецы, Глеб и Артур. И я думала, что ты прекрасно об этом знаешь. Она открывает ящик стола и достает довольно свежий снимок двух парней лет восемнадцати, одинаковые лица которых кажутся мне смутно знакомыми. Я ощущаю, как холодеют мои пальцы, а щеки, наоборот, заливает румянец. Неужели я так ошибся? Неужели все годы подготовки насмарку? - А как же… Инна? – шепчу я, внезапно чувствуя себя совсем маленьким и беспомощным. - Она же… там… - Там никого нет, Виталик. Там никого нет. Доктор поворачивает ко мне ноутбук, и я с минуту смотрю видеоролик. Совершенно другой видеоролик. Звука нет, только изображение. Камера блуждает по мрачным коридорам недостроенной многоэтажки, заворачивает за темные углы, изредка трясется, делает оборот вокруг себя, направляется вверх по этажам, снова поворачивается. Добравшись до квадратного оконного проема, она на некоторое время замирает, потом приближается так, что проема уже не видно - видно только синее ночное небо и черную посадку. Потом камера опускается вниз, взяв крупным планом сероватую слякоть под окнами дома, отъезжает назад и отключается. В этом фильме нет ни единого действующего лица. Никого, кроме самого оператора. Этого не может быть. Кто-то подменил диск. Но кто и когда? - Доктор, это какая-то ошибка, - мямлю я, еле слышно. – Это какая-то ложь. На этом диске записано самоубийство вашей дочери Инны… - У меня нет дочери, Виталик, - повторяет она. – И никогда не было. Но я еще в прошлый раз поняла, что с тобой снова что-то не так, поэтому и посоветовала тебе обратиться к врачу. - Да что здесь происходит, вашу мать? – ору я в бессильной злобе и понимаю, что через мгновение позорно расплачусь. – Это ложь, Доктор, это какой-то жуткий заговор! Вы пытаетесь убедить меня в том, чего на самом деле нет! Так же, как вы когда-то убедили Оленьку отправиться на аборт и стерилизацию! - Какую Оленьку? – терпеливо спрашивает Доктор, и мне хочется пальцами сдавить ее шею так, чтобы хрустнули позвонки. – Ту самую Оленьку? Парализованную сестру твоего приятеля? - Мою невесту! – кричу я почти до хрипоты и внезапно перестаю бороться с рыданиями. - Виталь, присядь, - спокойно говорит Доктор. – Пожалуйста, сядь, и я тебе кое-что покажу. Прошу тебя. Я делаю пару глубоких вдохов и опускаюсь в кресло. Меня трясет, в желудке такие спазмы, что меня, кажется, сейчас вырвет прямо на ее стол, и я снова глубоко дышу, наблюдая, как Доктор достает из ящика черную папку, похожую на ту, что я когда-то привозил Инне. Доктор раскрывает папку и выкладывает передо мной три фотографии и листы с текстом, напечатанным мелким шрифтом. - Когда ты пришел ко мне четыре месяца назад, ты принес вот это, и попросил, чтобы в случае необходимости я тебе это показала. Посмотри на эти снимки, Виталик. Кого ты видишь? Трясущейся рукой я беру фотографии и вглядываюсь в лица. - Это Андрей, - говорю я, откладывая снимок в сторону. – Это Оленька еще в школе. А это… Доктор терпеливо ждет, пока я изучаю лицо рыжеволосой девушки. - Это твоя невеста, Виталик, - произносит она, наконец.- Твоя невеста. Света Боброва. Это уже чересчур. Будто какая-то неведомая сила снова поднимает меня с кресла и отшвыривает в противоположный угол. Я неловко ударяюсь спиной о стену и сваливаю на пол стойку с цветком. Совсем как тогда, в больнице. - Если ты сейчас же не успокоишься, мне придется вызвать бригаду, - говорит Доктор, - Я никогда не считала, что ты опасен для общества, но, судя по твоему сегодняшнему поведению, я начинаю сомневаться в своей правоте. Сядь в кресло и послушай меня. Я поднимаюсь на ноги и оглядываю кабинет, будто вижу его впервые. Я внезапно перестаю верить всем и всему. Даже собственным глазам. Моя ложь распространилась повсюду, вросла в каждую клетку моего тела, и даже мой мозг уже нагло и отчаянно лжет мне. Пытаясь унять дрожь и остановить текущие по щекам слезы, я все-таки усаживаюсь обратно в кресло и обреченно смотрю на Доктора. Все сошли с ума. Все и сразу. - Это твой блог, Виталик, - говорит Доктор, указывая на листы с текстом. – Придя ко мне, ты первым делом сказал, что страдаешь мифоманией, поэтому отдал мне на хранение единственный свой сетевой дневник, в котором содержится вся правда о тебе. - Не может быть… - Четыре с половиной года назад твоя невеста, медсестра Светлана Боброва была жестоко убита в посадке за школой. На нее кто-то напал, ограбил и изрезал на куски… - Нет… Ее голос отзывается в моей голове таким гулом, будто в мозгу бешено скачет чугунный шарик. - С тех пор ты погрузился в сетевой мир, пытаясь отрешиться от реальности. Здесь все написано, Виталик. Я ничего не выдумываю. Единственный человек, с которым ты продолжал общаться, был твой приятель Андрей, который ухаживает за своей парализованной сестрой Ольгой. - Но Оленька… - Оленька никогда не была твоей девушкой, Виталик. Она даже никогда тебя не видела. Когда ты познакомился с Андреем, она уже была парализована. Она никогда не была беременна, и никогда не делала абортов. - Значит… - мой язык еле ворочается, будто он присох к небу, и мне кажется, что сердце мое сейчас остановится. – Это все… ложь?! - Это не ложь, Виталик. Это твое воображение. Вероятно, тебе слишком трудно было смириться с потерей невесты, и ты полностью исказил реальность вокруг себя. Пространство, время и даже людей! - Но я же все это время искал… Вас! Я же читал ваши статьи, вы же настаивали на стерилизации инвалидов… - Да, я публиковала подобные вещи в Интернете, - соглашается Доктор. – И, возможно, от этих статей пострадали какие-то люди. Возможно. Но к твоей истории мои труды не имеют никакого отношения. Ты так увяз в самом себе, в своем горе и своем вранье, что перемешал реальных, виртуальных и даже вымышленных персонажей. - А Инна? - Никакой Инны не существует, Виталик. Вероятно, это кто-то из твоих виртуальных подруг, я не знаю. В твоем блоге нет ни слова о ней. - Я несколько недель держал ее взаперти… В подвале… - Сегодня утром мне позвонил твой друг Андрей. Он сказал, что в последние несколько дней ты вел себя особенно странно, упоминал какой-то подвал недостроенного дома. Андрей поехал за тобой вчера вечером. Сегодня он рассказал мне, что блуждал за тобой в темноте битый час, пока ты ходил по этажам и снимал на камеру обшарпанные стены. Если не веришь мне, позвони ему. Никакой Инны в твоем подвале никогда не было. Ты никого не убивал. Инна – это, вероятно, твоя злость, твоя скорбь. Чтобы уйти от истинной проблемы, ты начал создавать вымышленные. - Виталик, - Доктор смотрит на меня в упор. – Ты сам стал единственной жертвой своей Абсолютной Лжи. Я гляжу в потолок, почти не моргая. Я слушаю свое дыхание. Потом я медленно встаю и, не прощаясь с Доктором, выхожу из кабинета. Слышу, как она кричит мне вдогонку: - Сходи к психиатру! Через час я несу одну темно-бордовую розу на могилу своей потерянной, но вновь обретенной невесты Светы Бобровой. Через два – я ножом перерезаю сетевой кабель, будто пуповину, намертво связавшую меня с безумием. А утром я буду сидеть в кабинете пока незнакомого мне врача-психотерапевта и вертеть в руках его китайскую шариковую ручку. Я скажу ему: - Помогите мне, Доктор. Я – мифоман. И расскажу ему эту историю с самого начала. А быть может и совсем другую историю — ведь никто не знает, куда меня заведет моя Абсолютная Ложь. |
Библиотека // Объявления