- Жизнь в Париже дорожает с каждым годом, - сказал нам как-то Рено. – Все стоит дорого. Люди теряют работу, сбережения, жилье и оказываются на улице. Их называют клошарами. Они повсюду – грязные, оборванные, пьяные, с вечно протянутыми руками, -Рено делает мину и вытягивает вперед руку, изображая бомжа. – К сожалению, - добавляет он, - это неисправимая язва общества. Вы видели когда-нибудь французских клошаров? – спрашивает он. Все кивают.

Мне хочется ответить: знаете, Рено, Париж действительно прекрасен, в нем столько огромных и нарядных улиц и маленьких, чудесных, извилистых улочек, восхитительных замков, чарующих памятников, нарядных витрин, сверкающих магазинов и уютных ресторанчиков, это одно из чудеснейших мест на земле для прогулок, осмотра достопримечательностей, развлечений и шопинга, но когда я вижу среди всего этого великолепия этих бедняг, распластанных на земле, зимой и летом в своих отрепьях, с мутными глазами протягивающих прохожим пластиковые стаканчики с мелочью, сидящих повсюду в обнимку со своими собаками и кошками, детьми, нехитрыми пожитками, отвратительных, зловонных, распространяющих заразу, готовых на все, когда я вижу их повсюду, пьяных, опускающихся ниже, еще ниже, умирающих, ненавидимых, я только на них и смотрю, я вижу только их, и мне становится немного не по себе. И мне кажется, что со времен Средневековья, по сути, мало что изменилось.

- Но по большей части это все-таки выбор человека, - заключает Рено.

Мне хочется ответить: вообще-то нет. Как говорим мы, русские, от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Наилучшим доказательством самостоятельного, не зависящего от нас течения судьбы является случайность рождения. Иначе бы все, конечно же, выбирали для появления на свет любящих, состоятельных и понимающих родителей, а Земля была бы густо заселена знаменитыми кинозвездами и футболистами.

Но я молчу. Сотрясение воздуха делу не поможет.

- А у вас в России есть клошары? – спрашивает он.

- К сожалению, да, - отвечаю я. – И дети, и старики, и женщины, и мужчины. И, к сожалению, я ничего не могу с этим поделать. Пока не могу.

Рено возвращается к уроку - мы обсуждаем последний фильм с Джоном Малковичем и Анжелиной Джоли.

Каждый раз, когда я тороплюсь на французский и пересекаю быстрым шагом улицу Lisbonne, я вижу одну и ту же картину. Посреди чистой, как будто вылизанной языком улочки, всегда в одном и том же месте, у обочины дороги, на обочине жизни, на врезанных в бедное тело земли каменных плитах лежит грузная грязная женщина, подложив себе под голову клетчатый мешок с каким-то тряпьем. Она не замечает никого из проходящих мимо людей, и те ее тоже, должно быть, давно не замечают, настолько она привычная и примелькавшаяся в этих местах. И в дождь, и в жару ее огромные потрескавшиеся голые ноги с синеватыми выпуклыми венами торчат из безразмерного синего халата, она лежит, бесчувственная к холоду и прочим изменениям жизни, если бы Франция объявила войну всему миру и на улицу Lisbonne начали сыпаться бомбы, она бы, наверное, так и осталась лежать в своем излюбленном месте отдыха, возле решетки, от которой веет теплом городской канализации.

В это утро она разложила на асфальте большой сырой кусок мяса, по внешнему виду похожий на ободранную кожу какого-то существа, уж не знаю, где она его достала. Должно быть, для нее это было пиршество, но я почувствовала, как к моему горлу подступает тошнота и поспешно отвела взгляд. Подходя к перекрестку, я зажмурилась, пытаясь прогнать из своей памяти страшное видение, и услышала над своим ухом чей-то голос.

- Вы видели этого отвратительного клошара? Это ужасно, она же ест этот бифштекс, как животное, прямо с земли, нет, вы видели?

Я поворачиваю голову налево и вижу женщину лет сорока, в коричневом пальто, с желтой сумкой и желтыми туфельками, прилично одетую, она возмущенно трясет головой и прицокивает языком.

- Как собака, нет, вы видели! Comme un chien!

Она, должно быть, ожидает моей реакции, я выдавливаю из себя «да, ужасно», и бегу дальше. Оборачиваясь, я вижу, что заговорившая со мной дама подходит к мусорке для бумаги, цепляет оттуда газету, прячет ее в сумку, озирается по сторонам и бежит к другой мусорке. На следующем перекрестке она вновь догоняет меня и с осуждением твердит:

- Нет, вы только подумайте, как собака!

Я гневно оборачиваюсь к ней, и чувствую огромное бешеное непереносимое желание ударить ее кулаком по лицу.

Вместо этого говорю ей очень медленно и почти ласково, как говорю всегда за секунду, за миллисекунду до взрыва, до того момента, когда уже не смогу себя контролировать:

- Это называется социальной иерархией.