МОЯ СТЕЗЯ
1. На воле, в сумраке высоком
ярка неблизкая звезда –
ты в полудрёме ненароком
по небу странствовавшим оком
ее встречал – я в дни труда
к ней словно двигался – пленяла
не грёзой та звезда моя,
но достижимостью прельщала
в движенье к истине, внушала
влеченье к высшему – так я
к нему с земли, копя невзгоды,
бесстрашно рвался всей душой
там, где приземистой природы,
в себе людей замкнувшей, своды
нас ограничили собой.

2. Во мгле мышленья высшего таится новизна. К огнистой новизне
прийти мне посчастливилось. И муза покровительница,
та любострастная, та непорочная, та неимущая спасительница,
то женщиной безбожной, то весталкою, то нищенкой сопутствовала мне.

ПОЭТ
1. И вот я властен оттого, что власти не желал
и не стяжал, позируя, плебейского вниманья,
но самобытной мыслью безупречного искал,
и на просторе власть обрел я без ее влиянья
на сжатые умы, но если ум освобожден,
он, из-под ига выйдя, беспредельности внимает,
и чудной власти он без угнетенья подчинен,
ей благодарен и ее чуждаться не желает.

2. И мне лучами небосвода
блистай властительно, Природа,
невольник я твой до конца,
но не прислужник я народа,
не раб и не слуга Творца,
не государство надо мной,
не самодержец и не Бог,
а Солнце, в яви голубой
сияющее в дни тревог.

* * *
О мраке вестники твердят.
Откуда в жизни хмурость эта?
Вверху чертями что ль изъят
источник исполинский света?
Или душа при сделке с тьмой
светильник уступила свой?
Потушены ли маяки?
Суда крушатся ли о скалы?
Иль, опьяневши, моряки
для драки вынули кинжалы
в порту, где будущей резней
грозит уже былой разбой?

Непогрешимо ли храните
вражду к невольничьей судьбе?
Другой ли вы судьбы хотите,
смутьяны, слышные в толпе?
Вы не прикончили кумира,
но дали крови для вампира.

* * *
Я человек – и я живу без отчужденья,
когда свое величие творю,
преодолев и гнет и заблужденья,
но иногда, в толпе блуждая, говорю:
«Ты не близка мне, суетящаяся жизнь.
Я вижу: не по мне твои стремленья.
Прощаюсь я с тобой без укоризн,
и распрощайся ты со мной без осужденья.
Не презираю я твои нервозные дела.
Я кроток и тебя нисколько не обижу:
поэзия во мне хранится не для зла.
Но мы расходимся – теперь я это вижу,» –
так иногда я говорю живому окруженью
в час отчуждения, в тоске по единенью.

* * *
Власть, укрощая дерзновенья,
дала мгновения лучам.
Как метеоры, в те мгновенья
заметны стали вы очам.

Издалека вы по спирали
до света подошли к земле.
Как хорошо вы просияли,
хотя и шли всегда во мгле!

Сумели вы назло безделью
по целине, трудясь, идти.
Свершался путь, и было целью
само свершение пути.

Вы, метеоры мирозданья,
блеснули в небе до зари.
Не тьму небес, а тьму сознанья
вы осветили, бунтари.
* * *
С души по скромности взыскав одно смиренье,
свершу не свойственное мне преображенье,
спрошу безжизненно: «Владыка, чт? со мной?
Смиренья столько у меня, что вряд ли я живой.»

* * *
Бессмертное, приятели мои,
не оттого ли подлинно бессмертно,
что не вполне восприняты его щедроты? –
может обнадеживать и радует оно,
вернув уже нам ощущенье бодрое,
что в мире не бывает и при смуте беспросветно,
что в славе нерушимо все,
что именами лучшими наречено.

* * *
Сознавшая свое названье
суть обрела черты главенства.
Смягчается несочетанье
гордыни, мудрости, блаженства.

ЧЕЛОВЕК
Я всё воспринял и возник,
и, славной жизни проводник,
я неспроста живой двойник
ее пространств, ее времен,
а также той, кем я рожден.

Я грандиозное творю,
в него с отрадою свою
влагая силу, создаю
то чудо, что равно трудам
и таково, каков я сам.

ИЗ ЭККЛЕЗИАСТА
Минувшее не миновало.
Грядущее нам не грядет.
Былое будет, и бывало
всё будущее. Свой черед
итоги бытия любые,
благие либо неблагие,
нейдя к нам, ждут. Они миражны.
Всё, что закончил я сейчас,
я завершал уж не однажды
и завершу еще не раз.

МАНИЯ НИЧТОЖЕСТВА
Себя хочу видеть я тихим и робким,
беспомощным, вялым, почти бестолковым.
Быть может, удастся мне, ставши холопом,
спуститься до сути, прокрасться к основам.

Горжусь я негордым своим отношеньем
к возможностям разума, еле заметным.
Забывчив Господь: я родился растеньем,
а Он пожелал, чтоб я жил человеком.

* * *
По сути умные свершения просты:
во имя истины, превыше суеты.

* * *
Когда бы сперва был я богом исканья
всемирной стези для превратного знанья,
когда бы, страстей затая проявленья,
природа вся в боге жила до рожденья,
когда бы свершиться могла до конца
в творенье обширном идея творца, –

я землю бы создал, а после нее,
венчая создателя, солнце мое
неспешные б ангелы в небе зажгли,
и было бы солнце моложе земли,
но в мире с ошибочной сутью за годы
угасла бы жизнь у превратной природы.

ИРОНИЯ
Мы стали чуждыми обыденного опыта,
безукоризненных искали сочетаний,
мы развивали мастерство, не слыша ропота
негармоничных, но естественных желаний.
Была холсту любовь духовная обещана,
там наделяема божественностью мнимой,
та постепенно улучшаемая женщина
цвела соперницей натурщицы ревнивой.

ВЕРА В СОЛНЦЕ
1. В избушке зябко, и снаружи
морями кажутся все лужи.
Дождями полнятся невзгоды
в себе погрязнувшей природы.
Не быть ей гнилостным болотцем,
наступит исцеленье солнцем.
2. Мы проводили свет последний.
Ты сразу в поле размышлений,
днем отсиявшая звезда,
предстала, чуть исток явлений
сокрыла тьмы ночной среда.

Неспешно после удаленья
во мгле дорогу возвращенья
вдали ты, светоч, обретешь.
Ты, друг, от пагубы затменья
природу здешнюю спасешь.

ДВИЖЕНИЕ
До зари вершила зло
в мире мгла, но резво
солнце подняло чело,
поглядев, исчезло.

Тьма сомкнулась, точно пасть
вкрадчивой пантеры,–
в пустоте она взвилась,
и от звездной сферы

для обратного прыжка
сверху оттолкнулась,
и хозяйкой в облака
в поздний час вернулась,–

там, ко сну стеля постель,
как перину, высь
разорвала – и метель
выпала вся вниз.

Хлопья ветер подхватил,
кинулся на окна,
клочья вечности крутил
и давил на стекла,

в жутковатой мгле кружил
и вокруг вагона
в ней косматого водил
снежного дракона.

Разлеглась уже для сна
тьма на мягких тучах,
но скосила вниз она
два зрачка дремучих.

Очи зверя, два огня,
прянут ли на поезд?
Или выглянет луна,
словно чья-то совесть?
Иль её гонимый лик
ночь своей портьерой
скроет – и в смертельный миг
черною пантерой

прыгнет с неба – хищно тьма
пасть разверзнет – вспышкой яркой
зубы сцепятся – дома
подсекут – крестовoй картой

стены зданий падут ниц
и, упав, кресты откроют
на горбах руин-гробниц?
Разве вправду за войною

вьюга Землю обойдет
и укроет гладью белой
развороченный живот
у Земли окаменелой?

Вспомните: в глуби сознанья
громче слышатся подчас
благозвучные созданья,
созревающие в нас.

Или те благие звуки
за наукой не поспеют,
а без них разгул науки
всепланетный прах развеет?

Не допущена война
до конечного успеха:
предо мной, как встарь, видна
Вечность с ликом Человека.

Вижу взор прямой лица
на метельном фоне.
Вьюжный пес тебя усердно облизал,
ты хохочешь и отряхиваешься ладонью.

Нам необходимо без утайки объясниться
откровенным русским языком.
Доберись январской ночью до страницы
и пройди по ней дорожками стихов.

Ты, вникая, предпочти их скрытные детали
голосам шумливо распахнувшихся друзей.
Я хочу тебя, мой друг, из колыбели твоих дней
увести в бессмертие стихами.
Чтобы юный солнечный Икар
в будущем благоприятном веке
под луной поднявшейся легенду прочитал
о моем любимом человеке.

И представил: резкий вьюжный снег,
фонари, растянутые в полосы,
вихрь движения – в буран, к любви, на верх
нотного диапазона голоса.

Но гармонию кругом сужает быт,
им объята красота, им образована
комната – и за полночь там женщина сидит,
в полутьме нарядом обрисована.

Вдоль ее руки через обычный интервал
из часов стенных минута за минутой ночью катится,
каждая из них беззвучно падает в бокал,
на столе рукой прижатый к скатерти.

Слишком тихо, одиноко и темно.
Слишком жить резвей, небоязливей хочется.
От метели бледное окно
исписалось темнооким почерком.

Вот еще одна минута канула в бокал,
будет от нее вино немного крепче.
Горячится кровь, которую желаньем распалял
каждый праздничный, самозабвенный вечер.

Я хочу, чтобы истек невольный век,
а свободные мгновенья никогда не истекали.
Знай, мой друг, что я хочу тебя, одну из всех,
увести в бессмертие стихами.

Воля крепнет, и рожденные дыханьем под водой
пузырьки воздушные плывут наверх из омута.
Мы с тобою восходили к рубежу Голгофы той,
где взята былая пошлость и на виселицу вздернута.

Прежний быт искорененный перейдет из жизни в миф,
он уйдет, и предыстория гармонии, подобно мифу, кончится,
и тогда, венком любви тебя на Землю возложив,
увенчают люди вместе похороны пошлости их общества.

Мне приятно, что подвижник-астронавт,
уносящийся к планете безымянной,
повидает, улетая, как желанна и стройна
красота Земли обетованной.
Был я с нею, может быть, едва знаком,
но влеченье к ней в душе моей хранится.
Откровенным русским языком
нам необходимо без утайки объясниться.

* * *
Не знаю, прав ли ты, осмысливая жизнь.
Ее почувствовать, я думаю, важней.
Пощупай ее ствол, ее листвы коснись,
ее всю ощути до кончиков корней.

* * *
Христа бы вряд ли восхитил
ваятель из Эллады;
сей гений встарь отобразил
безгорестные взгляды
своим властительным резцом
без мудрости туманной:
мужчина должен быть борцом,
а женщина – желанной!

Когда глухой духовный звук
богиню в споре злит,
берет Гармония свой лук
и в христианский щит,
подъятый спешно мудрецом,
стрелою бьет сохранной:
мужчина должен быть борцом,
а женщина – желанной!

Мила трусливым суета,
близка герою красота;
когда не в споре было с ней
самопознание людей,
той мифологии в ту рань
резную мраморную дань
платили греки безупречной
геройской плотью бессердечной.

Творцы вникали в бесконечность
и робки стали перед бездной,
теперь мы ценим человечность
и рады скромности безвестной.
Как меч зазубренный, неверным
Элладе стал и дар с ущербом;
ей мастера верны, что скрыты
в земле, как руки Афродиты.

* * *
Тревога Блока велика,
в его душе встают упреки,
для душ эпоха не легка,
упорно в глубине стиха
вновь отдается шаг эпохи,
узнать поможет ремесло,
чт? в ней добро и чт? в ней зло.
В себя различные потоки
сперва эпоха вобрала,
   с тех пор не раз она кляла
свои злосчастные пороки,
она проекты создала,
впитавши творческие соки,
и прежние свои дела
в начале века превзошла.
Век уберег ли благородство,
отвергнув царское господство
в России, где настали сроки
для дел, что все подряд жестоки?
Монарх отрекся: его с трона
низвергла б ненависть народа –
когда-нибудь свободный трон
займут ли совесть и закон?
Ожесточенье сохраняя,
порядки предков отменяя,
в устаревающие страны,
громя престолы, тюрьмы, храмы,
вступает век – на исполина
сорокалетний Блок глядит,
а слой углей едва горит,
и Блоку зябко близ камина,
и с прямотой простолюдина
   с ним карлик смерти говорит,
и расплывается картина,
теряя свой контрастный вид,
и карлика и исполина,
должно быть, вечность обобщит,
она рабов и господина,
в себе сроднив, объединит,
у всех родных судьба едина,
огонь и мрак – и те родня,
мрак – это мгла вокруг огня,
поэта с ней покой роднит,
у Блока бред, и мгла прекрасна,
теперь опять он улетит
во мгле в края, где безопасна
   судьба, что мучит и грозит,
он бредит, отрешась от бед,
и снова с жизнью связи нет,
он спит, а жизнь во сне предстанет,
и, вероятно, предоставит
она всеведенье тому,
кто выяснял ее секрет,
и явит, может быть, ему
свой луч, вонзившийся во тьму,–
от забытья, предвидя свет,
освобождается поэт,
он может явь не отвергать
и толпы грешные прощать,
об отчужденье мысль напрасна,
среди толпы тоска всечасна,
сужденье Блока, может быть,
она сумеет омрачить.
Уже исходы ощутимы,
пространства духом обозримы,
за пирамидами любви
рассудка ясная пустыня
видна с оазисом вдали,
туда вели поводыри –
печаль и строгая гордыня,
и есть у прошлого в пучинах
былые контуры обиды,
как очертанья Атлантиды,
что где-то спрятаны в глубинах.
И занимается не зря
неуследимая заря
каких-то спешных откровений,
чудес, открытий, воплощений.
Без опоздания горя,
спаси наш мир от отчуждений,
благословимая заря!
В злосчастье Блок почтил эпоху.
Крах без руин дал вечность Блоку.
Спасавших подвиг от забвенья
сверхличный гений, будто звенья,
внутри себя в единство сплавил,
из жизней взятых жизнь составил,
и Блок ей к памятным векам
свои прибавил сорок лет;
бесплотный в ней, ты близок нам,
незабываемый поэт.


* * *
Ушло в преданья время злое
и жизнь уже не в западне;
не то минувшее, иное
минуло памятно во мне:
преобразившимся былое
произошло со мной во сне –
минули стаей произвольной
событья с дерзостью привольной;
большому творчеству сродни
те были снившиеся дни.

* * *
Край неба постаревшего зарей для мук объят.
Душа денька стемневшего, преодолей закат!

Тебя прияла бездна у неба на краю,
но ты, душа, воскресла, ты перешла в зарю.

Где после дня померкшего все ярче ты горишь,
там ничего поблекшего в себе ты не таишь.

ВЫСОКОМУ ПОСРЕДНИКУ
Нас от удушья жизни скудной
в бездушной тьме, в упадке будней
мессия воссиявший спас,
и прежней скорбной доли краше
мы жили там, где было Ваше
светило много выше нас.

Уже и кладбище укрыло
и тленье бдительно скормило
земле Ваш облик, но живет
и возрастает ныне сила
того бесстрашного светила,
та Ваша вера, образ тот.

НАРОДОВОЛЕЦ
Бескрылых юношей Россия
вела туда рукой насилья,
где обрывается скала,
и вниз толкала, чтобы крылья
опасность гибнущим дала,
но кто не превозмог унынья,
того та пропасть увлекла.
Не я подавлен, изувечен,
из яви в бездну пал не я,
тобою вдруг я был отмечен,
и вскоре после того дня
стал окрыляющий меня
правдивый гений просторечен.
Я исказил твой слог учтивый,
твои созвучья, ибо ты
богачкой мнилась мне болтливой.
Понурым девам нищеты
случайной прелести цветы
дарил мой стих неприхотливый.
Я речью складной не кичился
и легкой данью мастерству
себя прославить не стремился,
но власти гнет я обучился
определять по существу.
Грядет мне, чувствую, в расколе
безумье, смерть или нужда.
Любовь к отчизне – мое горе,
моя счастливая беда.

* * *
Пространство, нравственность и время,
вы сплочены во мне сейчас,
и ваша тройственная связь
и почву, и тепло, и семя
дала душе, не зря свершась.

* * *
Уж перед ним, полна испуга,
кумира жадная прислуга
бледнела, трепеща в поклоне,
а псевдобог сиял на троне.
Да, псевдоангелы ему,
спеша, служили на дому!
Такие ж ангелы другому
такому ж богу дорогому
служили так же, как тому,
на небесах таких же, тьму
крылатой ратью побеждали,
пред ней людишки трепетали.
Те боги – автократы крезы,
те ангелы – головорезы.

ПАМЯТИ ЛЕРМОНТОВА
Полурабы при кесаризме
бывали светскими в отчизне,
в ней клял ту чернь еще один
не льнувший к трону дворянин.

Дуэль и смерть ему припас
пленявший гения Кавказ,
душой в изгнании стал он
лишь к этой смерти устремлен.
Царь живописные смотрины
цензурой жесткой запретил,
смотрели хмуро все на спины
к стенам повернутых картин.

В опале гнев покрыл изгою
лицо античной белизною,
был слепок черт его трагизма
посмертной маской романтизма.

Дурные волны бороздивший
корабль исчез в иной волне,
ведь легкий парусник погибший
весомо лег на вечном дне.

Бриг утонувший вздрогнет мачтой
в низу дремавших раньше вод,
когда всю глубь их яви мрачной
кора земная всколыхнет.

* * *
Двадцатый век – вселенский Вавилон.
Я, позабыв тут голоса державных разноречий,
начну сонет, обычный для шекспировских времен,
и мысленно зажгу мигающие свечи.

Ответить я хочу тебе, как в старину
достойный рыцарь отвечал бы строго даме
обворожительной, которая мила, да не ему,
восхвалена, да не его устами.

Я в небе дымчатом и в облике земном
ищу гармонию, что, взятая пространством,
еще предстанет нам из облачного сумрака – огнем,
из призрачного – пылким и прекрасным.

Я полагаю, мы сойдемся под ее двойной,
с иными звездами согласною звездой.

* * *
Зашла на кладбище в панаме.
Как грёза, выглядела роспись,
та пятен красочная россыпь
на шляпе с белыми полями.
Тогда казалось: перед нами
букет по снегу был разбросан.
Темнело. Возле нас венки
безмолвно клали старики.
Царила скорбь. Она некстати
осколок зеркальца достала.
Ей кто-то юный делал знаки.
Стояли в трауре. Стенали.
Взвихрили пыль. Она от пыли
чихнула – засмеялась, вышла.
Не та ль улыбка у могилы
во мгле была светавшей высью?
Мы шли к ней в смуте – восходили
неотдыхавшей нашей мыслью.

* * *
Не говорите все: – Враги мы оттого, что смерти непременны,
как и любовники мы оттого, что плоти бренны,–
Творец сказал бы так: – Под солнцем вы враждуете, уроды,
под звездами, как вижу, вы близки телами,
но, может быть, я рассержусь – и наверху безогненные своды
воздвигну – все оцепенеете навек под их камнями
вы в панцире жилья безвременн?го – как бы жизненного склепа,
где прежняя любовь, как и вражда, нелепа.

УТОПИЯ
Во имя цели непорочной
земля отвержена сердцами,
все небо жизни стало почвой,
все звезды стали семенами,
взошли при жизни сей бессрочной
растения бессмертья сами,
чьи стебли выше почвы той,
что раньше вся была мечтой.

РУБАИ
1. Как объясниться? Речи наловчится ли простак
изыскивать умишком? Или барышне пустяк
и речь ума великая? Не знаю. Рубаи
тебе, красотка, сочиняю кое-как.

2. Ужасна тьма, когда звезда прелестна.
Влеченье северно, когда южна невеста.
Восточна мудрость, если западна любовь.
И неуместны боги, если нега повсеместна.

3. Благочестивые бывали беспощадны.
Благоразумные бывали безоглядны.
Любые страсти не бывали непробудны.
Любви дерзанья не бывали безотрадны.

АКТЕР
Я самоустраняюсь
и стану как мираж,
и видоизменяюсь
я как живой пейзаж,
и каждый раз внедряюсь
я в н?вый персонаж.
ПАМЯТИ БРЮСОВА
Над жизнью в башне возвышаться,
когда же гунны возбудятся,
как станут башню штурмовать,
от штурма с башни отбиваться,
и в подземелье отступать,
и в подземелии сдаваться.

* * *
Оно ли, с грацией на столик опираясь,
овальной гладью на обои отливаясь,
обратной стороной крепясь на стояки,
отрадное лицо и кудри повторяло,
и руку, что прическу поправляла,
и злато, звонко снятое с руки?

Паденье! бусинки блеснули, кольца, серьги,
помады кувырком и склянки, возле стенки
всё вдребезги, стекольца вразнобой.
Лежит наискосок безмолвной комнаты
плашмя, спиною вверх – похоже на покойника,
широкоплечего, с разбитой головой.

Смерть видится тому, кто Зазеркалье спьяну мнил,
стекло разбил и будто бы за зеркало ступил.

БИОГРАФИЯ ВОДЫ
По небу в жаркий день за тучкой облак гнался,
воздушной влагой наливаясь, опускался,
догнал ее, настиг; вся вспыхнув, туча скорчилась,
молниеносный миг! и отступает гром; кончилась
связь тучи с облаком; летит зачатый в ней
дождь легкий, наклонясь вдоль солнечных лучей.
Небесная струя на камень натолкнется,
блестя взметнется вспять, и вдруг на брызги распадется,
и, камень омывая, заскользит, как волосы с пробора,
и соберется в узел на земле,
и выльется в ручей, сбегающий по склону косогора,
петляющий, пока совсем не обмелел.

* * *
Смотри на исторические пеплы, на обугленные крепости былого,
на всё, что неустанно выжигала искрометная гроза,
смотри туда, где ничего живого
не разглядят уже твои глаза,
смотри на жизнь – она экстазную любовь уловкой подменила
с тобой, товарищ, и, придя со всеми к этой лжи,
повсюду страсти человечеству явила,
по существу явивши миражи.
* * *
Все дни безликие забыты
во мраке будней бесконечном,
а дни поры веселой скрыты
в каком-то сумраке беспечном,
и дни унынья как бы тоже
стоят у бытия в тени,
и только дни страданья, Боже,–
твои сиятельные дни!

* * *
В рабочей позе ювелира
с увеличительною линзой
над сочетаньем черт любимых
подолгу пристально склоняться
мы разучились. Торопливы
мужские взгляды прагматиста
у близорукой нашей плоти.
Мы без иронии стыдливой
об устаревшем обожанье
сказать и слова не умеем.
Угас обычай вдохновенья.
Петрарки нынешний преемник
навряд ли счел бы за призванье
Лауру славить. Остается
пустое наше мастерство
наполнить горечью его.

* * *
Конечно, к миру я не глух,
не оттого ли все державы
душой я слышал и мой дух
не отвергал чужие нравы,
но трудный мир я не постиг,
себя тайком я постигаю,
в себе живу я каждый миг,
я эгоист, я понимаю,
зато я слышу все вокруг,
и все, что слышу, мне знакомо,
всему живущему я друг,
и в жизни всё ко мне влекомо.

* * *
Мы ль отомкнули два замка
дверей одна другой напротив?
Мы ль увидали свысока
возникший в лестничном пролете
свет, обозначивший ступени,
дневной поднявшийся к нам свет?
Иль обитали мы как тени
и сохраняли как секрет
уют уснувший наших комнат
дверьми одна другой напротив?
Во сне ль бездушно к телефонам
вел на полу петлявший провод
и в трубке слышался порою
звук, издаваемый душою?

* * *
Противны тягостные встречи,
томящий спорщиков разлад,
друзей глупеющие речи,
прогнившей склепной жизни смрад.

Но где-то свет маячит тускло,
туда вполне стремишься ты,
вокруг уже светло и пусто,
в душе господство высоты.

Знаком ты с чувством возвышенья,
стихам являющимся рад,
по склону после восхожденья
ты к прозе спустишься назад.

Знай лишь одно свое призванье;
средь шумной прозы мы глухи,
не льется горнее звучанье,
внизу не слышатся верхи.

В тоске по лире отзвучавшей
свой слух от шума отврати,
в духовной пытке возмужавший
ты снова к высшему взойди.

СОНЕТ ОСЕННИЙ
Впрямь эта бурая трава
вела, мне кажется, бои
за жизнь иную, за свои
в былинке скрытые права.

Смотри: она едва жива,
но ты гряди, своё твори,
все мышцы тщетны ли твои,
твоя ли тщетна голова!

Себя крупнее ты бывай,
пленяйся чем-то несвершимым
и чем увлекся, то свершай.
Соперничай с непобедимым
и невраждебно побеждай
все, что слывет неодолимым.

БЕЗЛЮДНЫЙ СОНЕТ
У спасенных путников, кто, приникнув к озеру,
лица окуная, влагу пьют,
восхищенье вызывает валкой поступью
уходящий от оазиса верблюд.

Бедуин с винтовкой длинноствольной
за горбом в качалке важно водружен;
словно знамя свернутое, воин
белым одеяньем зачехлен.

И всегда пред ним на зыбком горизонте,
тая переливами стеклянными,
знойный воздух искривляет иллюзорные
пальмовые стрелы над барханами.

Миражи кружатся. Блеск галлюцинаций.
Следует пустынь остерегаться.

ДАЧНЫЙ СОНЕТ
От яркой стрелки самолета
примчался нараставший звук
и, перейдя от свиста к рокоту,
встряхнул безжизненную комнату,
на звоннице внутри серванта,
фаянсом дребезжа, затух.

О блюдца безутешно звякнули
в цветных горохах чашки чайные,
суповница под крышкой охнула,
глубокая тарелка лопнула,
сервизы взаперти оплакали
всей братией своей хозяина,

усопшего душой навечно,
уснувшего на час до вечера.

НЕВОЛЯ ДУХА
С опорой связаны земной
тела все подо мной,
таков и я, верховный дух,
невольный царь идей:
пусть я гордец и к плоти глух,
но я стою на ней –
моя площадка столь мала,
подножья нет почти,
мой пьедестал живой – скала,
с которой не сойти
в неэфемерный косный мир
и не войти в эфир.

ДИАЛЕКТИКА
1. Свободы рубится рука
с рукою власти,
скрестили в бранях два клинка
две равных страсти.

Креста указом не скреплял
солдату Бог, но вбиты
гвоздями в крест и Ганнибал,
и Бонапарт, и Гитлер.

Как слева знамя вознесут
и честь и слава,
на знамя свастику нашьют
пороки справа.

С рукою вскинутой предстал
когда-то в Риме
герой, что впредь салютовал
в честь Муссолини.

Щиты встречали римский жест,
и всякий был пробит,
но все же смерть ломала перст
о жизнь, о взятый щит.

Войной на гений мира шли
со всей цензурой
царьки земли, что книги жгли
в войне с культурой.

С годами пепел вольных книг
под высыхавшей кровью
покрыл земной первичный лик
и затвердел корою.

Но видит книжный пилигрим
радушный лик свободы,
как будто смыт кровавый грим
с улыбчивой природы.

2. Кто на поверхности писал,
когда придумал верно строчку,
пером тем острым надорвал
глубин искомых оболочку.
Обрисовался Произвол
в объятьях юной Тирании,
они из рук одну из войн
горящей спичкой уронили.

От бедствий мир остерегать,
пожарной помощи подобно
державы целые спасать
из полыхающего дома

по силам Истине. Но к ней
нам путь закрыт до лучших дней.

ПОУЧЕНИЯ ПАСТЫРЯ
Где счастье? – сразу после смерти,
за ней до счастья – миг пути!
Но в оный миг возьмутся черти
геройство чье-то в ад нести.

Как ангел чистый, мятежа
чуждайся, лирник, ибо в мире
сравнима грешная душа
с оборванной струной на лире.

* * *
Мне трудно, следя за историей странной,
дознаться, каков ее смысл,
я внутренне вижу, как недремлющей лавой
льется людская мысль.

Издали талые звезды светят,
луна в пол-окна большая,
без конца Вселенная в пальцах вертит
оба смежных земных полушарья.

Впредь легко волнуя клавиатуры
самых дальних ассоциаций,
долго, моя память, играй с натуры
всю ночную череду вариаций.

Канадские острова в Америке
внизу кажутся зеленым пучком укропа,
границами стран в полемике,
негодуя, поскрипывает Европа.

Вот и глянцевая страница
французского изданья с фоторекламой
и густое разноцветье у парижского живописца
на палитре с неясной драмой.
Вселенная вращает планету нашу рассеянно,
поближе к очам она Землю поднесла,
должно быть ей понятно все, что людьми затеяно
в мире, который она создала.

Кой-где, наполняемые легчайшим газом,
расправляются перед полетом шары,
так сумел бы расправить объявившийся разум
складки древней земной коры.

Но латами бронированы
крестоносные были солдаты,
и танками страны окованы,
как бы одетые в латы.

Землю войска обшарили,
обыскали, опустошили,
как людей, восточное полушарие
с западным разобщили.

Зорями строгими полыхая,
Вселенная пустила лучи рассвета,
побледнели звезды, но вспыхнула голубая,
во мгле засиявшая планета.

Глядя на прекрасную, Вселенная загрустила,
старенькая, утренних звезд убавила,
хмуро где-то бездны переместила,
Землю пылать оставила.

* * *
Гроза размашисто сверкала,
гремела дерзко в вышине,
над головами затихала
и громыхала в стороне.

Ты ль от грозы не трепетала
и бодро в злые небеса
глядела, хоть и полыхала
на них опасная гроза?

Не ты ли пела под грозою?
Но высь умолкла, ты молчишь
и скорбно взглядами порою
по небу ясному скользишь.

* * *
Тишина стоит, и сильный
чуть колеблет в ней мороз
как бы струны арфы зимней –
ветви мерзлые берез.
Как и слава стихотворца,
хрупкая голубизна
в день застоя возле солнца
ослепительно бледна.

Спят воздушные движенья,
стал прямей дым из трубы,
чем до неба продолженье
стен зажиточной избы.

Вышли блудные ленивцы
из берлоги городской,
на лыжне сковал их лица
воздух зимний неживой.

Взглядом по горизонтали
вертикальные дымы
видя, путники ругали
геометрию зимы.

Полагали, что природа
словно скрылась, умерла
до весны на четверть года,
как талант у ремесла.

Не ясны без поясненья,
хороши не напоказ
бесконечные свершенья,
те, что спрятались от глаз.

Через эту нашу местность
этажами в даль высот,
вдоль деревьев, в неизвестность
мироздание растет.

Управитель мирозданья –
крепкий творческий мороз;
он всех чуждых созиданья
колет иглами до слез.

Пал недавно в дымке синей
на сугробы мрак теней,
голубой мертвецкий иней
вяло сыплется с ветвей.

Красота интуитивна,
скрыта в думах, и за мглой
не она ли вспыхнет дивно
предугаданной звездой?

* * *
Что я хочу, то я свершу.
Во мне ли нужно сомневаться!
Хотя не в храме я служу,
с богами я могу общаться.
Те выси, где я состоялся,
виднелись ярко надо мной
в пути, который мне достался,
когда отверг я путь иной.

* * *
Скрывай глаза, прислужник Эры,
на госпожу робей взглянуть
и блага всякого черпнуть
умей ковшом лакейской меры.

ЭПИГРАММА
Друг вышний, в строгие те строки
ты предложил и мне вникать,
а мой удел – мирские склоки,
мне вредно заповеди знать.
И неужели поученья,
в полет зовущие свои,
ты счел основой накопленья
к тебе отзывчивой любви?
Заплутовавшемуся лису
понятья правды не внушай,
да и застылому Нарциссу
в ручей смотреться не мешай,
стань рядом: в зеркале ручья
вдвоем вы вроде как друзья.

* * *
Ты мрак – я звездочка твоя,
ты звездочка – я мрак,
и ты маяк – и парус я,
ты парус – я маяк.

* * *
На ту вершину сообща над обоюдной дисгармонией взойти
вы не смогли, вы разошлись, а разобщенные пути
сошлись у вас опять, уже при власти быта
совместно вами зарожденная дорожка не к вершине вам открыта,
дружны вы двое в связи, но лишь одинокому чета
вершина мудрочеловеческая та.

* * *
Как относиться к Северянину,
к его кривлянью, к его творчеству,
к настрою певческому, к пошлому
концерту в мире, полном ужаса?

* * *
А был я все-таки простак,
и знал я о тебе чуть-чуть,
а ты не грёза, не пустяк
и не свеча, не литургия,
ты не страдальческая суть
и не по чуду ностальгия,
ты и предмет, и плоть, и путь,
и дух, и мудрость, и мессия,
ты чуду равная стихия –
все пропитала, все объяла
ты непонятно чем – и как
объединимы злейший мрак
и лучший светоч идеала,
ты скажешь? – иль уже сказала?
Нет, я не слышу. Ты молчишь
и мысль уклончиво таишь,
и скрыто все. На вопрошанья
не будь ответного молчанья,
все прояснила б эта мысль
об идеальном и реальном,
о связи дальнего с недальним:
уже не ускользая ввысь
и не скрываясь в изначальном,
она в значении буквальном
открыла б ярко эту жизнь.

* * *
Ужасна речь и так легка,
и в разногласье, злу причастном,
слова слетели с языка,
исчезли, взятые пространством, –

вернулись к нам отдельной книжкой,
собраньем, дружными томами,
великой, братской передышкой
в расправе нашей над словами.

* * *
Деньки неблагоденствия
нам дали благо мужества.
Князьями без имущества
мы жили. Через бедствия
текла струя могущества
с отвагой самодействия.
Себя несла в даль мощная
свобода самотечная,
в труде большом успешная,
вполне притом беспечная.
Коль утекла в ничтожество
струя та бесконечная,
то в жизни сквозь убожество
течет она, всевечная.

ПАМЯТИ ГУМИЛЕВА
Вновь сижу понуро
на диване с краю,
пережив так утро,
день переживаю.

Нет удачной мысли
ни одной с утра,
в комнате повисли
пыль и мошкара.

Лето, день безоблачный,
близ окошка липа
светотенью солнечной
во дворе покрыта.

За окном на липе
вновь мелки для взора
тени, пятна, блики,
наподобье вздора.

Ветви с этой вязью
на виду пестры
полувздорной связью
света и листвы.

Как по знаку, ночью
суть из-под обличья
явится воочью,
будет лаконична.

Вот костер, и вечная
вся структура мира
звездами размечена
снизу до зенита.

Плоть углей пытается
в высь уйти с огнем,
а мечта скитается
в космосе ночном.
И как будто чаша
в длани бегуна,
вся Земля ты наша
с языком огня.

* * *
1. Мы в жизни злой, самозабвенной
в себе тождественны Вселенной.
Бескрайности двойник я местный.
Во мне вскрывайся, мир окрестный!

2. Моя строка с любым явленьем,
уйдя в себя, разлучена.
В ней мир ей дан, и с окруженьем
уж ею связь устранена.

Забылось ею в отрешенье
со внешней бытностью родство.
Скорее празднуй воплощенье,
строки безбытной существо!

Был отрешен я; в миг открытий
свою постиг я глубину.
Строкою, полною событий,
свой лучший миг я помяну.

* * *
В конце концов обречено
безличию развитие,
любой душе сулит оно
с любой душой соитие.

В пути нам узы до поры
хотя видны разъятыми,
все наши личные миры
несходны лишь изъянами.

* * *
Когда Ты мне скажешь: исчезни с земли! –
уйду я тогда, Ты мне только вели,
но в глубь или в высь я обязан уйти? –
спуститься ли должен я в недра бесследно,
иль, может быть, волен я, выстрадав небо,
к нему приобщиться к Тебе на пути?

ПЕРЕСКАЗ ЧУЖОГО СНА
Я самоустранился,
в пустыне как мираж
я взмыл к луне, затмился
земли живой пейзаж.
Одной луны поклонник
небренный гений мой,
сей голубой покойник,
сей призрак над землей.

Друзья, кто не подъяли
труд жизни до звезды,
порядком надорвали
при этом животы.

Вот я и пал до роли
пугливого глупца,
считал я: склеп неволи
практичнее дворца.

Меня мои товарищи
в пути похоронили,
я на духовном кладбище
как будто лег в могиле.

Когда буран напором
разнес могильный грот,
сел трупоядный ворон
ко мне в разъятый гроб.

И, трупа н? дав ворону,
от клюва пряча лоб,
я уклонился в сторону
дворца в стране трущоб.

И сразу взялся с бабой
нести хозяйства крест,
у сына был бы слабый
характер, интеллект.

И беды нам утроит,
и скорбью наделит,
и саваном укроет
нас отравитель быт.

Он ядом скорпиона
пока в меня не влился,
в раю у скопидома
во сне я удавился.

* * *
К вершинам мысль твоя пробьется,
ты утвердишься между них,
свершится тем, кто шел бороться,
путь лучший из путей земных.
Но в праздник, в день того свершенья,
безбожник, не проси уже
себе в награду расслабленья,
благоприятного душе.

* * *
Беда мне: под собой опять
опору знаний я имею.
Стою я крепко, но тупею.
Нельзя незыблемо стоять.
Из-под себя рукой своею
умей опору выбивать!

БЛИЗКОЕ К АБСУРДУ
Всё в мире слажено. Края нужны для середины.
Чти разум и безумие, что в духе двуедины!
Сей дух – исток игры. Всё в боге, кроме Бога.
Да здравствует игра, которой нет итога!

БЕСЕДА С СОБОЮ
Откуда мы? Зачем сюда пришли? То человеку неизвестно.
Куда свершаем сообща сегодня путь? Ответа нет.
И неоглядно прошлое, и будущее скрыто повсеместно.
Как нынче поступать? Есть у меня ответ
на сей вопрос. Обдумай, хороши ли рассужденья
немногословные. Тут каждый от рожденья
с собой в разлуке житель – и при всей попутной жизненной борьбе
путь человека – это приближенье странника к себе.
Ты хорошенько постигай себя. По мере самопостиженья
свободно двигайся к вершине самовыраженья.

* * *
Сие двадцатое столетье
вполне оставит ли наследье,
или пожрётся всё дурной,
пустой, всеядною враждой?

Нет, мятежей громящей силе
свой не исполнить приговор!
Изжить успеют души в мире
с иными душами раздор.

Любитель снега и Шопена,
проклятой бойни чужд поэт.
Наш тусклый мир – такая сцена,
где явлен видящему свет.

Поэзия – движенье света
от яви к сущности поэта
и там, за гранью всех невзгод,
от смерти к вечности уход.
* * *
Хранимый духом идеал
чуть не утратив меж людей,
в дальнейшем он их изучал
с пытливой зоркостью; при ней
возвышен, горд и остроумен
мирской подвижник был; он умер,
оставил сборник повестей
чем достоверней, тем грустней.
Правдив, почти документален
его искусный реализм,
незабываемо печален
гонимый скорбью оптимизм.
Скончался рано. Горьким эхом
в нем отозвался Вечный Чехов.

* * *
Весною не горюйте в дни лучистые.
Смотря на мир, яснейте, души мглистые.
Друзья, хотя вы хмуры, несиятельны,
дни солнечные в мире замечательны!

CASTELLANUS НА СВЕТУ
Горячее солнышко вышло ко мне.
Сонет я пишу в это время благое.
Не зря на балконе сижу я в покое
с вершинами лип за окном наравне.

На стуле складном, от беды в стороне
сижу на своем огражденном балконе,
как будто за крепкой стеной в бастионе
засел, от врагов заслоненный вполне.

Видна мне штурмующих этих отвага.
Внизу горячится дурная ватага,
влезает на стену, и валится вспять,
и тупо на стену влезает опять.
И все вырождается в злую нелепость
и в дымке штурмует поэзию-крепость.

* * *
Поклонник Солнца в старину скончался на Востоке.
Вот самоэпитафия. Живут на камне строки:
   «Давно любя сей мир, я в нем особенно любил
торжественное Солнце надо мною в чистой выси.
Чем ярче было Солнце, тем осмысленней я жил,
тем оживленней в мире светлом были мои мысли.»

ПАМЯТИ ГЕНРИХА ГЕЙНЕ
1. По эталону средний рост
плохая мерка для поэта.
Весь умный дух его – форпост,
ведь он далек от трафарета.
К свершеньям путь его – пример
исхода за былые рамки
души, волнуемой без мер
пометкой на полях тетрадки.
Едва неверный взят прицел,
поэты – первые подранки.
Они предвестники тогда
бесчинства лиц без кругозора,
и предсказатели суда,
и как бы строчки приговора.
Они сигнальщики. Мы сами
завязки драм со стороны
им ясно видеть наказали.
Мы на расправу не вольны,
когда себя под их пером
в обидных позах узнаем.

2. О, дни свободы той крамольной,
   когда средь огнепада молний,
   сужая крылья благозвучий,
   снижался ты под низкой тучей,
   грозой прижатый к ледникам,
   а сверху гром ходил могучий
в горах по мрачным облакам
и били стрелы по строкам!

БЕЛЛЕ АХМАДУЛИНОЙ
Исхода пьесу ночь играла,
на сцене город исчезал,
и полутьма напоминала
утихший театральный зал.

И сверху фонари-софиты
рядами вспыхнули в дожде,
и нам столица Атлантиды
видна, представшая в воде.

Где в глубину ведут аллеи
со влажной зыбкою листвой,
ночные зеркала сирени
поставил май перед Москвой.

Хотя разлуки безнадежней
покои сводчатых аллей,
вернуться мы с любовью прежней
сумели к музыке своей.

Нашли аккорд под нежной пылью
гавайской кремовой гитары.
Беда ли, что не стали былью
надежды? Мы еще не стары.

Для счастья нам гори заветно,
звезда высокого труда!
С друзьями в жизни, как известно,
мы разлучимся навсегда.

Во мгле судьбы про ваши лица,
друзья, не позабуду вновь.
Из памяти во мне ложится
на голос опыт и любовь.

Пора без устали внимать
всему, что было изначально.
Пора все новости печально
давнишней датой помечать.

* * *
Видна дорога скользкая средь ельника в лесу, и различимы черви,
по колеям уродливым ползущие в грязи после дождя.
Скользя, крепясь, иду. Вверху заметны стали мне сквозь иглистые ветви
просветы хмуро, чуждо прояснявшегося дня.

Себе предрек я: ты вернешь идею неба показавшемуся небу.
Себе твердил я: взор ума на солнце идеальное нацель!
Отрадно, что сиянья сфера гармоничная, где быть уместно Фебу,
тебе доступна, смертному,– вступи в нее теперь.

* * *
Я шатко плелся в даль пешком,
и знал я: жизнь упряма,
не в яму смерти я влеком,
не суждена мне яма.

Не скорбь, а творчество беречь
я стану, где смогу;
где важно знак его зажечь,
я там его зажгу.

Ты, вечный, знака жди во мгле,
как я, могучий, жду,
что я, ступая по земле,
до вечности дойду.
СТИХИ О ГАРМОНИИ
1. Безвестный бедный пианист
играл Шопену виртуозно
в темневшей медленно гостиной
свою неслыханную пьесу.
Великий слушал молчаливо,
сидел поодаль у камина,
забылся музыкой, входил
в непредсказуемый, отдельный
духовный мир воображенья,
лицо от пламени укрыл
ладонью влажной, а перстами
импровизировал мотив
на инструменте неузримом.
И под шопеновской рукой
родные клавиши чудили,
вели всё чаще нотный спор
и неучтивым диссонансом
движенью пальцев отвечали.
К чему согласие сменял
все нараставший струнный хаос
и нот изученный порядок
мелодией почти бессвязной
был устраняем вопреки
музыковедческим уставам?
Маэстро, постигавший звуки,
отверг устои ремесла
и новой красоты созвучья
искал, играя по наитъю
мотив, едва предощутимый.
По-прежнему клавиатура
к созданью музыки влекла,
но, предвещая новизну,
в игре исчезла соразмерность,
и гений, прекратив игру,
всмотрелся в инструмент умолкший.
Сквозь черный глянец фортепьяно,
как в недрах вечности, мерцал
располагавший к созерцанью,
но звавший к действию при этом
какой-то свет неуследимый,
лучился, душу вдохновляя,
лишь ей заметный свет, который
дал воли зрелой духу, мненьям
добавил чуткости, придал
созвучий страстных ощущенье
руке, что звуки подбирала.

С тех пор блистательный этюд
уже на клавишах искрился,
бравурной россыпью пассажей
этюд кончался, прямо к смерти
волной бесшумной бытие
несло распятие Шопена.
Волну бытийную, должно быть,
уже пространство унимало,
смерть оставалась отдаленной,
уже повсюду постепенно
событъя спешные смиряло
сопротивление Вселенной,
бессмертье на пути стояло
у всей поспешности явлений,
и ночью озарявший сцену
огонь был яростен и чист,
и допоздна играл Шопену
безвестный бедный пианист.

2. Странник листья палкой тронул под ногами во вселенной,
преклонив себя, природу обозрел, к земле согбенный.

Длился день; к его истоку против солнца вровень с ним,
напрямик идя к востоку, продвигался пилигрим.

Шёл по зарослям и чащам и ступал по дну озер,
гулким посохом стучащим ударял о камни гор.

Скалы близкий край светила скрыли темною грядой,
и заря себя сменила темнотою со звездой.

Странный путник небывалый в мире как бы разделял
дар фантазий и усталый непомерный труд землян.

Моцарт плакал у рояля; в мыслях стал он виноват,
что дерзает о печалях столь воздушно толковать.

И мечтам его реальным грозно реквием звучал
и аккордом идеальным ту гармонию венчал.

ЗАСУХА
На южной перегретой почве
травинки чахли под лучами.
В жару подвергшиеся порче,
пожухли стебельки с листами,
обретшие страданья след.
Они все, жаждавшие ночи,
с почти что мертвыми корнями
поблекли, сморщились от бед.
А солнце, впавши в отрицанье,
траве той в пылком одичанье
все диктовало свой сюжет.
Бездушно лился жгучий свет,
былинки жизни жгло сиянье.

СТИХИ О НАСИЛИИ
1. Остаток дней Наполеон
был мрачен. Не тоской вождя
по отнятой стране, ведомой
бесславным королем, не ссылкой
на островок, не тяжкой скукой,
не болями в желудке был
так омрачен водитель войска,
злой покоритель, позже – пленник.
Один, без армий, к размышленью
пришедший, мыслил император –
к событьям будущим, безвестным
в уме кружившуюся Землю
быстрее времени вращал,
что было, то не забывая.
Он помнил миг Аустерлица
и долгий крах при Ватерлоо.
Бородино он вспоминал,
пожар московский, по России
путь отступленья зимний, речку
Березину, Святой Елены
тюремный остров. Изнуренный
несчастной памятью своей,
завоеватель умиравший
был дерзким взломщиком Европы
и перед Богом виноват.
Сгорела пламенная жизнь.
Черты лица Наполеона
с неясным отблеском безумства
грядущих траурных побоищ
на век вперед передались
и частью зримо проступили
в лице мерзавца. Муссолини,
переодетый рядовым
германской армии солдатом,
тайком Италию покинуть
пытался. Но позорный путь
окончил у гарибальдийцев,
казненный ими как преступник,
свободно правивший страной.
Возобновление фашизма
фанатик предписал потомкам.
Диктатор помнил Бонапарта.
Был невысок и располнел
с кумиром схожий самозванец
и тоже властью безраздельной
стране навязывал войну.
«А я подобен ли ему? –
раздумывал Наполеон.–
Не братья ли мы с итальянцем?»
Земля предстала обнаженной,
покрытой многими холмами
могил, как струпьями ужасной
болезни, метящей крестом.
История – конвейер мести,
сыновней кары за отцов,
убивших и убитых,– эта
дурная древняя вендетта
уже из бронзы отливала
героя славный монумент
и у подножия плескала
волной оправданных кровей.
Вот почему остаток дней
был мрачен гений. Но взирала
поздней с большого пьедестала
без огорчения на буйства,
на сильные разгулы войн
из бронзы статуя – подобье
всепобеждавшего вождя.

2. В глубоком колдовском дурмане
всемирный буйный хунвэйбин
переводил Мао Цзе-дуна
с хозяйской буквы на кулак
да книги жёг на площадях,
по долу Гитлера призывы
на транспарантах о свободе
нёс безотчётно, пел, чертил
расписки плюсик – на бумагу
вносил безграмотной рукой
не крест, а свастики прообраз.

Фашизм идет от упоенья
взыгравшей мощью немудреной
при пьяных буйствах площадных,
от героичности хвастливой,
от обожанья каждой фразы
в речах диктатора, от массы
неразличимых лиц за криком
национального величья.
Фашизм идет, и путь готов
для сокрушительных шагов,
тупых цитат, могучих догм,
бездумья варварских обрядов,
геройских оргий предвоенных.

Озарено во тьме зловеще
ночное сборище собратьев.
Пылают факелы. Поет
партийный гимн обритый парень.
Он коллективной дурью спаян
уже со многими в строю.
Вдали огня ритмично рот
стальной коронкою мигает
и отблесками полыхает
на каске факельный пожар.
Из мрака выхватил огонь
штык на винтовке солдафона
и блики пламени кладет
на грань армейского металла.
Разбоя лезвие мерцает.
Пьянящий гимн поет охотно
солдат, не знающий того,
что, варвар – немец иль китаец,
твой прах с проклятием впитает
земля народа твоего!

Неслышным демоном фашизм
летает по ночной Вселенной,
ждет на просторе столкновенья,
касается внезапной болью
планеты, встреченной им; Землю
так обжигает метеор,
сгоревший вспышкой в атмосфере.

Вошел с оружием в эпоху
и современность побуждает
к борьбе с собою как с врагом
фашизм – пришелец из времен
средневековых инквизиций,
сожжений, пыток, казематов.

Объединение людей,
различно выбравших свободу,
в большой союз разумных душ,
в одно действительное братство
лишь при подмоге просвещенья
всеобщей явится преградой
для самозваного фашизма.
МЕМУАРЫ СОЛДАФОНА
Ко мне, заправскому капралу,
в шеренгу строящий закон
благоволил. Я чтил канон,
был иллюстрацией к уставу.
Служил по чину, постарел
и прежней стойки не имел,
в казарме силу не являл,
не бил солдат небоязливо,
и надо мной крутой капрал
иного, позднего призыва
в раздоре нашем неучтиво
кулак нередко подымал.
Уж не одна дурная сила
себя сама же истребила,
дырявой каской на кресте
кивает, кланяется ветрам
и рассыпается скелетом
от прикасания к себе
в земле своей, сперва забытой,
затем лопатами разрытой.
До смерти я не дослужил,
уволился, в отставке жил,
мне вскоре выпали страданья;
подумав тяжко, я решил:
от нищеты ли, невниманья,
наркоза, кляузы, ножа
смерть человека социальна;
мы убиваем сообща.
Да, мы губительные люди!
Мы, негодяйствуя сейчас,
у края стали, чтобы Судьи
толкнули в яму смерти нас.

СТАРОВЕРЫ
Борьба страстей и благородства,
горячка, мыслей кутерьма
в нас отживают – остается
тоска досадного ума.

Теперь и мы второстепенны
и, существуя, тяжелы
для всех, чьи души вдохновенны
и размышления не злы.

Плохим молчаньем иль упреком
встречаем юные труды
и провожаем их намеком
ничтожной старческой вражды.
Но мы, возвышенные кругом
лиц, устаревших нам под стать,
оценок истинных заслугам
не перестали ожидать.

И, вся судейски величава,
к останкам духа в свой черед
нисходит непростая слава
и нам прощение дает.

* * *
Мне метеоры мыслей лгали:
верь! пылкий к вечности причислен –
и, тормозясь, они сгорали
в той вязкой тьме, что возле истин.

И роковой огонь снаружи
гасила воля изнутри.
Я узник. Крепостью мне служит
порядок. Крайности мои

по славной нити распустили
полотна кисти Пикассо
и ткут зависимой картины
заемный путаный узор.

Я содержанье красоты
в себя как истину впитаю.
По существу ли я черты
для присвоенья выбираю?

Суть эры не в ряду вещей,
не в кошельке для барышей,
не в боге с видом эротичным,
не в догме с ликом аскетичным.

Я размышляю. Красота –
не звук, а мысль о лучшей ноте,
не самодельная звезда,
не плоть, а свет, идущий к плоти.

Я воспротивился вещам.
Протест мой бедность предвещал.
Я безысходность превозмог.
Тоски безвыходный порок,

умерив, я возненавидел;
был на испанских рубежах;
фашизму враг, я взял рейхстаг
и факты зла с тоской предвидел.
Я проклял вылазку врагов,
в которой скрылся путь Альенде;
я речи той внимал, где слов
правдивей нет, чем из легенды.

Влеченье к плоти я имел;
в порыве к ней с мужавшей страстью
я создал женщину; владел
любовью; близок был и к счастью.

Скончанье краткой зримой жизни
не есть утрата бытия.
В стране бессмертья как в отчизне
навеки жить останусь я.

* * *
И снова человек в истории величие теряет,
и вдалеке от истины опять он обретает
иль аморальные плоды на древе дерзновенья,
или позорное бесплодие смиренья.

* * *
Ты одарен – и оттого
душой все дальше ты внедрялся
в родную суть – и в ней скрывался
твой мир от ока моего,–
наверное, черты его
все безупречно-неподдельны,
но в будни так же запредельны,
как Истина и Божество.

ПРИРОДА ИЗБРАННЫХ
– Она, рождая новичка, былые накопленья возрождает
и, как забвенье, в нем их от него при этом как бы ограждает,
и понемножку их от огражденья ученик освобождает,
и сообщеньями воспринятыми накопленья подтверждает,
и дерзко дальше развивается, и пылко превосходит их –
о да, Природа вдохновляет наша, мы считаем, нас одних!

* * *
Чем я силен и чем я слаб?
Где я свободен и где раб?
Какие дали предо мной?
Куда мне путь направить мой?

Врагов я многих убивал,
я злостно бедных угнетал,
чеканя главы королей
на злате жадности моей.
Я возводил себя порой
на плаху, видя пред собой
в народе взоры палача
с неясным разумом в очах.

Ему я дал обилье книг,
подобья истин я постиг,
слугою мнимого всезнанья
сновал я с краю мирозданья.

Когда хочу былой свободы,
ищу истоки прежних сил
в глубинах мировой природы,
в небесном странствии светил.

* * *
Царит угрюмо над рабами
старинный значимый кумир,
самозабвенными цветами
красив эгоистичный мир.

Немыслим был раскол бескровный,
никто Христа спасти не мог,
тогда был храм построен новый
и жертвы новой жаждал Бог.

Толпа гонима к отупленью,
к немилосердью, чей исход
искупит гений – вдохновенью
его пожертвует народ.

Обычай мстящей старины
распятье кровью обагряет,
век юный как прилив волны
легко с распятья кровь смывает.

ЗАТМЕНИЕ
Я глянул в зеркало. О Боже!
О вы, бездольные друзья!
Смотрел так строго я, что строже
с отчаянья смотреть нельзя.

Был я почти самоубийца.
При смуте видя только мрак,
был я слепее, чем тупица,
чем окончательный дурак.

И под ножом судьбы крошился
иссохший дух, как черствый хлеб.
Весь мир останками ложился
в мой череп, точно в мрачный склеп.
Ты после смуты понемногу
свет жизни, Феб, возобновил,
светило, вверенное Богу,
на трупе неба оживил.

* * *
Поют за спинами хористы,
но безоглядны эгоисты,
неприобщимые к рядам;
стоим на сцене как солисты
спиною к слаженным хорам.
От партитуры их великой
вдоль восходящих к сердцу нот
неторопящейся улиткой
в сознанье совесть заползет –
и впредь нам старость отзовется
у жизни в комнате пустой
тоскою беспощадной той,
что в будущем осознается,–
там возле нас не остается
от человека ни следа,
вблизи меня там никогда
ничья душа не встрепенется,
ко мне лишь гибель от стыда
при свете гаснущем крадется;
былые стыдные затеи
бредут за гибелью как тени.
Как свита шествуют за ней,
шагают остовы страстей,
скелеты с шаткими костями
на вечер званными гостями.
Вот череп неги. Черепа
всех пылких замыслов греха.
С рогами череп тут как тут.
Еще рогатого зовут.
Беззубой челюстью о челюсть
звук выбивают. Слышен шелест
костей в суставах. Наконец,
отдельно выступил истец,
навел глазницы мне в лицо
сей правдолюб из мертвецов
и огласил загробный иск:
– Ты, бесполезный эгоист,
нам н? дал блага доброты,
был зубоскал. Впредь будешь ты
в отместку, точно идиот,
всем говорить две шутки. Вот
одна из них: «Да, без сомненья
внушенье выше принужденья.»
И вот другая шутка, с ней
ты многих посмешишь людей,
такая: «Должен вам сказать,
внимать умней, чем назидать;
от поучений мало счастья.»
Шути на славу. Соучастья
твоя не ведала душа.
Что, вечеринка хороша?
– Вы развлекли меня, скелет,–
изрек я нехотя в ответ –
и гости мертвые ушли
в незримый дом, где слой земли
их укрывает вместо крова,–
туда, где их увижу снова.

* * *
Достойной жизни строки, я смотрю на вас.
Да, не померкла эта лучшая поэзия тех дней!
На вид она хотя обворожительна сейчас,
не обольстит она тебя, не состоявшуюся в ней.
Когда-то мою душу отвергавшая лукаво,
ты погляди, как я погряз уже в навязчивой толпе.
Со мной в упадке все, что было величаво.
Скажи, такой я не противен ли тебе?

* * *
Живем пугливо, заурядно,
себя же глупо, твердо мним
борцами теми, что нещадно
теснимы целым миром злым.
Нам, братья, вроде бы вполне
довольно всем простого зренья,
чтоб замечать побольше вне
стен бытового самомненья.
Мир видит мало, кто глядит
как будто сквозь ограду быта,
в щели ведь явлен узкий вид,
оградой ширь явлений скрыта.

* * *
Мой современный человек
измучен? вспыльчив? до предела
измотан? огорчен? О нет!
В упадке мысль его взлетела,
он ободрился для побед,
избыл и злость, и немощь тела,
и странности ума; днесь он
и добродушен и силен.
Ему доступно, как и прежде,
чудное стойкому невежде
души творящей торжество.
Что в нем все высшее мертво,
мы опасаться перестанем,
и, не смущаясь оттого,
что он изрядно весь изранен,
обнимем за плечи его,
и смело в будущее глянем.
Увидим там могучий, дивный
исток открытий неизбывный,
откуда мир дозвуковой
обратно стрелке часовой
вплотную с временем бежит,
велит: озвучивай! спеши!

С отвагой честною, простой
сперва, как юноша-герой,
свободно, дерзко в новый край,
себя не ведая, шагай,
но пылкие шаги дерзанья
по мере самопониманъя
ты, зрелый путник, уточняй.
Себя сознав уже вполне,
мой друг, умей в своей стране
к подножью гения склониться,
но всей свободною душой
спеши в ладу с твоей судьбой
на целине твоей трудиться;
в тебе самом, товарищ мой,
блестит манящей целиной
таланта чистая страница.

ИСКУССТВО (НАКАНУНЕ СЛОМКИ) ДЕЛАТЬ МАНЕКЕНЫ
В ночи влекомые Землей
с ее воздушной пеленой,
осколки вспыхнувшие те
миг очевидны в темноте.
Вон запылал такой, блеснул,
из бытия в покой скользнул,
мелькнув по небу, на котором
он назывался метеором.
Когда сплотясь они сгорают,
их звездопадом нарекают
не для того ли, чтоб узреть
светил обманчивую смерть?
Во мгле не мчалась никогда
к Земле предсмертная звезда.
Взойдя на столь несрочный пост,
созвездья не роняли звезд.
А здесь, в неразберихе бренной,
догадки мудрых о Вселенной
казались так же иллюзорны,
как с миражами горизонты.
В светила бездны воплощались,
и стрелки Времени вращались;
мерцал, пленяя беглый взгляд,
искристый звездный циферблат.
И я во все глаза младенца
в часы небесные вгляделся;
земные я часы открыл,
как небосвод, и с ним сравнил.
Два чуда видел с малых лет,
у двух чудес один секрет.
Бегут колесики в часах,
что и планеты в небесах,
бегут по кругу ночи, дни,
и тоже круглые они.
Порядок мира изумил,
меня увлек; я мастерил
предмет той формы, чтобы он
был точный круг со всех сторон.
Я сделал шар. «Он слишком прост,
он воплощает слабый разум,
ты, бедный мальчик, недоразвит», –
язвили умники; я рос;
дурачась ерничал; украсил
лицом радушным шар; волос
наклеил космы; втер я мази
в лицо мужское; позже там
размазал грим я по щекам;
оскал на рожице румяной
обрисовал губной помадой;
под космы две серьги вонзил
и сбыл изделье с рук долой.
Затем от публики собой
эксперт поделку заслонил,
и поневоле в меру сил
ее постиг единолично,
и мне поведал педантично:
«Увы, коллега дорогой,
но соразмерности живой
Вы целиком не воссоздали.
Полугармония мертва.
Одна без тела голова
нужна ли нам?» Мне отказали.
Но я боролся за права.
Я просверлил отверстье в шаре,
его на палку посадил,
к ней поперек приколотил
другую палку, но короче,
взял тряпки яркой, но не очень,
и ниспадающим плащом
и шляпой с вьющимся пером
укрыл от глаз и крестовину
и сверху шар наполовину.
Занятный вышел господин,
такой шикарный дворянин!
Его уродства не видны
за драпировкой старины.
Скорей на суд его представил.
Мой манекен меня прославил.
Триумфа я так долго ждал.
Беру топор. Точу. Удар –
и разом в щепки обе палки.
Ногтями раздираю тряпки.
Мазню смываю с идеала.
Я вновь добился формы шара!
Будь невредимым, идеал.
Ушла вся жизнь. Я сделал шар.

* * *
Из моря мощною грядой
в лагуну прикатил прибой,
ракушки взял со дна,
и днём добытые волной
богатства заводи морской
несет обратная волна
и покидает заводь;
из небольшой лагуны дня
кой-чем богатого меня
собой уносит память,
и кровно ей вверяюсь я –

разумный облик бытия
своим лицом дополнив,
и духу близкий мир огня
и как живет моя родня,
я забываю, вспомнив
лужайку солнца у плетня,
ольховый ствол, спиной коня
изогнутый от корня,–
я помню их забывшись, я
не в силах в мире забытья
день отличить от года,
но в то же время для меня
различны лица, имена
звучат, уходят в память,
усвоить память их должна,
скопить живые письмена,
ни буквы не убавить,

собрать гурьбу всех голосов
и всю ватагу встреч
под общий купольный покров,
дни прошлые беречь,

пока воздвигнутый в стихах
надмирный купол рифм,
как бьющий в колокол монах,
колеблет звучно ритм

и дарит мне триумф и крах,
дискуссии, бои,
гнев, покаянья на устах,
моленья о любви,
деянье, грех, унынье, страх
последние мои.

Духовной ролью и судьбой
могуч поэт и странен,
в неясной памяти людской
глубоко отчеканен.

Пусть позже вспомнят как меня
растущий непокорно
ольховый ствол, спиной коня
изогнутый от корня.

Он жестом, понятым в лесах,
от почвы отказался,
когда при зное листьев прах
с деревьев осыпался.

Он почву в небе раздобыл,
в нее проник ветвями,
не сох и влагу солнца пил
воздушными корнями.

Сквозь его легкую листву
смогла моя природа
бессмертья талую звезду
впитать из небосвода.

* * *
Каменотёсы от земли
резец и молот вознесли
на скалы – там самозабвенно
гранит рубили; постепенно
в горах из каменных руин
возник ребенок-исполин –
над пропастью полулежал
со строго-неподвижным взглядом
и, знаки ставя на скрижаль,
прислушивался к камнепадам.
На высоте его скрижали,
где звуки дня едва звучали,
терялся шум, и до нее
над миром хищники свое
круговращение снижали,
парили книзу по спирали –
всё подобающих вершин
для гнезд орлы себе искали.
Мощь моря ветры возбуждали.
Внизу, набегом из пучин
отметив уровень долин,
к подножью скал на берегу
скользили, тая, по песку
ряды разлившихся валов.
Лицо ребенка наверху
от буйно дувших злых ветров,
да солнца с резкими лучами,
да звездной близости ночами
покрыто стало все глубокой
печатью трещин – воцарил
гранитный старец одинокий
над узким берегом высоко
в сиянье гибельном светил.
Песчинки ветер уносил
от изваяния пророка.
Черты стирались, истекали
врозь улетавшими песками,
а ветры днем, и на заре,
и ночью до утра во мгле
на горы с моря шли с волнами.
Терявший грани под ветрами,
был очертаньем уже плавен
весь облик царский на скале,
и наконец округлый камень
упал. Осколки на земле
с тех пор лежат. Той скальной глыбы
следы избыться уж могли бы,
но дух без них извелся б жаждой.
Стихом осколок назван каждый.
Каменотес иной поры
возьмет кусок земной коры,
начнет серьезно труд отважный
с подмогой музы непродажной.
Дай Бог ему, чтоб он создал
подобье мальчика со скал.

* * *
Ты нам едва ли сообщима свысока,
ты путеводна, потому что безусловна,
ты ощутима, но тебя не охватили за века,
ты не изречена, хотя непрекословна,
ты неузрима вдалеке, но если ты близка,
ты неоглядна, ибо ты огромна.

ЗВЕЗДА ЗЕМНАЯ
Пожалуй, на тропе земной влеком уж я к звезде родной.
Плоть у меня в пути слепа, но мне теперь ясна тропа.
В сознаньи двигаюсь я к раю, к нему дорогу сам я знаю.
С ума сойду в земном аду или найду вдали звезду.

ПАМЯТИ А.С. ПУШКИНА
1. Петербургской зыбкой ранью
мимо всадника Петра,
вдоль Невы в тумане к зданью,
где уснул царь до утра,

с поворотом через площадь,
огибая Эрмитаж,
без оглядки скачет лошадь,
резво катит экипаж,

о каменья бьют копыта –
нет помехи для стиха,
коль безмерностью пиита
мир объят,– езда лиха.

Дом на Мойке. Нужный нумер.
– Стой, лихач! – Не мы в долгу
пред эпохой! – Камер-юнкер,
ставший верным очагу,

в дом идет – а в доме тени.
Веет бездной. Взвел курок.
Выстрел. Падал на колени
сбитый пулею стрелок.
Эхо в доме. Звон у входа.
Утро. Трелями звонка
не бродяжка ли Свобода
все зовет ее дружка?

Где хозяин? Он скитался,
легкий, в безднах он витал,
посреди Москвы остался,
в ней нам, бронзовый, предстал.

2. Я счастлив: я один. Об участи моей,
вполне свободный от опек, я думаю, в судьбу вникаю,
с растущей ясностью грядущее предвижу все полней,
волнуюсь и Горация листаю.

Век не воспринял мой духовный кругозор,
и думается мне: как дуэлист, обиженный стихами,
ты, злобствующий век, уже со мною кончил разговор,
и бытия не сжат я берегами.

Как хороша Нева! Угадываю шум
далеких вод – они грядут, я слышу, с мощью молодою.
До смерти на вражду отвечу я уверенностью дум
о торжестве над этою враждою.

Мой гений утомлен развитием интриг.
Возвысив дух, я начал Памятник и в полночь завершаю.
Готовы строки. Я кладу перо на столик, между книг.
Теперь гашу свечу и отдыхаю.

АНДРЕЮ ВОЗНЕСЕНСКОМУ
Все мастера должны поладить с увлекающей сознанье красотой,
поспешностью земною той красы не нарушая,
но стильно пользуемся мы сноровкой нажитой,
духовность образа в подобьях искажая.

Палач идей – ремесленная прыть.
Возможно ли духовной воли так изящно к ремеслу добавить,
чтоб воздух красоты во плоть ее навек оправить?
Возможно ли хранящуюся волю воплотить?

Дай постоянной славы мне, Господь, но я сперва
талант пожизненный прошу, изнемогая без участья Божества.
Коль умер Божий дар, о, как мучительно пред публикой жива
в неснятом лавровом венке бесплодная вдова!

Ей служат очи до сих пор, и слух доносит ей премногие слова,
и сообщенья слуг уже в себя как омут голова
бесцельно поглощает, я в ней чую все же зыбкий лепет,
лопочут губы звук, и пальцы нечто лепят.
Я думаю, земля мой захирелый дух ко сну склонит,
хоть он приподнял крылья, о влеченье к высоте хлопочет и гласит:
когда б окрепла моя воля к обозрению светил –
одним бы взглядом я все небо охватил!

Так измышлял себе назло творец былой,
себя за труд оконченный наказывая вдумчивой тоской.
Воспрянь и действуй, мастер! Окончание труда
вначале было целью, а теперь оно – беда.

ВО ИМЯ ИСТИНЫ, ПРЕВЫШЕ СУЕТЫ
1. Свое внушив культуре всей,
на полочке рядком
теснится летопись идей
в порядке вековом.

А коль одну из книг вы там
у вечности возьмете,
в час остановки по складам
ту книгу вы прочтете.

Постойте! Беготню труда
забудьте в этот час;
пускай вы стары, но всегда
заветы старше вас.

Внимайте! С вами говорит
прямой античный житель,
герой, ваятель и пиит,
оратор и мыслитель.

Был рабством мерзким окружен
имущий грек, но атом
он знал, и стройный космос он
носил в уме богатом.

Друзья, бессмертный голос книг
слышней всего другого
тому, кто сам обрел язык
мышленья трудового.

Бесплодье миру не грозит,
без устали в работе
всегда Платон и Демокрит,
Сократ и Аристотель.

Познанья вечно из наук
ряд общий создавали,
искали звуку близкий звук,
и клавиши совпали.
Явь изучавший Галилей,
и вскрывший мир Декарт,
и взгляд ума на суть вещей
судивший мыслью Кант

писали Книгу о Земле,
плотней слова смыкали;
пылали думы в той же мгле,
где жизни угасали.

Смиренье, строго преклонясь,
глядело на кресты.
Познанье крепло, возносясь
во мраке до звезды.

2. Влеченье к эллинской звезде
осталось у людей
насущной страстью к новизне
проектов и путей.

Плечом подвинув мужика,
сложил ли кладку зодчий,
переустройство ли станка
сам изобрел рабочий –

они создали призму, к ней
текли лучи-щедроты,
а преломленный свет лучей
тек пламенно в темноты.

В мужах безмерный дух возник,
был каждый окрылен,
и прямо к Богу вез ямщик
известъе: Бог есть он!

Таранил стены крепостям
и слал познанья риск
не челобитные князьям,
не жалобы, но иск.

«Явь омерзительна: в стране
у власти дураков
не меньше в ряд, чем на войне
у кайзера штыков.»

«Кто при царе, тот казнокрад.
Украден спьяну Петроград
царем с его князьями.»
«С помятой мордой от пиров
пал Николай. Губи орлов!
Двуглавых бей камнями!»
«Пал самодержец, и пора
по ленинскому знаку
прогнать вельмож и со двора
гнать церковь-самозванку!»

Вражды всегда был горьким плод,
и все же, может быть,
свободной зрелости оплот
создал бы с книгами народ,
но стали книжников клеймить
и пригвождать господ.

Нам важно бездну лет сознать,
и цели прояснить,
и жизни с будущим связать,
и прошлое ценить.

3. Смотрите: звездами полна
за окнами темница,
представьте: Вечность из окна
всмотрелась в очевидца.

В себе свершит она творца
большие замышленья,
земле предаст она дельца
питать ее растенья.

Когда бы ей вкраплений зла
поменьше предъявили,
тогда б она щедрей взяла
то, что мы ей дарили.

САМОЗАБВЕНИЕ
Расслабься, бренный мир сознанья,
ты расплывайся и втекай
сквозь облицовку мирозданья
в подспудный свой бесценный рай.

* * *
Фасады обозримых зданий
с удобных глазу расстояний
все целиком видны до крыш,
но ты войти в дома спешишь,
не поглядев на те строенья.
Чудак и мастер умозренья,
сторонник муз, идеалист,
ты взял беспечно плотный лист,
лепные выступы стены
вообразил со стороны,
легко обвел им контур плоский,
дал абрис, выполнил наброски,
и грифель мягкий твой, с нажимом
рельеф гофрируя, так живо
объемно тень кладет и свет!
Но страшно: вдруг на стенах нет
похожей лепки, а чертеж
фальшивый твой не ты сотрешь?..

* * *
Твои, нескладная культура,
в быту мне видятся углы,
но такова ль архитектура
в глуби твоей духовной мглы?
Ты рассмотри свои глубины
как умозримые картины.
Обогати самосознанье,
дурное строить избегай,
с природой противостоянье
в трудах и в думах отвергай.
Негордо ты свое созданье
в себе с гармонией сверяй,
но в ней себя и мирозданье
ты, гордая, соизмеряй!

ГЛАВЕНСТВУЙ, ГЕНИЙ!
В пути весь обнажился дух открытий полнокровный,
он жаждал эры вдохновенья бесцерковной,
а в тюрьмах инквизиции порой средневековою
был стойким этот дух в лохмотьях узника,
он предвещал Европе будущность духовную,
как философия, поэзия и музыка.

ФИЛОСОФ ИЗ ЭЛЕИ
Мир умозрим. Необорима вера в умозрение моя.
Как элеат, неколебима в сути Элеатская Земля.
Конечно, только эта вековечно неизменная Планета
вполне достойна размышленья: лишь Она есть подлинный Предмет;
Себя всем прочим видя, занят Он изображением Предмета –
творит Свой Бытие, похожее на шар, несхожий с ним портрет.

САМОВЛАСТИЕ
В начале царской жизни чувствуется подлинная ширь
еще не оскверненной целины грядущего пространства,
конец ее похож, увы, на захламленнейший пустырь,
уже давно пригодный для затей мирского хулиганства.

ВЫРОЖДЕНИЕ
Порою воздвигаются прижизненною славою столпы,
гранитные подножья, чьи вершинные площадки,
для статуй годные, крупны для человеческой стопы,
но таковы те грешные порядки,
что величаво живший человек отодвигается молвой,
на месте гения становится легенда о величье,
берет его черты, желая по стезе гранитной, показной
свое все выше возносить обличье.

ПРОВИНЦИАЛКА
Годами сходятся два силуэта,
замедленно к вопросу близится ответ;
история души без ясного сюжета
с девичества и до преклонных лет.

Гостями той поместной Мельпомены
при дымчатых свечах воскрешены
то из романа идиллические сцены,
то церемонные застолья старины.

У безнадежной грусти образ давний:
протяжный разговор с непонявшим отцом,
российской жизни сомкнутые ставни,
над вышиванием склоненное лицо.

Вдруг безоглядное падение звезды,
в тиши беглянку поглотившие пруды.

ПАМЯТИ Б.Л. ПАСТЕРНАКА
1. Когда-то здесь упал хрусталь
и врозь легли цветы,
ковер уступчиво впитал
всю лужицу воды.

Втекала в щели под ковром,
в подполие текла,
расплывшимся живым пятном
на потолке росла.

Не победит ее тепло
в полуподвале: тут
нет печки, выбито стекло
и выстужен уют.

У края льдистая кайма
досталась ей, когда
ту влагу тратила зима
на слой сквозного льда.
Вот на известке отсырел
зимы рисунок той,
растаял и впитался в мел
узор ее весной.

2. Мне снилось, как зима без края
вдруг поступилась белизной,
среди проталин оставляя
грачей, испачканных землей.

Налиты влагой черной сучья,
и зябкий ветер поутру
сквозит в усадьбах у распутья
дорог от холода к теплу.

Лес долгостойкий с умиленьем
от солнца несколько лучей
впустил и к маленьким деревьям
согреть им почву для корней.

Судьбы рассеялось убранство,
и под ее сквозной фатой
с землей смыкается пространство
вдали за дымкой золотой.

Май жил, заботясь о сирени,
апрель подснежники берег,
тупел бездельник март от лени,
тянулся зимний эпилог.

3. Не все разумно в мире сем:
Закон и Случай, в акте злом
не ладя с Частной Волей в нем,
дерутся в действии тройном.
Но славно, что мы все живем,
что все нужны в ряду людском,
что крепко я причтен ко всем,
похож на всех, не схож ни с кем.

ПАМЯТИ СОМЕРСЕТА МОЭМА
Даря безумства, пляски, звуки,
меня Восток заворожил.
Я грезил. Опиум из трубки
мне дивно голову кружил.

Различно я воспринял сердцем
полнивший душу вид морей,
обряды праздничных туземцев,
быт европейских дикарей.
Из них один в церковной школе
упрямо догмат заучил
и в этой скуке поневоле
себя все более ценил.

Когда ж увидел «божью» слабость,
при заурядности своей
правдивый грешник знал лишь радость
винить во лжи учителей.

Впредь молодой гонец сквозь сечу
пробьет ли дерзкий путь мечом?
Владельцу властному навстречу
рога пригнет ли злой бычок?

У жизни бурная поверхность.
О, скольких море унесло
с обломком мачты в неизвестность!
Я уцелел, мне повезло.

Юнца, который вник с волненьем
в понятный Гамлету вопрос,
вдруг наделила жизнь уменьем
не размышлять о ней всерьез.

Во мне есть точка равновесья,
при смуте пущена была
в нее, но в пятку Ахиллеса
попала гибели стрела.

Пусть пересохшая река
всем устьем море штормовое
вбирает с пеной в берега,
источник вод найдя в прибое.

* * *
И непростой дух утвержденья,
построивши твердыни, стих,
и встречный дух опроверженья
крушил и крепче строил их,
и третий, дух отображенья,
две головы предтеч своих
объединил, и он, двуглавый,
прославлен был их общей славой.

* * *
Что цели солнца бесполезны,
решили вы из-за чего?
Решили вы из-за того,
что вы познали чары бездны.
Свершенья ваши не добры,
благодеянья ваши грозны.
Сверкнули жутко ваши звезды,
как ада жуткие дары.

* * *
Сменяли сумерки зарю.
Дневного, резкого ненастья
остаток улетал последней,
сквозною, ускользавшей тучей.
Полуоткрывшееся небо
рассеянно бледнело, в нем,
как из тумана, вышли звезды.
Явившись тусклыми, они
яснели. Ночью полнозвездной
с балконом дачный особняк
стал при луне красив, как замок.
На высоте окна мансарды
луна стояла над сараем
во всю свою величину
и вдоль ограды освещала
сирени матовые гроздья.
Секретом жизни мне казалась
ночная, чудная планета,
чей свет у солнца взят, украден
и дивно кистями Куинджи
в зеленый блеск преображен.
И, странным блеском осиянны,
бесшумно трепетали травы,
древа корявыми ветвями
напоминали миражи,
когда я по ночному саду,
как зачарованный, кружил
не в силах выйти за ограду,
глядел, как листьями луна
после дождя отражена;
мне стал виднеться водоем
в лесу придуманном моем.
Там чаща не освещена
лучами свыше и темна
вода застывшая, сплетен
над ней густой покров из крон,
и кажется: не лес, а грот
упрятал озеро под свод.
Там ветка вдруг одна качнется,
другую ветку покачнет,
и крон сплетенье всколыхнется
и тьма затрепетавших вод,
из них русалочка всплывет
и веток, робкая, коснется,
лукавый Пан ей улыбнется
и деву в чащу уведет.

* * *
Июньской тьмой пейзажи скрыты,
но стал уж ярким небосвод;
блистая, первых звезд элиты
весны приветствуют исход.

Май здесь уйти заторопился,
к нам лето полночью бредет
дорогой пыльной, где клубился
весною каждый поворот.

Из окон видные вдоль края
согретой вспаханной земли
тюльпаны, вспышкой расцветая,
ряд полыхающий зажгли.

Цвели подвижной вереницей
в деревне между изб – и вдруг
необычайной алой птицей
неслись тюльпаны через луг.

Качались окна, и зияли
пустой всевышней синевой,
и сразу рамы наполняли
цветами, листьями, травой.

Луч озарения, по небу
скользнувши, ярко пол-Земли воспламенил;
казалось, были сверху на планету
направлены лучи не знаемых учеными светил.

Но пламя вешнее, которым май был разгоравшийся пресветел,
Земля вращеньем погасила – так пилот,
объятый вдруг огнем, одной стремительной спиралью Нестеровых петель
о воздух без раздумий потушил пылавший самолет.

ПАМЯТИ ГЕНРИХА КЛЕЙСТА
Поскольку ясный ум не волен
знать безупречно естество,
мир объясненный иллюзорен,
обманчив он, как божество.

Постройки логики над бездной
стихия жжет хмельным огнем.
Порядок мыслей – бесполезный
мираж ума, забудь о нем!
О, как всем истинным порывом
дух опьянен! – Явись, открытье!
Немедля в хаосе счастливом
овладевай душой, наитье!

* * *
Художник завершил заказанный портрет
и, будучи к работе скучной весело настроен,
у хлопотливого барышника в лице нашел себе просвет.
Обиженный торговец огорчился, был обеспокоен:
я деньги уплатил, а сходства нет!
Я вижу, посмеялся надо мной мазила беззаконный.
Обмана творческого зритель удивленный,
я нынче думаю: вся живопись – какое плутовство!
Представьте, облик мой, за плату гением изображенный,–
не более чем грим на внешности его.

* * *
Утихли в странах возмущенья,
дремал неистовый прогресс,
был день, пригодный для свершенья
земного бытия чудес.

Как виден в странный миг затишья
святому лик живой Христа,
из моря вдруг явилась, вышла
к утихшим людям Красота.

И там, где кромку побережья
волненья грубые крушат,
янтарной каплей ожерелья
в песке светился каждый шаг.

Там с гостьей краткое соседство
каких-то чуждых ей мирян
внесло в гармонию изъян,
сумев разгневать совершенство.

Где Красота? С людьми столкнулась
она с угрозами в устах,
от лиц, от солнца отвернулась,
исчезла в сумрачных волнах.

* * *
Темный час. Отражены
тускло звездочки в колодце.
Над землей кружок луны
отражает мутно солнце.
Тьма. Превратное сиянье
вижу в плоских зеркалах.
Достоверно в мирозданье
свет я чувствую впотьмах.

Тек эфирный блеск от Феба,
лился в эллинской ночи.
Льются ныне в сферу неба
стольной Вечности лучи.

Но удушьем жизни падшей,
смертью нам еще грозит
в обжитой грязи увязший,
чуждый света поздний быт.

Исчезают узы братства,
честь опальная бедна,
бесы взяли все богатства,
совесть подвигу равна.

Близко бесов из оконца
впрямь видал я при луне.
Жизнь ума вдали от солнца
не смутила душу мне.

Я, гордившийся порою
в непроглядной суете
чудотворной красотою,
научился красоте.

Помня связь ее, вслепую
все науки, цвет и звук
так я сплел, как сеть иную
в темноте соткал паук.

Были, стоик мой, всечасны
мгла вокруг нас и беда.
Не горюй: не столь ужасны
дни дальнейшего труда.

Всюду глядя на руины,
видят очи ремесла
книги, ноты, и картины,
и гармонию числа.

В нас ли Божье совершенство
дремлет ныне, дав возможность
испытать ума блаженство,
превзойти душой ничтожность? –

или крылья даст беспечность,
выше гор и глубже дна
воспарим и канем в вечность,
и сомкнутся времена?

Если в бездну всезабвенья
многих лучших Рок дурной
погружал сам, их творенья
в ней топил своей рукой,–

Гений, странствовавший в безднах,
возглашал о мастерах,
о создателях безвестных,
о таившихся мирах.

Полной древности душою
чтил гомеровские были
Шлиман, чувствовавший Трою
в глубине вселенской пыли.

* * *
Шла пьеса дальше, уходила
в могилу прямо через зал,
втиши вздыхая, подносила
платки намокшие к глазам.

Изящной мудрой Мельпомене
цель указующий актер
очнулся на предвечной сцене
и руки к совести простер.

Он барский гений драматурга
с Олимпа дум в игре простой
вел по заулкам Петербурга
к ужасной участи земной.

Впервые в пьесе огласили
вполне историю злых лет,
больших писателей России
заботил горестный сюжет.

Они лучи добра вливали
в глухие бездны душ людских,
из буквы лживость изгоняли
они, враги бесчестья книг.

Мечту внушал им тут любой
восход звезды обыкновенной,
взошел их общий труд звездой
на небе творческой вселенной.
ТЕАТР ШЕКСПИРА
На сцене вечно хороши
тут мысль, отвага, лира.
Сверкал ты в пьесах за гроши
по замыслу Шекспира.

Тебя к тоске житья влекли,
вели к бессмертью роли –
шуты, гуляки, короли,
мыслители, герои.

Теперь ты будничен и мал,
к судьбе нетерпелив,
а помнишь, как нас поднимал
и нес ее прилив?

Тускнел, желтел кумир земной
на золотом червонце
пред нами, словно блеск дурной
скудел при добром солнце!

Здесь помнят нас как идеал.
Мы скорбны, жизнь темна,
но пьеса, где ты не сыграл,
для публики скучна.

РЕБЕНКУ, БЕЗУСПЕШНО ВОПРОШАЮЩЕМУ ЗВЕЗДЫ
Дальнейшей жизни не выспрашивай секрет
у звезд, пытливый мальчик,– помни мой совет,
не сетуй, а ликуй, что Провиденье скрытно;

ближайших дней твоих с Его высот не видно,
а ч?м ты, ангел бедный, станешь за свой век,
Ему сказать легко, тебе услышать стыдно.

ЗЕМЛЕТРЯСЕНЬЕ
Низовья дрогнули – той дрожи восприемники наследные,
как этажи премногие, колеблются верхи.
Да будьте вы, как этой жизни крепости последние,
незыблемы, стихи.

* * *
И покрывал мой океан
волнами бури плоский остров,
и злой терзать мог ураган
на рифе корабельный остов,

и шевелился под ногой
песками череп погребенный,
и мудрой принят был звездой
луч от звезды новорожденной,
и все ж объятья надо мной
деревья снежные в бульваре
смыкали призрачно зимой
и ткали склеп ажурный дале,

и в глубь аллеи белым пеплом
уж веял мертвый снегопад
и совершал над человеком
успокоительный обряд.

ТРИУМФАЛЬНАЯ АРКА
В Европе к русскому востоку
в исходе грозной перемены
сбегало вниз по водостоку
с обмытой кровли много пены.

Наглел от воинского блеска
и представлял себе герой,
как после зарева Смоленска
взовьется пламя над Москвой.

В пути раскладывал небрежно
большой пасьянс державных карт
и в разум к людям неизбежно
вторгался гений Бонапарт.

Ведь он глазами дальновидца
в бою на солнце посмотрел
и в небесах Аустерлица
врагу бесславие прозрел.

Владельцу Франции бунтарской
пригодны были все края
от пирамиды африканской
и до славянского кремля.

Когда в горсти рука насилья
страну к глазницам поднесла,
– Невелика была Россия,–
брезгливо смерть произнесла.

Великий славный триумфатор
вулканом гору не считал
и, на вершину выйдя, в кратер,
не глянув под ноги, упал.

Он ради славы, для престижа
увидел Кремль – он век спустя
осмыслил бы судьбу Парижа,
событья в памяти будя:
вот шли французские вояки,
к ним льнул метавшийся народ,
вот дружно с пиками казаки
текли под Триумфальный свод.

Тут метко беглому арийцу
вслед пулю выслал конвоир –
как правосудие убийцу,
настиг войну всеместный мир.

А демон воинской гордыни
обломки свастики сложил
в песчаный саркофаг пустыни,
себя упрятал он в Алжир.

Сюда, как висельник пред смертью,
забрел фашизма эпилог
и ждал, когда накинут петлю
и стульчик выбьют из-под ног.

* * *
О ты, привыкшее сиять
и до полудня возноситься,
тебе ли тучками затмиться,
тебя ли темноте приять?!

* * *
Старина отдалена,
постарела новизна,
стала жизнь обыденной,
стало быть, опошленной,
но в дали осмысленной,
в памяти доподлинной
слышится бушующее
сбывшееся будущее.

ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА
1. Среда за окнами темницы
прозрачной стала – близ окна
листва опрятной шелковицы
вся в бликах солнечных видна.

Среди листвы, как астроном,
ведущий звездной тьмы разведку,
зверек опасливо зрачком
глядит во тьму, пригнувши ветку.

Средь этой тьмы клубится прах
и, вынося страну к потомкам,
народ с державой на плечах
ступает в храме по обломкам.
2. Я мыслил, а мечтал едва ли,
но в жизни повидал весной,
как резво листья вырастали,
как бело-дымчатые стаи
шли в поднебесьи надо мной.

Не зря мне вспомнится порою,
как безотказно, как легко
мне угождал в те дни собою
дым облаков, что над листвою
шли безучастно-высоко.

* * *
Трудами славится Сезанн,
его духовная палитра
близка всей гаммой небесам
и по-земному колоритна.

Науки с живописью вольной
в глуби гармонии союз
наружу вывел беспокойный,
посмертно знаменитый вкус.

Храним пожизненным забвеньем
от тяжкой близости с врагом,
своим забытый поколеньем
Сезанн скончался стариком.

Ему в забвенье от недуга
была защитницею та
всю душу скрывшая кольчуга
неуязвимого труда.

На сцену полотна впервые
природа вышла без убранства,
писал затворник небольшие
цветные копии пространства.

ПАМЯТИ Ф.И. ТЮТЧЕВА
1. Ночная глубина страстей,
бессонной головы круженье,
опять в одну из пропастей
уже скользит воображенье.

Где я? В глуши таясь от Бога,
сквозь буреломы, через лес
к просветам тянется дорога,
почти невидная с небес.
Днем солнце на опушке леса
в лицо слепяще мне сверкнет,
и сразу мрачная завеса
собою скроет небосвод.

Спустя мгновенье мрак покрова
сойдет с очей, увижу даль,
и небо взглядом как бы снова
мне заблестит, подняв вуаль.

Вокруг Земли спешу впервые,
вот-вот опережу закат,
мы с ним, как стрелки часовые,
наш обегаем циферблат.

2. Мой друг, уже неотвратим
миг жизни, названный прощаньем.
Объятье будет нам, живым,
в сей миг посмертным изваяньем.

Я говорю: в тоске своей
теперь мы длим любовь напрасно.
Любовь – трагедия, и в ней
лишь обреченное прекрасно.

Я, флагман, был несокрушим.
О, как я часто с вдохновеньем
беду исчерпывал одним
спасавшим флаг стихотвореньем!

О, как заносчиво стихи
порою властвуют над нами!
Так стадом правят пастухи,
свистя взлетевшими кнутами.

Когда-нибудь мои черты
затронет древнее безумье.
В чертог наглядной красоты
меня влечет о ней раздумье.

Там будет так легко и дивно
среди представших мне чудес!
Там гений следует наивно
простой гармонии небес.

* * *
Позорно жить без обновлений,
без них в апатии дряхлеть
и точно так же, как на гений,
на зло ничтожное глядеть.
При суете нельзя в угоду
нервозной живости людей
принять негласную свободу
за рабство, чуждое страстей.

В обманный миг очарованья
не трогай с жадностью мечты
на близком дереве познанья
плод ядовитой красоты.

В пустынном зеркале прозренья,
когда людской ошибся глаз,
верны должны быть отраженья
картины, обманувшей нас.

* * *
Прояснено мое пространство,
мои проявлены предметы,
меня постигло постоянство,
его ли дороги приметы?

Нет, я увлекся измененьем
явлений праздной красоты,
не принуждая с искаженьем
ее войти в мои труды.

Не скрою: независим я,
в краю бездольном я свободен,
и вольность опыта моя
была мне кистью для полотен.

Искусство в Боге обманулось
и верить яви перестало,
обрюзгло старчески, замкнулось
и безучастно прозябало.

Но жертв искавшие орлята,
взлетев, наращивали крылья,
растили злостного солдата
порыв и плод его насилья.

Толпу мещан меж тем разведав,
уж ей в сердца злодей проник,
отверг и высмеял поэтов
и скрылся там же, где возник.

А ты походишь на предтечу,
химера мысли, чья стезя
пошла поэзии навстречу,
но вразумить ее нельзя.
Хотя при ней догматик разум
дурной порядок возвещает,
она глуха к его указам
и самолично все решает.

ПАМЯТИ ХЕМИНГУЭЯ
На небе вижу трупы звезд, а на земле – руины.
Минуло все. Мой певчий дрозд отпел свои былины.
В пробитом кубке не найти ни капельки на донце.
Руководило мной в пути смертельной воли солнце.
Как бог оно меня вело – и волевому гиду
я благодарен за вино, за книги, за корриду.
Но в тяжкий мой, в закатный час его мертвела сила,
гас яркий, памятный мне глаз опасного светила.
Во тьме оно разок еще из памяти сверкнуло,
и взяло у меня ружье, и пулю мне вернуло.

ДРАМАТУРГ
Актер в искусстве потрясен, его деяния трагичны,
на сцене первенствует он, а декорации вторичны.
Ему не мог я навязать игру в какой-то драме спящей,
ведь я могу повелевать из-за кулис игрой творящей.
Все души, движимые мной, к духовной спячке непричастны
и вдохновенностью прямой в актерской версии прекрасны.
Творца, предтечи моего, плоды все были чем-то мнимым,
я сам творец, я оттого владею небывалым миром.
А в мире Истина одна, и в небо, чуждое смертей,
летите, наши имена, согласной стаей голубей.

СТАНСЫ (К Эриклету, мыслителю неизвестному)
В сознании людей до будущей поры
вполне разобщены, разлучены картины,
как будто вселены мы в разные миры,
но мир у нас один, а в мире все едины.

Пускай повсюду, где совместны мрак и свет,
обычны крайние различья,– в беспорядке
связь есть у бытия – подумай, Эриклет,
об этой главной для мирянина загадке.

При злобе дней, в краю звериной правоты,
где лося, бьющего рогами, волчья стая
клыками рвет, мы соучастники беды,
близки мы к бешенству, злодеям отвечая.

Пороку свойственной постыдною войной
резко ломается гуманная граница,
коль у героев обязательной враждой
обезображены сознательные лица.
Война суждений выражала дум изъян
и в смуте гневной приоткрыла для познанья
в основе бури – благотворный океан
и миролюбие – в основе мирозданья.

ЭЛЕГИЯ
Привольно, непрактично жить я мог,
искал я не забвения в богеме,
не миражей любви, не шутовской чертог,
а звездочку, что видел изредка на небе.

Я называл ее домашнею звездой,
мы с ней за милостью не шли ни в храмы, ни в хоромы,
не знали Божества, не вняли пошлости мирской,
прожили вместе жизнь, а были незнакомы.

Красавицу мою всю рассмотрел я из окна,
пока огни столица от усталости гасила
и до зари безликая луна
по небосклону бдительно скользила.

Бывает иногда бессильна власть ума,
двояка истина, религия двулична,
в упадке мрачно вьется мировая кутерьма,
но красота всегда оптимистична.

Верхами славно христианству отдана
последняя звезда из опустевшего гарема:
горящим, ярким украшением она
блестела в старом небе Вифлеема.

Потянутся к иному зеркалу труда
с умершего ствола воскреснувшие ветви,
и новая появится звезда,
контрастно где-то в космосе горя на фоне смерти.

* * *
Различны два взаимодополняющие самовыраженья,
вот почему две неразлучные руки нужны для мастерства:
редки у беспокойства безупречные движенья,
но красота спокойствия размеренно мертва.

* * *
– Полюблю твои эмблемы, твою магию вестей,
ночи творческой богемы, планы пылкие страстей,
резвой жизни моментальность, и геройский вклад отцов,
и держав монументальность, и догадки мудрецов,
я познаньем удостою связь открывшейся звезды
с нашей праздничной мечтою вознести к звезде труды,–
скажет юноша, мечтая на гармонию взглянуть
и притом еще не зная, сколь извечен этот путь,
исходящий неизменно из мальчишеских идей,
приводящий постепенно в школу к творчеству людей.

УНЫНИЕ
Среди рождающейся гаснущей Вселенной
в космической глуши к Земле стремятся вести,
и все, мне кажется, сверкают неизменной
печальной вспышкой, словно праздничные ветви
у новогодней мишурой покрытой ели
зажглись, и разом огоньки перегорели.

* * *
Возвышенье, власть, упадок – это вспышка правоты,
полутьма, ее порядок, и все козни темноты.
Замиранья, затиханья дух и слово завели
после прежнего дерзанья ниже уровня земли.
И загробные поэты шли безгрешно по костям,
и талантливо скелеты приступали к повестям.
И пригодны веку срочно для живого поколенья
излагаемые точно мысли, чуждые затменья.

ПЕЧАЛЬ ОБЫВАТЕЛЯ
Безлюдное кафе, любовь искорененная,
в углу житейский разговор за столиком течёт,
и безнадежно Вечность, нами огорченная,
присела к нам за столик и, покинув нас, уйдет.

Я помню: тягостно двоим истолкование
погибнувшей любви как обоюдной нищеты.
«Вскрывайте душу, изучайте мироздание».
Но мы спаслись от этой непосильной маеты.

Предзимняя пора, кафе твое любимое,
в камине прочном угольки дымятся без огня.
Да здравствует уют! А нечто умозримое
пусть окрыляет умников. Поклон им от меня!

Мороза нет еще в приютах незаснеженных,
но всюду, где близ очагов уютно и мертво,
смотря на пошляков, бескрылых и разнеженных,
ожесточится скрытое в природе Божество.

Предвечная зима нас обморозит инеем,
великие снега плохие души заметут,
останки выступят из снега – с бывшим именем
тогда не свяжут их – и среди мусора сожгут.
ПАМЯТИ БАЛЬМОНТА
1. Чужая затея тиранит ужасно,
бесстрашные звезды блестят ежечасно,
чудесные выдумки в жизни редки,
бесшумные движутся в мраке стрелки.

Чумное занятье, с уродами встречи,
забвенье стиха, заблуждение речи,
предвечная воля, сверженье пороков,
открытье восстаньем отрадных истоков.

А после борьбы возле грязного трона
валяется сбитая в гневе корона,
мне стыдно примерить ее на престоле,
корону, добытую мною в расколе.

Куются рабом из единого злата
престолы кумиров и троны разврата;
грядущую вольность опасно любя,
зловещая власть, отвергаю тебя!

2. Мир умозрим. Я ухожу на поиски в нездешние пределы,
меня влечет их оживленная космическая глушь.
О пленники земли! В грязи вы стали пустотелы
от угасанья дум, от умерщвленья душ.

Я допущу хозяином в искомое духовное пространство
того, кто мещанина каждого изгоем окрестит,
отвергнет узаконенное хваткое тиранство,
двуличие ханжи бесследно истребит.

3. Герою непомерно загордившегося слова
безгневная душа при подвиге чужда.
Для соразмерного нужна безгрешная основа,
канва, которая собою не горда.

Любое совершенство воплотится в безупречном
единстве всех разнонаправленных идей.
Чудеснее борьбы творится в мире хрупко-вечном
одушевление забывшихся людей.

4. Я крышу сделал, и вдруг я
оттуда, с крыши храма,
упал – и мчится на меня
мирская панорама,
– дух вечен! – я вхожу в предел,
в какой войти спешил,
и слышу крик – он залетел
из мира, в нем я жил.
ВОПРОСЫ БЕСА
– Была ли сумма жизни суммой
свершений мощных и благих
у близких у твоих? – подумай,
могло ль быть так у предков их? –
или у предков самых первых,
от Бога шедших, у примерных
Адама с Евой? – нет, мой друг,
они грешны, как все вокруг!

ТВОРЕЦ (Ex nihilo)
Уже я создаю какой-то чуждый мир,
искусство тем я вряд ли возвышаю,
рисую вместо плотной линии пунктир,
и мой разрывный мир я честно разрушаю.

Гармония настолько не легка,
что не могу никак я соразмерить
окольный путь идей, и прямоту рывка,
и то, чему нельзя, не ведая, поверить.

А впредь откроется моя бескрайняя душа,
ко мне ушедшие созвездия вернутся,
и мной разбросанные в поле чертежа
все точки в линию предвечную сольются.

* * *
Когда с престола падали слабевшие каратели,
тогда на мещанина, мало просвещенного,
в стране обрушивали те правдоискатели
гнев, осуждение всего, тиранами свершенного.

Впрямь ужасался торопливый обыватель
и спрашивал, обманутый ошибочною славой:
– Кому же верить? И не к Богу ли мы тянемся, приятель?
И не погибну ль я со всею дрогнувшей державой?

– Не сомневайся, мещанин, в истории грядущей,
не жди, мой друг, несчастья, полюби величье слова,
познай с любовью пониманья, что в отчизне всемогущей
культурная вполне крепка первооснова.

КИПРИДЕ СОЛНЦЕ ГОВОРИТ
Упрекаю тебя, прекрасную, настоящей блудницей ставшую,
Солнце предавшую, превратную Киприду, как деву падшую.
Слаба, излишне безропотна, ты смотришь оком изменчивым,
и страстною ночью растрепана коса твоя, свитая вечером.
Я бездомно горю все годы, вряд ли вспомню, сколько мне лет,
ты ко мне, к лученью свободы из пучины вышла на свет.
А поздней, как вольного друга, потеряла ты за века
путь опрятной любви, прислуга бесноватых, раба греха.
ЭСКИЗ ПАМЯТНИКА СЕБЕ
В труде я постарею впредь, и стану я тогда велик,
и молвят обо мне враги: какой блистательный старик!
Поправ суждений новизну похвальной зрелостью суждений,
я складно скуку растяну во всю длину стихотворений.

* * *
Нельзя у гения занять
его подспудное сужденье
и невозможно перенять
его восторг, его стремленье.

* * *
Помру ли вором после кражи
в тюремной яме городской,
дворнягой сдохну ли на страже
тюремной хижины людской –
мне все равно, коль ты в неволе,
коль ты в себе невластна боле.

СОНЕТ
Я твой трагический портрет – и горестно во мне воплощена
вся многолетняя тоска долготерпенья
и расставанья давняя вина.
Разлука прерывалась – упоения мгновенья
нам иногда, при близости, дарились, ускользая чередою,
сопутствуя любви, что не расторгнута была раскольною судьбою.
Как неразлучно, чутко связаны деревья в тьме аллеи,
так и меж нами тут, я понял, есть одна пожизненная связь,
и неслучайно, без огня бродившая по залам опустевшей галереи,
ты подошла ко мне, свеча твоя зажглась.
Она для радости горит – и недрами холста, захваченными тьмою,
воспринимая полночью проникновенный свет,
уже яснеет озаренный долгожданною свечою,
страданья кистью выполненный сумрачный твой мученик-портрет.

* * *
Две правоты, любви два слога,
в устах у Бога не распались,
а мы не услыхали Бога,
мы полюбили, но расстались.

Я, благодарный сновиденью,
внутри тебя скольжу во сне.
Ты, милая, такой же тенью
сегодня движешься во мне.

Мы обнялись и в глубь аллеи
шагаем ночью вдоль огней,
то дальше нас уходят тени,
то мы уходим от теней.
Как быль, огнистая полоска
с другой сойдется на проспекте.
В бульваре, возле перекрестка,
мы разойдемся на рассвете.

* * *
Полжизни вспомнил я, событья выбрал и до середины
рисую жизнь, и взяты мною для картины
цветение, гроза в глуши, просветы в небе, вспышки солнца,
притихшей выси полумрак и запоздалая твоя
звезда, блеснувшая в воде на дне колодца,
подземный небосвод, а сверху поднебесная земля.

* * *
Какому творческому плану
невольно мы подчинены?
Какому скрытому тирану
служить отважно мы должны?

Земная цель есть у познанья,
но мнится на краю чудес
опустошенье до слиянья
с бесцельной красотой небес.

* * *
Всецелая стена притворства
везде стояла на пути,
до первой цели без упорства
мы не сумели бы дойти,
и снова бездна испытанья,
и вдруг оттуда быстрый свет
и взгляд, исполненный страданья,
и новая завеса лет.

* * *
Я представляю, как исчезло неуменье,
и каждый замысел уверенно развит,
и, раболепно чувствуя свое повиновенье,
мир объясненный мне принадлежит.

И, безучастный к раболепию мирскому,
в себе замечу я необычайную бесцельность и покой
и побреду по вешнему бульвару – по цветущему Тверскому
пойду прощаться не спеша с Москвой.

Воображаемые дни, пожалуй, скверны:
пускай уже разгадка бытия недостижимая легка,
но жизнью стала мысль – ее сокрытые владенья непомерны,
притом известно все наверняка.
Тебя в исходе счастья вижу я везде,
ты понемногу забываешься в отчетливом убранстве;
подобно следу камня, потонувшего в воде,
мне кажется, кругами ты расходишься в пространстве.

ПАМЯТИ БУНИНА
1. Вот и смерть. Она таится недоставленною вестью.
Днем угодно ей укрыться всей людскою круговертью.
Но близки без очевидца ночью были мы со смертью.
В годы зла не жди участья после мерзкого рассвета.
Нет ужаснее несчастья, чем осечка пистолета.

2. В седой развеянной золе, в угарном хаосе незримом
по вешней вспыхнувшей земле иду я праздным пилигримом.
Везде трудящегося зла я вижу тайные деянья,
земной расцветший май дотла горит на солнце мирозданья.
Сжигая краски, на цветы с небес ложатся без отрады
великой мстящей красоты к земле стремящиеся взгляды.

ЛЮБОВЬ
Ожесточенные забавы
блестящих яростных очей
меня призвали для расправы
над жизнью дольнею моей.
Сего карающего взора
свершая понятую месть,
я принимаю без укора
воображаемую смерть.

«Глухое злое бытие.» (Бодлер)
Свой круг отражали в тебе злые годы;
войдут, обещал я, в сознанье твое
скользящие реки, внедренные горы,
туманная вечность и мудрость ее.
Сознав эти блага, почти за бесценок
обретши спасенье, любовью ответь
угрюмой свободе, разбившей застенок,
и сумрачной чести, разведавшей смерть.

ПРЕДЫСТОРИЯ
Когда-нибудь я выращу в рассаднике цветы необычайные,
какой-то влагой тщательно растенья орошу,
каким-то чувством уловлю Вселенной знаки тайные,
какую-то прозрачную страницу испишу.
Предвижу мир, иду к нему, в пути поля сжигаю хлебные,
страницы на кострах я непрочитанные жгу,
ботинками казенными топчу цветы былья целебные,
смириться знаками велю врагу.
* * *
Следы погибнувшей Эллады – расплаты будущей следы.
Разрушенные колоннады грядущей кровью залиты.
Глядят на поздние созданья как ощутимые враги
неотомстившего страданья почти разумные зрачки.

* * *
Осмотрительность уподобляю расстоянью до победы,
мыслю безоглядность я как одоленье промежутка
между вехой, за которой будут подлинные праздники и беды,
и чертой пленявшего, сгоревшего рассудка.
Вдохновеньем я сжигаю надоевшие мне эти,
нужные порой для воспитанья ремесла,
размышлений платонические сети,
вдруг разорванные тою, что годами сети скучные плела.

* * *
Глаза твои смешливы, сострадательны,
ты вся таишься в дымчатых огнях.
Особенно в тебе очаровательны
темноты вечности, заметные в глазах.

От изолгавшейся героики раскрашенной
к юродству тянется за правдой молодежь.
О юноша, былым обескураженный,
вся правда – в красоте, в уродстве – ложь!

ОЧЕРЕДНЫЕ СТИХИ
В тебе замолкло пылкое сознанье,
ты без ума. Переселенье разума в созданье
произошло. Чудесное безумие свершенья
вдохнуло речь ума в уста стихотворенья.

ПАМЯТИ ЦВЕТАЕВОЙ
Предвечной жизни напоследок отступившая земля,
как явь изжитая, невозвратимой стала,
впрямь я лечу, как парусник, лишившийся руля,
как самолет, лишившийся штурвала.

Навечно шквалом уношусь я от уклончивой земли
туда, где тайно мчатся неземные шквалы,
где волей Бога невозможны корабельные рули,
как невозможны самолетные штурвалы.

* * *
Сегодня Божия расплата
седого грешника не ждет,
на постаревшего Пилата
крест обветшало не падет,
и прах упавшего распятья,
собой людской покрывший прах,
не будет почвой для проклятья,
не расцветет в его цветах.

* * *
В мире, где ненарушимо солнечное постоянство,
вечно скрытого сцепления всегдашняя порука
между Солнцем и Землею – напряженное пространство,
между гордым и гордячкою – свершённая разлука.

БЕЛЫЕ НОЧИ
Бездушной жизнью после гибели природа в светлой мгле жила,
смерть ей всю душу ради прибыли дыханием химер сожгла.
Цветы с убийственною выгодой росли между костями кладбища,
и становился волчьей ягодой расцветший колокольчик ландыша.
В округе лебеди взлетевшие чернее галок возвратились,
а души лебедей сгоревшие на землю саранчой садились.
Общенье с солнцем пустотелую природу пусть одушевляло,
но тяжкой ночью мутно-белою зло ночи прежней возникало.
Химеры с целью конспирации в ночь утром уходили вспять,
и свет ночные декорации со сцены совлекал опять.

* * *
Все было крайне переменчиво,
когда, с могилой стоя рядом,
она следила беззастенчиво
за непонятным ей обрядом,–
и проводила в землю вечную,
не тратя ни слезы, ни вздоха,
одну эпоху скоротечную
другая краткая эпоха.

ПОЗНАНИЕ
Сегодня молитва, но завтра мятеж,
а после грядет покаянье;
то вырвется в бездну за косный рубеж,
то рамкой замкнется познанье;
скудеет оно, уклоняет себя
в исходе живых воскрылений,
стремится к земле, уж вериги любя,
злосчастным считая свой гений;
скучая над Библией, будничный мир
оглянет земными глазами,
какой-то незримый небесный пунктир
изящно прочертит очами,
взбодрится – и крылья опять укрепит,
воспрянет – и в бездну к открытью взлетит.

* * *
Предыстория – мчатся, мечутся
в её драме почти что все,
человечество как бы вертится,
как бы кружится в колесе,
но пытается жить ответственно,
мыслью к вечному порывается,
тяжко делателю: свершается
трудно всё, что вполне существенно.

* * *
Вы свое смирённое
рвение знамённое,
вами пережитое,
частью незабвенное,
частью позабытое,
впредь еще полюбите
больше чем осудите,
ведь и вправду лучшему,
в будущность идущему
вы причастны будете.

* * *
Прощай, пора житья манящая!
Ты чудной молодостью памятна.
Пускай сжимается горящая
страничка пылкого пергамента.
Гори, дерзанье незабвенное,
строка неясного труда,
чье содержанье сокровенное
да будет явственно всегда!

* * *
Премьера сыграна. Строками
теперь я волен устремиться
туда, где скрытая веками
премьера дальняя таится.
Над яркой высотою счастья,
над явной низостью невзгод
я чую силу полновластья,
когда поэзия грядет.

«Ах, закройте, закройте глаза газет!» (Маяковский)
Глухие муки в годы прозы,
не слышно строф уже с земли,
стихов небудничные грозы
по небу в край иной ушли.

Ты лучших дней не видишь очи,
не ловишь их отважный свет,
и смотришь хмуро среди ночи
ты в чуждые глаза газет.

* * *
– Скажите вы, загоревавшие друзья,
должно ли солнышко, не веря, что земля не горяча,
ждать от земли ответного луча?
– Конечно, не должно.

– Друзья, что на земле сожители мои,
во тьме должны ли вы на излученье творческого света
ждать, изнывая, лучезарного ответа?
– Конечно, не должны.

* * *
1. Островитянину страшны
предощущения волны,
в просторе перед островами
царит уже волна цунами,
во мгле застывшей вызван ей
безмерный страх у тех людей,
что ощутили на мгновенье
с волной чудовищной сближенье.

2. Вот и бесстрашному страшны
мощь и безличие волны:
уже, восстав издалека,
до неба ставши высока,
волна бежит – её быстрей
рост ужаса в глазах людей,
увидевших разбег волны
чудовищной величины.

О ЗАКОНЕ ОСНОВАНИЯ
– Мрачны мои сужденья, ибо достоверны.
Без миражей мир истинно жесток.
У мира – злая ось, и наслоенья всякой скверны
подобны кокону,– твердил больной пророк.
Иные утверждали: Бог – основа.
К безбожию другие человека звали снова:
– Мы в узы общества природою закованы с рожденья,
познание оков есть путь освобожденья!
– Но чем разумно выявлять или ковать оковы,
не лучше ли безумная свобода без основы?! –
по одному вскричали баламуты, всё бесцельно отрицая,
на пережитки пережитком одичанья отвечая.
– Скажите, скоро ли без исключенья всех избавят от анахронизма
те мненья, что избудут антитезу догм и нигилизма?
– Свобода и закон – они совмещены в свободности закона,
который нам еще внутри себя когда-то посчастливится найти;
мы клад его в грядущем обществе проявим; неоглядно разрастется крона,
сумевши на природной почве все возможности природы превзойти.

* * *
Забытое воскресло ныне,
мольбой сменяется призыв,
отвагу подорвет унынье,
где новый скопится порыв.

* * *
Я бес, я магией расчета морочу гений звездочета.
А кто бездарен, я тому скажу за Бога, что мир ясен,
и не красив, и не ужасен, и не загадочен уму.
Проклятье миру, где во тьму впитался луч. Явленья зыбки.
Речей не вел я без улыбки про человека моего,
но, ставши Божьей, суть его не постижима без ошибки.

Прагматик, я не предвещаю добра, творящегося чудом.
Я благо мнимое караю, не благосклонен я к причудам.
У неоглядной всей картины всегда я вижу только часть.
О наступлении кончины твержу, на вечность ополчась.
Я возвестил: огни сознанья растаяли во мгле распада
в той падшей части мирозданья, что мне заметна лишь из ада,

* * *
Недоуменья одного
исполнено мое сознанье,
измучило меня всего
предвечное мое дерзанье.

Я думал и писал о ней,
о вечности, доступной мигу,
не зная той строки своей,
которой я закончу книгу.

ИРОНИЯ
Были дикари по-своему близки,
захотелось им общаться по-людски,
вот и стало вразумляться племя дикарей,
безысходно превращаясь в общество людей.

* * *
Воспротивься черни твердолобой.
Прилепиться к чуждому не пробуй.
К вожаку не примыкай в толпе.
Не враждуй, не соблазняйся злобой.
Выявляй себя, следуй себе.
Трудно человечеству прийти
к сочленению внутри движенья,
к единенью личностей в пути.
Только ради самовыраженья
все-таки добьемся мы сближенья.

* * *
Жил полковой герой хорунжий,
все, кроме долга, плохо знавший,
бездумный, да не безоружный,
казачьей шашкою сверкавшей
врагу ли голову срезавший,
так мало-мальски понимавший,
что поднял шашку на товарищей
лихач уверенный, заблудший,
погубленный, с коня сползающий,
враз обезглавленный хорунжий.

ТВОРЧЕСТВО
Самопознания безмерны, бесконечны самовыраженья,
созданье безграничного в искусстве самоцель,
а где творцами черпается вера для богослуженья,
на месте глубины там остается мель.

ПАМЯТИ БАЙРОНА
Былой герой и гений прошлый,
крадешься ты, скупой, тревожный,
дерзанья вкрадчиво губя,–
так измельчал ты, век оплошный,
не век, а миг уже ничтожный,
сам избегающий себя.

Миг осторожный и бесчестный,
мне угрожающий и тесный,
забуду я, что мы враги,–
не тяжкий миг, а век чудесный,
расслышу я в дали безвестной
твои бесстрашные шаги.

Творишь ты почву недоверью,
не Солнцу здесь, а лицемерью
поспешно храмы возводя,–
но, приоткрывшись умозренью,
ты покидаешь эту Землю,
не в Лету – в космос уходя.

ПАМЯТИ ФЕТА
С необладаемой звездой сближенье,
к ней продвижение сквозь еженощный мрак
отшельнику важней, чем острое взаимоотношенье
с тобою на земле. Ты вся лишь яркий путеводный знак.

* * *
Я на скамье листвою скрыт,
нависла надо мною крона,
под ней корнями перевит
обрыв до струй водоворота,
река беснуется, бурлит.
В раскрытой пасти у дракона
скамейка на краю стоит.
С рожденья в жизни смерть грозит.
Минует век. Меня природа,
сомкнув столетья, поглотит.

В ИЮЛЕ
Ночной Вселенной полнозвёздный лик,
к утру петуший первобытный крик,
затянутое с неба звёзд исчезновенье,
грядущего восход, жары сгущенье,
мельканье птичье днём, изнеможенье зноя,
краса послезакатного вечернего застоя.
Век любоваться неподвижностью мы рады.
Стоим, облокотившись на перила балюстрады.
Под нами, в строгих берегах старинного пруда,
причудливо цветёт стоячая вода.

СТРАННИК
Уже я знаю, до кончины сколько дней
по свету мне идти, но, в памяти запрятав,
я скрою то число, я не скажу, по скрытности моей,
до смерти сколько мне оставлено закатов,
остались, я скажу, три тысячи дождей,
две сотни штормов, и десятки звездопадов,
и вьюги снежной вихри вновь, и после вихрей снега
безмернейший покой, бескрайнейшая нега.