Звонок в дверь раздался неожиданно. «Вроде не жду никого», - направилась открывать, на всякий случай, поправляя волосы. На пороге стояла усталая женщина средних лет.
- Здравствуйте! Я из райвоенкомата. Вот удостоверение. Можно войти?
- А Вам кого?
- Сальникову Марию Трофимовну.
- Я ее дочь. Проходите.
Посторонилась, пропуская гостью. Имя матери, произнесенное посторонним человеком, прозвучало странно. Непривычно. Неожиданно. Подошла к комоду, стала рыться в бумагах.
- Мне бы Марию Трофимовну… - напомнила женщина.
- Одну минутку, - нашла нужный документ, - Вот.
- Что это?
- А Вы почитайте. Свидетельство о смерти. Мама умерла в восьмидесятом году.
- Извините. Можно присесть? Ноги гудят. Мария Трофимовна какую пенсию получала, простую, или ветеранскую?
- Самую обыкновенную. Восемьдесят два рублика.
- Тут такое дело. Я не знала, что Марии Трофимовны нет. Хотела порадовать и сообщить, что ей положена повышенная пенсия, как труженику тыла. Она работала в войну на оборонном заводе?
- Архивы военкомата в сорок втором эвакуировали за Урал. Многие данные затерялись. Теперь потихоньку возвращаются, мы их разбираем. Вот так нашлись документы Вашей матери. Хотели исправить ошибку.
- Поздно.
- Понимаю. Так судьба распорядилась.
- И я не виню никого.
…Ушла нежданная гостья. А я все сидела и слушала капель подтекающего крана, да песню из старенького радиоприемника «Мой адрес не дом и не улица…» Растревожили мою память, разворошили, как потухший костер и разлетелись искорки воспоминаний. Сначала наивных, светлых, потому, что они были ДО. Потом – военных. Первые мои ощущения семьи, Родины совпали с последней мирной весной сорок первого.
Первомай
«Нас утро встречает прохладой», - оглушали женские голоса из репродуктора. Меня, шестилетнюю, взяли на Первомайскую демонстрацию.
На площади перед Химзаводом, где работали родители, ждали автобусы, украшенные шариками и флажками. Мы ехали по улице между высоких домов из серого камня сталинской постройки. Стяги, цветы, портреты. От их изобилия рябило в глазах. Переполняло гордостью. За себя. За семью. За Родину. Мое сердечко трепетало взволнованным воробышком, рвалось из груди. Первомай. Международный День Труда и весны. Значимо и торжественно звучали эти слова, наполненные важностью и смыслом.
Тот май радовал ранним теплом, зеленью, цветением. Ворохи сирени, тюльпанов в руках демонстрантов заполняли солнечный мир. По контрасту с недавней зимой краски воспринимались ярче, цветы – необычней, запахи – резче и все вместе сливалось в единый светлый Праздник. Повсюду продавались удивительные леденцы на палочках: желтые зайчики, красные мишки, зеленые рыбки. И газировка! Простая, с сиропом, с двойным сиропом. Мы со старшим братом Колькой заказывали с двойным. Наблюдали, как из стеклянной колбы с делениями в стаканы льется одна, вторая порция сладкой, тягучей жидкости. Предвкушали приторный вкус, фруктовый аромат и колкость волшебных пузырьков.
Я ощущала, как банты колыхаются в косичках, подпрыгивает челка, подстриженная накануне вечером очень коротко, будто по линейке.
Праздничные колонны приходили в движение. Колыхались флагами, шарами, транспарантами, нарастающими и переходящими в эхо звуками: «Слава советским ….»
Отец на голову возвышался над демонстрантами. Я теребила светлую тенниску, заправленную в широкие брюки, подпрыгивала от нетерпения: «Пап! Не видно ничего!». «Не горюй, Валюшка! Сейчас ты Кремль разглядишь!». Я ощущала, как сильные руки подхватывали, поднимая. Представляла себя птицей, отчего дыхание сбивалось. Видела под своими ногами Кольку, его оттопыренные уши просвечивались на солнце. И маму: широкая кость, статная фигура, скуластое лицо и чуть раскосые удлиненные глаза. Густые волосы, недавно остриженные в модное «каре». И там, наверху, дыхание выравнивалось, становилось легким и спокойным, ведь рядом была она.
…Ее задорное «Если бы да кабы, да росли во рту грибы!», переходящее в звонкий колокольчик смеха, вдруг перенеслось из далекого Первомая в мою маленькую кухоньку. Я поднялась с табуретки. Закрыла, наконец, кран. И решила, что сегодняшний день проведу с мамой.
Переправа
Осенью сорок второго Сталинград бомбили. Отец был на фронте. Мы с мамой и Колькой собирались в эвакуацию. Наиболее ценное, включая мамину любимую швейную машинку «Зингер», отец зарыл в схроне перед тем, как уйти на призывной пункт. Сделал это один и место схрона не показал. «Вернусь – вместе раскопаем!».
Переправляться через Волгу должны были на пароме. Нас предупредили, что шестого октября в пять часов утра нужно быть у пристани. Вечер накануне отъезда прошел в сборах. Мама вязала в узлы все, что можно унести с собой: запас еды, посуду, белье. Хотя осень была теплой, решили зимние вещи одеть на себя.
Далеко за полночь, нас сморил сон. А проснулись от маминого крика: «Подъем! Проспали!». Будильник-то был зарыт вместе с «Зингером». До отправления парома оставалось тридцать минут.
- Колька! живо натягивай тулуп и валенки! Валька! Давай я тебе помогу!
Чулки, рейтузы, шаровары с начесом, три кофты, шуба, пуховый платок.… И, о ужас! Мама обмотала меня поверх всего этого бабушкиной периной, перевязала поясками от старых платьев и халатов. Это была катастрофа. Я не могла в таком виде не только бежать, просто двигаться!
- Валька! Валечка! Шевелись! Живее!
Гора узлов высилась на пороге. Колька пыхтел с картошкой в котомке.
- Идите, я дверь запру!
Было темно. Двигались медленно. Пот заливал глаза. Хотелось пить. Ноги в валенках не гнулись.
- Миленькие мои, родненькие, быстрее, пожалуйста!
Мы старались, как могли: мать с узлами, Колька с картошкой, я в перине.
- Мам, развяжи ее, давай бросим, - ныла, захлебываясь потом и слезами. Колька молча сопел.
Тропинка тянулась бесконечно. Когда я готова была упасть и не встать, показалась кромка обрыва, вся в сухой лебеде и колючках. Когда мы добрались до берега, увидели, что опоздали.
Солнце еще не взошло, небо, река плыли в молочно-серой дымке. Зыбкость, нереальность окружающего мира тревожила. Туман клочковатыми облачками стелился под ногами. Тихий всплеск плыл над темной Волгой. Паром отплывал. Полоска воды между ним и берегом медленно росла. Утренний ветерок поглаживал разгоряченные лица, играл с разноцветными кончиками поясков, стягивающих перину. Мать закричала, молила подождать. Матрос на пароме бессильно развел руками. Конец. Так Богу угодно.
Еле уловимый гул зародился вдали. Разросся в сером небе. Размножился эхом. Превратился в рев. Заполнил весь мир. Немецкие самолеты.
Тонкая полоска рассвета наметилась у горизонта, слилась с темной водой, в миг ставшей алой. Не от взошедшего солнца. Не от рассветной полоски. От снаряда, попавшего в паром. От того, что осталось от парома. Обломки. Останки. Багровая река. Рука из воды навстречу восходящему солнцу.
Мы стояли на обрыве. Среди сухой лебеды и колючек. Мы были живы. Солнце взошло.
Руки матери сжимали до боли. Побелевшие костяшки, утонувшие в бардовом сатине перины.
- Коль, Коль, Коль, - твердила она бескровными губами.
- Тута я, мам, тута, - скулил рядом Колька.
- Коль, Коль, Коль…
Рев моторов стих. Будто и не было. И парома не было. Только Волга осталась пурпурной.
…Мы брели по берегу, утопая валенками в песке. Добрались до старой балки, в которой оказались люди.
Эвакуация
Лейтенант собирал по берегу опоздавших, чудом уцелевших беженцев. Подошел военный катерок, серый и незаметный, как осеннее утро. Врезался носом в мокрый песок. Матрос спустил трап, пригласил подняться на борт. Через Волгу переправились быстро и без происшествий.
День, проклюнувшийся робким осенним солнцем, расцветал. Забравшись по песчаному склону от воды, мы оказались в заволжском лесу, нарядном и праздничном, до безобразия. Ему не было дела до войны и людских страданий. Он просто благоухал всеми красками от желто-зеленых до красно-коричневых. Нагло. Победно. Вызывающе. Будто бескрайная театральная декорация обступала со всех сторон: черными стволами деревьев в золотых кронах; шуршащим ковром падающих листьев; тропинками, петляющими тут и там; неестественно-прозрачным небом. Это был вечный мир. Бывший годы до нас. И будущий таким же без нас.
По дороге брели люди. Пыльные, черные от усталости, безликие. Редкие телеги скрипели под грузом утвари, раненых, больных.
Конные всадники, бывшие работники животноводческого хозяйства под Сталинградом, сопровождали стадо племенных коров. Холеные, упитанные в прошлом, сейчас они напоминали ходячие скелеты, обтянутые свисающей клочьями грязной кожей. А за дорогой, в кустарнике, потрескивало. Это голодные волки преследовали в отдалении, поджидали падаль.
Мы пошли вместе со всеми медленно, нагруженные вещами, стесненные теплой одеждой. Я валилась с ног, еле плелась, тоненько скулила, всхлипывая. Меня одновременно знобило и обдавало жаром. Поднялась температура. «Валечка, миленькая, пошли потихонечку, а то нас волки съедят», - молила мама. Но перину снять не разрешала. Надо мной сжалились и посадили на краешек телеги. Колька устроил на моих коленях картошку, взял часть материнской поклажи. Так мы двигались, потеряв счет времени, не замечая окружающего осеннего великолепия. Я закрыла глаза. Скрип телеги. Шарканье ног. Редкое мычание. Конный топот. Треск в кустах. Да шорох падающих листьев. Все смешалось. Последнее, что промелькнуло в сознание – алая вода, рука, обращенная к восходящему солнцу.
Меня разбудил оживленный гомон. Солнце стояло прямо над головой, раздробленное на тысячи лучиков, пробравшихся сквозь осенние кроны. Они плясали по земле, золотя опавшую листву, лезли в глаза, щекотали. Привал.
Озерцо среди деревьев поблескивало зеркалом, отражало прибрежные деревья, одетые в желтое и багряное, облака, плывущие по воде, или по небу? Эта золотисто-синяя полуденная гладь не была похожа на ту, рассветную, алую с тянувшейся к солнцу рукой.
Люди и животные собрались у озера. Вода утоляет, исцеляет, дает силы. Освеженные человеческие лица обрели черты и эмоции. Проступили робкие улыбки.
Коровы, напившись, стояли в воде, глядя грустными глазами, создавая волны неторопливыми движениями. Запахло дымом костра и печеной картошкой.
Мы выбрали подходящее местечко. Мама позвала меня к себе, развязала многочисленные пояски и, наконец, сняла перину! Я освободилась! Стала невесома, как птица. Сейчас побегу и взлечу! «Люди!», - ликовала моя душа, - «какое наслаждение двигаться, ходить, прыгать налегке, в одной только шубе!». Я вертелась вокруг Кольки, скакала в диком индейском танце. Перекатывала в руках огненную печеную картошку. Проводила пятерней, испачканной в саже, по щекам. Трудно поверить, но в тот момент я была счастлива.
…До места добрались ночью. Нас встретил опустевший поселок. Покинутая немецкая колония. Хозяева, этнические немцы, годами жившие на берегу Волги с давних времен, были депортированы.
Вошли в первый свободный дом. Сил не было даже на еду. В темноте бросили перину на пол и уснули.
Я открыла глаза. Оконный проем серел ненастным днем. Хотелось есть. Огляделась. Мы были в чужом доме. Будто хозяева только что вышли на минутку. На стене тикали ходики. Образцовый порядок в чистых комнатах. Даже пыль не успела завладеть территорией. Мебель, посуда, все на своих местах. Окна в занавесках с рюшами. Кровать застелена нарядным покрывалом. Я тоненько взвизгнула: «Игрушки!». Чудесные. Необыкновенные. Белые фарфоровые фигурки нарядных дамы и кавалера. Их кукольный дом. Я закружилась, прижимая сокровище к себе. Налетела на маму, стоящую задумчиво у фотографии, висевшей на стене. Снимок был черно-белый, фигурно обрезанный по краям. На нас смотрели, улыбаясь трое: он, она и ребенок. Семья. «Ну что ж, так бывает…», - бормотала мама. Я заглянула ей в глаза. Взгляд был чужим. Далеким. Печальным. «Да. Так бывает. Но не должно быть».
Вспоминая о жизни в Заволжье, я ловлю себя на том, что вижу ее глазами сегодняшней, взрослой женщины. А тогда, будучи всего лишь семилетним ребенком, радовалась новому дому, дивным игрушкам, лесу, тишине.
Жилище оказалось удобным для жизни, обустроенным печью и водяным котлом. В чулане запасы еды. Только они оказались испорчены: крупу, муку, сало хозяева перед уходом облили керосином. В сарае кудахтали голодные куры.
Наша мама захлопотала. Сняла испорченный слой муки. В чане залила крупу. Керосин осел на дно, а зернышки всплыли. Мы с Колькой их промыли и перебрали. Очистили сало. Вскоре в печи резвился огонь, а в чугунке, дразнясь, булькала похлебка.
Позже мама устроилась работать на ферму. Теперь мы были каждый день с молоком, а порой и с мясом. Правда, многие животные оказались больны бруцеллезом. Неизлечимой болезнью, которой могли заразиться и люди. Падшую скотину не ели даже волки, из-за специфического запаха. Но то волки! Мама кипятила несколько раз принесенное молоко. Подолгу вываривала мясо. Мы были сыты. В голодном Сталинграде о таком даже не мечтали.
Удивил нас Колька. В свои одиннадцать лет, он чувствовал ответственность за маму с сестренкой. Тайком охотился в лесу на волков с трофейной винтовкой. Где только раздобыл? Волчьи шкуры принимали заготовители. Так у нас появился новый кормилец.
Февраль сорок третьего принес победу под Сталинградом. Весной мы вернулись домой. Там ожидали похоронка на отца и разрушенный дом. Пришлось поселиться в деревянном бараке: длинный коридор, фанерная дверь в комнату с дырой вместо замка. Вещей, кроме тех, что привезли с собой, не осталось. О местонахождении семейного схрона знал только отец. Спустя годы, матери показалось, что она заметила у одной из соседок свой «Зингер». По сравнению с другими беженцами, вернувшимися из эвакуации, мы были богаты. Сохранились теплые вещи, кое-какая посуда, остатки еды из немецкого чулана и … бабушкина перина. Вечером, укладываясь на ней, мама приговаривала: «Ты, Валюшка, у нас молодчина! Самое ценное в хозяйстве сберегла».
Оклунки
Жизнь имеет свойство налаживаться. При любых обстоятельствах. Даже в бараке. Даже в голодном разрушенном городе. Ведь не смотря ни на что, наступила весна. Зацвел абрикос. Бело-розовым облаком украсил развалины улиц. Юной зеленью покрылся истерзанный Мамаев Курган. Разлилась Волга.
Мать вернулась на Химзавод, на производство снарядов. Вот тогда-то в нашу жизнь вошло слово «каустик». Противным запахом. И трагическими событиями, произошедшими в связи с ним.
В голодное военное время каждый выживал, как мог. Изобретательные женщины, работавшие с мамой, придумали дополнительный способ прокормиться. Белое химическое вещество каустическая сода, сильно вонявшее и разъедавшее кожу, использовалось в производстве. Работницы нашли способ выносить его через военизированные проходные номерного завода на своем теле под бельем. Мама, вернувшись со смены, доставала белый кусочек и прятала под перину. Собрав достаточное количество сырья, на улице, на костре, варила из каустика мыло. А в свои выходные, прячась в товарных вагонах, добиралась до Краснодарского Края. Там совершался обмен мыла на продукты. Благодаря маме, мы не пухли от голода, а иногда даже ели сало, сахар и другие деликатесы.
В нашем бараке бедствовала семья погибшего фронтовика: бабушка, мамина ровесница Людмила и ее четверо детей. Как-то вечером, когда мы поужинали и собирались спать, в дверь постучали. На пороге стояла соседка в слезах: «Беда! Карточки потеряла продуктовые. Или вытащил кто. Дети два дня не ели. Мать пухнет. Помогите, Христа ради! А то руки на себя наложу. Пусть ребят в детдом заберут, там хоть прокормят!». Мать собрала в узелок, что могла. Головой покачала: «Да разве это поможет…».
В следующий раз позвала с собой Люсю в поездку мыло менять. Та обрадовалась. Запасли сырье. Наварили мыло. Поехали. Добрались до станицы. Обмен произвели удачно. И крупы им дали, и хлеба круглого, деревенского, и сальца с розовыми прослоечками, и головку сахара. Навязали оклунки, котомочки. Ехали домой в прекрасном настроении, предвкушая, как семьи порадуют и сами полакомятся. Песни пели, смеялись.
- Ой, Машка, спасибо тебе! Если бы не ты, с голоду бы вспухли мы, ей Богу!
- Да ладно, Люсь! Были бы руки целы, да голова на плечах! Если бы, да кабы…
Добрались до Сталинграда. Состав, на котором ехали, остановился на товарной станции. До дома еще километров двадцать.
- Ничего, пешком дойдем! Своя ноша руки не тянет!
И пошли потихоньку по шпалам. Стемнело. Вокруг не души. Один камыш шепчется, да звезды из-за тучек подглядывают.
- Слышишь? Состав идет. Рельсы гудят.
- Точно! Вон огонек приближается.
Их догнал маленький маневровый паровозик, чумазый и прокопченный.
- Эй, девчата, подвезти?
На открытой площадке темнела фигура, лица не разглядеть, только огонек папиросы подрагивал в невидимых руках.
- Сейчас тормозну, залезай!
Путницы переглянулись:
- Отчего не доехать, устали, ночь на дворе.
Забросили наверх оклунки, сами поднялись.
Из-за брезентовой занавески выглянул усатый, кочегар.
- Давай, девчата, подмогните! Уголек побросайте, а то взмок я весь.
- Отчего не помочь, поможем.
- Давай по очереди!
Люся первая исчезла за брезентовой занавеской кочегарки. Мария осталась на ветерке, у перил, отдыхала. Уж очень длинным был этот день. Стук колес убаюкивал. Вокруг ни огонька, только темные очертания разрушенных строений. Растянулся Сталинград вдоль Волги на сорок километров. Между окраинными южными районами и центром сообщение было в основном по железной дороге. Электрички в то время еще не пустили. Люди добирались в город на поезде.
Время шло, а подруга не возвращалась. «Уснула она там, что ли? Надо бы ее сменить». Мария заглянула в кочегарку. Топка пылала жаром. Источала сладковатый запах. Мария Трофимовна, моя мама, на всю жизнь запомнила это мгновенье.
В топке догорало тело Люськи. Языки пламени метались в дикой пляске. Мария заторможено, как в кадре замедленной съемки, обернулась. В дверях стоял усатый с ломиком. Она все поняла. Она следующая.
Что пробудилось от этого знания? Звериный инстинкт самосохранения? Жажда жизни? Собравшись в сгусток нечеловеческой энергии, она кинулась на усатого. Сбила с ног, вырвалась из-под брезента. Метнулась к перилам. Бросилась в ночь с идущего на скорости паровоза. Ударилась о гравийную насыпь. Покатилась вниз. Потеряла сознание.
Мария очнулась от боли. Преследовал сладковатый запах. Тошнота. Разбитое тело саднило, ощущало под собой каждый камушек, травинку. Она заголосила. Собралась с силами. Поползла.
Утром путевой обходчик заметил кровь на насыпи. Пошел по следу. В стоге сена нашел Марию. Доставил в милицию.
Ее допрашивали долго и, удивительное дело, поверили. Паровоз задержали на следующей станции. В топке обнаружили останки сгоревшей женщины. На открытой площадке стояли оклунки. Машиниста с кочегаром арестовали. Те сразу признались, что пошли на убийство из-за продуктов. Очень есть хотелось.
…Семья Людмилы осталась без кормильца. Бабушка не перенесла горя, умерла. Ребятишек определили в детский дом.
После трагедии поездки матери прекратились.
* * *
Я провела пальцами по фотографии родителей. Той, где они в довоенном Первомае. Потом взяла в руки мамин портрет. Последний. Датированный восьмидесятым годом. Прижалась щекой к стеклянной поверхности. Она почти никогда не плакала, наша мама. Все трудности брала на себя. За нас всех. Некогда было плакать.
Я поискала в кладовке среди старых вещей. Вот она, бабушкина перина! Цела! Бардовый сатин в цветочек протерся от времени. Я прижала ее к себе. Вдохнула застаревший запах. И ощутила мамино тепло.
Эх, если бы да кабы, да росли во рту грибы!
И Бог с ней, с ветеранской пенсией!
Postscriptum:
Мама так и не вышла замуж. Проработала на своем заводе до пенсии. Брат Колька после армии пошел в войска МВД. Его служба не афишировалась. Он то появлялся в нашей жизни, то пропадал на годы. А я давно собиралась написать о нашей маме. И, наконец, сделала это.
Клубная оценка: Нет оценки
Доминанта: Библиотека(Пространство для публикации произведений любого уровня, не предназначаемых автором для формального критического разбора.) В сообществах: Конкурсы Прозы
Марина, спасибо, что сделала. не буду останавливаться на том, что прочитатв, хочется выбросить из памяти, закричать со всей дури: нет, этого не было. мне не понять, как можно было все это пережить, откуда силы... то, как ты рассказала о матери - это, Марин, отзывалось, узнавалось... вечная память им! и еще одно:
оказались в заволжском лесу, нарядном и праздничном, до безобразия. Ему не было дела до войны и людских страданий
Что-то вызывает сомнения эта леденящая душу история, извините. Маленький маневровый паровозик, представляете размер его топки? Женское тело целиком вряд ли поместится, придётся расчленять, да и не сгорит оно сразу, такая улика. Проще бы было дать им по головам ломиком, да и оттащить в кусты, расследуй, кому охота. И обращение к немцам в окопах напротив, а что ж, наших солдат там не было? И какое расстояние между окопами, что можно перебросить котомку с консервами и шоколадом? Граната ведь легче.
тронуло... очень. спасибо часики истории тикают, и жаль только, что эхо страшного времени великой победы становится всё тише с каждым годом, и жаль, что вспоминаем только, когда маячит победным огоньком на горизонте 9 мая. а ведь подобных воспоминаний тысячи и тысячи... загубленных жизней и подорванных душ - миллионы
вроде бы неплохие ребята, но заражены извечным отечественным самоедством с мазохистским уклоном... (Игорь Мартынов)
Иван Шин, думаю, не о правдопобности истории должна идти речь. Это вторично. Хотя, это тот самый случай, когда события реальные. Главное в эмоциональном отклике. Леденить душу тоже не собиралась. Описывала то, что было. Даже боялась скатиться к простому описанию событий. Поэтому решила вести повествование от лица девочки.
Всю жизнь она дула в подзорную трубу и удивлялась, что нет музыки. А потом внимательно глядела в тромбон и удивлялась, что ни хрена не видно.
Прага, конечно же, никто не может чувствовать так, как сами участники событий. Я попыталась увидеть проишедшее глазами героини, маленькой девочки. Сейчас она (прототип героини) бабушка :) Спасибо.
Всю жизнь она дула в подзорную трубу и удивлялась, что нет музыки. А потом внимательно глядела в тромбон и удивлялась, что ни хрена не видно.
smol, согласна. Участников войны все меньше становится. Уже и дети той поры - пожилые люди. Сколько людей - столько историй. Я живу в бывшем Сталинграде. Бабушки вокруг - бывшие дети Сталинграда. Они расказывают, вспоминают. Одна из них рассказала, как мама ее, маленькую оставляла спать в доме в бомбежку, а сама в подвале пряталась. Подвал такой был, что если в дом снаряд попадет - всех накроет. А так ребенок хоть выспится... Жива еще та бабушка. Бог миловал.
Всю жизнь она дула в подзорную трубу и удивлялась, что нет музыки. А потом внимательно глядела в тромбон и удивлялась, что ни хрена не видно.
Ну а как же без правдоподобности - ведь иначе получается, вы приписываете ложь своей героине? Скорее всего, просто она не всё разглядела, перепуганная - убитая женщина, видимо, лежала возле топки, и Марии показалось, что её тело горит. И с переброской продуктов - ну не могли их бросать из окопов, простите, не верю - наверное, было, но не совсем так.
Настоящая правда не нуждается в правдоподобии, да, но литература - другое дело, вот такие мелочи, на мой взгляд, и снижают ожидаемый Вами эмоциональный отклик?
Мама рассказывала, как в 42-м немцы, два офицера, жили у них в бараке во время оккупации города. Недолго, пару недель. Но эти пару недель семья: бабушка и две её дочери пировали, как никогда. Офицеры кормили их всем, что ели сами и маленьких девчонок баловали, как своих. И ни пальцем не тронули молодую женщину и её девочек. Может это и исключение в общих картинках войны, но это было. Не стоит придираться к таким нюансам.
В следующей жизни я ни за что не буду писать чего либо
Холодок, знаю человека, которого нмецкие врачи спасли от неминуемой гибели. маленький ребенок оперировался в походном госпитале. было удалено легкое. самое удивительное в этой истории - было это в Можайском. да-да, те самые Можайские высоты на подступах к Ленинграду.
Беседовали мы с ним всего раза два. Помню, Миша говорил (текст слегка облагорожен): - Я пацаном был, когда здесь немцы стояли. Худого не делали, честно скажу. Кур забрали, свинью у деда Тимохи... А худого не делали. И баб не трогали. Те даже обижаться стали... Мой батя самогонку гнал. На консервы менял у фашистов... Правда, жидов и цыган они того... - Расстреляли? - Увезли с концами. Порядок есть порядок... - А ты говоришь, худого не делали. - Худого, ей-богу, не делали. Жидов и цыган - это как положено... - Чем же тебе евреи не угодили? - Евреев уважаю. Я за еврея дюжину хохлов отдам. А цыган своими руками передушил бы. - За что? - Как за что?! Во дает! Цыган и есть цыган...
Довлатов "Заповедник" --------------------------------- Я помню, когда я служил в специальных войсках… кажется, это было тысячу веков назад… мы пришли в одну деревню, чтобы вакцинировать детей от полимиелита. Мы сделали это и ушли, но какой-то старик побежал за нами, он плакал и не мог толком ничего сказать. Мы вернулись в деревню, и увидели, что они пришли и отрубили все руки, в которые делались прививки. Они лежали в кучке… кучка маленьких детских рук. И я помню… я… я плакал, я рыдал, как какая-нибудь старуха. Мне хотелось выбить себе все зубы, я не знал, что мне делать… И я хочу помнить об этом. Я не хочу забывать об этом. И тогда я понял… как будто в меня кто-то выстрелил, выстрелил алмазной пулей прямо мне в лоб. И я думал: боже мой, это гениально. Гениально. Воля, чтобы сделать это — совершенная, кристально чистая. И я понял, что они сильнее нас, потому что они могли вынести это. Это были не монстры, это были люди… тренированные кадры. У них были семьи, у них были дети, их сердца были полны любви… но у них была сила — сила, чтобы сделать это. Если бы у меня было десять дивизий таких людей, наши проблемы здесь закончились бы очень быстро. Нам нужны люди, обладающие высокой моралью, но в то же время способные мобилизовать свои первобытные инстинкты и убивать без чувства, без страсти, не пытаясь судить… не пытаясь судить. Потому что именно желание судить приводит нас к поражению.
Сойдя вниз к капитану, так как мне нужно было с ним поговорить, я имел несчастье застать его как раз в ту минуту, когда он торопливо откупоривал бутылку.
И какое расстояние между окопами, что можно перебросить котомку с консервами и шоколадом? Граната ведь легче.
До 30 метров, а где и меньше. Сов. командование пошло на этот шаг, чтобы избежать потерь от артиллерии и пикирующих бомбардировщиков противника. Немцы назвали такую тактику Rattenkrieg (крысиная война). Другое дело - пускание слюней по поводу *гуманизма* фрицев - так они добывали разведданные. И совсем забываются такие *мелочи* как Саласпилс, Хатынь, Бабий Яр, дневник Тани Савичевой, Анны Франк...
Другое дело - пускание слюней по поводу *гуманизма* фрицев
Попрошу вас вернуться к исходному тексту. Волна обсуждения унесла слишком далеко :) Упоминание про немцев и окопы мной вставлено для того, чтобы показать масштабы голода. Ведь дикость, что два голодных мужика решили сжечь молодых женщин, судя по возрасту и количеству провизии, кормилиц семей и детей, ради еды. Я это хотела сказать. Эпизод про окопы здесь, возможно, лишний. Я думала над этим.
Не хотела, но еще раз вернусь к вопросу о правдоподобности. Или правдивости? Коль написала, что история реальная.
Я НЕ ЗНАЮ, на каком расстоянии были окопы. Я НЕ ЗНАЮ, какова топка у паравоза. Придумать такое сама - вряд ли смогла бы. Да и зачем?
Эту историю рассказала прототип героини, бывшая девочка, ныне бабушка, лежащая со мной в одной палате в больнице. Два вечера мы слушали злоключения их с братом и мамы.
... Тетя Валя то говорила, то останавливалась в раздумье, статная, высокая, как статуя Родины Матери на Мамаевом Кургане. Седая и все еще красивая. Поправляла волосы под гребенку и говорила снова...
Это было зимой. И с тех пор я была больна этим рассказом. Сказала ей, что мне очень понравилась ее мама. По характеру, по духу. Все это время не знала, как об этом написать. Плучался простой персказ, констатация фактов. А когда прочла объявление Холодка о конкурсе, все встало на свои места. Такие вот дела :)
Я ответила на все вопросы? Пейзажи волжские свои, родные, я их очень люблю и хотела показать вам. Они были такими тогда, и будут такими же в будущем.
Другое дело - пускание слюней по поводу *гуманизма* фрицев - так они добывали разведданные. И совсем забываются такие *мелочи* как Саласпилс, Хатынь, Бабий Яр, дневник Тани Савичевой, Анны Франк...
На войне, как и вообще всегда в жизни - не все так однозначно. Моя мама сейчас на одном форуме пишет свои воспоминания о войне. Вот только один отрывок: "Моя самая молодая тетка - к началу войны ей было 10 лет - рассказывала мне уже лет через 30 после войны, что когда донимал голод, а в доме совсем ничего не было, она брала меня на руки и шла якобы гулять около немецкой комендатуры. Там была кухня и столовая, и, говорит, выйдет немец, увидит нас и даст булочку или супу нальет в котелок." Это что ж, они разведданные добывали у маленьких детей? А вот еще кусочек: "Отец рассказывал, как случалось купить или выменять на базаре мешочек картошки или кусок мыла, а дома оказывалось, что картошка только сверху, а внизу всякий мусор, а мыло - просто деревянный брусок, только сверху обмазанный мылом. И даже добрейшие белорусские крестьяне (говорю без всякой иронии) тоже почувствовали страсть к наживе при виде вереницы голодных людей из города." Так что всяко бывает... И ничего не забывается. Да, был Бабий Яр, а у нас - печально известные Понары, и Вильнюсское гетто... Но был и немецкий офицер Карл Плагге, который из этого гетто вывел несколько сотен людей. И то, и другое надо помнить. А за рассказ голосую.
Очень трудно чувствовать себя человеком, если ты черепаха. (с) grisha1974
До 30 метров, а где и меньше. Сов. командование пошло на этот шаг, чтобы избежать потерь от артиллерии и пикирующих бомбардировщиков противника
Байкал ВВ, мне кажется, имелись ввиду немецкие окопы. вопросы подняты риторические. человек везде остается человеком. и Бог судья, кто там хуже, кто лучше. как наши войска вели себя на территории германии? после братоубийственной гражданской войны, после советских лагерей, или вот после этого о зверствах фашизма говорить нелегко. зверства. да. нечеловеческие страдания. да. но не хочется об этом. я, например, хочу услышать о том, что любая война - это страшно. о подвиге услышать. о том, как обычные люди спасали друг друга. что думали, что чувствовали, какие делали выводы. как менялись системы ценностей. как выживали, где черпали силы. у Радуги это есть. голос был именно за это отдан.
Ну, если от наших до немецких 30, так и от немецких до наших столько же, добросить вполне можно? Теперь я верю в этот эпизод, но вот в самом деле, не лишний ли он тут? Понимаете, хотел автор того или нет, но получилась чёткая антитеза, в двух соседних абзацах - русские зверски убивают своих женщин, матерей-кормилиц, а немцы с риском для жизни ( в окопах ведь и стреляют) своим пайком кормят русских детей? И к тому же это фактически концовка рассказа, а как, помнится, учил Штирлиц - запоминается последняя фраза. Может, этим и объясняется такой нежелательный уход дискуссии? Я уже писал выше - жизнь имеет право на любые невероятности, но вот литература, на мой взгляд - нет.
Иван Шин, если имеется ввиду расстояние между окопами противников, то по-видимому оно варьируется, в зависимости от того, кто копает последним.) вот не думаю, что дети сидели в наших окопах, а фрицы кидали туда авоськи. если голодному ребенку показать шоколадку - он подойдет к самому краю, еще и ножки свесит. пайком просто делились. чаем, сахаром, консервами, хлебом, шоколадом, салом - кто чем мог, кто чем хотел. зачем? а представьте: вы сидите в окопе, и этот бой может стать последним для вас. а так не хочется умирать, и так не хочется убивать. вы скучаете дико по собственным детям. вы, возможно, сегодня увидите Бога. вы надеетесь, что ваших детей пощадят. вы надеетесь, что вашим детям не придется голодать. и просто вам дико жаль этого полуодетого, ободранного, умирающего ребенка. хочу обратить внимание на то, что конкурс антивоенный, а не антинемецкий. и не нужно из литературного произведения делать советскую агитку. что касается достоверности: она хороша в сводке новостей и в документальной хронике. художественная литература - немножко другое. знаменитая Воннегутовская "Бойня №5, или крестовый поход детей" вся построена на парадоксах, сходствах, противопоставлениях. с коротенькими связками "так-то вот". Радуга не расставляла акцентов, не делила на плохих-хороших. основная мысль: война - это страшно и противоестесственно. с ней нельзя не согласиться. считаю, что здесь ничего переписывать не нужно.
хочу обратить внимание на то, что конкурс антивоенный, а не антинемецкий. и не нужно из литературного произведения делать советскую агитку.
Леви, внимательно прочти название конкурса. По поводу фантазий типа *дико жаль умирающего ребенка* - скажи это детям саласпилса, из которых качали кровь для нацистов. Что касается конкретно сталинградской битвы, к сожалению не все мальчонки и девчонки были кибальчишами. Приторговывали, понимаешь, военной тайной...
хотел автор того или нет, но получилась чёткая антитеза
Что ни на есть. Халявная пайка ближе к сердцу, нежели замысловатые газенвагены, агрегаты для дробления человеческих костей и производства из них удобрений, методы выделки человеческой кожи и проч. хрень. Забывается, вплоть до *никогда не было*. А котелок с супом помнится и в итоге перетягивает...
опять разговор на разных языках "пускание слюней", как выше сказано - концепция всего рассказа, потому что это драма, и в ней участвуют дети. и не важно против или кого они (в качестве контраста) выступают этот эпизод никого не защищает (и не обвиняет), а лишь показывает голод и безумия (как и в отзывах, если был отклик, то он к детям из сюжета относился, а не к шоколадкам и пропаганде) лес дискуссионный о рассказе напишу позже
Байкал ВВ, не вижу в названии ничего, что заставило бы автора выкинуть из рассказа определенный кусок. произведение считаю политкорректным: преступников поймали, немцев разбили, всем сестрам по серьгам, не так ли? антитезы здесь нет. есть жизнь. и если выкинуть эпизод с окопом - уйдет кусочек жизни. это в советских учебниках все четко делилось на черное и белое. жизнь парадоксальна, история парадоксальна: медицина, например, знала два больших прорыва - благодаря палачам инквизиции и лагерям фашизма. страшно, но так оно есть. да, мы насекомые, пожирающие прах собратьев.
скажи это детям саласпилса, из которых качали кровь для нацистов.
- Байкал ВВ, в этом конкретном произведении речь о другом, понимаешь? мой дед стрелянный-перестрелянный, никогда и никому не рассказывал о войне страшное. потому что невероятного мужества был человек. и потому, что мы здесь для того, чтобы научиться любви дуг к другу, а не воспитать в себе ненависть к противнику. антивоенная литература, на мой взгляд, должна этому способствовать.
"..Колька с друзьями добывали пропитание в брошенных бараках в районе завода Красный Октябрь, которые в тот момент были на линии фронта. Иногда обращались к немцам в окопах напротив." - нигде и не говориться, что дети были в советских окопах, и немцы будто перекидывались провизией из своих окопов в советские окопы. Речь только о немецких окопах, что были в районе завода и бараков, до которых добирались дети. Все выглядит абсолютно правдоподобно. Чего развели полемику на пустом месте?
этот эпизод никого не защищает (и не обвиняет), а лишь показывает голод и безумия (как и в отзывах, если был отклик, то он к детям из сюжета относился, а не к шоколадкам и пропаганде) лес дискуссионный
согласна.
Хотелось бы о рассказе, конструктивно.
Всю жизнь она дула в подзорную трубу и удивлялась, что нет музыки. А потом внимательно глядела в тромбон и удивлялась, что ни хрена не видно.
да я не умею конструктивно, а только так: Реальные девичьи чувства украшают этот рассказ. Проблески пережитого. Тяжесть перины, рука из воды, освобождение и печеная картошка, куклы. Логично то, что маленькая девочка была занята проблемами своего маленького мира, не ощущая войны рядом с мамой. Потому перина и мамина ласка – были самыми яркими воспоминаниями. В остальном – да, здесь только одна сторона войны. И для девочки она была именно такой: эвакуация, новый дом, голод, мама. С нее начинается рассказ: «Если бы, да кабы, да росли во рту грибы!». Любимая мамина поговорка. Когда спросили, что есть для меня война, ответила: «Моя война – это мама». – мне кажется, что вернее было бы поменять фразы местами. Не думаю, что поговорка в данном контексте натолкнула бы девочку на воспоминания о войне. Скорее, война привела к сравнению с матерью, а затем уже к поговорке и эпизоду… И вообще, кто спрашивал, вроде, не об этом эпизод. А был ли эпизод? Нет. «Растревожили мою память, разворошили, как потухший костер и разлетелись искорки воспоминаний» - говорит автор, и мы получаем: «Ранним утром на площади перед проходной химзавода, где работали родители, ждали нарядные автобусы, украшенные шариками и флажками» - выбран день первого мая, спрашивается, почему? Фраза про грибы здесь же вставлена просто так, поскольку ее надо было вставить, связав со вступлением. Яркости описаний первого мая, которые должны потом противопоставляться в памяти девочки во время военных событий, не показано. «Тот май радовал ранним теплом, зеленью, цветением» - да, необычный май однако, обычно ведь снег идет. Ничего нет такого, чтоб закрепило именно этот май в памяти девочки. «Челка подстрижена вчера вечером очень коротко, но ровно, как по линейке» - да, вот это особенность (допустим, ей впервые челку подстригли так). Ровно и по линейке – плеоназм. «Неделю мы готовились в садике к этому дню. Я приплясывала от нетерпения. …Вспомнился довоенный детский сад. В высоком доме, выкрашенном желтой краской. Из вестибюля вела лестница на второй этаж и упиралась в огромное помещение, служившее нам одновременно раздевалкой, столовой, спальней, игровой и учебной комнатой. Садик пропах киселем, компотом и еще чем-то сдобным, вкусным» - и к чему дано это описание? Где обещанная подготовка? «Садик пропах киселем, компотом и еще чем-то сдобным, вкусным. Праздничные колонны приходили в движение» - даже между абзацами должна быть связь, здесь ее нет. Колоны прямо из детского сада… «Колыхались флагами, шарами, транспарантами, нарастающими и переходящими в эхо звуками: «Слава советским ….» Сколько же лет было тогда моим родителям? Маме тридцать два. Отцу тридцать пять. Брату Кольке одиннадцать» - и что вдруг натолкнуло девочку/женщину вспомнить о возрасте? Опять не доработан эпизод. Колька не родитель. «Я ощущала, как сильные руки - рабочие, мозолистые – поднимали меня над головами» - рассказчика перевирает. Она не могла ощущать мозоли на руках и тем самым местом, которым на плечах сидела, да и не думала бы о них в том возрасте. Так что «рабочие, мозолистые» - здесь для красоты словца (пустой) штамп. «Я ощущала, как сильные руки - рабочие, мозолистые – поднимали меня над головами. Колька тощий и несуразный, с цыплячьей шеей и оттопыренными ушами» - опять утрачена связка. Может, она вспомнила, как видела с верху Кольку? Нельзя же все время использовать параллельную связь между фразами, их надо соединять. «Широкая кость досталась мне от матери. От ее высокой статной фигуры веяло здоровьем и надежностью. Я вспомнила скуластое лицо и чуть раскосые удлиненные глаза. Густые волосы, недавно остриженные в модное «каре». Спустя столько лет, на меня нахлынуло чувство спокойствия, защищенности и успокоения.» - временная ловушка. То говорит девочка, то вспоминает женщина. Веяло тогда, вспомнила сейчас, а еще спустя столько лет нахлынуло. Спокойствие и успокоение – тавтология. Дальше начинается действие. «Мне, маме и Кольке предстояло отправиться в эвакуацию» - первую часть фразы говорит девочка, а вторую женщина. Кстати, слово «эвакуация» мелькает в этой главе так часто, будто читатель с первого раза не запомнит. «Эвакуироваться предполагалось за Волгу на пароме. Время отплытия – пять часов утра завтрашнего дня» - неживая речь. Не эвакуироваться, а переправляться, путешествовать даже (для девочки это путешествие). Вторая фраза вовсе в настоящем времени (то есть, говорит это девочка?). Пять утра можно было упомянуть не для справки. «запас провизии» - здесь и дальше эта «провизия», как и эвакуация, должна создавать атмосферу войны? Нет, женщина бы сказала продукты или еда. «Несмотря на теплую осень, решили зимние вещи одеть на себя» - «несмотря» - выражение не для художественного текста. «Солнце еще не взошло, все было в серой дымке: небо, река» - и все, и небо, и река. Все – лишнее, как и двоеточие. «Матрос на пароме бессильно развел свои. Все. Конец. Так Богу угодно. Так тому и быть» - конечно, нужно было сделать паузу, но не четырьмя предложениями, дублирующими друг друга. «Мать замахала руками. Матрос на пароме бессильно развел свои» - своими, во-первых, а во-вторых, руки матросу можно было вернуть, соединив два предложения. «Тонкая полоска рассвета наметилась у горизонта. Слилась с темной водой, в миг ставшей алой» - почему предложение разделено на два? «Мы были живы. Солнце взошло. Что-то сжимало до боли. Руки матери» - дробление должно иметь смысл. Например, живы – солнце взошло – идет утверждение жизни. Но между солнцем и болью – связь утрачена. «Это был мир, вечный, как данность. Бывший годы до нас. И будущий таким же без нас» - к данности просится существительное, например, данность вечности. Если бывший еще, скрепя клавиатурой, допустимо, то будущий - употреблено неверно (лес, следующий за нами разве?) «Колонна беженцев следовала в эвакуацию» - беженцы – стихийное явление, здесь была организация. «Те, кто мог передвигаться своим ходом – шли» - остальные шли, ясно, что могли передвигаться, тавтология. «Конные всадники сопровождали стадо племенных коров. Холеные, упитанные в прошлом, сейчас они напоминали ходячие скелеты, обтянутые свисающей клочьями кожей». – кто они, конные всадники? «Это голодные волки следовали на отдалении, в ожидании падали» - преследовали, поджидали. «Нас встретил военный с усталыми глазами. Махнул рукой в сторону колонны: «Присоединяйтесь». Шли медленно, нагруженные поклажей, стесненные теплой одеждой» - где встретил, кто шли? Может, пошли, когда присоединились. «Я валилась с ног, еле двигалась, тоненько скулила, всхлипывая. На горящих щеках коркой застыла грязь. Слезы ручейками прокладывали по ней извилистые дорожки» - девочка и женщина не могла видеть себя со стороны: грязь, ручейки, дорожки. «Треск в кустах. Да шорох падающих листьев» - здесь по конструкции нужна запятая. «Все смешалось и закружилось, как в довоенном калейдоскопе, водовороте картинок и звуков. Последнее, что промелькнуло в сознание – алая вода, рука, обращенная к восходящему солнцу» - в довоенном калейдоскопе не было алой воды и руки, да и калейдоскопа вообще не было. Она сознание потеряла? Ну явно не засыпала. «Озерцо среди деревьев поблескивало зеркалом. Отражало прибрежные деревья…» - нужна запятая вместо точки. «Люди и животные собрались у озера. Вода утоляет, исцеляет, дает силы. Освеженные лица обрели черты и эмоции. Проступили робкие улыбки» - люди и животные улыбались друг другу… «Коровы, напившись, стояли в воде, глядя грустными глазами, создавая волны, как маленькие корабли» - взглядом создавали волны… «Это ощущение трудно описать. Я освободилась. Стала невесома, как птица» - зачем писать трудно и все же описывать? «Нас встретил мертвый поселок. Покинутая немецкая колония. Хозяева, этнические немцы, годами жившие на берегу Волги с давних времен, были депортированы» - следствие перед причиной, нужно наоборот. Поселок не мертвый. Ходики идут (а их надо заводить каждый день, значит, времени не так много прошло), куры тоже живые. «Мебель, посуда, кухонная утварь, все на своих местах» - посуда - это кухонная утварь «Я закружилась, прижимая сокровище к себе. Налетела на маму, стоящую задумчиво у фотографии на стене» - мама стояла на стене? «я ловлю себя на том, что вижу ее глазами меня теперешней, взрослой женщины» - не глазами меня, а своими глазами «Дом оказался пригодным и удобным для жизни. Имелись печь и водяной котел. Даже чулан с провизией.» - а дальше: «Имелись теплые вещи, кое-какая утварь, остатки съестных припасов из немецкого чулана и … бабушкина перина» - удивительное однообразие описаний… «Волчьи шкуры принимали, и даже платили за них» - что шкуры принимали? «Там ожидали две новости, обе плохие: похоронка на отца и разрушенный дом» - что две и что плохие ясно. Первая часть фразы лишняя. А вот тут двоеточие бы не помешало в описании барака: «Пришлось поселиться в деревянном бараке. Длинный коридор. Фанерная дверь в комнату с дырой вместо замка». «Мать вернулась на Химзавод, на производство снарядов. Вот тогда-то в нашу жизнь вошло слово «каустик». Противным запахом. И трагическими событиями, произошедшими в связи с ним» - каустик, получается, входит в текст дважды. Оставить во второй раз – каустическая сода «Вокруг не души» - не души камыши. Ни души. «Топка пылала жаром. Источала сладковатый запах. Являла собой страшное зрелище» - дальше ведь будет описание, слово «страшное» страшнее его не делает. «Чувство нереального сновидения, кошмара, когда ноги становятся ватными. Волосы шевелятся на голове» - ну собраны все возможные штампы. Думаю, в эпизоде с поездом рассказчица должна была больше поставить себя на месте матери или вообще убрать «влезание в шкуру». «Мария заторможено, как в кадре замедленной съемки, обернулась» - это сейчас замедленная съемка всем понятна, а было ли это в восьмидесятые? «Бросилась в ночь с идущего на ходу паровоза» - идущего на ходу… «Она завыла в голос» - а можно про себя? «Я взяла стремянку. Поднялась в антресоль. Долго пробиралась сквозь нажитое годами» - ну если «в антресоль», то ясно почему пробиралась, ползла ведь. «Вот она, у самой дальней стены! Бабушкина перина! Не пойму, почему так разволновалась?» - не наоборот ли действия: разволновалась – полезла. Перина – образ хорош, связанные с ней чувства тоже ясны, а текст рассыпается. Иногда он похож на несвязное перечисление обрывков воспоминаний. Отрывочность эта не создает напряжения, как и восклицательные знаки. Куда уж лучше достигает эффекта рука из воды, та же перина поверх шубы, запах каустика. Волки, худые коровы (кожа да кости), уютный дом – описания слабые, без индивидуальности. Воспоминания всегда интимнее, чем их пересказ, а пересказ должен быть связаннее для рассказа.
Инна!!!!!!!! Сказать спасибо - мало. Проделать такую работу, потратить время. Я очень благодарна. Это действительно помощь. (Конструктивная :) Беру твой разбор и вперед и с песней, переписывать :) Единственное, Первомай, конечно, описан слабенько, я хотела показать первое яркое воспоминанье о семье, маме. С чего все начиналось. А потом была война. Про садик, да лишнее, но накотило, садик-то свой описывала, ностальгия :) Спасибо!