«Меню», «звёздочка».

«Меню», «звёздочка».

«Меню», «звёздочка». «Вниз».

«Вызов».

Андрей стоял в длинном списке номеров первым, и он был единственным, чей номер Оля подписала именем. Все остальные номера – фамилиями одногруппников или традиционными «мама», «папа», «классная». Собственно, эти номера она не набирала, и записала лишь для того, чтобы знать, кто ей звонит. Звонили нечасто.

Пришлось подождать, пока сонливо тянущий голос не ответил:

– Ол-л-ль, доброе утро.

Эти слова резанули её слух. Его благодушное настроение было в диссонансе с желанием плакать навзрыд, зревшим у Оли. Но, оглушенная пять минут назад заключением медиков, она не могла выжать из себя ни слезинки. Когда ей в регистратуре передали запечатанные конверты с номерами, она сразу их вскрыла, стремясь поскорее покончить с сомнениями и тревогами. «Будь что будет».

– Андрей, – говорить оказалось очень больно, будто твёрдый ком стал в горле. – Я забрала результаты. Положительный. У тебя тоже.

Каждое слово – будто удар колокола. Неспешный и подавляющий. На той стороне стало слышно усиленное шевеление, затем – несколько секунд тишины.

– Ты о чём?

– Я об анализах.

– Да я понимаю, что об анализах, – голос звучал напряжённо и нетерпеливо. – Положительный – это значит «здоровы», или что?

– Нет… Послушай, я сейчас заплачу. Может, не стоит хоть сегодня так?

– Ну, ладно, ладно, прости,– голос чуть смягчился.

Юноша и девушка помолчали, собираясь с мыслями и подавляя переживания. Нужно было отвлечься, прямо сейчас, но Оле казалось немыслимым спросить «ну, как у вас там вчера закончилась вечеринка?» или предложить прогуляться в парк после трёх. До трёх часов сегодня было текстильное ПТУ, но в него она тоже уже не собиралась. Смысл?

– Что делать?

– А ничего. Буду спать, – с досадой ответил Андрей.

– Тебе бумажки принести?

Вопрос не требовал ответа.

– Да, спасибо, давай. (пауза) Нет, пожалуй, хватит спать. Заходи сейчас.

Поднявшись с постели, Андрей сразу включил чайник и вышел на балкон покурить. Мать отправилась с раннего утра трудиться на птицефабрике, и это давало возможность не попасть в такой сложный момент под её назойливые вопросы. То, что он был в одних трусах на незашитом, продуваемом ветрами и не скрывающем ничего балконе, его ничуть не беспокоило: на дворе утро, восемь часов, все либо только что разошлись по рабочим местам, либо ещё лентяйски дрыхнут, а свежесть первых апрельских деньков помогала сейчас прийти в себя. Закурить было просто необходимо. Не каждый день тебе сообщают, что ты неизлечимо болен. Пусть с другой стороны кажется, что если вращаешься в компании людей из «группы риска», то боязнь притупляется, но на самом деле это не так: одно дело – совместные посиделки, иное – «грязный контакт». Сообща вдуть несколько кораблей на десятерых и «угорать» потом в компании – это совсем не то, как, «рассосавшись» по углам, в грязи накачивать себя через окровавленную иглу угнетающей и баснословно дорогой жидкостью, от которой два часа ты просто в беспамятстве, а остальные часы тебя мутит с нарастающей силой. «Тяжёлые» наркоманы становятся просто зомби, и полностью игнорируют то, что балансируют на краю – или несчастный случай в очередном не приспособленном для жизни убежище, или споры из-за неразведённого порошка, или тяжкое преступление в поисках денег, или передоз, или убийственная болезнь. А им просто тупо плевать на себя! Андрею было не плевать на себя. И тем не менее, беда его настигла, оттуда, откуда он не ждал.

Чайник закипел, его надо было выдернуть из розетки – самая дешёвая модель, к тому же не новый, со сломанным выключателем. Кинув недокуренное с балкона, Андрей натянул джинсы и налил себе чашку бульона. На кулинарии парень никогда особо не заморачивался, и бульон был прост: высыпать немного из пакетика вкусовой приправы, мелко наломать подсохшего со вчерашнего вечера хлеба, и залить кипятком. Хлебницы в доме не было, как не было, например, холодильника, да и, собственно, самой кухни. В принципе, кухня в квартире была, но практически полностью занятая семьёй, жившей в соседней комнате. Они на ней держали в относительном порядке массу кухонных принадлежностей, и буквально требовали, чтобы ничего на кухне ни их одинокая соседка, ни её несовершеннолетний сын, не трогали. Мама Андрея боялась что-то сказать против, и предпочитала вообще туда не заходить, разве что, воспользоваться газовой плитой иногда.

Андрей дохлёбывал горячий бульон, когда затрещал звонок в прихожей. Когда он открыл дверь, в квартиру пошёл тяжеловатый воздух из подъезда. Шторки у двери на балкон выдуло наружу, а затем захлопнулась наружная фрамуга двери, зажав трепыхавшийся снаружи на ветру тюль.

– Ой, они же сейчас порвутся!

– Не боись, не порвутся.

Оля уже несколько раз за время их знакомства заходила к Андрею, и потому чувствовала себя достаточно уверенно. Сама простота его быта располагала к самостоятельности, которую Оля часто боялась проявлять. Пуфа или иного места присесть, чтобы разуться, в прихожей не было, и приходилось немного побалансировать по очереди то на одной, то на другой ноге. Это для юной девушки не составляло труда, она даже не испытывала неудобства. Она повесила своё пальтецо, убрала с прохода свои полуботинки, и натянула шлёпанцы матери Андрея, потому как другой домашней обуви не было в прихожей вообще, а по стёртым дощатым полам ходить в тонких носочках ей отсоветовал сам Андрей ещё при первом её визите в гости. Помятые в тесном кармане пальто конверты она достала и держала в руках.

Андрей же, захлопнув входную дверь (она была на «английском» замке), осторожно открыл балконную, и освободил цеплявшуюся за дверь занавеску. Он заметил, что вверху, там, где ткань крепилась к кольцам, уже появились надрывы, но нельзя было понять, произошло это только что, или же они раньше были тоже. В последний раз занавески снимались год назад, в счастливый год окончания школы. Тогда казалось, начинается новая жизнь.

При открытой балконной двери занавесь всё равно несильно, но выпучивалась на улицу, а в щелях притвора входной двери появился тихий гул, временами усиливавшийся. На сегодня обещали ветреную погоду с переменной облачностью, но ещё пять минут назад на улице было тихо. Порывы начались именно с приходом Оли. Андрей подумал, что их следовало бы понимать как знак. Балконную дверь он закрыл, и тогда гул прекратился. Тишина и некоторый уют были восстановлены.

Они присели на кровать Андрея, возле низкого хозяйственного столика, накрытого старой скатертью из тонкого сукна, на котором стояли чайник, две пустые чашки поменьше и одна с остатками бульона на дне – побольше, почти полная солонка, сахарница с совсем небольшим количеством сахара, блюдце с двумя чайными ложками на нём. В стороне, на углу стола, лежали четверть буханки хлеба и нож.

– Чаю будешь?

Оля тяжело вздохнула, и ответила: – Давай.

На балконе висели пакеты, а в них зимой, и сейчас, по весне, пока по ночам подмораживало, хранилось то, чему место в холодильнике. На сегодня это была только пачка сливочного масла, начатая, разумеется. Андрей достал её, а из шкафчика в комнате – купленную только вчера пачку печенья. Размазывать одно по другому было делом привычным и даже в какой-то мере любимым, по крайней мере, он уделял внимание тому, как ляжет масло, и затем любил выкладывать печенье на тарелке. Оля в этом усматривала единственное проявление хоть какого-то стремления к красивому у Андрея, которого мысленно называла своим парнем, но реально боялась об этом и заикнуться – ведь фактически они так и не были парой, кроме нескольких проведённых вместе вечеров за полгода их знакомства. Когда тебя отвергает один, отвергает второй, на третий раз уже не торопишься лезть в объяснения. Обе предыдущих несчастливых истории прошли как под копирку, и Оля тогда решила, что дело в ней самой. Она настолько стеснялась сама себя, что в иной компании слова не могла проронить. А оба предыдущих молодых человека, которым, как ей казалось, она отдала себя всю, просто этого не замечали. «Ты не звонишь, никуда не выходишь, никак не интересуешься, вообще тебе как будто всё равно, где я, как и с кем. Как можно тогда верить твоим признаниям?» – такая фраза ей запомнилась от первого знакомства, хотя, конечно, она была выражена совсем иным языком. Во втором случае всё было несколько проще и унизительнее: «А?» Это была и вся реакция, когда Оля позвонила, чтобы напомнить о себе. «Это Оля, помнишь, мы с тобой встречались месяц назад? Ты не звонил, я вот решила…» В ответ – полное непонимание, и сброшенный вызов. Она это уже пропустила через себя, увидела, что при первом знакомстве ребята интересуются тобой, затем регулярно названивают или «ловят» в учебном заведении, а если ты проявляешь встречный интерес – то сияют от счастья и чуть ли не носят на руках. Так идёт несколько месяцев, полгода – но не дольше. Постепенно всё сходит на нет. А как-то специально привлекать внимание Оля так и не могла. Это для неё было совершенно чуждо. Чего-то от кого-то добиваться, доказывать, противоречить, получать обиды, наносить обиды…

А сейчас она тянулась всеми силами к Андрею. Для неё он был похож на тех двух предыдущих, но сильно отличался по жизни. Он никак не показывал, что любит, хотя временами и говорил так. В другое же время мог сказать «делай что хочешь». Он часто был резок с Олей, и вообще для него было скорее характерно негативное настроение. Это обижало. Но на этот раз Оля прилагала все усилия, чтобы пережить плохое, а то, что их свидания были нечастыми, но регулярными, внушало ей надежду.

Андрей сгрёб в сахарнице остатки сладкого и стряхнул их в чашку к Оле.

– Ну, рассказывай, как это мы так попали.

Оля тогда, когда до неё дошли тревожные вести, надеялась, что всё обойдётся, и ей не придётся устраивать исповедь, а потому упорно отнекивалась на совершенно понятные вопросы тогда, когда она уговаривала Андрея вместе пройти тест на ВИЧ. Сейчас уже отступить было некуда, да и, собственно, незачем. Было просто очень стыдно за то, что она вляпалась, и ещё к тому же спутала жизнь любимому человеку.

Она помялась, положила наконец конверты на стол, и, не притрагиваясь ни к чаю, ни к чему иному, начала:

– В общем, у меня в одиннадцатом классе был парень…

– Или это ты у него была?

Оля сбилась с речи, её решительности объясниться был нанесён удар. Дальше она говорила с тоном обречённости.

– Да, наверное, так… Ну, он был не первый, до этого был другой, на два класса старше, я не знаю, отчего он мне так понравился поначалу. Это не из нашей школы; из вечерки, ты его не знаешь, мы просто с ним в одном дворе живём, вот и… А потом мы как-то разошлись, я сейчас даже не могу сказать, почему. Я, наверное, в нём ошиблась. Ну, и тогда мы уже стали гулять с Антошей, но не сказать, чтобы я его так уж сильно любила…

Андрей отпивал в то время чай, а затем прервал её.

– Ты хочешь это всё подробно описать?

– Нет, но… ты же ведь…

– Давай так: я спрашиваю только о нас с тобой. Мы раньше друг друга не знали, и мне не так важно, что было у тебя раньше. Важно, что у тебя сейчас. Поэтому достаточно, что ты скажешь, каким образом ты узнала и откуда оно пришло.

– В общем, мы с ним гуляли, и всё было хорошо, а потом он меня бросил. И мы в классе уже тоже не общались, так что я ничего не знала и даже подозревать не могла. А потом и школа закончилась, а у нас общих друзей нет. Я только знала, что он с тобой вместе на пилораме работает, потому и не хотела туда заходить. Боялась, что встретимся.

– Слушай, можно про саму болезнь?

– А тебя это разве так волнует? Я думала, важно то, чтобы ты знал, что я тебя люблю.

Андрей поставил свою чашку назад на стол, и упёрся взглядом в глаза Оле.

– Волнует, конечно. Теперь я знаю, как выглядит смерть. У неё твоё лицо.

– Ой, да что ж такое-то… – девушка разволновалась, залилась слезами, и, всхлипывая, стала оправдываться. – Я же не знала, я же не специально, я как сразу мне сказали, так тебе позвонила, и так молилась, чтобы врачи ответили «нет»…

Ещё какие-то слова были произнесены тише, и скрылись за плачем.

– Так кто тебе сказал?

– Сестра Тоши. Он-то сам теперь аноним, но поставился на учёт в диспансере. Я бы и не знала, он же ведь не говорит никому, но врачи сообщили родителям, а они, понятное дело, не могли не выбранить его, и сделали это специально при сестре, как будто она тоже со всеми подряд встречается. А её брат всегда перед ней хвастался, с кем встречается, вот она и стала тем звонить или в ПТУ тех девчонок разыскивать, предупреждать. Она меня просила ни в коем случае этого не рассказывать, вот я и молчала. Ты же не расскажешь никому?

«Вроде похоже на правду. Если Тохину сеструху застукают, или, не дай бог, через неё все знакомые вдруг узнают, что Тоха болен, то он её прибъёт, если только участковый не успеет забрать её раньше, чтобы заткнуть рот.» Впрочем, Андрея сейчас не так уже беспокоило, как к нему пришла беда. Он больше хотел понять, действительно ли все те слова, которые Оля говорила – правда, действительно ли она его любит, или же это только весеннее обострение, или ещё какой-нибудь временный обман, может, даже умышленный.

С чего бы вдруг девушке в каком-никаком, но достатке, цепляться за неимущего и необразованного парня?

– Нет, ещё чего. Не надо мне, чтобы на меня косо глядели… Ну, ты пей, остывает же. (Девушка кивнула, взяла обеими руками чашку, и отхлебнула) Слёзы протри сначала. (Он забрал из рук Оли чашку, подержал, пока та быстро отирала лицо носовым платком, и потом вернул ей.) Успокойся, пей, станет легче. Печенье бери.

Дальше молчание длилось достаточно долго. Оля, не зная, как его прервать, подвинула Андрею конверты. Он открыл тот, что был с его номером. Да, всё недвусмысленно и лаконично. Положив справку обратно в конверт, он отодвинул бумаги на дальний угол стола.

Потом он подлил себе кипятка, и предложил то же Оле. Она отказалась. Ей уже становилось неуютно. Тем не менее, первым из-за стола встал Андрей.

– Ладно. Всё понятно. Ты сегодня не на занятиях?

– Нет. Какие уже занятия…

– Стало быть, пойдёшь домой?

– Да, пожалуй, – она совсем не была уверена, что пойдёт домой. Но лучшего варианта не было.

– Хорошо. Спасибо, что зашла.

– Не за… – она осеклась. «Совершенно неуместный ответ.» Вновь поникнув, Оля выбралась в прихожую, и стала обуваться. Андрей ушёл в ванную мыть чашки, и оттуда кинул:

– Я подумаю, что делать, и позвоню. Хорошо? Не выключай телефон.

– Да.

Оля вздохнула на пороге. Вот и всё. Столько волнений, и всё позади. Никакого остатка. Ещё час назад ей казалось, что жизнь окончена, а теперь она почувствовала, как эта самая жизнь вновь идёт в наезженную колею. Её это даже расстроило. Хотелось патетики, а вновь вышла бытовуха.

– Андрей!

– А!

– Я домой не пойду. Там не поймут моего возвращения.

– И? – Андрей высунулся из ванной, что-то продолжая делать там. Видимо, уже протирал чашки.

– Ну, может, пойдём лучше в парк, погуляем вместе.

– Хм, я сегодня буду занят с двух часов. Сейчас сколько?

Искать часы в квартирке Андрея смысла не имело: они были только у его соседей. Оля глянула на телефон.

– Десять двадцать.

– Ясно.

Андрей убрался в ванную, затем вышел из неё, поставил посуду в комнате, что-то выносил на балкон, переставлял вещи в шкафчике – но ничуть не готовился уходить. Он так и ходил по комнате в одних джинсах на голое тело и в шлёпанцах. Оля терпеливо ждала ответа минут десять, а затем сказала:

– Ну, я пойду.

– Постой. Мы можем пойти вместе.

– Да? – Олю, конечно, несколько возмутили проволочки, но слоняться по городу в одиночестве было бы ещё хуже, и она послушно убрала руку с дверной ручки.

А Андрей как ни в чём не бывало дальше возился у себя. Ему отчего-то захотелось прямо сейчас порасставлять всё по местам. Хотя на самом деле это выглядело несколько сумбурно: он один и тот же предмет мог передвинуть несколько раз, и в итоге тот возвращался на исходное место, но эффект от этого Андрей чувствовал: по крайней мере он тогда был уверен, что лучшего места для предмета не найти. И пока его мысли были сосредоточены на этом, больше его ничего не интересовало. Это было важно. Оставить за собой всё в порядке. Такое желание появлялось очень редко, в последний раз – вновь всё той же прошлой весной.

Наконец он достал веник с совком, и быстро промёл по всему полу, в том числе и под мебелью. Комната небольшая – три на пять примерно, по ширине может даже меньше, и мебели было всего ничего: две высокие кровати вдоль левой стены, металлическая и более привычная «мягкая», над которой находился навесной шкафчик, низкий стол у другой стенки, который во время их чаепития был подвинут к металлической кровати Андрея, два лёгких стула и табурет на трёх ножках, узкая этажерка в дальнем углу, справа от входа на балкон; на ней стоял небольшой телевизор, а выше – граммофонные пластинки, и старый платяной шкаф с высоким зеркалом – прямо напротив входа в комнату, так, что, заходя, казалось, будто кто-то идёт на тебя.. Обои на стенах были сильно потёрты, на правой стене, куда вечером падал солнечный свет, они порыжели, и кое-где на них виднелись детские каракули или нестройные рисунки шариковой ручкой. И вот в таком доме живёт тот человек, на котором сейчас были сосредоточены мысли Оли. Она попыталась представить себе, что бы было, если бы у них была семья. Странно, но до сих пор её не волновало то, как Андрей живёт. А сейчас она почувствовала, что в нём что-то не так. Он всё делает, но у него ничего не получается. Он работает, но как будто не зарабатывает. Он много рассказывает о друзьях, но она так никогда и не видела его в компании, и его друзей самих – тоже. Он говорит, что любит, и вроде это действительно иногда кажется правдой, но при этом сам же её отталкивает временами.

Вытряхнув пыльные клочья с песком в мусорное ведро, Андрей наконец стал в комнате одеваться. После долгого ожидания Оля даже не заметила, как он быстро очутился в прихожей. Традиционный вид: джинсовая куртка на футболке, джинсовые брюки, и кеды модели «Converse All Stars», добротные копии западной одежды и обуви, типа тех, которые делались по ночам в мастерских их ПТУ. Оля сама вызвалась помогать своей матери, закройщице, но постоянно сочетать ночные смены и учёбу днём было очень утомительно. Поэтому она лишь иногда посещала рабочее место матери, но это, несомненно, была лучшая практика. Она могла сказать точно, что это был единственный костюм у Андрея, и для работы, и для прогулок, и для дома. У него был точно такой же набор в запасе, но он доставал его очень редко, и другие, наверное, вообще не замечали разницы, но Оля намётанным взглядом видела это. Оттого именно и произошла обидная шутка-загадка, которую знали чуть ли не все ребята в городе: «Зимой и летом одним цветом. Кто это?»

А ей этот костюм нравился. Просто, и в то же время ладно посажено. Может, правда, он ей не приедался потому, что они не так уж и часто виделись…

Андрей запер на ключ дверь в комнату. Два ключа – от комнаты, и от входной двери, – помещались на цепи, вторым концом прицеленной к ремню на брюках. Он закинул ключи в задний карман, а цепь осталась свободно висеть петлёй на бедре.

– Пойдём?

Они вышли, и Андрей захлопнул дверь квартиры.

Андрею идти было легко и приятно. Оля несколько раз его одёргивала, просила не торопиться, но Андрей всё равно по привычке сильно ускорял шаг.

– Ты же не на работу идёшь. Не беги так!

– Оль, это только кажется, что я бегу, а на самом деле это самый обычный мой шаг. К тому же, мы ещё не в парке, чего здесь-то, на улицах, задерживаться?

Некоторый резон в этом был. По центральной улице катило много транспорта, даром что город небольшой. Его провинциальный статус к тому же отражался в том, что на дороге были в основном старые, шумные и чадящие машины.

– Погодка – класс! Солнце светит, что ещё нужно-то! – говорил Андрей сам себе, и жмурился под лучами того самого солнца.

– Да…

Оля в итоге взяла его за руку, и теперь, отставая, тянула его назад.

– Что, тяжело поспевать?

Оля не отвечала. Вопрос не к месту.

– Хорошо, давай так.

Оля ничего не успела ни сделать, ни сказать, как Андрей подхватил её на руки. Она сразу закинула ему руки на плечи, боясь упасть. На руках её никто никогда не носил, это вообще воспринималось ею как недостижимая сказка, и подобный неожиданный поворот событий ставил её в неловкое положение. Она почему-то боялась, что сейчас встретится кто-то из её знакомых, и тогда вопросов не оберёшься: кто это (если они вдруг не знают Андрея – а его знали многие, как она с удивлением отмечала, и эта известность была какая-то ненормальная, никто из знакомых о нём ничего хорошего не говорил), и почему это он её тащит на руках. Оля с нетерпением ожидала, когда же появится спуск на парковые тропинки…

– Отпусти. Дальше я сама пойду.

– Пожалуйста, – ответил Андрей, и аккуратно поставил девушку на тротуар. – Ну, пойдём через центральный вход, или прямо здесь спустимся?

– Здесь.

Они сошли по склону, местами еще покрытому грязным снегом, к воде – к реке. Тротуар невдалеке от берега фактически уже был парком. Дальше река делала излучину вправо, а улица уходила под прямым углом влево, и между ними лежал сам парк. Особых достопримечательностей в нём не было, обычная благоустроенная зелёная зона, старый помещицкий парк. Само поместье сгорело в Первую Мировую, и никто не беспокоился о нём, а на месте барских построек коммунисты раскатали площадь и поставили гипсового Ленина. Коммунисты ушли, а изъеденный осадками Ленин остался, протягивая свою руку к городу. Всем и так понятно, что свято место пусто не бывает, и, демонтировав старый памятник, потребуется ставить новый. Просто заменить одного идола на другого.

Но гулять по нему жители очень любили. Скрытый склоном от ветра, близкий к воде хвойный массив с весёлыми белками, уже начавшими сновать по своим хозяйским делам, привлекал всех, кто желал отдохнуть душой от суеты. Здесь было куда тише, чем выше, в городе, и какие-либо аттракционы были излишни. Андрей и Оля шли по дорожке, и Андрей глядел куда-то далеко сквозь деревья. Наконец, вышли к единственному в парке кафе, передвижному, и разместились за пластиковым столом. Приобретать ничего не стали. Андрей откинул голову, и, закрыв глаза, медленно вдыхал-выдыхал воздух. Оля подвинулась близко, и положила свою правую руку на его ладонь.

Андрей чувствовал, как весенний прилив касается и его. Это было необычно, странно, и – приятно. От него, с одной стороны, уже ничего не зависело, а с другой – всё было в его руках, и сейчас, и раньше. Время действовать, тем более, коль он не один.

– Послушай, как у тебя в семье? Тебя кто-нибудь ждёт?

Оля повернулась – Андрей говорил, не открывая глаз. Её обеспокоил вопрос. «Всё-таки он ожидает, когда я смогу пойти домой?»

– Мне уйти?

– Нет, что ты. Я о другом. Тебе не хотелось никогда быть самостоятельной, жить так, как захочется самой, там, где захочется самой?

– Ничего не понимаю.

– Тебе же очень хотелось побывать ещё раз в Петербурге?

– Да. Петербург – красивый город… Какие там каналы!.. Старинные мостики через эти каналы… Каждый дом, как идёшь – неповторимый. Это сильно поражает: на картинках кажется, что они все одинаковые, а на деле – нет, подходишь близко, и понимаешь, что у дома есть своё лицо, как у человека, и своя душа, и эта душа не связана с тем, что же располагается в этом доме…

– Летний сад…

– Нет, я его не люблю. Он пустынный, и зарос приторными сиренями.

– Ну, значит, Эрмитаж…

– Эрмитаж – это святое… А ты откуда знаешь?

– Ну я же не совсем неуч! – Андрей поднял голову, и, усмехаясь, добавил: – У меня там знакомые есть, хоть я в Питере и не был ни разу.

– Да, хорошо бы в Питер на пару дней…

– Так поехали!

– Да ну… Ты так говоришь, будто можно отправляться прямо сейчас.

– А когда?! Я же тебя спрашиваю, ждёт тебя кто-нибудь дома, или нет?

– Ты это серьёзно?

– Конечно.

– Ну, даже если так, всё равно меня мама будет ждать, и телефонным звонком тут не отделаешься, хотя отцу, наверное, не будет особо важно.

– А что будет, если они узнают про это? – Андрей достал два злополучных конверта. – Ты же сама так или иначе расскажешь им.

– … Знаешь, да, я боюсь загадывать, что будет тогда. Я же тогда сама от стыда сгорю, и ничего не останется. Лучше тогда не лечиться вообще, проку-то нет, всё равно неизлечимо.

– Правильно. И останешься один на один. Ты уверена, что выдержишь? Я знаю реально больных, если они поодиночке, то сходят с ума. Кто-то говорит, что наркомания – это путь к СПИДу, а я ещё добавлю, что и СПИД – путь к наркомании. Когда живёшь только чтобы умереть. Я тебе говорю: брось всё, и уедем в Питер. Жить. Навсегда. Сделаем вот так:…

Андрей отдал Оле её конвертик, а сам достал из кармана брюк сначала обломок сигареты, бросил его на асфальт под стол, затем – мятую пачку, из которой, видимо, обломанная сигарета и торчала, и тоже кинул, и наконец – зажигалку. Чиркнув несколько раз, он поднёс пламя к уголку конверта. Тот занялся с коптением. Юноша поднялся.

– Ну, что? Будешь бороться за светлую жизнь в будущем, или будешь жить прямо сейчас? Решайся.

Оля поднялась тоже, и поправила подол пальто. Она в нерешительности свернула конверт в трубочку и развернула вновь, а затем поднесла его к горящей бумаге в руках Андрея. Они вместе медленно зашагали к глади воды в небольшой затоке, стали у бордюра, отгораживавшего асфальт от узкого глинистого бережка, и когда уже осталось догорать по уголку в руках, Андрей свою бумагу слегка кинул вперёд, к воде. От этого пепел разлетелся на мелкие хлопья. Оля же отпустила свой огонёк свободно, и почерневший конверт быстро опустился на гладь воды. Затем разломился на несколько частей.

– Спасибо. Я тебя люблю.

И Андрей поцеловал Олю. Она же так и стояла, всё переживая свой только что совершённый, как ей казалось, решительный шаг.

Андрей повернулся идти дальше, и взял Олю за руку.

– Ну так что, ты поедешь?

– Я не знаю… Слушай, подними, а? А то неудобно.

Она указывала на брошенную пачку сигарет.

Андрей не делал из этого церемонии, а быстро поднял и швырнул её в мусорный бак.

Теперь они шли бодро вдвоём и сияли, чем вызывали тревогу встречных гуляющих.

– Питер – это сила. Это такие ребята! Это такой футбол! Они там строили себе новый стадион, не знаю, достроили уже, или нет, но в любом разе, надо будет сходить. Я тебе говорю, второй такой команды, как «Зенит», нету, и болельщиков у неё – море. За нею весь город. Это тебе даже не Москва, Москва вся поделена на районы, а в них, понимаешь, постоянно нужно определяться, из какого ты района, и тогда в других особо делать тебе нечего. А тут – весь город в твоём распоряжении. В Питере ты по-настоящему свободен, никто тебя не знает, и не узнает, если надо, живи себе спокойно, радуйся жизни.

– В жизни не смотрела футбол.

– Так отчего ты уверена, что тебе не понравится?

– Ну, скажем, что я не говорила этого. Увидим.

– Увидишь-увидишь. Я тебя познакомлю с двумя классными парнями, Лёхой и Славоном, Славон вообще в какой-то группе играет крутой, но не это важно. Он просто классный парень.

– Ой, я бы не хотела таскаться по барам или по всяким клубам с их громкой музыкой. Я их не переношу.

– А что бы ты хотела?

– Ну как? Это же Петербург, город искусства!

– Это город русского рока и альтернативы.

– Ты что! Ты хоть сам слушал когда-нибудь что-нибудь?

– Нет, а что?

– Зря. Очень многое теряешь.

– Я видел концерты по телевизору, ничего в них интересного нет.

– Конечно, нет. Ты, может, ещё не понял, что мир в телевизоре и мир наяву кардинально различаются? Телевизор – это лишь ящик с рекламой, даже сами передачи – это и есть реклама. Когда тебе расскажут десять новостей о Никите Михалкове, ты будешь думать, что он и вправду большая величина. Так на любом канале.

– Да ну, не рассказывай.

– Я серьёзно. Я уверена, что ты не слушаешь музыку, не смотришь фильмы, не читаешь именно потому, что считаешь телик средоточием мира.

Андрей хотел было вновь запротестовать, как всегда бывало, когда с ним спорили. Не важно было, кто с ним спорил и насколько Андрей ошибался, выходило всё на автомате, даже аргументацию подбирать не приходилось, всё удавалось само собой, и он иногда смущал неподготовленных психологически спорщиков. Но сейчас он осёкся. Что-то мешало ему просто бросаться фразами, а то, что Оля вдруг оказалась права, для него стало очевидно. Он впервые взглянул на себя с её позиции, и увидел следующее: есть человек, у которого все мысли только о работе, о том, как заработать денег, затем – о том, как физически и умственно отдохнуть от утомительной работы, а затем, в короткие промежутки между работой и валянием на кровати перед телевизором, в то время, когда есть силы и свободное время, как, например, в выходные, о том, как бы разнообразить жизнь и потратить деньги. В итоге – замкнутый круг. Действительно, телевизор был единственным, в чём он искал разнообразие, ведь всё остальное находилось у него перед глазами, и оставалось неизменным. Он был окном из его личного мира в мир вообще.

– А мы уедем в Петербург, где Мариинский театр, где Эрмитаж, о котором даже ты знаешь, где много-много скульптур. Будем ходить не здесь, а там, не в одиночестве, а в окружении творений человеческих рук, в каждом из которых какая-то мысль, идея. Ты увидишь, насколько это ценно – красота, искусство. Пока ты на него не обращаешь внимания – ты живёшь в темноте, сам того не замечая. Вот увидишь, музыка, литература, хорошее кино – это главные ценности на свете, это то, ради чего и стоит жить.

– Что-то ты замечталась.

– Да, пожалуй. А разве это плохо?

– Красиво говоришь. Но я – не ценитель красивого. Знаешь, за что ты мне нравишься? За доброту и заботу.

– А по-моему, так не говорят тем, кого любят. Нельзя любить человека за то-то и то-то. Его либо любишь, либо нет.

– Хм, действительно, я не так сказал. Я люблю тебя, и люблю то, как ты заботлива, предусмотрительна.

Оля не нашлась, как отреагировать. И в тот момент её сам же Андрей и отвлёк от беседы.

– Ой, гляди, гляди, вон белка бежит!

– Где?

– Да вон! Не, не это дерево, а следующее. Не видишь? Ну, подвинься! – парень потолкал её в левое плечо, заставил сойти с дорожки. – Теперь видишь? По дереву вверх лезет. Вроде что-то держит в руках.

– В лапках))).

– Ну да, в лапках, конечно. Видишь?

– Вижу…

Два часа минули, а Андрей не торопился на работу. «Меня на смене ждёт Антон. Ха, ну и пускай ждёт. Сдалась мне эта лесопилка.» – думал он, и они бродили ещё долго. Только где-то в четыре он провожал Олю к дому. Она немного вновь нахмурилась, и высказала свои опасения.

– Андрей, а что мы делать там в Петербурге, да вообще где бы то ни было, с пустыми руками будем? Там же нет никого и ничего. Где жить? Как работу найти?

– А как же сами руки? Я вот что скажу. Знаешь, почему у меня так пусто в квартире? Я не стремлюсь её поддерживать. Это дом моей матери, а не мой. Я хотел жить сам, в своём доме, и сейчас есть возможность это сделать. У меня есть некоторые деньги. Обустроиться на новом месте – нет ничего сложного, сняли квартиру, и работай потихоньку. Главное, что это теперь будет наша жизнь, а не наших родителей, которые руководят нами, как куклами.

– Да, может быть… И всё равно: авантюра это.

– Что ты теряешь? Оставаясь здесь, ты вообще ничего не увидишь в жизни.

Они дошли до дома Оли, поднялись на второй этаж.

– Ладно. Я завтра скажу. Можно же до завтра?

– Я буду ждать сколько потребуется. Только если не завтра – значит, видимо, буду ждать уже там.

– До завтра.

– До завтра. Позвони, хорошо?

– Да.

Когда Андрей пришёл домой, его мать уже отдыхала после рабочего дня, просматривая сериал. Ополоснувшись в ванной, он вернулся в комнату, но, попереключав каналы, убедился, что не хочет смотреть, и выключил телевизор. Олины слова начинали действовать. Мать возмутилась было этим, но Андрей твёрдо ответил:

– Сегодня не надо включать. Хоть один день. Ты ещё успеешь насмотреться.

Он покопался в этажерке, выискивая что-то из художественной литературы. Имена авторов были на слуху, но вот ни одной книги ни Набокова, ни Толстого, ни Достоевского, ни кого бы то иного он полностью не прочёл, а что читал по школьной программе, то совершенно не запомнилось. Сейчас же хотелось прикоснуться к этому хоть немного.

Он открыл книгу, которую посчитал достаточно доступной для себя по объёму – чуть меньше сотни страниц, но после первых двух страниц всё смешалось в кашу. Он отложил книгу в сторону, и приготовился засыпать. Завтра ему работать в утро, и пусть книга останется на потом, в присутствии Оли должно легче пойти. Он же ведь ей помог с конвертами.

Оля провела часы дома как в тумане. Она не помнила содержания ни одного из них. Просто помнила, что они прошли. Прошли в мелочной суете. Ужин, разговоры матери о нормах на сегодня, лопнувший шов на пальто, развернув который, Оля могла оценить, насколько оно уже выцвело – это то, что хоть как-то отметилось. А вообще – пустота.

Вот и девять часов. Время укладываться спать. Выключение света, и кутание в холодное одеяло. Отопление уже поспешили отключить. И свет не горит на улице. И никто не зайдёт на ночь пожелать приятных снов, не то что согреть. Мама с папой спят рядом, а Оля – за закрытой дверью, как изгой. Даже кошка предпочитает карабкаться на кровать к отцу.

Десять. Праздная молодёжь вскоре разбредается по домам, оставляя после себя ряды пивных бутылок. Слышно, как кто-то из парней в другом дворе сажает в машину каких-то девчонок. Оля не узнавала никого по голосам, да и знать не особо хотела этих ночных гуляк. Ночью гуляют те, кто днём имеет возможность выспаться.

Машина фыркнула, и тихо-неслышно исчезла.

Уже одиннадцать. Час до полуночи, до начала нового дня. Теперь остаётся только считать эти самые дни, сбивать их в месяцы, месяцы – в годы, а уж лет-то много не пройдёт, наверняка удастся по пальцам пересчитать.

Полночь. В квартире снизу радио отыграло гимн, и установилась абсолютная тишина.

Девушка потеряла счёт времени, когда поняла, что не заснёт. Порыскав в темноте по скинутой на кресло одежде, она достала телефон, и уже второй раз в течение суток набирала номер.

Второго гудка Оле ждать не пришлось.

– Да.

– Приходи ко мне.

Несколько секунд молчания, затем она услышала ответ:

– Хорошо.

Ещё некоторое время она неизвестно зачем держала трубку в руках, не произнося ни слова, и на той стороне тоже не было слышно ничего, даже дыхания или непроизвольного шума.

«Отбой».

Оля нажала кнопку только тогда, когда услышала короткие гудки.

Только после этого до неё дошло, что теперь они с Андреем стали по-настоящему близки друг другу.