- Ну и как ощущения, Дэн? Интересно просто – Бец завалился на правый бок, мечтательно растянул на лице свою удивительно ясную и тёплую улыбку… Жаль, цевьё автомата мешает – улыбка у него широкая.

- Нет никаких ощущений, брат. Брехня всё, - я не знал, как ему словами передать те ощущения, что с каждым днём ломали меня не хуже этой ихней дури. Правда, с каждым таким же днём, счастье било сладкой изжогой в гортань, какой-то невообразимой химической реакцией превращаясь в отрыжку чуть ли не носом, и это уже просто мешало, не больше… Выдавало волнение и осознание того, что день-два, и я уже не здесь – не среди скал и когавыльника с дерзкой пахучей полынью вперемежку, а где-то там - далеко совсем…

- Алёна, ты за Денисом смотри, а не по сторонам! Женихи мимо не пройдут, а у Денчика вон все коленки уже… - мамуля с балкона переживает. Вон, и ветерок запахом оттуда, из детства. И Алёнка ещё не совсем дурная и злючая. А всё Козак, гад! Найду – убью, паскуду…

- Дэн, а у тебя там, в Брянске, небось тёлок завались, а? Небось к ним сразу? Не камень же ведь? А? – глаза Беца заискрились, отразив в своей синеве чистые Мэрилиновские облака. Даже холодком повеяло… Эх, пацаны! Как же я там, без вас-то?...

- Только тёлки у тебя и на уме. Я к матушке по-первой. Да и сеструха там… - то ли ему, то ли сам себе пообещал. А сначала – Ташкент. Сегодня не увижу Ташкента, неизвестно когда ещё повезёт.

«Ташкент город хлебный» - вдруг фильмец вспомнился из детства, про беспризорников и чёрно-белый; смотрели его взахлёб, раз пять-шесть. А я ещё тогда прикидывал: ведь дело не в хлебе! Голод – это херня, особенно по сравнению с мировой Революцией… Счастье было в других масштабах - в меньших, но в более ярких. А отца мне бы и в двадцатых-тридцатых так же не хватало бы…

- Дэн, а с сеструхой познакомишь, как догоню тебя?

- Меня-то догонишь. А с сеструхой тебе слабо будет. Характерная она у меня. Слабо тебе будет. Ты добрый.

- Я только с виду такой, ты ж меня знаешь, Дэныч! А приключись заваруха – ну, ты в курсах за меня - не обижай, брат. Так и скажи, что зажал сеструху…

- Знаю, придурок ты…

- Нормально. Зубы у меня скрипят не от злости, а от азарта. Я кровь люблю… Цвет мне её нравится. Настоящ-щий такой!

- Угомонись, кровожадный!

- А ты не дразни!

- Тс-с-с! – камни сами не ходят. И не шуршат песком…

Рябинку ту, мать рассказывала, отец перед смертью прямо сидя на культях сажал. Мамка держала, а он ворчал:

« Поленилась пониже в овраг спуститься? Там и ил, и с чернозёмом схожа земля»

« Так с самого дна, Алёша! Клянусь тебе! Сейчас водичкой плеснёшь и увидишь, какая она чёрная, жирная…»

К рябинке той плакучей Дэн Светку Панфилову прижимал, не боясь, что мать с балкона увидит – раскидиста вышла рябинка, густа листвой, хоть и резной. Светка дышала в ухо прерывисто, влажно, и всё тыкала смешно кулачками в рёбра: «Пусти, дурак! Щекотно же! Перестань, Денис, пе-ре-стань… Милый мой…»

- Дэн, чего там?

- Сгинь! Затворы аккуратненько, пацаны… Прозевали, мать иху…

Сомневаться не надо - передёрнулись не громче ветра. «Трое – сверху пошли… двое со мной. И тише мыши!» - жестами показал, даже не оглядываясь на бойцов, уверен: без надобности.

Первая чалма появилась из-за куста, сторожко озираясь, как в мультике, цепляясь за титры на околыше плёнки… Махнул рукой – вот и ещё двое. Эти в песчанках заграничных, но с калашами – прыжком к дорожной колее и давай рыть. И снова, как в мультике, только песок из-под рук фонтанчиками… Трое? Все? Минёры?

- Дэн, трое. Какие-то дурные! Толпой мины ставят!

- Тс-с-с! – кажется, и ветер затаился. Только шорох песка с дороги…

- Пусть поставят. И тихо… живьём бы…

- Ну, ты даёшь, сержант… Живьём…

- Выполнять.

- Да влёгкую…

- Мам, а Ленка меня Дундуком обзывает! – обидно до слёз.

- Не Ленка, а Алёна. Алёнка! Зелёнки на язык захотела? – и засмеялась от своей шутки мамка. Молодо так, весело! Алёнка по инерции зажала рот ладонью плотно-плотно, а глазами сделала на меня такой «зырк!», что я примолк…

Заложили. Сейчас за скалу шмыгнут, и всё – видели их. Как ящерицы растают в камнях…

Я встаю во весь рост, клацаю громко затвором и гаркаю:

- Стоять, суки! Калаши наземь! – уверен, что спужал их. С пяти шагов-то! Да моим-то баритоном!

Двое замерли на месте, присели, глаза вытаращили, и автоматы враз кинули в ноги. Ближний же, что в чалме, обернулся так спокойно одной шеей, брови повёл к носу, сверкнул глазами черно.

- Руки, я сказал! – он и вздёрнул послушно, но не опуская взгляд…

- Дэныч… Дэ-эн… Открой глаза, братишка. Посмотри, это я – Санька Бец! – голос булькал, путал сознание. Но притягивал чем-то родным - Сержант! Дэн, гад! Тебе нельзя сегодня! Открой глаза! – что ж так орать-то, Санька?...

- Дождь будет… С грозой…

- Есть! Живой! Живой сержант! – и уже шёпотом зашуршал чего-то неразборчиво…

- Гром, вона, гремит… - я же слышу. Гроза…

- Вертушка это, Дэн. Наша. Всё хорошо, будет. Только держись, брат. А ноги…

- Ноги…

- Да в госпитале тебя позаштопают, брат… поклеят… Дэн-ныч… Прости, братан…

- Ноги?

- Я не успел, Дэн, прости. Он прыгнул на мину, как кузнечик. Ур-род этот в чалме-е-е… Если б его на клочки не раскидало, я б его за тебя зубами порвал на таки-ие же-е.

- Бец…

- Чо?

- Ты плачешь? Не плачь, брат... Я тебя с сеструхой познакомлю. Обещаю… Ты ж как брат мне. А ей второй брат не помешает.

- Дэныч…

- Ты только береги себя, Бец. Козаку морду набьём, и всё нормально будет…

Белого цвета здесь даже салатные стены. И свежая краска, что на стенах, всё равно, белыми бинтами пахнет. И сёстры в белом.

- Сержант Матецкий?

- Я… Я, товарищ полковник.

- Лежи, лежи, сержант. Я тут тебе… вот яблоки… конфеты тут…

- Товарищ полковник…

- Спасибо тебе, сынок… Дай руку пожму, что ли…