Клод не любил Верлена. Да, он часто читал в салоне у Нины, притом был человеком чудным и в каком-то смысле парадоксальным: молодой, но настолько побитый алкоголем, что портил все впечатление свежести, до слезливости сентиментальный, разбитое корыто, а не поэт.

Клод брел по набережной Сены не спеша, ветер рвал на нем воротник, а в покрасневших пальцах – книжку, которую всучил заботливый Лемер. Проклятый, проклятый абсент, думалось молодому человеку, и он еще больше впадал в задумчивость, уставившись на огоньки масляных фонарей. Он шел и шел, потеряв счет времени.

Ближе к полуночи на Париж медленными сероватыми хлопьями опустился снег. Ветер переменился, и ночью предположительно могло потеплеть. Сена, разбуженная влажным южным ветерком, окутавшим город паром, поднимающимся от мостовых, висящим над черными маслянистыми волнами реки, оседающим на натертых до блеска руками прохожих перилами, пробудилась и погнала вниз по течению баржи, возвращающиеся в доки, и сорванные ветром лодки.

Набережные, погруженные во мрак, залитые той же маслянистой темнотой, поблескивали в неярких отсветах фонарей с проплывающих судов, сверкая тысячами рыбьих глаз – ибо ни на что другое эти тусклые блики не были похожи – мертвых, пустых, смотрящих, но невидящих.

Снег, улегшийся плотным саваном на мостовые, накрыл жуткие глаза камней бельмами, тающими медленно, с соленым запахом. Было темно и пустынно, только над лавкой букиниста, подрагивая, качался на ржавом крюке масляный фонарь.

Клод, абсолютно протрезвевший, остановился под этим фонарем. Зарешеченное окошко лавки слабо светилось изнутри, не бросая даже отсвета на мостовую. В комнатке, что была освещена единственной свечой, сидел за работой преклонный старец с белой клочковатой бородкой. За толстыми линзами очков угадывались крошечные блеклые глазки, светящиеся, однако, теплотой. Клод был знаком с хозяином лавки, стариком Пьером Мера, восьмидесяти шести лет от роду, человеком крайне добродушным, но, увы, совершенно неинтересным. Знал о нем Клод лишь то, что Мера в свое время бывал трубочистом и жестянщиком, а теперь вот по ночам штопал и скоблил потрепанные томики на продажу. Глаза букиниста почти ослепли, а руки были покрыты мозолями от шила, но он частенько коротко посмеивался, уколов палец: «Работа спорится».

Но сегодня старик Мера был не один. У ног его, засучив подол до колен, пристроилась маленькая Эжени Гамбье, самозабвенно работающая шилом. В позе ее не было ни капли вычурности и вульгарности, как сморщившаяся обезьянка, она поджала по себя ноги по-турецки и доставала из подола то суровую нитку, то ножницы. При виде этой незатейливой работы, сердце Клода бешено забилось, он едва удержался от того, чтобы приникнуть к окошку и, уж что совсем непозволительно, окликнуть девушку. Стоя в рассеянном ореоле масляного фонаря, он силился расслышать приглушенный разговор тех двоих в комнатке. Мысли дикой сворой проносились в его разгоряченном сознании: Эжени, Эжени, выгляни в окно!

Чувствуя себя чрезвычайно неловко, Клод приник ухом к замочной скважине, чтобы услышать хотя бы голос возлюбленной. Ему это удалось, и с радостным трепетом, молодой человек стал свидетелем прелюбопытной беседы.

- Дедушка Мера, а дедушка Мера…, - протянула тонким осипшим, видимо, по болезни, голосом Эжени.

- Да, моя крошка.

- А о чем эти книги? Ну, вот эта, эта, вон та, - девушка тыкала пальцем в пузатые и худенькие стопки книг. – Ты же, наверняка, их читал, раз так долго их чинишь и штопаешь.

Из горла Мера вырвался короткий утробный смешок:

- Читать-то – читал, да прок от них невелик. Слов много, стройных, красивых, да разве растопишь ими печь, накормишь ребятишек? Вот что я тебе скажу: мудрые, видно, люди сочиняли эти книги, но не испытывали они нужды, не пекутся о хлебе насущном. Что по мне, то работай лучше руками, они верны тебе, что возьмут, да не обронят, - напоследок старик многозначительно хмыкнул и снова склонился над работой.

- Зачем же их так много, если в них пустые слова? – тонкие брови Эжени приподнялись от удивления.

- Знать не знаю, крошка. Работа у меня такая – сиди и штопай. Поди, иногда и важные господа заходят, перероют все, да найдут какую-нибудь, замудренную. Люди они чудные: все печальные да задумчивые; есть, правда, среди них и очень хорошие – румяные, усатые, все посмеиваются, берут книжку какую, листают с жадными глазами. Наберут бумажной требухи в гладких обложках и выплывают из лавки, важные, что те баржи, в лоснящихся костюмах, - при этом старик Мера надул щеки, отчего девушка залилась звонким смехом.

- А те, печальные…, - продолжил старый букинист, - худые да прилизанные, забредают, ходят от полки к полке с туманными взглядами, бормочут что-то, шут их разбери. Эти если и берут что, то долго выбирают, все шелестят, шелестят, перечитывают, как бы ненароком что-то не то не взять. А иногда и не берут ничего: походят-походят, полистают, вздохнут тяжко, вознесут глаза задумчивые к потолку и уходят. Жалко мне их становится, жалко, хоть плачь – вот, думаю, пришел бедняга, денег, наверно, нет, а книжка ему такая позарез нужна. Бедные они люди – все читают, а счастья у них нет. Не то, что Жан-трубочист, вот уж дурачок, да работа спорится у него – знай себе, ходит да посмеивается, и горя не знает. Одна радость – вечерком деньги пропить в кабаке и спать дома завалиться. А утром посмотришь – опять работать идет: румяный, радостный, глазки, еще хмельные, блестят… и как еще не пропил свою дурью башку? А живет, живет и здравствует.

Затем Мера снова погрузился в рабочее молчание. Клод уже подумал, что разговор окончен, но все не мог отойти от окошка, наблюдая с невольной улыбкой за тонкими руками своей возлюбленной. Быстро в них мелькало шило, когда Эжени безжалостно протыкала им лист за листом. Лицо девушки было серьезным и сосредоточенным, выбившиеся из-под чепца тонкие каштановые кудряшки отбрасывали на него тень, отчего оно казалось расписанным темными полосами и узорами. Погрузившись в сладкие грезы, Клод вдруг откуда-то издалека снова услышал голосок Эжени:

- Дедушка, а дедушка, - на что старик поднял от работы подслеповатые глаза, - а заходили к тебе господа, мсье Клод Вилен и мсье Альфонс Лемер? Они…

- Как не заходить – заходили. Вилена знавал еще, когда он мальчуганом был – мать его покойная хорошей женщиной была, жалко ушла рано, семеро детей у нее было, да седьмую, дочку, не увидела. Не выдержала она, слегла, да и за пару дней убралась. Славная женщина была, работящая. С тех пор неладное что-то с сыном ее, как бы не пошел по дурной дорожке. Дочки ее, Мари, Милена и младшенькая-сирота – Жюли – все покладистые да рукодельные. Старший сын, Жак, важный стал, офицер. Было сына еще два – как две капли воды похожих, да умерли в младенчестве, так и лежали, как помню, два ангелочка рядышком, будто обняв друг дружку. На похоронах, как гробик, один на двоих, крошечный, опускали, все плакали, только Клод не плакал, ему тогда пятнадцать сровнялось, стоял с пустым взглядом, мать обнимал. А как она убралась, так совсем чудной стал – молчит да молчит, все читает что-то, тетрадки марает. Думали, учится малый, вот и пишет, ан - нет, все книжки странные читает, дурные. Некому его образумить, бесталанного. Вот как…, - Мера вздохнул и покачал головой.

- А Лемер… о нем и говорить нечего, я его с Клодом видел, да пару раз заходил один. Походит вдоль полок, схватит книжку, будто украсть собирается, вот уж быстро, расплатится молча и уходит. Ни улыбки, ни ответа, ни привета. Странный он человек, душа к нему не лежит.

Тем временем часы в лавке пробили половину второго ночи. Эжени вся встрепенулась, как задремавшая, было, птичка, кудряшки ее взлетели испуганно. Девушка отложила работу и поднялась с колен.

- Дедушка Мера, поздно уже. Засиделась я с тобой. Матушка заждалась уже, спать, небось, не легла. Я побегу?

- Беги, беги, дочка, - улыбнулся старик, - да и я на боковую. Славно мы поработали сегодня, с такой помощницей и работа спорится.

- Я завтра приду, дедушка, - Эжени уже набросила на плечи шерстяную шаль и заправила буйные пряди в старенький бледно-голубой капор. – Прощай.

Мера добродушной хмыкнул на прощание, собирая сшитые томики в стопки. Его худая сгорбленная фигура покачнулась под тяжестью груза и растворилась в полумраке лавки.

С перепугу Клод отскочил от замочной скважины. «Только бы она не заметила, что я здесь. Только бы не узнала, что я подслушивал», - эти мысли лихорадочно пронеслись в его голове. Доля секунды – и вот уже молодой человек скрылся в ближайшем переулке.

Маленькая фигурка выскользнула из лавки, мелькнув голубым капором в свете фонаря, и быстрыми шагами направилась по улице, вскоре исчезнув в тумане.

Клод проводил ее взглядом, вздрагивая каждый раз, как она боязливо оборачивалась, от страха быть замеченным и от того, как подскакивало в груди его сердце. Потеряв девушку из вида, молодой человек вновь выступил из переулка на свет, поежился, почувствовав, как все-таки он замерз, и медленно пошел от магазина, сжимая в руке жесткий переплет.