– Славик приехал!

Это всегда как Новый год – приезд Славика из Абакана.

Если сейчас вспомнить: низкорослый, плюгавый, осоловелые веселые глаза, вечно расслабленная улыбка...

Или он запомнил так потому, что, когда Славик приезжал, обязательно пили?

Вечер (была зима), проколы фонарей в темноте. Идешь один, а будто идут двое: пятка – хруст, и носок – хруст; четыре хруста на человека. И хочется резко обернуться.

Они шли с папой – восемь хрустов на двоих. Они разговаривали, папа рассказывал... И тут – сзади:

– А ну-ка давайте сюда ваши цепочки, часы и кошельки!

Обернулись – Серега испуганно, папа, его большой папа, кажется, тоже.

– Ах ты ёмана, Славик! – отец полез обниматься. – Дуррак, ха-ха! Ну ты дуррак! Молодец.

– Здорово, Толь. Испугались? Здорово, Серега! (он, стесняясь, поздоровался – он всегда сначала стеснялся).

– Ну щас, – сказал папа. – Испугался... Ты с вокзала? А где сумки?

– Да в камере.

...Но ему-то, когда он шел рядом, задирая голову, чтобы видеть и папу, и Славика, все же казалось, что папа маленько испугался, он не совсем поверил этому "ну щас". Но внутри него было все спокойно и радостно, потому что это оказался Славик, а Славику он был готов простить даже мимолетную трусость отца.

В недалеком прошлом Славик был военный летчик, а сейчас бизнесмен: он летал в Китай и возвращался, нагруженный и обвешанный огромными клетчатыми сумками, по пути в Абакан останавливаясь у них.

Но все-таки он оставался военным летчиком.

"У меня брат – военный летчик", – говорил Серега в школе. Он опускал "двоюродный". (Потом вдруг оказалось, что Славик не брат, а дядя). Он любил это сказать просто, без причины. Военные были высшей кастой.

Когда Славик приезжал, они всегда сразу играли в войну. Они устраивали свою маленькую войну. Это было их с Славиком дело. Он бы хотел поиграть и втроем, с папой, но папа в присутствии Славика отказывался, он как бы отдавал право Славику, как старшему, хотя он был старее.

В этот раз Славик из Абакана приехал с женой Мариной и маленьким Ромкой, который у них родился.

...Она была выше Славика на полголовы. У нее была тяжелая коса и мягкое, очень мягкое лицо. Такое лицо, подумал он, не нужно, не было нужды уважать, или бояться, потому что его так легко можно было любить. То есть он тогда, в семь лет, не так подумал, а какие-то силуэты мыслей, абрисы-ассоциации, круги по воде, тени в пещере... Но на нее ему сразу хотелось смотреть.

У нее была длинная темносиняя юбка, черные колготки, белая блузка, ступни с выступающими мысками, довольно крупные, и крупные ладони. Она ходила плавно, тихо, чуть набок опустив голову к ребенку, всегда что-то шепча ему или разговаривая с ним молча, глазами.

С другими она разговаривала мало, неохотно, и хотя всегда была готова смущенно улыбнуться и ответить, выдавить несколько слов, как остатки молока из груди, ему казалось, что маме она все же не понравилась. И это отчего-то было неприятно, неприятно в сторону мамы.

– Перестань, – мягко и одновременно твердо сказала она Славику, когда они все сидели за столом. – Ну хватит, Слав, – и посмотрела, чуть улыбаясь, серьезными темными глазами.

– Да я чуть-чуть, Мариш, – Славик заерзал на табуретке и смутился.

– А че, Марин, он чуть-чуть... Мы все по чуть-чуть, – виновато сказал отец, подливая.

– Да правда что, Марин, – недобро усмехнулась мама. – Каждый день встречаемся, что ли. Все свои, все родня.

Марина как бы согласно (да, конечно, родня) кивнула, но продолжала смотреть на Славика серьезными темными глазами. И скоро они встали (извините, надо отдохнуть) и ушли в свою комнату.

Он на второй день... – сначала-то было стыдно это вспоминать, а потом... – он зачем-то проходил мимо этой комнаты, в которой они у них жили. Дверь была приоткрыта, и как-то незаметно для него оказалось, что он не идет, а стоит – замер, раскрыв рот, у приоткрытой двери.

Он увидел расстегнутую блузку и длинную бледную грудь, в которую зубами впился маленький. Совсем мельком увидел – Марина, развернувшись, покойно склонив голову, уже отходила, уплывала, и скрылась из поля видимости.

Он еще постоял, чувствуя мурашки по всему телу и разгулявшуюся мимику на лице, но она больше не появлялась. А потом сзади строго кашлянули.

Он, не оборачиваясь, съежился и с мелкого шага брызнул по коридору в крупную рысь, скользя на первом, на втором повороте... сшиб табуретку и что-то с нее (звякнуло по полу), захлопнул дверь и кинулся на диван.

– Ты что, с ума сошел?! Ребенок спит! – сердитым шепотом сказала мама, засунув голову. – Устроил мне тут игрища. Ну-ка тихо мне!

...И он долго лежал тихо, прокручивая перед глазами...

Назавтра они все ходили в ресторан "Кемчуг", а потом Славик подарил ему пистолет с присоской. Что-то похожее на старомодный Смит-и-Вессон (потом-то он узнал все марки). Изящный длинный ствол, в который до щелчка заряжается присоска с ярким наконечником, легко и прочно вцеловывавшимся в любую полировку (мама упрямо стирала, стирала повсюду эти круглые поцелуи).

– Не стреляй в мебель, Сережа! А то скажу Славику, он заберет! Перестань!

Ну щас, "перестань". Они еще даже не начали! Они начнут сегодня.

...Скрипнула дверь. Шаг. Военный, кошачий шаг. Из-за угла предательская тень Славика – предавая Славика, она – агент Сереги.

Он, напружинившись, выставил пистолет, держа двумя руками, дрожа от предвкушения точного, вкусного выстрела. Сейчас, вот сейчас он почти в упор... Он уже давно хочет в туалет и от этого (как ни странно) все острее и интереснее. Тускло горит, чуть колышится люстра на потолке.

Движение тени – Славик осматривает позиции... Вдруг бросок, мелькание – неожиданно низко над полом! – но уже: щелк! – и смертельная присоска, стопроцентно выверенный, разящий заряд, свистит над плечом Славика... А Славик с пола наставляет свой пистолет на Серегу, а Славик заливисто смеется:

– А, Серега?! Слабо тебе еще. Слабо!

Они гостили три дня.

В последнюю ночь Славик и папа дымно сидели в кухне (он чувствовал запах, когда выскочил в туалет). Тихо звенели стеклом и стряхивали пепел в гильзу от самолетной ракеты, которую привез Славик. Когда он вышел из туалета, они тихо разговаривали за дверью. Конечно, ему было бы интересно посидеть с ними, но он не осмеливался зайти, стоя за дверью.

...Так подумать, будто он постоянно, всю жизнь подслушивал, видел боковым зрением, выцарапывал у жизни то, что ему не предназначалось... это не так, конечно.

– Не дает, – жаловался Славик полушепотом. – Ты понимаешь, ни в какую. Я ее уже всяко-разно: ну хоть чуть-чуть мне... Я же мужжик, у меня же (неразборчиво, и от этого кажется, самое важное). Не поверишь, Толь, я ее однажды даже... (кажется "бал". Или "убал"?) Неделю потом прощения просил, хотела на развод. А я же ее люблю, как Ми-28. Да теперь вот Ромка...

– Как Ми-28? Да ну тебя, – сказал папа пьяно.

– Ну как Си-4.

Потом они заговорили о ценах, о том, куда можно сдать товар. Серега лег в комнате с открытыми глазами.

На следующий день они уехали.

На пороге, крепко, по-военному пожимая его руку, Славик сказал: "Ну что, Серега, чисти оружие, сержант. Приедем через год", а Марина улыбнулась и поцеловала его в щеку. От нее пахнуло чем-то недостижимо взрослым, тонко и ускользающе. Такой запах... он потом ему иногда снился.

Он долго смотрел из окна, как они уходят. Славик один раз повернулся и помахал, Марина шла рядом, и даже отсюда, совсем издалека, было понятно, что она идет с ребенком и разговаривает с ребенком.

Когда они скрылись из виду, он серьезно пошел в комнату, достал пистолет, карандаш (шомпол), тряпку и зубной порошок, и стал сосредоточенно чистить Смит-и-Вессон. Что-то внутри него сидело такое... Он вдруг скривил губы, возясь со стволом.

"Милая моя, дорогая, дорогушечка", – сквозь слезы бормотал и выдумывал какое-то жалостливое, ласковое. Было нестерпимо горькое и светлое утро.

...Он слишком глубоко вогнал шомпол, и пистолет треснул по всей длине.