… и всего-то у нас, малышка моя, в обрез,
и поступок – синкопой, и слово дерёт затакт,
и не лечится детский аленький диатез,
и ребячество не желает жевать антракт, -
вот такое у нас чёртово ДНК,
что его не может вылечить и строка,
что под нами – циклон, между нами, увы, - стекло,
и пора в Вавилон, да пока что не припекло.

**

Чудилось, что сиротки мы в мегаполисе, ходим остатки метров по вехам вех…
Ночь нас впервые в жизни сводила с совестью – с тонким, чуть слышным эхом животных эг…

Ночь нарывала, ночь говорила пушками,
грубо взбивая подушки, мохеры, лён…
ночь подавала трусих – был забит кукушками
и кукушонками дымчатый Вавилон.
Что-то взрывалось, ревело, к белужьей зависти,
гнало на север страусов и гусей.
Тот, кто застыл, как столб, не сумел, не справился,
жёстко раскачивал гнёздышко-дом-музей –
пахло грозою, совами и зайчатами,
было просторно в варежке-тесноте,
ветер качался, домик был опечатанным,
выла черёмуха, скрючившись на плите.
Бают, в такие сутки – с шестёркой-меткою,
тот-кто-без-имени даже мог быть зачат…
Город скрывал ладонью-стеной-салфеткою
желтеньких, оперившихся чуть скворчат,
пряча от кукушат, ультразвуков, вспышек, хоть
гнёздышко будоражилось, вжавшись в ствол.
Дерево было в ранах – пробито, выжжено
самое его тайное естество.

Всё, что желалось – чтобы в подсветке спичечной,
в окнах разжаренных выключить газ без плит…
То, что мы обезображены, обезличены,
то, что черёмуха, не торопясь, кипит, -
всё чепуха, мухоморное шифр-послание,
глюк онемчуренный – шутит так Вавилон.

…Ночь нарывала. Шумно вздыхали здания,
грубо вжимали нас в лоно.. вжимали в лён.

**
В мегаполисе стонет ночь и гроза пугает,
и молнирует моей нежности телеграммы.
Не тверди это «мамочки, мамочки!» попугаем,
не дрожи по-младенчески трепетно под руками –
это просто погода, милая, потакает,

только подумай, что ты меня, деточка, заманила –
как же теперь не пускать кораблей-флотилий
детским, израненным пошлостью языком?
Я по тебе – как будто по водам Нила –
солоно и легко.

Только чтоб ты после не обвиняла,
только чтоб ты после не причитала,
что я тебя – девочкой-каннибалом,
что я тебя – жёлтенького скворчонка –
слишком не-женски мяла да в лён вжимала,
в клочья порвала пёрышки да пелёнки,
в кровь искусала беленькие лодыжки…

С первой грозой, взбалмошная девчонка!
С первым тебя паденьем, моя латышка…