Кладбищенская тишина – площадь в базарный день, по сравнению с минутами той блаженной тишины, которую Маргарита Петровна сплетала из непослушных детских душ на своих уроках. Эти бездари и неучи могли показывать свой нрав где угодно и с кем угодно, но на её уроках они становились тише воды ниже травы. Ей давно уже не приходилось прибегать к таким дешёвым трюкам, как вызов родителей нерадивых учеников в школу или организация очной ставки лоботрясов в кабинете директора. Достаточно было одного взгляда, одного слова, чтобы полностью подчинить волю самого отъявленного школьного хулигана. Страх и ужас внушали её гулкие шаги, доносившиеся из коридора через закрытые двери класса, и когда она открывала дверь, последние звуки давно уже отзвучали и умолкли, и наставницу встречала гробовая тишина и ученики, застывшие по команде «смирно».

Она обходила класс, как генерал обходит строй на смотре, придирчиво изучая каждого солдата, заглядывая в самые глубины обычно мелких испуганных душ, пытаясь понять, кто сегодня самое слабое звено.

И даже самый заучка-отличник, ёще пять минут назад помнивший тему наизусть, забывал всё до последнего слова от этого леденящего взгляда.

Её «Садитесь» звучало как «Сидеть», и будь в классе не люди, а собаки, и они бы поспешили выполнить команду.

Маргарита Петровна продолжала расхаживать по классу, как генерал на плацу и тридцать пар загипнотизированных глаз следили за взмахами её указки-хлыста.

«Порядок. Во всём должен быть порядок. Строгость. И никаких поблажек» - говорили её шаги, метрономом задавая ритм трём десяткам сердец.

В тот миг, когда она, наконец, останавливалась, тишина в классе была столь утрамбованной, что казалось, звуки просто не смогут распространяться в подобной среде. И за это мгновение происходило неслыханное превращение: парты с учениками исчезали, и на их месте возникала пустыня и в ней трусливые страусы, уткнувшие головы в песок.

Тридцать пар глаз сосредоточенно разглядывали узоры на линолеуме, самые отчаянные из учеников пытались укрыться за учебниками, и все как один мечтали о воплощении уэллсовской мечты о человеке-невидимке.

Маргарита Петровна ещё долго не решается разорвать так изумительно сплетённую ласкающую её нежный слух тишину, наслаждаясь этой минутой, упиваясь собственной властью.

«Свиридов, к доске»

Учебник медленно оседает на парту, обнажая побледневшее безжизненное лицо, освобождаясь от побелевших узких пальцев.

Свиридов встает медленно как во сне, его губы шевелятся, но не издают ни звука. Хочется бежать, но ноги сами ведут к доске, как кролика в пасть питона.

«Смелее, Свиридов. Ну-ка, дай-ка нам определение деспотизма».