Но при этом совершенно не думая о навязанной ему штуковине, о том, что открывает анфас приватизировавшую его краплёную карту, которая так мастерски им играла, покуда не была бита сама собой, не лопнула от собственного чванства и спеси.

Кровяные глазки Хрисанфа Фирсовича тут же исследовали нижнюю половину Джоуиного туловища, ища наглядное пособие своему антисемитскому секс постулату. Но его взгляд наткнулся на такой мега «постулат», от которого грек тут же осёкся, окосел, да и астму как будто приобрёл. Полторы минуты он жадно заглатывал воздух, филигранно копируя Джоуи десятиминутной давности. Когда же дух был переведён, дыхание восстановилено, а дар речи обретён, Панаиди заверещал, как целый выводок перепивших зайцев:

- О Боги Олимпийцы! – истерически запричитал он, - да ведь это же племенной жеребец из стойла моего партнёра Модестаса. Ты узурпировал его, пользуясь им исподтишка, подложно. Ах ты, жалкий кастрат-конокрад. С кем же я сошёлся лоб в лоб на доблестном рыцарском турнире? И это я делил с тобой свой стол и дом? С тобой - охлосом безлошадным, презираемым всеми – шельмой. Пшёл вон отсюдова! Плутократ, аферист, шулер, очковтиратель! Вон! Вон! Вон! Вон!

Джоуи проснулся стремглав, как от резкого толчка, подскочил и сел, коленками дрожа. В ушах ещё звенели отголоски истошного банкирского визга. Но все его члены были на месте, и все они были его – собственные, личные, индивидуальные. Сидел он на своём диване и на оба глаза был слеп – его старая знакомая незрячесть. С подкожной опаской Джоуи коснулся ногами пола - родного с детства паркета, вышлифованного тысячекратным прикосновением его голых пяток. Напоследок осталось объясниться с полным ералашем, царящем в его голове ввиду полного отсутствия царя в этой самой голове.

Как теперь отделить явь от сна, а сон от четвёртого измерения - при том, что всё это – ингредиенты одного невкусно состряпанного, сдобренного маслом винегрета. Элементарно – смыть винегрет в унитаз и – все дела. К унитазу Джоуи не успевал, пришлось прямо на паркет. Его сознание отторгало всё приснившееся и причудившееся в то самое время, когда организм отторгал транквилизаторы попутно с вчерашней солянкой. Джоуи закачало на краешке дивана – вверх-вниз. Крот ни сном, ни духом не ведает о своей слепоте, слепо счастлив, несмотря ни на что. Джоуи свою же вынудили признать дважды. Может быть тогда, очень-очень давно, ему всё причудилось или приснилось.

«Стоило открыть веки – и темнота смотрит на тебя в упор, хоть глаз выколи, а хоть и не выкалывай, хоть веки опять закрой – всё одно и тоже. Никто не залетит на огонёк, хотя сам огонёк однажды ко мне залетел. И что делает с ним ненавистный чёрный цвет прямо на глазах, а именно – присутствие в моей жизни залётной красной точки и позволяет так выразиться прямо на моих глазах. На моих глазах точка продолжает сохнуть, сокращаться, терять в своей площади. От идеального круга уже не столь далеко до опрокинутого полумесяца. Пядь за пядью обескровленная надежда уступает своё - безысходности. Оставались у меня последние крохи радости, да и те тупо и безразлично смахиваются с безликой однотонно-чёрной столешницы».

Но глаза Джоуи уже давили слёзы, а он уже был не в силах их подавлять. Мысли сбивались в стремительный речитатив:

«Похмельный бред

ложится на хмельной,

мои семь бед

кружат над темнотой смурной.

Давно уже потух очаг в моих зрачках,

кто дёрнет за рычаг,

кто с кандачка?»

Поневоле вспомнился бульдозер Велизария Репетуха: «Эх, лучше бы он тогда дёрнул свои рычаги и раздавил меня до красной точки на мокром асфальте. Машина, которую заставили претворять в жизнь всё розовое, погребла бы под собой человека, вынужденного видеть всё в чёрном. Одного заставили, другого вынудили. Один товарищ по несчастью помог бы другому товарищу. Мучения для обеих сторон», - так он тогда сказал. Хотя все воспоминания о Квадратном Городе абсурдны ровно настолько, насколько абсурдна фотографическая память слепого.

Джоуи всхлипнул и заковылял в ванную комнату. Со стороны кухни его с ног до головы окатило грубым табачным амбре, дымнуло гарью будущих пожарищ и разорений – уже знакомым душещипательным запахом сигарет «Пегас». Прозвучал надломленный мамин голос:

Велизарий Пантелеич, опомнитесь! Я ведь помню Вас как бригадира, работающего на отраслевом предприятии моего мужа. Он вас очень ценил, очень. Ещё бы - Вы ведь были передовиком, заслуженно пользовавшимся авторитетом в рабочем коллективе. У вас же были самые высокие нормы выработки. Тогда мой супруг с благодарностью отзывался о вас, как об очень чутком наставнике молодёжи. Да что тут говорить, если вас даже избирали делегатом какого-то съезда не то комсомола, не то ВЦСПС. И к чему вы пришли теперь? Пришли, чтобы вышвырнуть на улицу меня и моего инвалида сына. Не вы переворачиваете мир, но перевернувшийся мир делает перевёртышами таких, как вы!

Велизарий отвечал ей насмешливо, с интеллигентной вежливой развязанностью в голосе:

- Мирра Фортунатовна, давайте-ка по полочкам, по каждому абзацу отдельно разберём. Сперва о моей мнимой перевёрнутости. Я ведь всё так же бригадирю бодигардами, время от времени пользуя авторитетов – по заслугам. Люблю передки и много кому чего наставляю, в том числе и молодёжи – забираю свою высокую норму с каждой выработки. Вашего мужа я тоже очень ценю, и его предприятие по-прежнему работает на меня. За его поимку дают хорошую цену, очень хорошую. К вам меня делегировал не ВЦСПС, а «Коринфбанк», и на данный момент я представляю его скромные интересы. Итак, я не изменил себе ни по одному из перечисленных вами номинаций, не перевернулся. Стою твёрдо, устойчив, как бульдозер и не нужно пытаться поставить меня на уши – сам, кого хочешь, поставлю. Просто конъюнктура со временем переменилась – отраслевая профильность, так сказать. Теперь – строго по делу. Ваш пока ещё не покойный супруг, проходимец и мерзавец Наум Наумыч, по-заячьи путает следы в окрестных европах и азиях. Но предварительно он ссудил звонкую монету у выше упомянутого «Коринфбанка», нагрел себе руку и засверкал пятками. Это вам известно, но пусть вам так же будет известно, что за интересы «Коринфбанка» я привык драться смертным боем. Правда, в нашем случае я не на тех напал и кровавой бойни не предвидится – её не будет, Миррочка Фортунатовна! Как видите – я пожаловал к вам не один. За моей спиной парочка молодых и гордых нотариусов – прошу любить и жаловать – Эйваз Мамаджанов и Бяшим Бабахан. По экстренному оформлению и переоформлению они виртуозы. Если надо – и каиновой печатью скрепят. Ваши шикарные апартаменты отходят мне, в счёт тяжкого долга неугомонного космополита Наум Наумыча – нашего сквалыжистого прощелыги. Вы со своим слепцом-сыном шустренько перебираетесь на городскую окраину…

- Погодите, - перебила его плачущая мама, - на краю города нет ни одного благоустроенного жилья – сплошные хижины дяди Тома. Это же гетто. Тамошние лачуги не то, что несносны, они все – под снос.

- Ну, так мир – хижинам, война дворцам, Мирра Фортунатовна! Вы помните – был такой лозунг? В наше время он особенно актуален. Так что – мир вашему будущему дому, - окуривал своим ядовитым «Пегасом» Велизарий, - для вас подобные удобства – пускай и щербатая, но всё же улыбка фортуны. Скажите спасибо небезызвестной вашему великовозрастному дитяте Джеральдине Карловне. Она помнит его, а вам следует помнить, что эта квартира едва-едва покрывает пятую долю от искомой нами суммы. Вы – всего лишь задаток, небольшой аванс. Если вдруг Наум Наумыч ухитрится всё же выскользнуть ужом из ежовых рукавиц моего правосудия, то с вас ещё спросится, спросится, спросится и спросится, Мирра Фортунатовна.

Джоуи полагал, что имеющейся у него в наличии ценной информации должно с лихвой хватить, чтобы откупиться от Велизария и его норманнов. Было всё-таки в его наиглупейших сновидениях одно-единственное рациональное зерно среди прочих равных плевел. Он осознанно представлял, где отсиживается и коротает свои дни папа. Ни в каких Европах с азиями, а в одном из городских подвалов, маскируясь под бомжа. Вся сумма – в его оттопыренных карманах, окромя того незначительного её процента, который он успел отстегнуть на заказанный итальянский паспорт. Провиант ему носит сантехник Плоткин, которого папа тоже неплохо стимулирует. Егор – это единственный человек, через которого он поддерживает связь с внешним миром. В конце концов, Плоткин и передаст ему ожидаемый, желанный, вожделенный паспорт, с которым папа вскорости рассеется пылью. Всё нарочито складывалось в голове Джоуи, все детальки оказались подогнаны – одна к одной. Достаточно сдать Велизарию сантехника, и папе будет худо-худо житься. Не всё же Джоуи чёрные дни.

Папу попросту выкурят из его же катакомбовой резиденции слезоточивым сигаретным газом «Пегас», на самую дыбу выкурят, если, он, конечно, не успеет умыкнуться в заранее подготовленную (на случай внештатных ситуаций) лазейку в стене. Но и в этом счастливом случае он уже не беглец, да и не жилец тоже. Ну и что! Если он назовёт место папиного нахождения, может быть, эта свора соблаговолит оставить его и маму в покое. И Джоуи бодро зашагал на разносившиеся голоса, пока, как говорится, не упёрся в них рогом:

- Елизар, - услышал Джоуи уже собственный голос, - мой папа не назвал меня в своё время Павликом, а, наоборот, наименовал очень грубо. Но я всё равно продам его вам за нашу с мамой квартиру и душевный покой – баш на баш. Мне будет нетрудно это сделать, потому, как я слеп и мне никогда никому не придётся смотреть в глаза. Итак, мой папа, Наум Наумыч Паустовских, схоронился в подвале, как подпольщик…

Вот тут-то Джоуи и стал ведать, что он творит, какую недоброкачественную неоперабельную сделку он только что заключил - с дьяволом ли, с совестью ли – без разницы. Хотя, дьявол и совесть – это уже две большие разницы, это как принять душ и принять грех на душу. Что же делать – на попятную теперь далеко не уйти. Шанс передумать - уже упущен. Велизарий просто возьмётся клещами за твой поганый язык и вытянет наружу всё сокровенное, никакая Джеральдина Карловна не поможет. Правда, он слишком мало успел сказать, зато слишком много, чтобы менять тему разговора или попросту свернуть его. Но остаётся возможность повернуть его не в ту сторону. Это если совсем не в ту. Чем дальше не в ту, тем спасительнее будет для папы. Вот только резко поворачивать нельзя, не удастся. После некоторой заминки Джоуи продолжил говорить:

- Его насквозь прогнившее подполье находится на самом краю города – там его ставка, туда стягиваются все отступающие крысы. Так что папа уже переехал на окраину и ждёт там воссоединения с семейством. Он в Квадратном Городе, Елизар, вернее – в его угловом квадратике – секторе. Номер дома мне не вспомнить, но знаю, что прячет его там праведник от разбушевавшихся сантехников. Может быть, он и сам сантехник, но из бывших праведников. Фамилия у него очень смешная – Зебра. Этот самый Зебра искусно загримировал папу в рыжего дворового кота Джоуи и впридачу снабдил его фальшивой просроченной ксивой на имя итальянского подданного Базилио Аурелио ди Сардина.

Джоу тараторил скоровговоркой, боясь, что его грубо обрубят. Благо, что сочинять на ходу почти ничего не приходилось:

- Мой папа ошибался изначально. Панаиди&Стилиану тоже не знают полной правды. Это никакой вам не Квадратный Город, это даже не просто квадрат, - захлёбываясь от собственных слов гнул не в ту сторону Джоуи, - папа только показал мне свой календарик-памятку. Де жа вю. Раскрашенный вид города мне очень живо напомнил кубик рубика, вернее, одну его грань, причём неправильно собранную. Кто-то очень большой и невежественный, как гризли, сначала покрутил кубик, а потом вволю повертел его стороны, совсем не задумываясь о смысле своего непроизвольного верчения. Потом попытался вернуть кубик в исходно-правильное состояние, но это была ещё та проруха на старуху. И вот тут пришло время задуматься, да ещё как. Собрать, как было – умишки-то не хватает – слишком далеко зашло, благодаря собственной дурости. Цветные квадраты переупорядочены, перемешаны до полного хаоса и разброд на всех шести гранях – кавардак в кубе. Наше естество раздроблено, экзистенция размазана по каждой из граней. Я не удивлюсь, если у члена Стилиану грань дозволенного, а у самого Модестаса Агафоновича – другая. За соседним ребром его побратим Панаиди решает головоломку брутально-тупо. Он будто железный дровосек, который с плеча рубит гордиевый узел, перекрашивает себе грань в единый розовый цвет при помощи бульдозера, как будто у них валики вместо ножей.