Я не слушаю музыку. У меня нет любимых групп или стилей, и плясать я не хожу. Я не люблю музыку, кроме той, с которой столкнулась однажды.

Это двор был почти закрытым. Три старых дома, прижавшиеся друг к дружке углами. Можно пройти мимо и попасть на большую улицу, а можно спуститься по асфальтированной горке, и оказаться внутри двора. Меня поселил там мой первый муж. Мы были очень молоды, а жизнь постепенно становилась все взрослей и взрослей. Мы так и не угнались за ней вместе - пришлось бежать отдельно друг от друга. Не знаю, как справлялся он, а мне было тяжело. Полная нищета, маленький ребенок и отсутствие перспектив, делали мое существование настолько беспросветным, что искать смысл приходилось каждый день заново.

На улицу я выходила только погулять с сыном во дворе. Дальше нашего дома гулять было никак нельзя, потому что сразу за углом начиналась бурная жизнь – центр города! Я в своих домашних тапках и мужских шортах, в историческое сердце просто не вписывалась. Во дворе тоже не плохо. Клумбы. Можно разглядывать чужие окна и таблички на дверях, возле домофонов. Квартира адвоката Любавцева. Рядом квартира жены адвоката Любавцева – адвоката Любавцевой. Ниже - ректор института. Тут управляющий пароходства. Там просто бандюган. Старые дома в моде.

А рядом с нашим окном – балкон бывшего полковника КГБ, а ныне одинокого старика с мерзким характером и маленьким визгливым пуделем грязно-серого цвета. Когда пудель завывает за стенкой несколько дней подряд, я начинаю думать, что полковник накрылся, но каждый раз ошибаюсь. Вон он - сидит на лавке в тени, как всегда.

Фасад хорош. Выложенные плиткой балкончики с коваными перилами, новенькие окна в пластике. Наши огромные, обшарпанные деревянные рамы, конечно, выделялись на этом фасаде, прям как я в тапках за углом. Эти окна не меняли с момента постройки дома – с тысяча девятьсот тридцатого года.

Может поэтому, тот музыкант обращал внимание именно на них?

Впервые, я увидела этого человека в дождь. Я сидела на окне и любовалась погодой. Подоконники в старых домах конечно шикарные. На них можно спать при желании. Но спать я ложусь на пол, на новый солдатский полосатый матрац, застеленный старым верблюжьим одеялом. И сын рядышком. А на подоконнике я люблю смотреть в окно и думать. Или не думать, как в тот раз.

Обожаю дождь. Воздух становиться фиолетовый, дома темнеют от воды, все становится красивым и важным, и в душе такая грусть, как будто ты уже все-все понял и остается только мудро молчать.

Он появился внезапно. Шел мимо быстрым шагом, как будто очень торопился. Высокий. В сером плаще и в шляпе. С футляром в руках. Он почти уже скрылся за углом, но, потом, как будто вспомнив что-то, быстро вернулся, и спустился к нам во двор. Постоял секунду как бы решаясь, потом быстро расстегнул футляр, достал эту трубу, футляр поставил на землю и зажал ногами, а трубу поднял и заиграл. Это все произошло настолько внезапно – дождь, моя грусть, сумерки и вдруг такая пронзительная нежная музыка, что у меня брызнули слезы. Как будто он говорил – я знаю, что тебе тяжело, я пришел только к тебе, и эта музыка специально для тебя!

Он смолк так же быстро как начал. Быстро спрятал трубу в футляр, развернулся и ушел. А я долго сидела и смотрела на место, где он стоял. Может, не было?

Был. Потом он приходил часто. Но в разное время и всегда неожиданно. Может акустика ему дворовая подходила или еще что. Мне нравилось думать, что этот человек приходит потому, что я его жду. Жаль, что рамы на моем старом окне не открывались. Залепленные на зиму наверно еще в войну, закрашенные в миллион слоев, они были сросшиеся намертво. Думаю, смешно выглядела моя рожа, прижатая к стеклу на пятом этаже. Может, выглянув наружу, я бы увидела и других слушателей, тогда пропало бы ощущение нереальности, галлюцинации. Но видеть я никого не могла, а играл он исключительно в мои окна. Он как будто звал куда-то. Как будто кричал – давай, слазь от туда, пошли! Ты слышишь, труба зовет тебя в дорогу, там впереди прекрасная судьба. Она ждет, пока ты выйдешь из дому и пойдешь за музыкой. Решайся!

Это было очень давно. Я уже совсем другая. Когда я вспоминаю ту одинокую и нищую жизнь, я жалею только о своем трубаче. Но, в переходах, я музыкантам никогда не подаю. Почему – сама не знаю. Может, они кажутся мне не настоящими?

А еще я думаю иногда – если полковник умер, что стало с его пуделем?