Практическая ценность безумия более чем сомнительна. Но в схождении разума в бездну самого себя есть и приятные стороны. Как, например, новый вкус давно наскучивших предметов. Забавно ощущать на языке солоноватый привкус вишневой косточки. Да и, кроме этого, радует некоторая исключительность и неординарность, ибо, что бы не утверждали истории болезней - путь-то этот у каждого свой. К слову, я давеча гадал на шахматах. Бедный король - он остался один в окружении пешек. Судя по всему, запил от одиночества. Теперь гадаю - к чему все это выпало, да и староиндийскую кто ныне разыгрывает? Будь сосед в трезвой памяти - растолковал бы знаки. Я же путаюсь в этих символах. Мы с ним смешная пара. Он в здравом уме, я в трезвой памяти. Хожу из комнаты в комнату, нервничаю, смотрю подолгу в окна. Хотя есть надежда, что гадал я не на себя.

Кстати, листал книги и в итальянцах, единственном оставшимся томе "всемирной библиотеки", на странице Петрарки, нашел ромашку, подаренную вами. Сто лет не читал Петрарку. Восхитительно. Да и Данте, вы знаете, тоже чувствует меня и сопереживает. И другие, конечно. Но не так, как Петрарка. Ума не приложу, зачем я не продал и этот том. К чему мне их жалость, совершенно лишняя, ибо я доволен и своей судьбой, и сутью моего существования на третьем этаже, с которого если и прыгать - не разбиться? Помниться, я вплел высушенную ромашку в свою отросшую шевелюру и важно шествовал по квартире, пока цветок не рассыпался в мелкий мусор. Пришлось собирать его и посыпать этим своеобразным прахом голову. Прелестная женщина Мария - моя сиделка - страшно ругалась, когда чистила пол и пижаму. Она, увы, меня совершенно не понимает, но добрая, поэтому прощает мне это.

Она приходит сразу после ночных сиделок, которых я, честно говоря, не запоминаю совсем - уж как-то мелькают часто да без толка. А еще Мария замечательно читает книги. С безобразным выговором, совершенно без ударения и интонации. Вы бы слышали, как в её исполнении звучит Хармс. Я, уж простите за эту интимную подробность, похрюкиваю от удовольствия, когда слушаю. А вот сосед её совершенно не любит. Говорит, что у неё усы. Правда, глупость? Как можно обращать внимание на такую мелочь? Соседа извиняет лишь то, что ему никто не нравится, даже я. Он, знаете ли, странный. И совершенно бессмысленный. Мне иногда вообще кажется, что он галлюцинация.

И вообще жаль, что вы перестали стесняться меня и уже давно не заходите посплетничать о моих все еще живущих вокруг вас коллегах. Или о вас. Мне это было намного приятней. Я, понимая, теперь, когда вы точно уверены в своей невиновности, я становлюсь смешным и неуклюжим безумцем, недостойным внимания. Но все равно мне очень жаль.

Простите олуха, что это я все о себе, да о себе. Давайте я расскажу о вас? Мне немножко страшно доверять бумаге эти тайны, но, даст Бог, ветер будет милостив к ней и выморит он написанное в какой-то луже. Скажу - вы счастливы! Вы давно выбросили тот убогий голубенький шарфик, а шерстяной пальто спрятали в шкаф. И гуляете под мягким и теплым дождиком без зонта. У вас заманчиво стучат каблучки, у вас духи и, пусть простят меня циники, - маникюр. Я говорил, что гадал на шахматах? Вы там тоже прекрасны.

Вы там удивительно свободны и вас совершенно не донимают муки обязательств. Даже, как всегда по дороге домой, у седого зеленщика, который держит лавку. Лавка наполнена гнилостным запахом, полученный в наследство от предыдущего хозяина, который держал рыбный магазин. Но никому это не мешает. Вы не станете отвергать его мелочных комплементов, а верные своей красоте улыбнетесь в ответ. И не станет от этого вас меньше. Жаль только, что зеленщик по глупости не оценит, что его стало больше и пойдет тратить подаренное вами на комплименты другим женщинам. Вы же с помидорами и огурцами в черной, зайдете еще в магазин за сигаретами и купите две пачки на ночь и, может быть, на утро. А потом по шумной и склочной железной лестнице с проржавленными временем ступеням, подниметесь к себе на пятый, в вашу любимую и гостеприимную каморку, по какому-то недоразумению разрезанную стеной на две части-комнаты, и с бездарно пришитыми к ним кухней и балконом. Я помнится, когда-то бывал у вас и оставил в подарок картину одного художника, который предпочитал (а может и до сих пор предпочитает) писать на холсте портреты незнакомцев крупными мазками с каким-то нелепым колером, который, видимо, путал с колоритом. На ней изображен один ваш искрений друг. Я когда увидел эту картины на одном из тех безумных развалов живописи в горсаду, над которыми мы очень часто насмехались, не смог удержаться и купил портрет вопреки принципу моему не покупать банальности. Вы тогда еще долго смеялись над моим синим лбом и черным носом на портрете и никак не могли поверить, что сходство совершенно случайное. Так вот, этот портрет, по-варварски, скотчем, прилепленный к стене, встретит вас на кухне. Вы ему кивнете и станете готовить ужин.

Ужинаете, освободившись от условностей - салатом. Мелко нарезаете помидоры, срезаете с огурцов шкурку и шинкуете их, добавляете болгарского перца, сулугуни и кусочки маслин из жестянки. Бросаете туда черный перец и какие-то еще незнакомые мне специи, и заливаете оливковым маслом. По телевизору как всегда наворачивают круги бесконечные телесериалы. С тарелкой в руке вы сядете в кресло и, побранив себя за небрежность проявленную в еде, под звуки голосов путающихся в бессвязном сюжете, начнете есть. Дело в том, что вы счастливы. Уже который день, а может даже месяц.

В детстве вы представляли счастье, как нечто осязаемое и огромное. Нечто такое, что должно обрушиться однажды на вас и погрести под собою, наделив тем самым чем-то ценным. Может, даже волшебством наполнить. А теперь в тишине пустой квартиры к вам приходит счастье. Вот так просто и даже обыденно село рядом, взяло вас за руку, прикоснулось к вашей холодной коже. Вам осталось только с силой выдохнуть воздух, завернуться в старый плед и заснуть. И целыми днями теперь думать, что счастье таким и должно быть. Вы гуляете с ним по городу, бываете в магазинах, врываетесь на работу и тихо сидите дома в кресле под бра, читаете вашего любимого Булгакова или воображаете будто смотрите телевизор.

Закончив ужин, вы оставите тарелку до утра на журнальном столике с хромированными ножками и выйдете на балкон. Может вы и замечали раньше, что вечерний воздух пахнет загадочно и волнительно, мешая в одну невообразимую кучу жаренные котлеты, вино, бензин и человеческий пот. Но только сегодня вы втянете этот невообразимый букет с наслаждением и без капли раздражения. И в этот момент наибольшего проникновения в мир, с соседнего балкона услышите мужской голос:

- Не стоит вдыхать весь воздух! Оставьте человечеству.

Вы повернетесь и увидите странного брюнета с голубыми глазами, помещенного судьбой в скромный костюм серого цвета и белую рубашку. Для себя решите, что молод. Что послужило причинной для этой уверенности сказать невозможно, лично мне кажется, что это очередная выходка счастья, стоящего у вас за спиной. В принципе, этот человек был до банального обычен, но две глубокие морщины, пересекающие почти весь его лоб, напомнили вам две трамвайные рельсы, около той остановки, на которой я честно признался в собственном безумии и кардинальной невозможности во всех плоскостях легшую между нами. Естественно, это знамение, решите вы, улыбнувшись, ответите незнакомцу.

- Человечество слишком ненасытно, чтобы оставлять ему что-то, - вы улыбнетесь, - пусть уж лучше ему не хватит и тогда возможно оно сдвинется с места и начнет думать.

Мужчина облокотится на перила и закурит.

- Вы жестоки. А как же дорогие вам люди? Может не хватить именно им. И что же, вы готовы пожертвовать любимым, родителями, детьми, принеся их в жертву вечернему аромату?

- У меня нет близких людей, - ответите вы.

Аркадия, вы всегда были максималисткой и революционеркой, и мне очень прискорбно, что мою теплую дружбу, вы отбрасываете без сожалений.

- К тому же я слишком счастлива, чтобы думать об этом.

Мужчина выпустит дымок.

- Разве можно быть счастливой в одиночестве? - спросит он.

- Только в одиночестве и можно. Рядом с другими людьми мы всегда будем несчастливы. Счастье же одно, а так его придется делить как минимум на двоих. Будет хорошо, если участников этого общего счастья будете выбирать вы. А ведь всегда рядом полно людей, которые готовы, как пиявки, присосаться к вашему счастью без вашего разрешения, или даже увести его целиком. О! Если б вы знали, каких трудов мне стоило приманить счастье обратно.

- Долго?

- И долго, и нудно, - вы посмотрите на небо. Там в легкой дремоте у самого края горизонта застыли облака. И вдруг неожиданно для самой себя рассмеетесь. А потом посмотрите на незнакомца.

- Вам не кажется, что ситуация немного абсурдна?

- Почему же? - заинтересовавшись, произнесет он.

- Ну, как же? Мы с вами, почти под крышей, а значит совсем недалеко от неба, стоя на соседних балконах, ведем глупые разговоры о счастье.

- И что же в этом абсурдного? Люди любят общаться друг с другом, - ответит мужчина, - порой выбирая самые необыкновенные места.

Вы опять улыбнетесь и достанете из халата сигареты. Закурите и станете пускать дымок в небе, видимо в надежде, что он присоединиться к другим дымкам и где-то там высоко они собьются в огромную туча, которая прольется черным дождем и смоет... Вы знаете наверняка, что она должна смыть. Мне же почему-то совсем не хочется в это верить.

- Мы говорили о счастье, - продолжит он.

- А разве вам недостаточно уже сказанного? - спросите вы.

- Чудовищно мало! - скажет он. - Просто невозможно мало. Вы меня интригуете: к вам заходит счастье, а вы не хотите им делиться. К тому же, раз оно к вам зашло теперь, значит покидало, не правда ли?

- Вы очаровательно наглы, - и признаетесь, - мне это нравиться.

Мужчина пожмет плечами.

- Я журналист. Мы предпочитаем быть прямолинейными. Иначе не впишемся в свои заветные две колонки и редактор, все равно вырежет наше признание. Можно даже поспорить - это будут лучшие куски.

- Редактор глуп?

- Ну что вы! Он справедлив, как ваше счастье. Зачем обижать кого-то, подавая вместо привычных куриных ножек перепелок? Во-первых, могут обидеться другие повара. А во-вторых, потребитель может не сообразить, решив, что его кидают. Потребители всегда ищут какой-то подвох.

- Понятно. А почему же мое счастье справедливо?

- Оно нашло очень красивый объект применения себя.

Вы улыбнулись той особой улыбкой, то ли лукавой, то ли вызывающей, которой пытались обучить меня все годы нашего знакомства. Жаль только что моя дремучая бестолковость не позволила усвоить эти нехитрые уроки. Вы тихо, почти на границе возможности услышать, скажете:

- Ну, вот вы уже сыплете комплиментами, словно какой-то неумелый герой французского романа. Века этак девятнадцатого, - атакуете вы.

- Наверное, я еще более неумел, чем они - комплементы надо было говорить сразу, - перейдет в контратаку ваш собеседник.

- Думаете, это помогло бы? - не захотите сдаваться вы.

- Совершенно не думаю об этом. Просто иногда приятно, вопреки привычной и профессиональной обязанности лгать, вдруг сказать правду...

- Особенно... - прервете вы его иронично, но он, не сбиваясь, продолжит:

- ...когда за это ничего не будет, что поверьте, в данном случае, скорее наказание.

В любом повествовании линии действий всегда подходит вплотную к некой черте, можно даже сказать границе, за которой происходит путаница, способная, как придать сюжету дополнительную энергию, так и разбить все, разместив каждый отдельный осколок на причитающееся ему место. В мое письмо это перекочевало из жизни, которая, как известно, лучшая сочинительница сюжетов. По-крайней мере, самая популярная. Да вы и сами, Аркадия, всегда благодаря своей женской интуиции, чувствовали наступление этого момента. Правда, чаще всего ваш талант просыпался именно в жизни, а не при чтении толстых книг, но так как страницы моего письма - это тоже ваша жизнь, поэтому ничего удивительно в этом нет.

- Ну почему же ничего? - скажете вы и бросите окурок вниз, - не откажетесь, если я предложу вам кофе?

- Это было бы чудесно. Кофе это как раз то, что мне сейчас необходимо. Но разрешите мне поинтересоваться?

Вы притворно рассердитесь.

- Если вы хотите узнать - не отравлю ли я вас, то, конечно же, это в моих планах. Но сначала я выведаю все ваши секреты.

Он поднимет правую руку, будто сдаваясь вашему праву травить и пытать его.

- Ну что вы! - торопливо промолвит он.- Я не настолько талантлив, чтобы придумывать такие интересные вещи. Я просто хочу вам сказать, что как-то некрасиво ходить в гости не представившись. Меня зовут Аркадий, а вас?

Вам захочется в который раз за этот вечер улыбнуться. Но вместо этого тихо произнесли:

- Аркадия...

- У вас замечательное имя, - улыбнувшись, скажет он, - Можно, прекрасная Аркадия, зайти в гости?

- Я же уже пригласила вас. Сейчас поставлю кофе. Вам хватит пяти минут дойти?

- Мне хватит пары секунд. Отойдите.

"Неужели он прыгнет?" - подумаете вы. Вы, безусловно разумная и ответственная, но даже вам нравится когда мужчины совершают легкие безумства в вашу честь. И пусть расстояние всего полтора метра и прыжок смог бы осилить, наверное, любой, но сам факт. Вы отойдете. Аркадий же действительно решит прыгать. Он ловко заберется на перила балкона, умело балансируя и прыгнет. Вы ахнете. Он же приземлиться рядом с вами и, будто удерживаясь от падения ("обманщик!" - воскликнете мысленно вы), обнимет вас. Вы замрете. Должно быть, счастье тоже замрет, разглядывая мужичину. Вряд ли я буду честен, если скажу что считал мгновения этого объятия. Оно просто затянулось. А в тот момент, когда вы попытаетесь отстраниться, Аркадий неожиданно поцелует вас.

Ах, Аркадия, Аркадия! Я совсем не хочу осуждать вас. Или обижаться. Я скорбный житель третьего этажа. В моем окне не живет солнце, не обитаю птицы. Только ветка редкой в наших краях груши одиноко просится прорасти через форточку в кабинет. Все мною сказано. Все мной сочтено. И дни мои - долгие и пустые дни жалкого безумца, которому более чем достаточно общества унылой сиделки (две их, три, без разницы) и тех счастливо нераспроданных книг. Есть ли рядом со мной место - спрашивали вы при прощании. Место, место, место - вторили вам трамваи проносящееся мимо нас. Все сожрало безумие, - ответил я вам. Простите меня. Я по нашей всегдашней людской привычке думал только о себе. Да вокруг меня ничто не могло вытеснить хаос разума. Но я позволил себе забыть о вас. Хорошо еще, что пустоту, оставшеюся после меня заполнило счастье, а не... не хочется даже думать о другом, которое тоже всегда требует, чтобы его впустили.

Вы оторветесь друг от друга.

- Кофе, - прошепчете вы.

- Кофе, - согласиться Аркадий и выпустит вас.

У вас будут дрожать руки. Вы положете себе три ложки сахара вместо одной и не заметите этого. Кофе не убежит, хотя вы приложете все усилия. Чтобы хоть как-то успокоиться, вы спросите:

- Ва... тебе нравиться работать журналистом?

Он пожмет плечами.

- Когда-то казалось интересным... Теперь... Я же и журналистом не работаю в общем-то. Я выдумщик. Креативщик... а не журналист. Журналист работает с фактами. Он жрет их и бродит между них. Мне всего этого не надо. Я беру мысль и облекаю её - обрекаю! - в факты. Фактов-то вокруг море... Берешь валяющееся без толку, и пришиваешь его к мысли. Крепко, как только позволяет фантазия. И в печать.

Вы разольете кофе по чашкам, поставите их на стол, подойдете к Аркадию и положете ему руки на плечи.

- Так ты обманщик, - с улыбкой промолвите вы. - а меня ты сейчас не обманываешь?

- А что говорит твое счастье?

- Оно молчаливо. Только ходит туда-сюда.

- Думаю, не обманываю.

- Честно так думаешь?

- Да.

- Это хорошо. А о чем сейчас ты выдумываешь? Не секрет? - спросите вы и сядете ему колени.

- Сейчас... На самом деле это не должна быть выдумка. На этот раз есть факт. И задание - посмаковать его.

Вы прижметесь к Аркадию.

- Интригующе, - прошепчете.

- Хотите расскажу?

- А зачем же мне было спрашивать, если я не хотела бы услышать историю.

- Резонно. Пропал человек. Уважаемый человек, серьезный, важный и старый. Был-был себе, а однажды ночью его не стало. Как будто и не было никогда. Поужинал в любимом ресторанчике, вышел в сумерки и в этих сумерках исчез. А так как человек не простой, многими регалиями отмеченный, пропажа взволновала общественность. Сейчас, знаешь ли, на власть принято пенять в таких сомнительных случаях. Я, честно говоря, тоже власть подозреваю, поэтому, когда редактор поручил мне расследование - не удивился. Кому, как не мне, поручать придумывать версии не имеющие оснований, тем более если текущий момент требует, чтобы правда так никогда и не... что там обычно делает правда?

- Всплывает, - скажете вы.

- Фу! - воскликнет он, - мы же с вами из приморского города и знаем, что всплывает.

Вы рассмеетесь.

- И что же ты напишешь? - спросите вы.

- Не знаю еще. Хочу написать правду.

Вы проведете рукой по его волосам.

- Правду? Даже если она не нужна вашему редактору?

- Она нужна мне, - скажет он и покраснеет. Вы почему-то огорчитесь. Вернее, как это - почему-то? Вам станет обидно, что ваши поцелуи не заставили краснеть, а какая-то правда...

- Зачем, - шепотом произнесете вы, - Аркадий, зачем тебе правда? Ты капризный?

- Будем считать это кризисом среднего возраста...

- Не обижайся. Просто если тебе действительно нужна правда, я знаю, кто тебе может помочь.

- Ведьма. Или колдун.

- Да нет, один мой знакомый сумасшедший, - скажите вы и наполните мое сердце радостью.

- Буйный?

- Милый.

- И видит будущее, прошлое и настоящее?

- Совершенно не важно, что он видит. Я все рассажу вам завтра. А теперь поцелуйте меня. Самое время начать целоваться - закат...

А за окном действительно недолгим паводком разольется закат. Но это не имеет никого отношения к моему письму, ведь расписание наших жизней совсем не зависит от него. Вот у меня все укладывается в циклы, между взлетами и падениями мысли, которой мешают сиделки и сосед. И редко-редко ночь - действительно то, за что мы её принимаем. Правда, это тоже своего рода сумасшествие...