Литературный Клуб, Читать: «Заамин»

Пришел Боря:

– Может есть спирт какой для научных целей?

Спирт у меня был – муравьиный, два флакона по 200гр, но он нужен для работы, и главное – пить его нельзя. Не верит, прочитал этикетку: 3% -ный раствор муравьиной кислоты в этиловом спирте.

-Это же чистый спирт!

Выпил пузырек. Никогда не видел, что бы человек так блевал, думал он все внутренности выблюет. Второй пить не захотел, ушел отлеживаться.

Пришла Лена:

- Чем ты его напоил? Он весь зелёный!

- Муравьиный спирт. Сам такой реакции не ожидал.

Отругала меня – справедливо, не надо было давать Боре этот спирт, могло и хуже кончится. Больниц здесь нет.

Для начала решил обойти территорию. Взять Борю в качестве Дерсу Узала и пройти хотя бы Туяташсай и Аксуотсай – по Аксуотсаю шла вполне приличная грунтовка, по ней к дальнему кодону ездили на машине, и при необходимости приезжал оттуда трактор. Ущелье Чортаньга считалось непроходимым – в прошлом году его пытались пройти питерские альпинисты, их потом вертолетом снимали. Куда уж они там залезли? Я был уверен, что непроходимых ущелий не бывает, мне уже приходилось проходить в Таджикистане по слывущим непроходимыми местам, и все такие легенды считал сказками для тех, кто никогда не бывал в горах. Об этом ущелье ходило столько слухов, начиная от брошенного «проклятого» кишлака, где живет шайтан, до крепости царя Мук согдийского царства, примерно 9-10 века. До неё ещё не добрались археологи, и я мечтал в ней побывать.

Но Борю сам же вывел из строя, и когда он теперь оклемается?

Грунтовка пролегала по всему Аксуотсаю, подымалась на небольшой перевал, от которого начинался сай, спускалась с него и по саю, названия которого я не знал, доходила до дальнего кордона. По курвиметру – 36 км, перепад высот с 2500 до 3000 метров. Уже полдень, до темноты не дойти, ночевать в естественных природных условиях моих научных объектов пока не хотелось. Пройдусь по Туяташсаю, - решил я. Этот сай был коротким и крутым, упирался он в безымянный четырёхтысячник, - местное название у него было, но на карте только номер и высота, - но уже за пределами заповедника. По карте это был самый короткий путь на перевал, за которым ущелье и уже следующий перевал – Супа, где идет грандиозная военная стройка, кажется секретная. Там люди, там бывает автолавка, там фельдшер есть. Но в горах самая короткая дорога не самая близкая.

Городскую одежду я сразу сменил на старые джинсы и фланелевую рубашку, как всегда одевался в горах. Лазить по скалам лучше всего в популярных в Азии остроносых калошах, ходить по горам – в самых дешевых кирзовых ботинках с ребристой резиновой подошвой, которые продавались в спорттоварах и, по-моему, так и назывались: «Ботинки туристические». И то и другое у меня было, но я собирался просто пройтись, а не штурмовать вершины, поэтому остался в кроссовках. У меня был хороший пщяк, который я повесил под правую руку на брючный ремень, накинул штормовку, на шею повесил бинокль и фотоаппарат, закинул за спину карабин и пошел в ущелье, которое разворачивалось мне навстречу чуть ли не от моего порога.

Ходили сотрудники заповедника по звериным тропам, где они были, – других здесь не было. «Сай» переводится ручей, по дну каждого ущелья летом бежит ручей – тают ледники, - поэтому каждое ущелье какой нибудь ручей, желтый ручей, красный ручей, «Аксуотсай» - с белой водой ручей. Туяташсай переводился примерно как «Твоего камня ручей» или «Твой каменный ручей». Ущелье, в котором никакого ручья не было, могло называться «Сухой ручей». Странным названием обладало ущелье «Чортаньга», по нему бежала настоящая горная речка, но в переводе с таджикского это «Четыре деньги». Названиям этим тысячи лет и докопаться до происхождения этих имен – серьезная научная работа, да и кому это надо. Скорее всего, они получили свои имена, когда здесь шли караваны Великого Шелкового Пути и фаланги Македонского, а может и раньше. Поднимался всё выше и выше по саю, который в это время дня был хорошо освещён, - солнце палило в зените. Старался найти хоть какие то признаки существования своих подопечных. В глубине души надеялся на встречу с самым неизученным тяньшаньским белокоготным медведем, хоть и понимал, что вероятность такой встречи ничтожно мала – этот медведь очень малочисленный, на территории заповедника примерно десять особей. Вряд ли они бродят рядом с жильем человека.

Тропу протоптали кабаны, сомнений в этом не было – повсюду помет и следы. Но пользовались все, так обычно в горах – все пользуются кабаньими тропами. Кабан не скалолаз и ходит в самых удобных для этого местах, их маршрут совпадает с потребностями любого животного. Архары прыгают со скалы на скалу 5-6 метров, походи по их следам. Архаров ловит только снежный барс, Ирбис, очень прыгучая кошка, и то из засады. У Ирбиса очень мощные лапы на небольшом теле и непропорционально длинный хвост, с его помощью он может изменять направление полета в прыжке. Это такой горный леопард, редкий вид. Истреблялся человеком как опасный хищник и из-за красивой шкуры, в покоях Падишахов обязательно красовалась шкура снежного барса. В природе врагов у Ирбиса нет. Года два назад в заповеднике наблюдали пару Ирбисов, этот факт зафиксирован в летописи научных наблюдений. Потом, кто-то из лесников, видел кошку с котятами, это недостоверно – сомнительно наличие двух котят, у барсов, как правило, один детеныш, но не исключено. Есть ли сейчас в заповедники барсы, никто не знал – они кочуют за стадами архаров. Архары в заповеднике есть, могут быть и барсы. Меня просил выяснить это научный сотрудник из Чаткальского заповедника, с которым я познакомился в главохоте.

Сделал привал на склоне у небольшого болотца со свежими следами пиршества кабанов. Не далее как сегодня ночью здесь кормилось семейство, примерно пять-шесть, может больше. Я не такой следопыт, что бы по следам посчитать количество особей. Поражали размеры валунов, вывороченных из земли – даже не вериться, что носом можно выворачивать такие камни. Вырывают ямы больше метра глубины – это в горном грунте, где и земли то нет, щебень один! Такие они лакомки – выкапывают сладкие корни осоки, личинки насекомых. Может унюхать майского жука под слоем земли, выкопать и съесть. Нюх у них не хуже собачьего, в этом убедился не раз.

Идти по саю оказалось много тяжелее, чем я надеялся. Тропа то подступала к ручью, со следами водопоя, то круто задиралась по склону, где под низкими раскидистыми ветками арчи обнаружил свежие лёжки – как будто только что здесь лежал кабан. Потом, наблюдая за ними, когда я научился осознавать ощущения, понял, что так и было. Горы полны жизнью, постоянно за тобой наблюдают чьи то внимательные глаза, кто-то чует твой запах, слышит шаги, различает по звукам и запахам, насколько опасен и годишься ли в пищу.

Подумав и оценив свои силы, решил возвращаться назад.

Плечо ныло от тяжести карабина, фотоаппарат и бинокль казались гирями на шее, колени дрожали, а сердце билось возле горла, будто пыталось выскочить из груди. Прошел всего то километра три. Трудно в высокогорье без акклиматизации. Альпинисты, перед тем как штурмовать вершину, недели две живут в лагере, так и называется – штурмовой лагерь, приучая организм к разреженному воздуху. Вода здесь кипит менее ста градусов по Цельсию, мясо вариться дольше и всё равно жесткое. Потому почти все азиатские блюда, от плова до харчо, из жареного мяса – сначала жарят мясо, а потом остальное по рецептуре. Шашлык вообще блюдо охотничье – мерган брал с собой соль и муку. Мясо добывали в горах, жарили на шомполах над угольями костра, лепешки пекли на раскаленных камнях. Так и сейчас пекут большие лепешки, которые ни в один тандыр не влезут, но это уже дань традиции, а не необходимость. Я это к тому, что даже посуду горцы не носили с собой – в горах каждый лишний грамм отнимает много сил.

Вниз идти легче для дыхания, труднее для ног. Многие мои друзья, с которыми ходил в горы, легче поднимались в гору, особенно некурящие, чем спускались по крутому склону – нужны очень крепкие ноги. К таким принадлежал и я. Уже спустившись, решил – карабин с собой таскать не буду, мука большая, пользы, если не охотишься – никакой. Дикие хищники на человека не нападают, если нет серьёзного повода. Знание повадок и рефлексов животных намного более надёжная защита, чем оружие. Самый опасный зверь – человек, но в человека я бы не стал стрелять. Подходил к усадьбе, шатаясь от усталости. На левом плече тащил, как дубину, карабин, в правой нес бинокль и фотоаппарат. Моего опыта хватало на то, что бы не сбить в кровь ноги и сохранить себя на завтра, но устал смертельно.

Есть не хотелось от усталости, но я целый день не ел и заставил себя съесть полбанки тушенки с хорошим ломтем хлеба, готовить не было сил.

Боря оклемался быстро, зашел, где-то через час после моего возвращения, пригласил ужинать. Выглядел вполне нормально, утреннее происшествие не оставило следов. Отказываться от предложенной пищи у нас считалось невежливым, но я так устал, что пренебрег приличиями и отказался. Спросил, не приехал ли директор. Нет, директор не приехал. Хуршед спрашивал, куда я ушел, и лесники верхом приезжали с дальнего кордона, хотели познакомиться, не дождались, ночевать не захотели.

По городским меркам было ещё рано, около восьми вечера, но в горах люди живут, как птички – с закатом ложатся, с рассветом встают. Я расстелил себе постель, в зале принял импровизированный душ из слегка подогретого чайника, оставив после себя лужу на всю комнату, и рухнул. Уснул, не успев коснуться подушки щекой, последний раз так в армии засыпал, в учебке.

Чикалдык

В горы я влюбился с раннего детства, с пионерских лагерей, в которых проводил по 2-3 смены каждое лето. Пионерские лагеря в Таджикистане находились в живописнейших местах Варзобского и Рамитского ущелий. Неоднократно мы, собравшись подходящей кампанией, сбегали из лагеря – не потому, что было плохо, - что бы побродить по окрестностям. За это наказывали, иногда отправляли домой – лазить в горах без присмотра опасно. Но детская любознательность и жажда приключений необорима, и мы, зная, что поступаем нехорошо, нас обязательно накажут, не могли удержаться и убегали вновь и вновь.

Помню первую ночевку в горах. Тогда я и ещё двое, мой одноклассник, сын друзей моих родителей, и мальчишка ещё младше нас на класс, мы тогда перешли в пятый, убежали в горы из дома. О том, что в горы можно уехать на автобусе мы тогда не знали, слава Богу. Доехали на обычном городском автобусе до конечной, на выезде из Душанбе по направлению в Лучоб, где горы были ближе всего. Мы видели их из нашего двора. И пошли дальше по шоссе, ведущему в Варзобское ущелье, поднялись по ближайшему склону. Как часто бывает в горах, за этим склоном открылся второй, за вторым – третий. Мы даже не заметили, как город скрылся из глаз, шли, пока не попадали от усталости – каждый стеснялся признаться, что устал и шли из последних сил. Так как первая половина дня у нас ушла на сборы, вторая на поход – скоро вечер. Оставалось где-то три часа до полной темноты, надо было позаботиться о ночлеге. Экипированы мы были серьезно – у нас был топор, солдатская фляжка с лимонадом, буханка хлеба, несколько вареных яиц и картофелин. Одеты в рубашки с коротким рукавом, шорты и сандалии. На троих – старое покрывало и фланелевый плед. Был ещё кусок полиэтиленовой пленки, которым мы собирались закрываться от дождя – (какой дождь в Таджикистане летом?). Были уверены, что стоит попасть в горы и на наш выбор будет много пещер, таких, в какой Том Сойер и Гекельбери Фин скрывались от индейца Джо. Ничего похожего на пещеру мы не нашли – вокруг поросшие сухой травой сопки, с редкими, чахлыми деревцами миндаля и фисташки. Они громоздились друг на друга, как куски теста, сваленные в кучу и застывшие, за каждым таким куском находился следующий, наплывающий на предыдущий. Решили вернуться, и завтра поискать другие, хорошие горы, с пещерами – мы изначально собирались жить в пещере, и отсутствие пещер разрушило все наши планы. Мы подкрепились имеющимися припасами, и пошли в обратный путь. Возвращаясь, вышли к небольшому саю, который мы явно не проходили. Он круто и извилисто спускался вниз, по дну его бежал ручеёк, вдоль которого еле заметная тропка. Мы пошли по тропке, и вышли к реке – это была наша Душанбинка, которая в ущелье зовется Варзобка, других таких крупных здесь не было. На противоположном берегу проходила дорога, но мы даже не пытались её преодолеть – река грозно ревела ледяной водой и с поражающей скоростью уносила брошенные в неё камни. Идти вверх не было сил, уже алели верхушки перевалов – верный признак скорых сумерек. Решили сделать шалаш, нашли несколько подходящих хворостин – близь реки немало было раскидистых ив и крепких чинар. Тут мы вспомнили о шакалах.

Шакалов в горах много, им здесь вольготнее живется, чем в степи. Горы богаты фауной, которая составляет кормовую базу шакала – грызуны, ящерицы, змеи, насекомые и многие виды трав, которые хищники едят в качестве лекарства и дополнения к основному рациону. Много естественных убежишь, где можно выращивать потомство, и мало естественных врагов. Поэтому популяции шакалов в горах весьма многочисленны, и это умное животное любопытно, везде суёт свой нос. О шакалах мы знали по пионерским лагерям, было такое развлечение: ночью подойти к темному склону горы за территорией лагеря, включить фонарик и направить луч на склон – сотни желтых, как у кошки, глаз, отсвечивали по склону, совсем рядом. Это стая любопытных шакалов всегда дежурила по соседству, в надежде урвать что нибудь вкусное.

Мысль о шакалах повергла нас в шок – о шалаше речь больше не шла, мы были уверены, что шакалы растерзают нас сразу после захода солнца. Смеркалось, и кроме как на дереве, ночевать было негде. Не просто на берегу горной реки, которая чаще меняет русло, чем деревья успевают вырасти, найти подходящее дерево. В конце концов мы забрались на чинару, которая примерно в метре от земли расстраивалась на стволы в руку толщиной, и устроились на ней. Младшего повыше. Отбиваться от шакалов, которые будут прыгать, чтобы нас достать, как мы это знали по мультфильму «Маугли», предполагалось топором.

Это была нескончаемая ночь. Шакалов действительно было много, и подходили они совсем близко – их пронзительно желтые глаза, яркие в свете фар проезжающих по шоссе грузовиков, светились рядом с нашим деревом и усыпали весь склон над нами. Я не столько боялся, что шакалы достанут нас снизу, таких попыток не было, сколько того, что прыгнут сверху, со склона. Несколько крупных выступов скал нависали над чинарой.

Шакал не опасен человеку, только бешенный может укусить, но мы тогда этого не знали и боялись шакалов не меньше, чем волков. Ночи в горах холодные даже жарким азиатским летом, и к утру мы не чувствовали не рук, ни ног, как ни кутались в свои тряпки. Спать не пришлось вовсе – мы просто свалились бы, разжав руки.

Спасение пришло с рассветом, в виде пожилого таджика, водителя ЗиЛ-130. Он заметил, что на дереве, за рекой, сидят какие то дети. В горных реках всегда, ближе или дальше, можно найти перекат, цепочку камней, перепрыгивая по которым, можно перейти реку, или мелководье, когда река разливается по щебенистой осыпи. Так он и перешел, снял нас, замерзших и уже плачущих от страха, холода, голода и бессонной ночи. И довез нас до самого нашего двора в Душанбе.

Дома мы все получили по первое число – родители уже все подобающие конторы обзвонили. Думаю, поэтому дядя и взял меня с братом на Искандеркуль – удовлетворить нашу потребность в горной романтике и научить навыкам жизни в горах.

В горах много парадоксов: взобраться на скалу легче, чем спуститься, бежать от медведя (практически бесполезно, медведь бежит быстрее всадника) если придется, надо вниз по склону. Задние лапы длиннее и медведь, разогнавшись, часто кувыркается вниз со спуска, поэтому бежит осторожно, есть шанс куда нибудь успеть.

С одной скалой мы забавлялись на Чикалдыке. Не знаю, откуда взялось название, может, чикалдыкнулся кто когда, может как раз тот камень, о котором речь. Место это было популярным у нашей кампании несколько лет, с 8-го класса, когда я случайно попал туда со старшими ребятами, и пока не рассыпалась наша компания – в основном в армию, кто в ВУЗ, кто в тюрьму. После армии каждый жил уже своей жизнью, но при встречах спрашивали друг друга:

- На Чикалдыке был?

- Нет… съездить бы как нибудь…

Это место отличалось относительной доступностью с транспортом: в кишлак, откуда начиналась тропа на перевал, раз в сутки ходил автобус, 43-й км от Душанбе. Высокой степенью недоступности пешком: тропа по ущелью Гушары, которая вела на перевал, была не столько трудна, сколько не для слабонервных. Некоторые участки даже бывалые ребята не стеснялись преодолевать на четвереньках, тем более новички. Были участки с отрицательным наклоном, был участок отвесной скалы, в которую были вбиты деревянные брёвнышки, настеленные тополиным хворостом, всё это ныло и трещало под ногами. Кишлачные спокойно проводили по этому настилу невозмутимых, груженных хворостом ослов. Мы с ужасом проходили по этому мостику - в метрах десяти под ним ревела бурунами как будто взбесившаяся Гушаринка. Были случаи, когда поехавшие с нами ребята или девчонки отказывались продолжать путь и возвращались назад. Такое желание было и у меня, да и у всех, кто первый раз шел по этому маршруту, стыдно было выдать страх, и шли, будь что будет. Километров через семь, на которые уходил почти весь световой день, тропа упиралась в речку. Форсировать её в этом месте было легко, но без приключений редко обходилось: один раз человек удержался, но унесло течением рюкзак с большим запасом еды, несколько раз уносило оступившихся людей – недалеко, без последствий. Приходилось гнаться за унесенным несколько десятков метров, и вытаскивать, как Шурика в «Кавказкой пленнице». Причем берега были достаточно скалисты и неприступны. Прямо от речки тропа резко шла в гору, на перевал, на всем подъеме не было участка менее 45` . Казалось, ты лезешь прямо в небо, для того, чтобы встать на четвереньки, достаточно было просто руки протянуть. Все были уже вымотаны, и морально и физически, предыдущим отрезком, поэтому перевал давался очень тяжело. Лезли как зомби – подстегивали приближающиеся сумерки. И близость цели. Склон был покрыт густыми зарослями миндаля, фисташки, с островками арчи и отдельно стоящими деревьями грецкого ореха, с буйно разросшимися зарослями шиповника и ежевики. За пределами тропы лес был непроходимым, но на тропе он помогал – в движении участвовали все конечности, руками хватались за повсюду нависающие ветви деревьев, веревки лиан и близко стоящие вдоль тропы стволы. Это здорово облегчало подъем, и не страшно сорваться – лес заботливо ловил тебя кустом шиповника или крепким стволом барбариса. Но лес кончался примерно в ста метрах от вершины перевала. Дальше крутизна склона возрастала, тропа петляла по базальтовым осыпям между острыми скалами.

За скалы можно было цепляться. Но когда тропа, еле заметная на щебне, проходила несколько метров от скалы до скалы, - слева осыпь, почти отвесно вверх, справа почти отвесно вниз. Щебень скрипит, камешки из под твоих ног катятся по осыпи, исчезают за обрывом, край которого в нескольких метрах… за ним, внизу, видно всё ущелье, которое прошли за день… Спина становится мокрой, и ты вдруг замечаешь, что ползёшь по тропинке на четвереньках и клянёшься себе, что никогда, никогда не поедешь не только сюда, но в горы вообще. Последние метры движет тобой исключительно желание выжить.

На перевале отдыхали перед спуском, времени на отдых было немного – солнце склонялось туда, откуда мы пришли. Склон, по которому нам предстояло спуститься, заросший огромными грецкими орехами, уже подернулся предвечерней тенью. Но открывшаяся долина, ещё ярко освещенная солнцем, была такой красоты, что все застывали в изумлении. И всегда эта красота заставала меня врасплох – сколько раз приезжал, столько раз застывал в изумлении. Ради этого стоило жить.

Седло перевала, на котором мы начинали спуск, находилось на линии огромного ущелья, расположенного почти строго на восток. В дали, за чередой покрытых редким арчевником хребтов, перемежаясь с альпийскими лугами, одиноко и гордо уходила в синее бездонное небо величественная скалистая вершина. В это время суток её серо-голубые скалистые отроги казались позолоченными в лучах закатного солнца. А ледники в расщелинах сверкали серебром. Ущелье, в которое нам предстояло спуститься, змеилось правильными зигзагами между ленивыми отрогами правого и левого хребта, и как будто превращалось в хребет, поднимающийся на вершину. Хотелось оттолкнуться от земли и полететь туда, к этой вершине и дальше, в небо. Возможность полета ощущалась естественнее, чем хождение по земле. Отсюда, с большой высоты, речка, бегущая по дну ущелья, казалась тонкой струйкой. На излучине она образовывала небольшую лагуну, рядом с которой лежал кубик чёрного цвета, как будто его нечаянно уронил великан. Это был наш камень, цель пути. Усталость, или красота открывшейся панорамы приковывали к месту, но тронуться дальше всегда было против воли, тяжело. Однако необходимость добраться до темноты до ночлега принуждала торопиться.

Путь вниз был в сумрачном и влажном ореховом лесу, более пологим и проходил без особых приключений. В нем попадались грибы, барбарис, много вкусной, крупной ежевики. Иногда сквозь кроны деревьев открывался вид на вершину, и мы останавливались полюбоваться. Все мечтали когда нибудь добраться до неё, и совершить восхождение. Никто не добрался.

Долина у лагуны, дружелюбно раскинувшаяся в зажатом хребтами, тесном ущелье, была небольшой, но очень комфортной. Трудность пути гарантировало безлюдность этого места, да и мало кто знал о нем. В Душанбе у каждой дружной компании были свои места в горах, но были и общие, популярные у всех ущелья. Мы любили быть одни.

В центре долины, недалеко от берега реки, образующей в этом месте излучину, лежал наш Камень. Он почти правильный куб, размером с двух этажный дом, каждая сторона 5-6 квадратных метров. Его застывший полет не давал повода сомневаться, что он упал с большой высоты и очень давно, грани квадрата были округлены, как у зарика для игры в нарды. Он нависал над лагуной, как бы продолжая движение. Его можно было принять за искусственно созданный, таким квадратным он был. На нем просматривались трудно различимые петроглифы. Наверное, представлявшие какую то ценность, но мы столько добавили своих, стилизованных, что древние от наших сами не могли отличить. Таких камней с древними петроглифами в горах немало, и мы не понимали их ценности.

Река, разливаясь весной, при таянье снегов, промыла под камнем небольшую, уютную пещеру. Мы усовершенствовали её, построив из плоских камней с осыпи, как строят все в горах, стену, сужающую вход, и очаг. Она давало защиту от дождей, частых весной, ветра, а главное – чувство безопасности. Высота у входа не превышала полтора метра, хватало разместиться вокруг очага. Далее склон сужался, не более метра, где мы спали, и набили немало шишек новички, и превращалась в узкую щель, которой заканчивалась пещера.

Мы затапливали в очаге дымный костер, что бы протопить пещеру – в отсутствие людей её обживали пауки, змеи и прочие местные жители, соседство с которыми не безопасно. Пока они освобождали пещеру, спасаясь от дыма, а на это уходило часа два, мы располагались на прилегающей лужайке. Разводили костер, отдыхали, ужинали. В хорошую погоду я часто оставался ночевать у костра. Когда костер догорал, лежа на спине, смотрел в небо. Лоскут искрящегося звездами неба среди абсолютно чёрных хребтов, окаймлявших его, постепенно превращался в чудесное озеро, дно которого усыпано сверкающими алмазами. Я будто стоял на берегу этого волшебного озера, и мир исчезал, оставался только я и бездна Вселенной. Мне казалось, я физически ощущаю полет Земли сквозь галактику, её вращение вокруг солнца. Мерцающая порой звездочка спутника или ползущие сигнальные огоньки далёкого самолета ничуть не портили картины и не мешали этому божественному чувству.

Утро в горах прохладное, раннее, быстрое. Прогоревшие угли костра седые от пепла, блестящие камни, влажные от росы, мгновенно исчезающей при касании солнечных лучей. Проснувшиеся бегут в лес, потом умываются ледяной водой речки и греются в лучах на солнечных склонах. Самые активные разжигают костер, готовят завтрак. Я умел и любил готовить, если более инициативных не находилось, всегда брался за готовку. Кто нибудь из девушек, если были с нами, подключались помогать, я им поручал мыть, чистить, резать. Более благодарных едоков, чем измученные походом люди, не сыскать, аппетит в горах зверский. Поэтому искусство состояло не в изысканности блюд, а в таком расчете, что бы еда была сытной, и продуктов хватило до конца. Как правило, мы и спускались, только когда кончались продукты, нередко прихватывая к выходным или каникулам учебные дни. Я делил продукты на три части: дающие сытость – все виды жиров, в основном это были хлопковое и сливочное масло, сало, свиная тушенка, тогда она была один жир; вкусовые: все виды мяса, рыбы, колбасы и пр.; наполнители: крупы, хлеб, макароны, мука. В зависимости от времени года в горах можно было солидно растянуть привезенное продовольствие, добавляя найденное в горах – все виды орехов, грибы, ягоды, травы, рыбу. Вдоволь наевшись со старшими пацанами «горного» супа, который варили все кампании, с которыми я бывал тогда в горах – едва вскипевший или разваренный до киселя суп из пачек, заправленный тушенкой или килькой в томатном соусе. Каша из брикетов и стандартный набор консервов: сайра в масле, скумбрия, бычки в томате, самая популярная - килька в томате. С небольшими вариантами так питались все. И я начал экспериментировать. Не всё получалось, но с опытом достиг такого уровня, что когда было мало продуктов или ограничен ассортимент, готовку с облегчением доверяли мне. Недостатка в помощниках не было – собрать в горах компоненты, набрать дров и другие поручения все выполняли с удовольствием. Был ещё приятный момент, кто готовит - не моет посуду. А попробуй отмыть закопченные на костре чайник и котелок!

Из посуды брали ложки и кружки, ели из общего котла. Опытные имели деревянные ложки, ей можно хлебнуть пару раз, пока новички дуют на железные. Мы готовили такие ореховые похлебки из грецкого, миндаля, фисташек! Из полного рюкзака орехов получается полный казан ядрышек. Их слегка перетираешь камнями, добавляешь немного пшена, тушенки, специй, которые всегда брал с собой в избытке – что там чахохбили! Масло экономиться, орехи и так жирные. Проблема была с миндалем – он горький. Однажды сварили целые ядрышки, слили отвар и сделали суп на новой воде – слегка горчил, но есть можно. Потом мы научились готовить из него сладкие ароматные каши. Добавляешь к миндалю любую крупу, любые сухофрукты и конфеты, сахар, мед, соразмерно количеству – вкусно и сытно. Во все без исключения блюда добавляли травы, которые могли в это время собрать: зверобой, ревень, мелиссу, душицу, ромашку, морковь дикую, золотой корень (родиола розовая), девятисил, клевер красный, подорожник, многие другие. Эти травы и к ним патриняя (каменная валериана) и кайкалаф (горец почечуйный) – прекрасный травяной чай, снимающий усталость, вкусный и ароматный. Названий этих трав до университета я не знал, только самые популярные, но знал, какие съедобные. Собирали и самые разные ягоды и семена, в основном шиповник в чай и барбарис в еду. Это было интересно. Удачными рецептами обменивались, обогащая друг друга.

К собранным в горах компонентам добавляли вкусовые продукты, наполнители и, если надо, жиры. Возникал такой азарт найти в горах что нибудь пригодное для еды и притащить на общий стол, вызвав всеобщее восхищение, что некоторых приходилось снимать со скал, куда они залазили и не могли слезть обратно.

Одна из таких скал была прямо над нашей головой, но знали об этом только посвященные. Это был наш камень. Нет, на нем не росло ничего съестного, на нем вообще ничего не росло, но был секрет Камня.

Я тоже попался на эту удочку, когда был на Чикалдыке первый раз. Камень стоял почти посередине небольшой горной долины, часть которой поросла жесткими горными травами, часть покрыта не менее колючей галькой, осколками скальной породы. Загорать можно было, подстелив что нибудь под себя. Верхняя площадка Камня идеально подходила для тусовки: практически ровная поверхность, обработанная временем, имевшая небольшой наклон. С него не скатывалась даже бутылка, описав полукруг. Подняться на эту площадку, без специальных альпинистских приспособлений, которых у нас никогда не было, да мы и не знали ничего, кроме ледоруба, можно было только по одной стороне. Отличить эту сторону от других было невозможно, она имела неприступный вид. Тот, кто не зная, пытался штурмовать Камень, пробовали с разных сторон.

Когда мне сказали, что здесь можно подняться, я не поверил, пока не увидел. Когда увидел, повторить все равно не смог – нужен был очень точный расчет, в необходимые трещины и выступы руки и ноги попадали из положения, когда ты видеть их не мог, весь подъем на ощупь. Для альпиниста, наверное, было бы не трудно, но мы были простые дворовые ребята, никакими особыми навыками не владели, и я бы не смог подняться, если бы мне не показали. Остальные лазили не лучше меня. Мы поднялись, расположились на площадке, расстелили курпачу, загорали, просто валялись, играли в карты. Потом то один, то другой по разному поводу спустились, и я остался один. Прошло достаточно много времени, ни кто не возвращался, ни кто за водой пошел, ни по другим делам. Под Камнем жизнь продолжалась, слышались голоса, смех, время от времени кто нибудь проходил мимо, с улыбкой посматривая на меня. Я решил спуститься, попробовал – никак. Некуда поставить ногу, не за что перехватиться, никак. Рассматривал стену, которая с верхней площадки казалась без единого выступа, и действительно имела небольшой отрицательный наклон. Конечно, можно было повиснуть и прыгнуть, прыгали и с большей высоты, в горах это часто, но внизу не было площадки для приземления – всё усыпано разнокалиберными обломками скал. Не то, что ноги, голову можно сломать. Я не был новичком в горах и попадал в разные ситуации, но после полутора часов попыток почувствовал бессилие перед этим Камнем. Вся компания давно расположилась на склоне и наслаждалась аттракционом. Каждая моя попытка обсуждалась и оценивалась зрителями. Я чувствовал подвох, и это ещё больше раззадоривало меня. Несколько раз уже принимал решение прыгать, останавливала мысль: как ребята потащат меня с поломанными ногами?

Наконец я прекратил попытки, сел, готовый ночевать на скале, и моим зрителям стало скучно. Один из них залез и объяснил, что все они прошли через такое посвящение, Чикалдык экзаменует каждого. Влезть на Камень можно было по одному маршруту, а спустится – совсем по другому, и никому не удавалось наоборот. Это был хороший урок. Всегда в дальнейшем я прежде чем забраться на скалу, внимательно осматривал её на предмет спуска, и поднимаясь, старался замечать всё, что поможет спуститься. И действительно для спуска часто более подходил другой маршрут, чем для подъёма.

Не однократно подшучивал сам потом над новичками, один мой друг прыгнул с камня, удачно, у него уже было три прыжка с парашютом, он готовился в ВДВ. Одного, очень чванливого и высокомерного «горного чувака», как он себя называл, давая понять, что он в горах как рыба в воде, вообще не стали снимать. Вернее, снимать его стали, пришлось, но именно снимать, ему не стали показывать спуск. И он просидел на Камне, пытаясь слезть, с утра до вечера. Когда уже смеркалось, он ныл, скулил и просил снять его оттуда – решил, что мы уйдем, а он так и останется на Камне, кто то из наших ему на это намекнул, и он очень испугался. Когда он заныл о пощаде, ему всё припомнили, - и что он «горный чувак», и многое другое. Подростки бывают жестоки. Парень был спортсмен, качок с завидным рельефом мышц. По имени он был Лёня, но мы звали его Архип, из-за фамилии Архипов, это имя больше подходило к буграм его мышц. Многие внизу, во дворе, были им неоднократно биты, и желающих над ним поглумится хватало. Когда он понял, что над ним откровенно издеваются, у него началась истерика – стал метаться по скале, собирать щебень, который в каком то количестве на камне был, и швыряться в нас. Кто-то бросил в ответ, и, совершенно случайно, попал ему в глаз. Простое стечение обстоятельств, но дело приобретало уже не шуточный оборот. Тем более смеркалось, скоро темно, и если до этого были предложения оставить его на Камне до утра, то вид плачущего нашего товарища с окровавленным глазом во всех пробудил милосердие. Одни, среди них я, полезли на камень успокоить и промыть ему глаз, оказать первую помощь. Остальные кинулись из веревок и одеял сооружать оснастку для безопасного спуска Архипа с камня. Истина, что в горах нельзя баловаться безнаказанно, всегда давала себя знать.

Взобравшись на Камень, мы встретили яростный отпор – Архип не подпускал нас к себе, будучи уверен, что ничего хорошего от нас ждать нельзя. С трудом его уговорили поверить нам, извинились за глупую шутку, наконец, посмотрели и промыли глаз. Глазного яблока не видно, всё заплыло, но кровь текла из ранок на верхнем и нижнем веке, так что глаз, скорее всего, был цел – Архип был уверен, что глаз ему выбили. Выяснить, кто именно бросил камень, так и не удалось, и Ленчик на всякий случай ненавидел всех. На эту канитель ушел остаток дня – показывать спуск с Камня в темноте, человеку в таком состоянии не имело смысла, надо было его спускать. Я сам то ни разу ночью с Камня не спускался.

Мы обвязали его, как сумели, связанными покрывалами, и стали спускать. Внизу страховали остальные, натянув одеяло и подстелив ещё два. Архип был тяжелый, и все время трепыхался, пытаясь достать ногами земли, со стороны могло показаться, что мы хотим его повесить. Когда он коснулся земли ногами, выпутался из одеял, молча пошел в пещеру, взял зеркальце и внимательно рассмотрел свой глаз, не реагируя на попытки заговорить с ним и как-то его успокоить. Потом взял нож у очага и ударил первого, кто под руку попался – распорол бушлат, аж вата полетела. Все шарахнулись, Архип погнался за следующим, и так гонялся за каждым, пока его не скрутили и не отобрали нож. Его действительно накрыло, он все время твердил:

- Вы выбили мне глаз! Вы выбили мне глаз! Вы выбили мне глаз…

Ночь ушла на разборки и поиск компромисса, часть компании взяли одеяла и ушли ночевать в лес, на склон, не зажигая костра – Архип бегал по лесу в темноте с шампурами, ножи мы попрятали, - и всё равно пытался кого нибудь зарезать. Ночевали в пещере втроем: Архип, я и тот парень, который помогал его спускать. Утром этот мальчишка разбудил меня и шепотом сказал:

-Серега, тихо, Архип погнал, - и показал в сторону реки. Картина была действительно странная: на берегу, под первыми лучами солнца сидел Архип, держал перед лицом какой то клочок и дико улыбался. Мы взяли верёвки, на случай если придется его вязать, и крепкую дубинку, если придется защищаться, и стараясь не делать резких движений, подошли.

- Ленчик, ты как?

Он оглянулся – никогда, ни до, ни после, я не видел у него такого счастливого лица:

- Пацаны! Я вижу! Я вижу-у! Пацаны!

Перед нами сидел счастливый человек, в руках держал клочок газеты. Утро ушло на примирение сторон и сборы – о дальнейшем отдыхе речь не шла. Правда, на остановке, в ожидании автобуса до Душанбе, кто-то из ребят по привычке тренькал на гитаре и запел:

- Не жди, меня мама, хорошего сына,

Твой сын не такой, как был вчера-а…

После чего вся остановка – а там были и компании других ребят и девчонок, и местные, - посмотрели на Архипа, у которого глаза вообще видно не было и синяк на пол лица. Певец сразу заткнулся, но вся остановка, включая нас, разразилась хохотом, и смеялись потом в автобусе, то один, то другой, то вместе, при каждом взгляде на Архипа, до самого Душанбе.

Всех нас этот Камень чему-то научил. Он был нам домом в горах несколько лет, я уверен, все, кто бывал на Чикалдыке, будут помнить его всю жизнь.

Заамин

Пробуждение было трудным, давала себя знать вчерашняя прогулка по Туяташсаю. Болели мышцы ног, ныло плечо, оттянутое карабином, шея одеревенела.

Только умылся и позавтракал, зашел Усмон, водитель, с которым я приехал в заповедник:

- Сергей-джан, Раис приехал, твой зовет, знакомится надо.

- Рахмат, Усмон-ака, куда придти?

- Домой пойдем, чай пьем, я покажу.

Директор жил в последнем от моего доме, в котором раньше жил бывший директор заповедника. На пороге встретила красивая молодая апа, приветливо провела в комнату, которую в своем доме я называл залом. В мусульманском стиле комната было покрыта ковром, на полкомнаты - свежеструганный топчан, так же покрытый ковром, с подушками и свернутыми курпачами. Видимо раньше здесь была другая мебель. Обычная комната мусульманина со средним достатком. С обстановкой не гармонировала большая железная рация Р-123, хорошая рация, у меня на БТРе такая в армии стояла. Тихо, но чисто, слышалась узбекская народная музыка из динамика с двумя проводами.

Нас встретил симпатичный узбек лет 35-ти, полноватый, с открытым, честным лицом и выражением убеждённой партийности на нём. В конце 70-х начале 80-х в Ташкенте появилось много молодых узбеков – убежденных коммунистов. Один из таких мне сказал однажды: «Если понадобиться, я жизнь за партию отдам!», - и я не сомневаюсь, что это правда. Я видел его глаза. Все последующие события с перестройкой и крахом СССР, стали для этих людей настоящей личной трагедией.

К этой породе принадлежал и недавно назначенный директор – он гармонировал с интерьером ещё меньше, чем рация, хоть и был одет в чапан и тюбетейку. Его лицо и осанка головы принадлежали костюму и галстуку.

Он по обычаю встал, вышел нам на встречу и пожав мою протянутую руку, представился: Халил Рахимович. Я назвал имя, фамилию и должность и он пригласил к дастархану на топчане. Мы расположились напротив друг друга, Усмон присел рядом со мной, на край топчана, как будто на случай моей попытки убежать. Дастархан был выдержан в духе традиций: кишмиш, курага, соленые косточки урюка, жареный нут, навад ( кристаллический сахар). Выпили по пиале, Халил Рахимович рассказал немного о себе, о своей работе в райкоме, прочел небольшую лекцию о сложной политической обстановке, плавно обошел смерть Рашидова и грядущие перемены, на которую я пытался его навести, и приступил к расспросам. Его интересовала моя семья, кто родители, чем занимаются, где учился, кем работал. Всё время разговора он с интересом наблюдал за мной, похоже, я не соответствовал его мнению о том, каким должен быть научный сотрудник, но я ему понравился.

Он же оставил у меня сложный комплекс чувств: симпатичный молодой человек, до мозга костей чиновник, наполненный Властью. Он мог руководить чем угодно, это продукт советской системы – универсальный руководитель. Спустя десятилетия такие будут руководить капиталистами в России. Конечно, он ставленник кого-то повыше, и ему надо себя проявить, заповедник для него только ступенька карьерного роста. Знать бы, какие задачи перед ним поставили.

Когда разговор перешел на общие темы, я попросился покинуть его гостеприимный дом. Мне предложили остаться на плов, который почти готов, но я сослался на неважное самочувствие в связи с акклиматизацией, ушел. Я действительно неловко себя чувствовал в компании с начальством.

Путь к моему дому мимо дома Лены и Бори. Они сидели у крыльца и явно ждали меня с любопытством, как прошло моё знакомство с директором. Я вкратце поделился впечатлениями. Они настороженно относились к новому директору, толи до меня что-то было, толи ностальгия по старому директору, с которым они дружили. Мое, в общем то хорошее, впечатление они явно не разделяли, но вслух не произнесли.

Остаток дня прошел в обсуждении плана научной работы, причем Лена внесла существенные коррективы, полностью раскритиковав мой план.

Взял в библиотеке отчеты зоологов, работающих до меня. Материалы были только орнитологов, по Черному аисту, Орлу-бородачу, Беркуту. И ещё два научных отчета из Беловежской пущи, по кабану и зубру, сделаны очень добросовестно, я с интересом прочитал. Кабан меня удивлял всё больше: он полностью мог выжить медведя из ареала совместного обитания, так как кормовая база идентичная: тот же шиповник, трава, дикорастущие плоды и семена, насекомые, земноводные, пресмыкающиеся, падаль. Медведь практически не охотится, он больше рыболов - на рыбу на Камчатке, и грабитель, может у других отобрать добычу. Кабан от медведя уходит, а секач и отпор может дать. Подранки и прочая случайная, как падаль, добыча охотой не считается. В заповеднике есть посевочные карты, специально для подкормки животных сеют овес, рожь. Кабаны съедают львиную долю урожая, но сажают то не для них, а для охраняемых животных. Кабан нужен в охотхозяйствах, а не в заповедниках. Но больше меня удивило то, что кабан не менее плотояден, чем медведь: в отчете по Беловежской пуще опубликованы наблюдения, что в суровые зимы с глубоким снежным покровом кабаны охотятся на оленей, причем очень успешно. Учитывая плодовитость кабана – до 15 поросят, и медведя – 1-2 детеныша, и периодичность – медведи рожают реже, у медведя только один шанс выжить в этой конкуренции: перейти на питание кабанами. Но не знаю, как к этому отнесутся кабаны.

Засиделся за отчетами до глубокого вечера. Заправил в лампу керосин, приготовил нехитрый ужин типа макароны по флотски. Соседи не навещали. Надо завтра поговорить с Борей об экспедиции в Чортаньгу.

- Чортаньга начинается от нашей усадьбы, - сказал Боря, - Вот этот сай, по которому от дороги идем и есть начало Чортаньги. За дорогой он резко вниз идет, потом всё глубже и глубже. А плато, заметь, на том же уровне остаётся. Представляешь глубину ущелья? Оттуда небо внатуре с овчинку кажется. И грохот такой от реки – скалы то отвесные, в двух шагах ничего не слыхать. Случись что, люди рядом будут, кричи не кричи – не услышат.

- Ты там был? Проходил ущелье?

- Прошел почти до половины, ущелье как ущелье, мрачноватое. Есть пару мест, но пройти можно.

- А ты почему не прошел?

- Я не один был, это ещё в бригаде работал, мы и не знали ничего про это ущелье, так просто пошли. Зависли на одном карнизе, ели выбрались, пацаны побоялись дальше идти.

-А как же альпинисты питерские, говорят, их вертолетом снимали?

- На вертолете только спасатели прилетели, вертолет никак в ущелье не влетит – узкое очень. А снимали их вручную. Могли они пройти. Глупость подвела, там в некоторых местах по реке надо идти, а они по склону полезли. И зависли, ни вперед, ни назад.

- Ты бы пошел?

- Базар тебе нужен. Не с кем, не идет никто.

- Почему?

- Да из за кишлака этого, с нечистой силой… он и не в Чортаньге вовсе, всё равно боятся.

- А где же он? Я слышал, что в Чортаньге. Может там не один кишлак?

- Нет, один, точно. Был я в этом кишлаке.

- Лапша, Боря, ты же ущелье не прошел, как в кишлаке оказался?

- Хуршед дорогу знает, в обход ущелья. Он в кишлак заходить боится, меня с собой взял. Там родственник его жил, из выселенных вниз. Попросил забрать барахлишко, заначки не успел при выселении прихватить, а вернуться боится. Им запретили, эти выселенные целыми кишлаками убегали из долины обратно в горы, в свои кишлаки. Один кишлак бульдозером снесли, так они вернулись и снова строиться давай. Тогда с них расписку взяли со всех, и предупредили, кто вернется – тюрьма.

- Я уж думал, шайтана боятся…

- Нее… эти шайтана не боятся, он сам в крепость ещё пацаном лазил. А может, просекло после выселения. Короче, попросил Хуршеда, а тот видно и отказать не может ему, и сам боится. Нанял меня за пузырь.

- И как вы туда попали?

- Есть дорога. Мы на лошадях шли, по краю ущелья. Сначала над обрывом, потом свернули, там типа чабанской тропы, но не чабанская. Потом через маковое поле, там людей надо знать, иначе голову отрежут, но это в сезон, а сейчас спокойно можно пройти. Выходишь через эту долину на разлом, крутой обрыв, Карасай называется. Лошадей оставили над обрывом, стреножили. Спустились по кабаньей тропе, можно спуститься, долго очень, крутая тропа. Такой же глубокий, как Чортаньга, но идет поперёк, и где они встречаются, есть долина, из Чортаньги река вырывается, вот на берегу кишлак.

- Сколько на дорогу ушло?

- Часов шесть, без лошадей часов восемь уйдет.

- Ночевали?

- Нет. Обернулись. До темноты успели подняться, а на лошадях уже при Луне доехали. Лошадь не машина, сама дорогу видит, ты хоть спи на ней…

- А мы как, с ночевкой пойдем?

- Да зачем нам с ночевкой? Мы длинным путем шли, по Чортаньге короче вдвое. Спустимся, увидишь кишлак этот, обойдем его по склону, поднимемся по Карасаю и считай дома.

- Сколько вёрст на круг?

- Да Чортаньга около пяти, Карасай так же, даже короче, но там подъем километра два, ну и здесь около четырех.

- Не обернёмся засветло.

- В пять утра выйдем, как раз к вечеру дома будем.

- Часов двенадцать ходу, а надо и поесть, и отдыхать.

- Налегке пойдем, успеем.

- А в кишлак не зайдем, посмотреть?

- Нее… я пас, мне одного раза хватило.

- Шайтана видел?

- Шайтана не видел. Жутко там… не хочу. Что-то там водиться…

- Расскажи.

- Потом как нибудь. Звуки там странные слышал…

- Река же грохочет, какие там звуки?

-Нее… Река рекой, а есть ещё какие то… не хочу.

Желтые, рысьи Борины глаза, до этого бегающие, застыли на круглом Борином лице, не мигая. Он смотрел прямо мне в глаза, как будто решая, стоит ли связываться со мной вообще, и был похож на задумавшуюся сову.

Вал.

Будни зоолога, занимающегося экологией животных в естественных условиях, были бы очень монотонны: разбивать по картам ареал обитания, собирать помет, анализировать по помету состав пищи, фиксировать по следам количество особей, места водопоя и пастбища. Считать детенышей, взрослые особи, самцы, самки, лежбища, берлоги. Медведи пасутся, как коровы, очень любят свежую, сочную траву. По крайней мере мои, Тяньшаньские белокоготные, Ursus arctos isabelinus Hartsfieldi. Могут часами пастись в шиповнике, объедая оранжевые плоды с кустов, до последней ягодки, ни мало не заботясь о колючках. Потом всё это считать по формулам биометрии, анализировать. Тоска, если бы не красота природы, интереснейшее поведение животных и приключения, которые профессионалу не нужны, но поджидают на каждом шагу.

Однажды обходил ледник по перевалу, и заметил цепочку следов, глубоко впечатанных в снег, пересекающую ледник метрах в ста ниже по склону. В бинокль толком разглядеть не мог, но похоже человеческие. Спуститься возможность была, и я выточив острый посох из миндаля, аккуратно спустился по леднику – и был поражен: следы при ближайшем рассмотрении оказались следами босых человеческих ног, вполне обычного для человека, примерно моего размера. Не было никаких сомнений, что это отпечаток человеческой ноги. Но кто мог здесь ходить, да ещё и босиком? Заблудившиеся с Гималаев буддийские монахи? Вспомнилось всё, что читал о Йети, снежном человеке, в существование которого не верил, - неужели? Ведь это сенсация!

Оружия у меня не было, только фотоаппарат с мощным объективом – но это же возможность заснять снежного человека! Подтвердить документально его существование! Какой ученый сможет пренебречь такой возможностью? Сфотографировал ледник и пошел по следам, надеясь увидеть его раньше, чем он меня. По леднику мне с посохом было идти намного легче, чем ему без, и раз он прошел, то и я пройду, - и пошел прямо по следу, с риском соскользнуть и лететь до самого мокрого места, которое от меня останется при ударе о камни. Встречи со снежным человеком я не боялся, ни в одном из источников не упоминалось о его агрессивности, не было ни одного случая нападения на людей снежного человека. В конце концов, у меня был нож, острая палка, армейский опыт. Лишь бы увидеть! Лишь бы увидеть! – твердил я про себя, - пусть не заснять, лишь бы увидеть!

Мне обязательно надо было увидеть Йети, не для славы, для себя, что бы убедиться, что он есть. Если бы я его увидел и убедился в его существовании, потом обязательно бы его нашел. Убедил бы Академию Наук, организовал бы экспедицию.

- Редкие явления выбирают редких людей… - твердил я, ликуя от своей удачи. Сколько было научных споров, сколько экспедиций, и всё безрезультатно, а я раз! И нашел! Недели не проработал в заповеднике, специально не искал, и нашел!

Следы были довольно свежие, часа четыре, солнце только слегка оплавило края, слегка запорошенные поземкой – ветер в горах всегда, меняется только направление, и старые следы легко отличить от свежих. Прошел ледник довольно быстро, но на каменистом склоне следы проглядывались с трудом, к тому же петляли, от куста к кусту шиповника, которые были основательно обобраны.

- Тоже любит шиповник, - думал я, пытаясь разглядеть следы на камнях. Попался участок старого селя, на глинистом оползне следы отпечатались ещё лучше, чем в снегу. Убедившись, что следы действительно человеческие и спутать их ни с чем нельзя, я, как бы не торопился, всё же остановил себя усилием воли. Замесил глины, снял слепок с самого отчетливого следа ноги – отпечатались слегка даже папиллярные узоры на пятке. Хоть одно доказательство будет. Слепок положил на солнышко в выступе скалы, что бы подсох к тому времени, когда я буду возвращаться. Несколько раз терял след, спеша наверстать упущенное время, в конце концов пришлось отказаться от погони: след привел в такие буреломы узкой расщелины, что продолжать преследовать по нему никак не получалось. Совсем неподалеку видел пасущегося крупного самца медведя, он тоже видел меня и поспешил скрыться в буреломе.

- Ничего, - думал я, бережно обнимая ещё невысохший как надо глиняный слепок, необходимость нести который сильно осложняла возвращение, - я тебя найду, я тебя обязательно найду. Только к вечеру добрался до усадьбы, не чуя ног, и главное, рук, из-за этого слепка, который к концу пути казался чугунной гирей. Но донес не повредив, и, счастливый, лег спать не ужиная.

Утром пошел показывать слепок директору, но он ещё на рассвете уехал с Усмоном в долину. Показал Хуршеду. Тот внимательно осмотрел слепок – я уже сделал ещё один, обратный, из гипса, как и положено. Особо не удивился, сказал, что видел такие следы и раньше, много раз.

- И кто же ходит босиком в горах, Хуршед?

- Шайтан канечна, - невозмутимо ответил лесничий.

- А про снежного человека слышать приходилось?

- Аа-а… снежний человек, черний альпинист… ваши сказки, городские. Какой человек в горах будет жить, если кишлак есть? Не бывает такой человек…

Пошел показывать слепок Лене, предвкушая её реакцию. Уж она то поймет ценность находки. К моему удивлению, реакция была совсем не та, какой я ожидал. Лена улыбалась как-то загадочно, как будто этот снежный человек ей был хорошо знаком, или даже был её родственником. Но она вообще была странной, и я решил пока никому про находку не рассказывать и не показывать слепок.

В самом устье Аксуотсая обратил внимание на странный холм. Сначала даже не понял, чем он меня заинтересовал, но что-то необычное в нем было. Несколько раз я проходил мимо него, и всё время обращал внимание, никак не мог понять, почему. Заметил тропку, которая не змеилась, как все тропы в горах, а ровнехонько шла по гребню холма, деля его на симметричные склоны. Из него не торчали камни, как из всех в округе холмов. Но когда я пошел по тропке, прямо на пути наткнулся на большой валун, потом ещё на один, с виду такой же, но побольше. И ещё одну странность заметил, сверяясь по компасу, что бы засечь азимут возвращения – хребет шел строго с востока на запад на подъем и, естественно, с запада на восток на спуск. Как по ниточке натянутый. Строго по хребту шла тропка, огибая такие же странные валуны. До вершины я не дошел.

- Лена, что-то странное в этом холме, не кажется тебе? – спросил Лену

-А что тебе странным показалось?

- Ну, расположение, симметричность, камни какие то одинаковые по хребту лежат.

- Много камней видел?

-Два, но я недалеко прошел…

- Там, за вершиной ещё есть. Это мазары, захоронения древние. Пойдем, ещё кое-что покажу.

Мы вышли из дома и отошли на середину поляны, что бы лучше видеть хребет.

- Смотри, он другого цвета.

Действительно, холм как будто был из другой земли, другого вещества: все вокруг склоны были фисташкового цвета, с проплешинами желтого на перегибах, грунта и черно-сиреневыми мазками каменных выступов. Этот же холм мало того, что был абсолютно симметричным, он был ровного, пыльно-изумрудного цвета, границы которого у подножья были четко очерчены, как будто его художник нарисовал.

- Это искусственный холм. Его возвели при царе Муке.

Я с не доверием смотрел то на неё, то на гору перед собой – она была не меньше египетских пирамид.

- Такую махину создали искусственно?! Да где они столько грунта взяли?

- Привезли из долины на верблюдах. У царя были огромные стада верблюдов и тысячи рабов.

- Но зачем? И цвет здесь причем?

- Трава, которая высажена по склонам, растет только на этом холме. Здесь её больше нигде нет, - она произнесла латинское название травы, - её родина средиземноморье. Очень мощная корневая система у этого многолетника, хорошо укрепляет грунт, её тоже привезли сюда специально для этого. Такие горы были созданы по всему согдийскому царству, там, где для этого не получалось приспособить естественные возвышенности.

- Да здесь этих возвышенностей естественных! Для чего приспособить то?

- Для наблюдения. Если подняться на вершину по хребту, там площадка, когда-то на ней возможно, башня была, если археологи доберутся, обязательно раскопают что нибудь. Но и так с неё видно крепость.

- Крепость царя Мук? Она правда существует?

- Её видно, особенно в хорошую погоду. Она неприступна, за счет своего расположения – на выступе отвесного обрыва. И сверху защищена ещё более выступающим карнизом. Попасть в неё можно только снизу, а выбраться вообще невозможно. Только на дельтаплане улететь, - смеялась Лена.

- Попасть можно, было бы желание. А с такой высоты и с парашютом можно спрыгнуть,… зачем им надо было её видеть?

- Сигнальные огни. По всему царству располагались на прямой видимости такие башни и крепости. В крепостях гарнизон, в башнях дозорные. Сообщения огненными сигналами доходили со скоростью света, – какой караван идет, сколько верблюдов, сколько сопровождающих, нет ли какой опасности. Царь Мук всё знал, что творится в его царстве.

- Царь Мук – это династия Саманидов?

- Не знаю, я в истории не сильна. Про эти места знаю от ученных, которые здесь бывают в экспедициях, такая научная элита приезжает! Общаемся, кто одно знает, кто другое. Травим байки по вечерам, но сугубо научные, - опять улыбнулась она.

Я всё больше проникался к ней симпатией.

- Скоро Люциан приедет, он всегда в это время приезжает, с ним можно полазить по горам. Он любит в древностях покопаться.

- Кто такой Люциан? Что за имя такое?

- Имя необычное, а сам обыкновенный ташкентский парень, мой ровесник. Сотрудник главохоты, мониторинги ведет, ездит по заповедникам, собирает данные. Сам тоже, когда-то работал в Чаткале, недолго, так и не защитился. Сурков изучал.

- Откуда знаешь про его любовь к древностям?

- Камни на холме видел? Это могилы, захоронения. Так он каждый приезд подговаривает Борю раскопать, одному ему камень не сдвинуть. Он даже пытался, один, не смог.

- Да что там интересного, в этих могилах может быть? В крепость бы слазить.

- Поговори, может, полезет, но я ни тебе, ни ему не советую, а Борю точно не пущу.

Следующее утро я решил полностью посвятить изучению этого холма и увидеть крепость, если получится.

Встал рано, ещё затемно. Бинокль, поколебавшись, всё-таки взял – объектив фотоаппарата мощнее, но биноклем легче искать, а потом уже наводить объектив, у «Гелиус-1000» узкий луч осмотра. Взял фляжку воды, сало, хлеб, сахар. Сахар у меня был армейский, рафинад, самый сладкий, слаще только навад, но об него зубы сломаешь. Если выкопать корень родиолы, которая здесь растет повсюду, и сжевать её, очистив как морковку, усталость снимает как рукой и прыгаешь по горам, как горный козел. Но она такая горькая, что жевать её не хочется никак. И я приспособился, ел этот поистине золотой корень, как её называют в народе, с сахаром. Обмакнешь рафинад в воду, и кусаешь понемногу то корень, то сахар – вполне терпимо, а эффект даже усиливается.

Я не пожалел, что вышел до рассвета. Предрассветная мгла позволяла довольно быстро идти по комфортной, прямо прогулочной, тропинке, - молодцы древние, позаботились. До вершины было недалеко, я был у второго камня. Расстелив носовой платок на камне в качестве дастархана, решил позавтракать. Атеистическое воспитание позволяло не смущаться, что это хоть и древняя, но все-таки могила. И тут я был вознагражден за ранний подъем: прямо передо мной, между двумя склонами ущелья Чортаньга, как в прорези прицела, появилось солнце, создав неземную, феерическую картину. Какое то мгновения я любовался подаренным мне видом, и солнце ослепило меня. Я отвел глаза от светила, но всё равно продолжал осматривать окрасившиеся алым и золотым скалы и отроги хребтов. Забыл про еду, смотрел во все глаза. Сколько раз, замирая от увиденной красоты, думал что всё, красивее ничего быть не может, и природа всегда покажет, что нибудь новое, необыкновенное, невиданное. Собрал свой платок, пошел дальше, увиденная красота, как благословение, проникла в меня. Есть на могиле, хоть и древней, расхотелось.

Поднялся на ровную, поросшую всё той же травой, площадку, метров десять в диаметре, правильный круг. В центре какая то плешь, трава не росла, наверное действительно стояло сооружение. Почему эта трава за тысячи лет не разрослась по всем склонам, или хотя бы не заросла эта плешь? – подумал я, - Надо спросить у ботаников.

Смотреть в бинокль против солнца бесполезно, я думал, подъем займет больше времени, и теперь приходилось ждать, когда солнце поднимется.

Зато западный склон, спускающийся в Аксуотсай, сам сай, уходящий в глубину заповедника, были освещены - лучше не бывает. Сделал несколько снимков, пожалев, что черно-белая пленка.

Склоны Акусотсая были похожи отсюда на двух откормленных стегозавров. Бока круглели грунтовыми складками, поросшими травой, густой на впадинах и редкой на выпуклостях, – на самом деле трава росла равномерно, это рельеф делал покров то густым, то редким, и склоны переливались разными оттенками зеленого, от светло оливкового, фисташкового, до изумрудно-бурого, с яркими желтыми просветами грунта и фиолетовыми камня. На левом от меня склоне, вдалеке, паслись лошади. Я разглядел их в бинокль, три гнедых карабаира. Не похоже на мустангов, - подумал я, - Карабаир дорогая лошадь, чемпионы по козлодранию только на карабаирах выступают. Своих кто то из наших пасет.

Загривки хребтов, как спины у настоящих стегозавров пластинами, были утыканы торчащими острыми скалами. Вид они имели жуткий, но на самом деле между ними можно было идти без особых проблем, только внимательно, среди такого нагромождения всегда прячутся предательские ручейки осыпей, один неверный шаг – и дай Бог, за что нибудь уцепиться, пока летишь. Время от времени со скал падал камень, которому пришло время упасть, и увлекая за собой другие, устраивал маленький камнепад. За левым хребтом синели четырехтысячники Туяташсая, за правым – огромное синее небо. Прямо надо мной кружила пара снежных грифов. Интересно, удастся мне их обмануть?

Я лег на спину в самом центре поляны, накинул на голову штормовку, пристроив «Зенит» так, чтобы без особых движений сфотографировать их и не спугнуть. В рукав штормовки вставил объектив – он довольно громоздкий, навел его на птиц, и стал ждать, наблюдая через специально оставленную щель. Трупом я прикинулся хорошо, не прошло и полу часа, как грифы стали кружить надо мной, сужая круги. Но им явно некуда было торопиться, у грифов такое хорошее зрение, что они могут увидеть добычу за сотни километров, и уж конечно они выдели, что на меня ни кто не претендует. Солнце поднималось, уже припекало. Может, они поджарить слегка меня хотят?

Грифы летали уже совсем низко, я сделал пару снимков, но видимо какое то шевеление они заметили, и снова поднялись, продолжая кружить надо мной. Ладно, - подумал я, - можно вас так обмануть, но в следующий раз, а то зажарюсь…

Солнце не мешало теперь рассматривать ущелье, и я без бинокля увидел на противоположном от меня склоне, прямо по линии тропы, по линии хребта, на котором стоял, в расщелине Чортаньги, далеко, но явственно, какое то строение. В бинокль это была башня, округлая, прилепилась к скале, как ласточкино гнездо, настоящее гнездо, а не ресторан в Ялте. Я уже видел такую – Гиссарская крепость, недалеко от Душанбе. Да она же из той же эпохи, тоже наверное Мук построил… - пронеслось в голове. В объектив крепость было видно ещё лучше, разглядел темные проёмы окон. Кроме башни вокруг были ещё строения, целый оборонительный комплекс. Заметил одну высокую корявую чинару, редкую в таком месте, среди арчи, похоже, посаженную человеком. И я представил суффийских дервишей, танцующих вокруг чинары свой мистический танец. Мне ещё больше захотелось побывать в крепости.

Аксуотсай

Возвращаться не хотелось, у меня были запрограммированы наблюдения по научному плану в Аксуотсае, и я решил пройти до дальнего кордона. Это было далеко, но я и не собирался возвращаться – заночую на кордоне, а утром обратно, заодно информацию соберу. До темноты до кордона доберусь, далеко, но дорога хорошая.

Дорога шла по середине широкой долины, самой широкой, если не считать устья Кызылсая, в заповеднике. Река петляла, то приближаясь к дороге, то ворчала где-то, невидимая в зарослях ивняка и конопли. Цвела желтыми брызгами мимоза, белыми ковриками всякие кашки, то там, то тут краснели гордые тюльпаны и сиреневые или рыжие пики лисьих хвостов. Весна в горах прекрасна, как в любом другом ландшафте, своеобразна, как ни где. Тяжелым гулом гудели серьёзные шмели, деловито обследуя какие-то мелкие цветочки и огромные сиреневые лисьи хвосты, достигающие 2-х и более метров высоты. Рыжие лисьи хвосты мельче, метр-полтора, но их много и они очень красивые. Не менее деловито их обследовали пчелы. Цветы этих соцветий мелкие, и доступны для пчел, сиреневые могут обобрать только тяжелые насекомые, так же как люцерну, львиный зев – строение их цветка не позволяет пчеле добраться до нектара, это вотчина шмелей. Скоро запоют цикады, и ночи в горах наполнятся их звонкими любовными трелями, наши азиатские соловьи.

От нагретого солнцем разнотравья шел такой мощный медовый аромат, что кружилась голова. Срывал и нюхал все цветы, оказалось источник запаха не красавцы лисьи хвосты, а маленькая кашка. Не зря эти цветочки были полны жизни – на них ползали маленькие, брилиантово-зеленые жучки, черненькие мушки-дрозофилы, пчелы, осы и солидные шмели. Видимо хороший медонос. Из птиц заметил несколько трясогузок у реки, синицы. Издалека видел красивую, как попугай, вызывающую лютую ненависть пчеловодов щурку золотистую. Она всегда там, где пчелы, её излюбленная добыча.

Пчеловоды не зря не любят щурку, она может сесть у летка улья и поедать пчел в огромном количестве, которые беззащитны перед ней. И здесь она с успехом охотилась на них. Тропа поднималась выше и выше, пошли небольшие рощицы, арчевники, то справа, то слева. Остановился передохнуть в тени. Корявый ствол арчи, к которому я прислонился, отдавал прохладой. Сильный запах хвои и можжевеловых шишек бодрили, как нашатырь. Солнце палило в зените, но горный прохладный ветерок не давал почувствовать жару. Это никак не сказывалось на загаре, несмотря на то, что я немного был в горах, уже успел и покраснеть и приобрел красно-коричневый цвет лица, который становился все насыщенней. Лица Аллы и Бори по цвету ничем не отличались от цвета лица местных жителей, а именно хорошо заваренного черного чая. Таким же индейцем очень скоро стану и я, на таких высотах много ультрафиолета.

Дорога в том месте, где я сделал привал, поднялась по склону довольно высоко. Река шумела внизу, здесь жужжание насекомых и пересвист птиц звучали намного явственнее, не заглушаемые грохотом реки. Откуда-то сверху спланировал удод, красивая птица с приметным хохолком на головке с длинным клювом, типа прически «ирокез». В переводе с таджикского эта птица называется «вонючий петух», за сильный, неприятный запах из гнезда – этот запах отпугивает хищников, так удод защищает свое потомство. Темно-коричневые крылья и хвост на ярком желтом теле и оригинальная прическа делают его очень красивым. Удод рассматривал меня точно так, как это делают куры, наклоняя голову то вправо, то влево, одним подозрительным глазом. Я тоже с удовольствием разглядывал красивую, хоть и не редкую птицу. Хлопнул в ладоши и наблюдал, как он планирует вдоль склона.

Здесь, на солнечном склоне весна была уже в разгаре, трава начинала желтеть. Вместо тюльпанов то там, то здесь краснели алые маки. Но я знал, поднимусь повыше и снова приду в весну, а можно и в зиму придти – четрехтысячник над Туяташсаем сверкал девственными снегами. Дорога становилась всё круче и круче, уже не спускалась к реке, а упрямо шла на перевал, и вдруг вышла на широкую долину, шире, чем устье сая – это был сюрприз, обычно так не бывает. Река ушла куда то влево в бок, огибая эту долину у подножья левого хребта, урчала за густым кустарником. На всей долине не было ни одного деревца, передо мной раскинулся прекрасный альпийский луг. Альпийский луг – это не луг в Альпах, это ландшафтное географическое понятие. Он характеризуется высокогорным расположение, определенными климатическими условиями, фауной и флорой, которая мало отличается в разных странах и даже на разных континентах, хотя какие то отличия конечно есть. И тут же я увидел подтверждение этому – маленький невзрачный цветок, нечто среднее между нарциссом и подснежником, на него и внимание никто не обратит – герой высокогорного эпоса, эдельвейс, прославленный одноименной гитлеровской горно-стрелковой дивизией. Их можно было набрать целый букет, я даже хотел, для Лены, но передумал – ботаник, работающий столько лет в горах, нужны ей эти эдельвейсы, да и Боря не так поймет. Центральная часть луга имела небольшую возвышенность, на которой стояли два столба с деревянной вывеской между ними, на которой было вырезано объявление, что это заповедник и все такое прочее. Дорога проходила рядом со столбами, это был обустроенный привал: две крепкие дощатые скамейки, такой же столик. Рядом небольшой сруб – колодец не колодец, родник не родник, типа облагороженного болотца, зеркало которого, не больше метра в диаметре, отражало синее небо. Воды было немного, но напоить лошадь и напиться самому вполне бы хватило. Посидев на этом привальчике, не столько от усталости, сколько отдавая дань традиции, пошел на перевал. Это была седловина отрога правого хребта, прогнувшаяся, как будто специально, что бы её пересекла дорога, и снова резко взмывающая вверх. По обе стороны дороги густые заросли арчи, шиповника, барбариса – и цветущие лисьи хвосты. Как часовые, цветы стояли по склонам, возвышаясь над окружающим их разнотравьем, иногда собираясь группками по 10-20 стволов, как бы советуясь друг с другом. Их насыщенные сиреневым цветочки, которых в каждом соцветии было тысячи, имели обратную сторону лепестков белого цвета. На каждый порыв ветра они отзывались переливами, волны всех оттенков сиреневого и розового пробегали по их пушистым островерхим колоскам. Как будто сказочные пики копий подземных великанов. Этим перевалом кончался Аксуотсай, за перевалом начинался Кызылсай, самое крупное, с многочисленными ответвлениями ущелье заповедника.

От перевала дорога резко поворачивала вправо, и полого спускалась по хребту, потом резко ныряла вниз, метров сто очень крутого спуска – как на подъем то на такой забираться в обратную сторону? – снова поворачивала вправо. Небольшая влажная ложбинка за поворотом, с высокими тонкими стрелами зелёной осоки и пушистыми копнами сочной травы, полностью была занята кабанами.

Они лежали слева от дороги, лежали справа от дороги, они лежали вдоль всей дороги на этом отрезке. Разбрелись по заболоченной лужайке и разлеглись, кто где хотел. Но все разглядывали меня очень внимательно, кто лежа, кто встал и напряженно всматривался в меня, а некоторые лениво, вполоборота и достаточно равнодушно. Стоящая совсем рядом огромная свинья что-то похрюкивала, можно сказать, мне в лицо. Я оцепенел. Это было так неожиданно. Все мои знания о том, что кабан осторожное животное и никогда не подпустит человека, рухнули. Много раз я выслеживал этих зверей, много раз подкрадывался с подветренной стороны, и ни разу они не подпустили меня на расстояние уверенного выстрела. А здесь я врезался в самую гущу стада – несколько кабанов я прошел, не заметив их, и сейчас они стояли у меня за спиной. Наша встреча явно не была для них неожиданной, в отличии от меня, они явно знали, что я иду. Нюх и слух у кабанов отменные. Так продолжалось несколько минут. Я стоял, не шевелясь, я вообще не знал, что делать, как себя вести. Резкий кабаний запах бил в ноздри. Они рассматривали меня, я рассматривал их. Время от времени то один, то другой кабан всхрюкивал, как бы выражая своё мнение, иногда ему отвечал другой. Так они перехрюкивались, разглядывая меня, минут десять, но мне казалось, вечность прошла. Видимо, они пришли к какому то выводу относительно меня. Крупный секач хрюкнул немного громче, и они лениво, как бы не хотя, поднялись с лежек, встряхнулись, а те, что стояли, потянулись к секачу, образуя строй, в который строились римские легионеры, и который так и назывался «свиньёй».

Кабанье стадо очень организованно, они не ходят толпой, как бараны. Как и солдаты, каждый кабан знает свое место в строю. Впереди идет старый секач с огромными клыками, два верхних бивня торчат грозно, но нижние, помельче, опаснее. Этим оружием секач может выпустить кишки любому хищнику – волку, медведю, и человеку. Справа и слева идут взрослые секачи рангом поменьше, но тоже очень опасные. За ними сразу идут опоросившиеся и беременные свиньи с поросятами, за ними молодые свинки, с боков – годовалые молодые секачи. Замыкают строй два-три взрослых секача с хорошими клыками. Как и у солдат, каждое место в строю имеет свою функцию, боевую задачу, причем руководит стадом взрослая свинья, секач только начальник службы безопасности. Кто бы не напал на стадо – матерый секач бросается в бой. Он смертник, стадо сразу уходит с поля боя, если секач выживет, он догонит стадо, нет – он всё равно выполнит свою задачу, свяжет нападающих и стадо успеет уйти от опасности. Если внезапное нападение с флангов или сзади, аналогично ведут себя и другие секачи – в бой бросается ближайший от опасности секач, а стадо уходит. Ни кто не охотится на кабана без крайней необходимости, даже волк, универсальный и самый опасный хищник в живой природе.

Мои кабаны построились, и, время от времени оглядываясь, потрусили за секачом. Ну, вот и познакомились… - подумал я, не чувствуя под собой ватных ног. С тех пор, как я перестал носить карабин, мне часто стали попадаться животные, которых я никак не мог увидеть с карабином. И хоть я всё реже брал карабин, но заметил – идешь с оружием – никого не встретишь, но по многочисленным признакам замечаешь, что здесь только что был тот или иной зверь. Идешь без оружия – все знают, что ты без оружия, и не особо то и прячутся. Эту особенность животного мира знали все, кто работал в заповеднике, но объясняли по-разному. Боря, который тоже время от времени шастал за кабанами с ружьем, в продовольственных целях, поделился своими наблюдениями с работавшим здесь научным сотрудником. Тот сказал, что животные чуют запах металла. Это не выдерживало никакой критики – металла у каждого хватало и без оружия, уж нож то у всех на поясе висит. Другой, заезжий ученый, сказал, что животные распознают запах оружейного масла. Боря, которого по дороге с перевала Супа чуть не съели волки, намазал сапоги оружейным маслом, и всё равно без ружья его никто не боялся. Тогда решили, что животные чуют порох. Но в заповеднике так редко, и так метко стреляют, что животных, знающих запах пороха, всех съели. А тех, кто чуял, единицы. А отличают вооруженного от безоружного все, как будто какой-то беспроволочный телеграф сообщает всем, с оружием или без оружия идет человек. Тогда мы так и не разгадали эту загадку. Много позже, в передаче типа «очевидное - невероятное», узнал об опыте, который поставили ученые, изучающие чувства растений – да, растения тоже чувствуют, - и эти ученые зафиксировали, что деревья всегда знают, с топором идет человек или без топора. Более того, они выяснили, что когда человек идет с топором, но без намерения рубить деревья, деревья это тоже чувствуют и не боятся. Так что живой мир намного умнее, чем мы привыкли о нём думать, да и вообще человек много на себя берёт, считая себя властелином природы. Потом ещё это стадо преподало мне такой урок, что я зауважал кабанов, и мне даже было перед ними стыдно.

На меня так сильно подействовала эта встреча, что весь путь до кордона я прошел под её впечатлением – мне казалось, я понимал, о чем перехрюкивались кабаны, т.е. мне казалось, что они говорили на понятном мне языке. Наверное, когда-то всё живое говорило на одном языке, а потом человек утратил эту способность. Так углубился в эти мысли, что чуть на зайца не наступил – крупный талай прыснул прямо из под ног. Внимательнее надо, так и скатиться недолго по осыпи. Так же пугали стаи куропаток, но тех смотри не смотри – не заметишь, как будто они специально прячутся, что бы тебя напугать. А на противоположном склоне, когда они перепархивают, их видно очень хорошо. Скоро они разобьются по семьям, но пока держаться стайками.

Нашел грибы – целое семейство, два крупных, с тарелку для первого, несколько помельче, но тоже ничего. Среднеазиатский белый гриб, ничего общего с белыми грибами-боровиками, которые растут в России, не имеет. Ядовитых грибов в Азии нет, один съедобный, вот этот белый, и разные мелкие поганки, сморчки, пылевики, дождевики. Правильное его название средиземноморский, но мы называли среднеазиатский, нигде он севернее Казахстана не встречается, и не факт, что есть в средиземноморье – в Крыму его нет. Похож он один к одному на белый груздь, только ножка покороче, огромная белая шляпка лежит прямо на земле, слегка возвышаясь над короткой травой. В местах с высокой травой я его не видел. Как все грибы, он любит влагу, растет на грибницах метров пять диаметром, походить по кругу, можно найти ещё. Как правило, рядом есть ещё грибницы. Самый вкусный гриб из всех, которые я пробовал. Собрал, пригодится в гостях. Несмотря на то, что прошел много ручьев, нигде не видел следов ловли рыбы. Наверное, ловят руками.

Несмотря на казалось бы, абсолютно не приспособленные для жизни горные ручьи, тонкие струйки по сравнению с равнинными ручьями, с бешено стремящейся вниз ледяной водой, рыба в горах есть. Практически все ручьи заселены небольшим, вездесущим сомиком, который известен под именем бычок. Это не тот бычок, который в море, но внешне ничем не отличается. Его мы в детстве ловили руками, из под камней в горных ручьях. Это не сложно: бредешь по ручью, закатав штаны, и проверяешь каждый подозрительный камень, одной рукой стараешься придавить к грунту, второй ухватить и вытащить. Иногда вместо бычка вытаскивали змею, которую в воде, на ощупь, не отличишь. Ничего страшного, тёмно-серый водяной уж, но кому такая добыча попадалась, бросал её и с диким криком выскакивал на берег. Больше руками рыбу не ловил.

Такая ловля не промысловая, за часа три наловишь штук 10-15, какая это еда. В реках эти бычки ловились на удочку. Кишлачные не занимаются рыбной ловлей, несмотря на то, что в горных реках кроме бычков, есть и радужная форель, и с ядовитой икрой маринка, и некоторые другие, в том числе экзотические, лопатонос например. Ловят рыбу в горных реках памирские таджики. Во первых, у них других рек нет, во вторых им там вообще есть нечего. Они всё ловят, что можно есть. Один памирец научил меня ловить рыбу в горных ручьях, причем так просто, что я до сих пор не понимаю, почему этот способ не практикуют все горцы. Несмотря на примитивность, он весьма результативен, а главное, не требует больших временных затрат. Правда, это способ для любителей полазить по горам.

Горные ручьи бегут с ледников, падая с уступа на уступ небольшими, от нескольких сантиметров до нескольких метров, водопадами. Вода с такой силой бьется о камни, что кажется, будь в ней что живое, разобьется вдребезги. Но это не так. В этих ручьях довольно богатый живой мир, благодаря высокому содержанию кислорода. Знаменитые своим рыбным изобилием северные реки обязаны этим изобилием тому же фактору, высокому содержанию кислорода. Чем теплее вода, тем меньше кислорода.

С перекатами и водопадами легко справляется форель, она поднимается по отвесно падающему водопаду с руку толщиной на несколько метров. И мечет икру у самых ледников. Форель памирским способом не поймаешь, зато всех остальных без проблем. Бычок тоже поднимается высоко, но он переползает, как все сомики, он хорошо ползает, тем более камни вокруг горных ручьев всегда мокрые от брызг. Каждый горный ручей имеет много таких водопадиков, при чем неважно, падает он с высоты нескольких метров, или сантиметров 30-ти, лишь бы лагуна подходящая была. Эти маленькие водопады образуют лагуны, заливчики по полметра и более, глубиной до полуметра. Нарезают тонкие веточки ореха или другого подходящего дерева, более толстые втыкают в грунт, тонкими переплетают наподобие плетня, забора в украинских селах. Вода свободно проходит сквозь щели, а рыба нет, плавает в лагуне. Можно сложить такой «фильтр» из камней. Маринка легко может перескочить через плетень, но она не понимает, что попала в ловушку, как и другая рыба. Форель, как правило, уходит вверх по водопаду, но бывает, спокойно плавает вместе с другой рыбой. Таких ловушек делается несколько, чем больше на разных ручьях, тем лучше. Обычно по две-три запруды на каждом ручье в соседних расщелинах. И всё, ходи, собирай урожай, по 10-15 бычков, две-три маринки в каждой, бывает и форель. Для сбора рыбы нужен сачок, таджики сгибают дугой тонкий прут, привязывают растянутый носовой платок, и этим сачком ловко выбирают рыбу в мешочек-торбочку, с завязывающимся горлом. Правда, за этим уловом приходится полазить по скалам, ручьи бегут в довольно труднопроходимых скалах. Вернее, водопады бывают только в скалистых местах, а запруда работает только под водопадом. Такая ловушка работала недели две, потом надо было переставлять в другой ручей – рыба кончалась. Потом опять. Похоже, здесь никто не знал об этом способе, Памир далеко. А подходящих ручьев хватало. Надо их научить.

Мысли о рыбалке отвлекли от истории с кабанами, я успокоился. День уже клонился к вечеру, когда из-за поворота показался кордон лесника. Это был обычный, не очень большой кишлачный дом, не как однотипные дома в усадьбе. Я ещё подходил к дому, а хозяин уже вышел меня встречать.

- Салам Аллейкум!

- Аллейкум Ассалам! - поздоровался я.

- Откуда идешь, дорогой? Заходи чай пить, - пригласил меня молодой, симпатичный мусульманин с длинным, безобразным шрамом через всю щеку, не дожидаясь ответа.

- Рахмат. Из усадьбы иду, к тебе.

- Ты новый ученый? Птиц будешь ловить? Заходи дорогой, чай попьем, потом поговорим. Ночевать будешь? Правильно, утром лошадь дам, зачем пешком ходишь? Лошадь есть, не один лошадь есть, любой бери, твой будет… - заторопился он, как будто боялся, что я откажусь.

Он был примерно мой ровесник.

Танкист! – вспомнил я, увидев трактор «Беларусь» во дворе. Одет, как и я, в старые джинсы и фланелевую клетчатую рубашку на футболку, на поясе маленький пщяк в кожаных ножнах. Небольшого роста, жилистый, обыкновенный ташкентский узбек. На местного жителя не похож.

Мы вошли в небольшую комнату, застеленную старым потертым ковром. Вдоль стен лежали курпачи, заботливо свернутые, что бы на них было удобнее сидеть. Из мебели – сундук, покрытый сложным арийским орнаментом, неизменный атрибут жилища мусульманина и его единственная мебель. Сундуки эти делают специальные мастера, специалисты по сундукам. Сложный, очень красивый узор, сравнимый только с фресками древних мусульманских святынь, таких, как «Регистан» в Самарканде, набивают маленькими гвоздиками тонкими полосками жести. На средний сундук уходит около тысячи гвоздей. Толибы, ученики, делают деревянную основу, режут полоски, обивают жестью сундук, а узор набивает Усто, мастер. Сундуки бывают двух видов – разноцветные, яркие, из раскрашенной прозрачным цветным лаком жести, похожие своей цветовой гаммой на атласное платье мусульманки, и черно-белые: на черном фоне тонкий узор блестящими жестяными полосками. Такие мне нравятся больше, но встречаются реже, мало мастеров – у каждого мастера свой, присущий определенной школе орнамент. Традиции сильны, Усто не будет делать сундук с чужим орнаментом. У Уразбая стоял обычный, со всеми цветами радуги сундук. По виду очень древний, – сундуки прочные и служат столетиями. Заменяют мусульманину и шифоньер, и буфет, и сейф, короче всю мебель. У богатого мусульманина много сундуков.

С женской половины вышла девочка лет 14-ти, в традиционной исламской одежде.

- Моя апа, Биби, - познакомил Ураз.

У ног Биби крутился голый мальчик около двух лет, держась рукой за мамины штаны.

- Уже ребенок есть? – не сдержал я своего удивления.

- Как ребенок есть? Два есть! – гордо ответил Ураз, - три будет осенью!

Он явно любил свою жену и гордился своими детьми. Биби вряд ли знала русский язык и улыбалась робко, застенчиво, придерживая ребенка за лысую головку. Ураз что-то быстро сказал на киргизском языке, она кивнула, улыбнулась и ушла. Меня усадил на почетное место, в центре противоположной от входа двери, сам сел рядом. Я даже не заметил, как перед нами появился дастархан с традиционными для чаепития угощениями, такими же, как у директора и миллионов других азиатов.

- Твоя апа грибы умеет жарить?

- Зачем грибы? Мясо жарить будем, шурпа есть, плов делать будем, какие такие грибы-мрибы?

- По дороге нашел, - протянул я Уразу пакет.

- Аа! Ладна, сделим, - протянул мне Ураз пиалку с капелькой чая на дне. По исламской традиции уважаемому человеку наливают мало чая – что бы он подольше посидел в гостях, что бы проявить к нему внимание, пополняя пиалку вновь и вновь. Если тебе налили полную пиалу, это значит, хозяин хочет, что б ты побыстрее напился и ушел. Так же гостя нельзя расспрашивать, пока не напоил его чаем и не рассказал о себе.

- Где служил, Уразбай?

- Урал, танковый войска, механик был.

- Хорошо на Урале?

- Везде хорошо, дома лучше. Комар как наш воробей. Думал, совсем съест. Привык потом.

- У нас узбеки только поварами были.

- Где служил?

- Капчагай. Южный Казахстан. Войска дяди Васи.

- Стройбат что ли?

- Почти. Всю Азию изъездил, до Термеза и дальше. Трактор хорошо знаешь?

- Лучше всех. Никогда не подведет.

- Почему дизель-генератор не работает?

- Не знаю, так хорошо мотор не знаю. Пускач не заводится, искра бар, бензин бар, не заводиться. Усмон смотрел, русский шофер с Супы смотрел, ещё узбек один, на КамАЗ ездит, смотрел, не заводится.

- Мотоциклы есть у кого нибудь в кишлаке?

- Нет, раньше почтальон из Заамина приезжал мотоциклом, сейчас машина приезжает. На супе есть, «Урал», с коляской, бабай ездит один.

- Мотоциклистам надо было показать, там двухтакный пускач, как мотоциклетный.

- Ты понимаешь? Сам смотри, делай, директор очень рад будет. Большой гость бывает, свет нэт, начальство бывает – свет нэт. Директор перживат. Очень перживат.

- Запустим. Солярка нужна и бензин. Свечи мотоциклетные.

- Это есть, на мой трактор тоже пускач стоит, все есть.

- У тебя другой, там ДТ-75, я работал на таком в Ташкенте, как раз на дизель-генераторе, электриком. Самое трудное – завести. Потом хоть до весны не заглохнет, только соляру подливай. Но свечи подойдут. В крайнем случае, из мотоцикла выкрутим, на складе есть, но не хотелось бы, может мотоцикл дадут.

- Охи, зачем мотоцикл? Лошадь есть, намного лучше в горах лошадь. Ночью спишь, никто не подойдет, такой чуткий, всё слышит, копытом стучит, тебя будит. Никто не подойдет, ни зверь, ни человек. Везде ходит, тихо. Мотоцикл трещит-гремит, воняет, только дорога ездит. Умный на мотоцикла гора ездит не будет, если лошадь ест.

- Ладно, Ураз, умный пешком будет ходить, даже если лошадь есть. Мотоцикл в магазин ездить хорошо, Заамин, Супа.

- Да, это хорошо, - согласился Ураз.

- Ты узбек?

-Нее, кыргыз. Директор узбек, брат его Усмон узбек, ты и Боря с Леной русский, остальной все кыргыз. Раньше директор русский был, узбек совсем не был.

- Хороший новый директор человек?

- Хороший, хороший человек, старый лучше был.

- Почему?

- Пожилой был, добрый. Этот молодой, строгий.

- Это не недостатки, Ураз, это для работы лучше.

- Для работы лучше, охи, для нас хуже, - хитро улыбнулся хозяин. Мне он нравился, этот парень, мой ровесник, успевший наклепать детей, только вернувшись из армии – три года после дембеля, - третьего ребенка ждет. Молодец.

Апа принесла кассы с айраном, - заправленным мелко нарезанной зеленью, солью и красным перцем кефиром, лепешки. И сразу блюдо с дымящимся горячим пловом.

- Мархамат, охи, хуш келибсиз, - показал на плов Ураз и взял ладонью пробу. Я умею есть руками, хоть для меня это не очень удобно, плов то горячий. Тоже сложил ладонь лодочкой и зачерпнул немного риса. Вкусный плов, с курдюком. Грибы тоже принесли – они их не жарят, а тушат в кислом молоке с луком, но похоже как жаренные в сметане. Ели молча, когда наелись, Ураз сделал знак жене, которая все время выглядывала с женской половины, она унесла остатки плова и принесла свежий чай. Теперь могут поесть остальные члены семьи, а мужчины продолжить разговор, так заведено. Я рассказал про Душанбе, учебу в университете, Ташкент, работу в ИЯФе. Как и большинство простых сельских жителей в Азии, Ураз уважал образованных людей. Здесь не привился нигилизм рабочего человека к интеллигенции, как это успешно было сделано в России. После того, как любопытство хозяина было удовлетворено, я стал расспрашивать о жизни в этих краях.

- Ураз, что за кишлак Зартепа? Почему так называется?

- Родной кишлак мой. Я сирота, у дядя вырос, армия ушел, специальность получил, женился. Хотел колхоз в долина ехать. У жена папа есть, мама два есть (у многих мусульман в горах не одна жена, для всех детей они мамы), братья, сестра 9 человек есть, два старший сестра замуж. На её калым мне дядя корову дал, Биби родители мне её за корову отдали.

- Почему именно на ней женился?

- Больше никто за корову не давал, все деньги хотят, а им корова нужна, маленьких детей много. А деньги мне дядя не мог дать, только корову дал. Биби хорошая жена, я и деньги бы дал за неё. Вам, русским, хорошо, калым не надо платить.

- Да, нам хорошо, - согласился я.

- Надо корову дяде купить, еще братья есть, тоже женить надо скоро, вот здесь работу предложили, дом дали жить, поэтому согласился.

Из разговора с Уразом узнал, что в кишлаке Зартепа 43 семьи, 30 дворов. Магазина и медпункта нет. Лечит травами домулло, магазин в Бахмале и в Заамине. Есть участковый, иногда на машине приезжает. В кишлаке машина есть только у Хуршеда, ему дают заявки и деньги, он покупает в магазине, когда едет в район, кому надо, сам едет. Ураз иногда на тракторе едет. Когда много надо привезти. Участковому делать нечего, преступлений нет. Если конфликты бывают, всё решают старики. Летом пасут отары, собирают хворост, косят сено. Коровы есть, делают катык (кислый творог), чака (сметана), курт (сухой соленый творог). Кто режет корову, берет себе лучшую часть, остальное старики делят на всех. Есть очередь, когда кто режет корову, но можно внести баранами, деньгами, мукой, пшеницей. Бедные, у кого ничего нет, все равно получают долю. Баранов кто как хочет своих, так и режет, но всё равно все делятся с соседями и родственниками. В основном барана без повода не режут, а на праздник – туй, а когда туй – у всего кишлака туй. Есть сады, алча, яблоки, урюк, грецкий орех, смородина, вишня. Есть общие, кишлачные бараны, все пасутся в одной отаре, баранов не различают, сколько у кого есть, столько можно из стада взять, приплод чабану за работу. Зимой по домам разбирают, есть и кишлачная кошара. Абрикос, виноград плохо растут, холодно, но есть. Гранат есть, айва, хурма плохо растет. Табак растет, много табака сажают, на насвай (азиатская разновидность жевательного табака). Насвай тоже делают, но в основном табак, сырье продают. На насвай годится только свежий табак, чем свежее табак, тем лучше насвай. А готовый насвай долго хранится, до следующего урожая, но свежий лучше. Каждый изготовитель своим насваем гордится. В насвай идет известь, тополиная зола, но каждый бабай-насвайщик, нас-кади, хранит свой рецепт, у каждого есть своя преданная клиентура. Недавно картофель стали сажать, земли мало, лучшую землю распахали под картофель. В основном на продажу – в Азии снимают в долинах два урожая картошки, один весной, в мае, и тут же сажают и ещё в конце сентября, октябре - второй. Посевной материал везут из России, азиатская картошка вкусная, но вырождается, второй раз её сажать нельзя, урожая не будет. А в высокогорье климат, как в России, выращивают один урожай, но зато посевной, как российский. Спрос большой, привозной дорогой и худшего качества, а высокогорный отличный картофель. Русский был, агроном, приезжал, научил резать крупный картофель на глазки, рассаду делать, теперь все у себя на клочках земли, почти на голых камнях, картофель сажают. Самая большая беда – кабаны. Приходиться охранять, а то все сожрут.

У нас бы кабанов сожрали, - подумал я, - хрен с ней, с картошкой.

- Ураз, почему Зартепа?

- Золото есть.

- Золото на Зерафшане в каждом ручье есть, добывать невыгодно, почему у вас так назвали?

- Наши добывали. Много овец было, каракуль выделывали, от взрослых овец шкура только на пол стелили, вместо кошмы, у кого ковра не было. А остальные стелили в ручьях, придавливали камнями.

Я знал этот способ, таджики на Дарвазе так золото добывали, и древние понтийцы, отсюда – золотое руно. Полежит шкура в ручье месяц, набивается золотым песком, он тяжелый, застревает в шерсти. Потом шкуру сжигали в казане, пепел выдували, а золотая пластинка слитка оставалась. Много золота накапливалось за годы.

- А сейчас?

- Сейчас столько баран нэт.

- Много пчел видел. Пасека есть где нибудь?

- Замбур? Замбур в горах живут, в камнях, много ассал есть, лазить трудно, таких местах живут. Много родных в долине, молодежь уезжает. Внизу землю дают, в Джизакской степи, сколько хочешь, бахча хорошо растет, воду дают. План в колхоз, остальное твое. Дыни, арбузы – два плана вырастает. Сам хочу туда ехать, никого на мое место нет, тракторист нужен, нет тракториста. Много за нашими девушками приезжают, никто на городских женится не хочет, там один джаляб. У нас хорошие девушки, воспитанные. И калым много не просят. Парни тоже уезжают, здесь работа нет.

- Много зеры (тмин) видел по склонам, эфедра растет, собирает кто нибудь?

- Зера собирают всегда. Кто много денег хочет – город едут, там много дают, кто не может, здесь собирают, приезжают заготовители из города, зера всегда купят. Хороший зера, настоящий, душистый, такой нигде нет. Эфедра знаю, мы по-другому зовем. Приезжают заготовители, много платят, только свежий берут. Когда нет заготовитель, никто не собирает – зачем он нужен?

- Лекарство делают.

- У нас один лекарство – кукнар. Всё лечит.

- Нельзя кукнар, наркотик.

- Ээ-э, наркотик, тысяча лет все лечились, теперь наркотик стал. Один мерган есть, охотник, старый, 75 лет, как ишак по горам ходит, не угонишься. Всю жизнь кукнар пьет, никогда не болел. Сын дохтур у него, Ташкент живет. Как приедет, ругается, нельзя, говорит, ата, пить кукнар, наркотик. Всех родственников уговорил, так старика достали, бросил пить кукнар. За неделю его скрутило в бараний рог, сопли потекли. Мучился, мучился, помирать собрался. Дайте, говорит, пред смертью кукнар выпью. Дали, всё прошло. Теперь опять кукнар пьет, по горам бегает. Сын извинения просил, совсем никто не уважает его, какой ты доктор говорят, отца чуть насмерть не залечил. Дать тебе кукнар, вдруг заболеешь?

- Не, Ураз, Рахмат, я кукнаром лечиться не буду, это опасно, потом всю жизнь придется его пить. Или пить – или болеть, такое свойство у наркотика. Так что не советую.

- А мне зачем? Я здоровый, все здоровый, у нас здоровый кукнар не пьет, только больной пьет.

- А у нас наш русский кукнар, водку, все пьют, и больные, и здоровые, большая беда. Будете кукнар пить, тоже беда будет постепенно.

- Да, водку пил на Урале, шайтан-вода, совсем дурак от неё становишься, кукнар не так, кукнар дурак не становишься, кунар выздоравливаешь.

- Кукнар такой же коварный, как водка, незаметно подкрадывается, самый опасный враг всегда незаметно подкрадывается.

Давно уже спустились быстрые сумерки. Пора спать. Уложились здесь же, на курпачах.

Проснулся с первыми лучами солнца – Уразбая уже не было. Встал, вышел, умылся из висящего на урючине умывальника. Подбежала Биби, протянула полотенце, прикрывая второй рукой платком лицо – при муже она так не делала. Из за дома вышел Уразбай, ведя под уздцы лошадку.

- Вот, Сергей-джан, хороший лошадь, послушный, всё понимает. Садись и езди где хочешь. На ночь на аркан в хорошем месте привяжи – пастись будет. Домой приедешь, немного отдохнет, воды дашь.

- Зачем мне лошадь, Ураз? Дойду пешком, поработаю по дороге.

- Зачем пешком? Все здесь на лошадь ездят, у кого есть, лошадь хорошо в горах, устанешь – спать ляжешь, лошадь охранять будет, куда надо поехал, лошадь устал – ты не устал. Хорошо. Бери.

Я вспомнил про кабанов. А ведь не только кабанов можно встретить.

- Да я и не садился на лошадь никогда, кроме пони в детстве.

- Аа, пони-шпони, садись и она сама тебя отвезет, потом привыкнешь. Боишься лошадь?

Похоже, он просто не понимал, как это человек может не уметь ездить на лошади, это же не трактор. Мне же много проще было на тракторе.

- Как на неё садиться, Ураз?

- Я подержу, иди, с забора садись. Усадьба приедешь, Хуршед научит тебя. Потом опять ко мне приезжай, всегда приезжай, лошадь легко ездить, уставать не будешь.

И я первый раз в жизни поехал на лошади, взобравшись на неё с забора. Путь, 36 километров по диким горам. Мне всё время казалось, что лошадка еле меня выдерживает, я весил под сто килограмм. И мне хотелось слезть и везти её под уздцы – все равно с ней веселее и не так страшно.

Кызылсай

Я жалел о своей мягкотелости, понимая, что Ураз искренне хотел мне добра, не хотел обижать его отказом и теперь ощущал дискомфорт и душевный и физический. Мне казалось, я мучаю несчастное животное своим весом в центнер, и самому было очень неудобно – я привык и любил ходить пешком, а в седле ехал первый раз.

Совокупность этих впечатлений так отвлекали, что я не заметил, как проехал устье Кызылсая и приблизился к развилке – налево начинался подъем на перевал к Аксуотсаю, вправо уходило ущелье собственно Кызылсая, туда, откуда бежала речушка Кызыл, совсем не красная, а как и все горные реки, хрустально-прозрачная. Шумела, урчала и билась об камни даже на вид ледяная, вода. Ущелье манило к себе, Это не узкая щель между хребтами, это настоящий каньон из голливудского вестерна, типа «Золото Макены», да и куда там Голливуду, пошлая бутафория. Эти горы всем своим видом давали понять – здесь не шутят!

Как ни манило прекрасное загадочное ущелье, я все-таки повернул назад, проехав по нему около километра, - впереди открывались такие виды, что понял – поеду дальше, остановиться не смогу. Будь я пешком, пошел бы, заночевал в горах в крайнем случае. Хотя, судя по карте, если пройти Кызылсай и подняться на хребет, ведущий к четырехтысячнику, перевалить его, то выходишь к истокам Туяташсая, спустившись по которому попадаешь прямо в усадьбу. Теоретически за день это можно успеть, но в горах за два часа можно пройти десять километров, и за десять часов – один. Поэтому если сам не проходил маршрут и не знаешь, как его проходили до тебя, рассчитывать время по расстоянию на карте бессмысленно.

Возвращаясь, притормозил на влажной поляне, где вчера встретил кабанов. Спешиться не решился, - не из-за кабанов, их уже не было, а из-за неуверенности, что смогу оседлать лошадь. Эти эксперименты я решил оставить до поляны на альпийском лугу с местом для планового привала. С лошади осмотрел вчерашние лежки, следы пиршества и жизнедеятельности кабанов. Большое стадо. По статистике кабанов в заповеднике примерно сорок голов, но по моим наблюдениям с этим стадом, и по рассказам Уразбая, их около двухсот, если не больше. При таком количестве кабанов медведи могут голодать. Волков здесь мало, барсов практически нет. Другие хищники на кабана не охотятся, мусульмане свинину не едят. Решения о специальном отстреле принимает директор по заключению зоолога, которого давно в заповеднике нет, и тот, что был, ничего никому не подавал, смена власти и т.д., отстрела не было больше года. Вот хрюшки и расплодились, да их и раньше немало было, старый директор отстрелы не приветствовал.

То, что они не напали на меня, неудивительно, - я агрессии не проявлял, был опасен, еды и без приключений хватало. Но не хотел бы я ещё раз попасть в такую ситуацию.

Обратный подъем на перевал был много круче, это я еще по спуску заметил. Лошадка, смирно несущая меня всю дорогу, - мне почти не приходилось править, видимо дорога была ей хорошо знакома, - заметно напряглась. Да, - думал я, - Ураз в два раза легче, конечно ей тяжело. Мы уже прошли половину пути. Все-таки я решил спешиться, - мне было жаль лошадь. Неловко спрыгнув с неё, держась за холку, я удачно приземлился и даже не упал. Пошел, перекинув уздечку через плечо. Лошадка покорно плелась за мной, иногда притормаживая меня, потянувшись за понравившейся травой.

Перейдя перевал, я увидел вдалеке двух всадников, узнать с такого расстояния их не мог. Где-то часа через два пути мы должны встретиться. Решил спуститься к деревянной вывеске на альпийском лугу, и там дождаться. Дорогу, по которой я шел, пересекала кабанья тропа, уходящая влево, вниз. Я решил пройти по ней – всё равно она, огибая луг, шла по саю, но не напрямую, а вдоль левого от меня хребта-стегозавра. Пробираясь сквозь довольно густой арчевник, перемежающийся тонкоствольными березовыми рощицами, мы вышли к заболоченному оврагу у подножья хребта, с густой, сочной растительностью, в основном камыш и осока. Тропа огибала овраг со стороны арчевника. Ветки деревьев так низко накрывали тропу, что я пошел параллельно, по буйно поросшему разнотравьем склону. Неожиданно лошадь фыркнула и остановилась, всем своим видом давая понять, что дальше не пойдет. Уши лошади тревожно прислушивались к чему-то в овраге, подергиваясь и вздрагивая, ноздри вздувались, передними ногами она переступала, как бы пятясь назад. Кто-то там есть, - подумал я, - но кто? В полдень все хищники, и кабаны, отдыхают в лежках, почти все кормятся в утренних и вечерних сумерках, и без особой надобности днем не покидают своих укрытий.

Привязал лошадь к кривой арче поблизости, опустился на четвереньки, и, замирая время от времени, что бы прислушаться, подобрался по склону к краю оврага. В небольшом болотце на дне оврага кормился крупный медведь, скорее всего самец, самки сейчас чаще всего с детенышами, да и как правило, поменьше. Находится так близко, к такому серьезному зверю, было опасно, но для меня это была большая удача, медведи очень чуткие и не дают к себе так близко подходить. В это время дня теплый воздух из нагретого солнцем ущелья поднимается вверх, и я, спускаясь со склона, подобрался с подветренной стороны. У медведя не очень хорошее зрение, но отменный слух и нюх тоже. Высокая трава заглушала мои маневры, но как он не услышал фырканье лошади? Правда косолапый сам шумел, как хозяин тайги – урчал и чавкал, поедая что-то вкусное в болоте. Было заманчиво сделать несколько кадров с такого расстояния. Я попытался рассмотреть в мощный объектив, что же он там жрет, но не увидел. Сделать кадр побоялся – щелчок «Зенита» довольно звучный и выделяется на фоне естественных звуков. Осторожно, что бы не обнаружить себя, попятился до самого арчевника. Отвязал лошадь, и, вернувшись метров на 200, привязал её снова. С такого расстояния я не боялся фотографировать – даже если медведь обнаружит меня, нападать не станет, убежит. Опасно, когда зверь обнаруживает тебя рядом и неожиданно – он нападет из инстинкта самосохранения, защищаясь. Обогнув овраг, пробрался на удобную для себя позицию, и сделал несколько снимков медведя, оврага, склона и тропы. Медведь так меня и не учуял, увлекся поглощением пищи. А мне осталось вернуться сюда, когда его не будет, изучить, чем он здесь питается, отметить на карте нашу встречу, описать её, собрать и изучит под микроскопом экскременты. По не переваренным семенам растений и пыльце цветов определить качественный состав пищи. Пройти по его следам до колючих кустарников и собрать оставленные мишкой клочки шерсти – по ним можно определить возраст и степень линьки. Потом отправить в лабораторию, вместе с частью экскрементов, там ещё поколдуют микробиологи. И одним неизученным медведем будет меньше. А зимой, когда мишки спят, мы будем анализировать, систематизировать накопленный материал, и весной пойдем в горы за ответами на вопросы, на которые не удалось ответить по имеющемуся материалу. Такая работа.

Возвращаться по тропе не стал, продираясь сквозь арчевник, вышел по лугу, по целине разнотравья к дороге. Я не заметил, сколько времени пролетело, но с всадниками я чуть не разминулся. Это был Хуршед и с ним высокий, что стало заметно, когда они спешились, киргиз лет сорока пяти.

- Салам Аллейкум! – поздоровался я первый.

- Аллейкум Ассалам, Сергей-джан, - ответил Хуршед, второй только улыбался всем своим круглым лицом на крупной голове, - зачем всех пугал? Куда ушел? Где ночевал? Карабин не брал, горы ушел, ночью не ночевал…

- Извини, Хуршед-ака, не собирался далеко, так получилось…

- Познакомься, - Балтабай, лесник наш, Зартепа живет, - представил меня Хуршед.

Я назвал себя. Балтабай ( балта – топор) действительно был похож на топор, если смотреть сбоку – высокий, слегка сутулый, с большой головой. Анфас он своим круглым лицом больше напоминал добродушную кувалду.

- Боря говорит, на гора пошел, крепость смотреть, и пропал. Наверно в крепость пошел, там его шайтан встретил.

- Боря шутит, а ты серьезно принимаешь. На кордон ходил, у Уразбая ночевал. Вот, лошадь дал. А здесь медведя смотрел, работу делал.

- Работа хорошо, надо карабин на работа брать. Нам надо говорить, куда пошел, где ночевать будешь, когда назад идешь, все надо говорить, - он уже тоже улыбался, видимо действительно встревожились, что меня нет, - заблудишься, где искать будем?

- Хай, Хуршед-ака, не буду больше, обязательно скажу. Вы куда сейчас?

- Тебя искать хотели, раз всё нормально, работать пойдем, потом Зартепа пойдем.

- По Кызылсаю в кишлак пойдете? Мимо Ураза?

- По другому нет, только так ходим.

- Возьми лошадь, Уразбаю отдашь, скажи, большой рахмат Сергей передал. Я не буду на лошади, мне пешком больше нравится ходить.

- Ээ-э, не торопись, Охи, привыкнешь, лошадь везде можно ходить.

- Потом возьму, когда надо будет. Сейчас и без лошади хлопот хватает.

- Медведь где смотрел?

- В овраге, он и сейчас там.

- Это старый медведь, всегда здесь живет, даже зимой не спит. Иногда близко подходит к домам, ты осторожно с ним. Геологи были, палатка ставили, он нашел, палатка порвал, коробка сгущенный молоко украл, все банки разгрыз, молоко съел, прошлый год. Теперь думает, у всех молоко сгущенный есть, может погнаться.

- Хорошо, Хуршед, я близко не подхожу.

В усадьбе на меня накинулась Лена:

- У тебя с головой всё в порядке? Ты сказал, что на холм пойдешь, крепость посмотреть, и исчез. Мы что должны думать? Что тебя волки съели?

- Извини, Лена, городской менталитет, не подумал, что вы волноваться будете, сама знаешь, в городе всем на всех наплевать…

- Здесь от безразличия люди могут погибнуть. И ты так больше не шути, все работу бросили, тебя искать собрались.

- Ради Бога, Лена, всё понял, искуплю свою вину чем нибудь хорошим. Меня уже Хуршед воспитывал, не надо, понял я всё.

- Боря тоже по началу здесь геройствовал, пока его чуть волки не съели…

Боря стоял тут же, кося рысьим желтым взглядам, ухмылялся и всем видом показывая, что волкам повезло, что они его не догнали.

Мне было неловко перед коллегами за то, что заставил их поволноваться. Физически я чувствовал себя уже нормально, акклиматизация прошла, так мне казалось, и я решил завтра поговорить с Борей о походе в ущелье Чортаньга.

Не успел я подумать об этом, пришел Боря – принес трехлитровую банку с пережаренной, залитой смальцем кабанятиной.

- Возьми мясо, нам не съесть наших запасов. Балтабай приезжал, договорились на кабана идти, на днях пойдем. Пойдешь?

- Нет. Я не считаю для себя возможным ради еды животных убивать, разве что с голоду буду помирать.

- А как же жить здесь тогда? В магазин не набегаешься.

- Да я не осуждаю никого, наоборот, отстрел планирую, много кабанов развелось. И от мяса, сам видишь, не отказываюсь. Убивать не хочу.

- А кто отстрел будет делать? Бригаду охотников из Ташкента вызывать?

- А раньше кто делал?

- Совсем раньше не знаю, а при мне никаких отстрелов не делали, так, для еды стреляли по мере надобности.

- Боря, сколько вы с Балтабаем можете кабанов съесть? Одного в месяц. А мне штук сорок, а то и больше надо отстрелять, иначе у меня из за кабанов, которые не охраняются Красной книгой, медведи вымрут, которые и так исчезающий вид.

- А чё они кабанов не едят?

- Не особо то их поешь, погоняйся за ними по горам. А честно сказать, сам не знаю, не могут наверное охотиться на них. Волки есть, а то же не больно сокращают поголовье кабана. А волк хищник чистый, только охотой живет, он как медведь траву есть не будет.

- А я думал пока есть кабаны, медведи сыты, и нам из-за этого нельзя кабанов стрелять.

- Нет. На территории заповедника любая охота запрещена, это правильно, но конкурентов по кормодобыче охраняемых Красной книгой видов приходиться отстреливать. С целью регулирования численности. Овес сажаем для медведя, Архара, а его, почти весь, пожирает кабан. И в дикой природе то же самое, кабан тоже жрет, что медведь, а охотиться не хуже, а как бы не лучше. Действуют стадом, как волки стаей, загоняют жертву. Сам только узнал, из отчета по Беловежской пуще. А медведь только ослабленное или раненное животное может заломать, он больше падальщик, чем хищник. Насекомоед, муравейники любит, пчел разоряет, больше из-за личинок, чем из-за меда. Были бы пчелы доступны в достаточном количестве, он бы только ими и питался.

- Так что, можно не бояться медведя?

- Только из самообороны может напасть, как объект охоты человек его не интересует. Человек опасен, его все звери избегают, кроме волка, волк универсальный хищник, охотится на всех. При встрече с медведем или барсом волк не об опасности думает, а как его съесть.

- Откуда ты знаешь, что волки думают?

- Много наблюдений записано, как волки нападали на медведя, на барса. Кончается плохо это для них, как правило, но охотяться, когда есть нечего. Насчет барса не знаю, он одним прыжком запрыгнет на скалу, куда волк никогда не залезет, а на медведя бывали случаи удачной охоты, медвежока запросто сожрут если матери рядом нет. Сам подумай, страшнее человека нет никого, а волки нападают, даже на вооруженных. Были случаи, когда отстреливался человек, убил одного или двух, все равно загрызли и съели. Если вожак начал атаку, стая охотиться пока команды отбой не будет. Поэтому сразу надо в вожака стрелять, его по поведению всегда можно отличить, это не всегда самый крупный, и не всегда самец, но всегда самый умный волк в стае. Он первым нападает. Вожака убьешь, остальные рассредоточатся и прекратят преследовать. Пока нового вожака не выберут, охотиться не будут, стаей, так каждый сам по себе, как в брачный период. Потому, что коллективный труд предполагает координацию общих действий, нужен командир.

- Ты не впариваешь мне? Волки что, дисциплину имеют? Может, ещё план действий вырабатывают?

- Нет, конечно, плана нет, вожак сам принимает решение, остальные на него ориентируются. А дисциплина есть, ещё какая, у них демократией и не пахнет. Все коллективные сообщества в живой природе, даже общественно живущие насекомые: муравьи, пчелы, термиты, - очень разумно живут, во многом разумнее, чем люди. Я по ним диплом защищал, сам диву давался, как умно всё настроено, два года пчел держал, изучал. Ещё на 3-ем курсе написал по пчелам курсовую, и увлекся. Хотел диплом по пчелам делать, сказали узковато, бери всех общественно живущих насекомых. И не пожалел, столько интересного узнал, что на наше, человеческое устройство общественной жизни по другому стал смотреть.

- Если такие умные они, чем мы тогда отличаемся?

- Все мировые религии говорят, что свободой выбора. Нет свободы у них – как написано на муравьином или пчелином роду, так они и будут жить, у человека выбор есть, как ему жить.

- Да ладно, скажешь тоже, выбор, свобода, туфта это всё…

- Наш разговор про Чортаньгу помнишь?

- Хочешь пойти?

- Хочу. Когда пойдем?

- Да хоть завтра, пока начальства нет.

- Директор всегда так редко в заповеднике бывает?

- А что ему делать здесь? Бывает и неделю-другую живет, но в основном на два-три дня приезжает, отчеты собрать, зарплату выдать. Скоро картошку сажать будем, приедет.

- Какую картошку, Боря?

- Не знаешь, что ли? Участки есть на каждого сотрудника, по 10 соток земли, картошку сажаем, потом кабанов гоняем всё лето, осенью урожай соберем. Отличная картошка, как российская, только ещё вкуснее.

- А посевную где берете?

- Там же где все, покупаем.

-А у вас есть прошлогодняя? Попробовать.

- Не вопрос, только мелкая, мы её как посевную оставили, крупную продали, а эту едим, сколько останется – посадим. Сейчас принесу.

В Чортаньгу решили идти завтра, с рассвета. Кроме картошки Боря принес вилок капусты, её они тоже сажали, и свеклу. С таким набором продуктов хочешь, не хочешь, придется готовить борщ. Снял с поверхности смальца тонкий слой зелёного пенициллина, выложил в миску треть банки. Смалец слил, растопив в миске на печи, в металлическую баночку от конфет. Удобно носить с собой. Смалец был пересолен, но вкусный, добавил перца, для бутерброда пойдет. Мясо положил в казан, слегка обжарил лук и свеклу, положил крупно нарезанную картошку и капусту. Кто сказал, что зажарку в конце надо класть? В конце я положил зверобой, почечуй и мелиссу. Почистил горсть фисташек, положил вместо фасоли. Это будет горный борщ.

Траву я специально не собирал, но брал, которая попадалась по дороге, и складывал в холщёвую противогазную сумку. Из последнего путешествия принес полную, в основном, родиола, золотой корень. Несколько его крупных корней я тоже почистил и завернул, с собой в Чортаньгу, как допинг.

Борщ удался, пошел, позвал на обед Борю с Леной, но они только пообедали и отказались.

Встал в пять, уже светало. Умылся при дрожащем свете керосиновой лампы, выглянул, - окно соседнего дома так же светилось желтым, значит, Боря встал. Позавтракал холодной жаренной кабанятиной, запил крепким черным чаем. Растворил в оставшейся заварке сахар до приторно-сладкого, наполнил флягу. Взял бинт, йод, армейскую индивидуальную аптечку. Всё. Вышел из дома, - Боря уже направлялся ко мне.

От усадьбы к дороге Бахмал-Заамин шла та же грунтовка, по которой я вчера пришел от Ураза. Она полого спускалась к дороге, сразу за которой и начинался спуск в ущелье. Боря показал склон, на котором большая, огороженная деревянными кольями, поляна, там сажают картошку.

- Туда же трактор не пройдет…

- Лошадью сажаем, сохой, как все кишлачные.

- Какой сохой?

- Обыкновенной сохой, деревянной, обитой железом.

- Я такую только в краеведческом музее видел.

- В Душанбе? Видел там рядом выдолбленное бревно с крышкой, в котором масло сбивают?

- Видел.

- Здесь в таких же масло сбивают.

Мы с Борей были земляки - таджики, он из Ленинабада. Ленинабад это древний город Ходжент, Ленинабадская область находиться на территории Узбекистана, но административно это Таджикистан, и Боря в школе побывал в тех же музеях, что и я. Подолгу мы с одноклассниками задерживались перед Зинданом, мусульманской тюрьмой. Это была круглая дыра в полу, радиусом в метр, зарытая кованой решеткой. Внизу сидели узники в кандалах, манекены, с очень натурально изображенными кровавыми ссадинами, исполосованными плетью спинами. Это была наглядная иллюстрация, как до революции баи издевались над бедняками.

Речка, бегущая из Аксуотсая, у которой располагалась наша усадьба, здесь, в устье ущелья, разливалась на многие ручейки. Всё-таки это было устье Аксуотсая и Туяташсая, они сливались у нашей усадьбы. Хребет, который их разделял, уходил в землю и из двух образовывался один сай. Чортаньга как ущелье начиналась за дорогой, но границы между этим саем и Чортаньгой не было – он как будто резко нырял вниз, и из пологой равнины превращался в глубокое ущелье. Начиналось оно с разлома метра в три, далее края разлома оставались параллельно горизонту, а дно уходило круто вниз, постепенно расширялся и разлом, - края раздвигались всё дальше и дальше друг от друга. Трудно было издалека определить ширину ущелья, когда оно кончалось, отсюда казалось, около километра. Из-за ярко освещенной зелени плато и темной сыростью разлома, грохочущего водопадами, казалось мы спускаемся в преисподню. Только влажная прохлада ущелья мешала этому впечатлению, манила к себе.

Сразу пришлось продираться сквозь густые заросли шиповника, перемежающиеся арчой, увитые диким виноградом и ещё какими то лианами, не колючими, слава Богу. Повсюду заросли ежевики, но тропу, по которой мы шли, они не преграждали. Кабаны, которые протоптали тропу, поедают спелую ежевику вместе с побегами, не обращая внимания на колючки. Видимо, этим объяснялось отсутствие ежевики на кабаньих тропах. Боря вырос в горах, как и я, и в детстве наверное, как и мы, Ленинабадские ребята немало проводили времени, лазая по горам. Но его манера скалолазания была жутковатой, он был обезбашенный, порог разумного страха, необходимый любому нормальному человеку, у Бори явно был занижен. Я встречал таких и раньше, но они очень быстро погибали в горах, но Боря в горах жил и работал, и погибать не собирался. Вот это удивляло.

В горах есть почти вертикальные, с небольшим положительным уклоном каменные склоны, которые, если на них лечь и распластаться, сами держат тебя. Но что бы двигаться по ним, приходиться приподыматься, и можно сразу улететь. Такие отрезки, в основном, и начались, когда кончилась тропа. Преодолевать их надо уметь. На 95-98% держит сила трения, остальных процентов хватает, что бы сорваться, их надо компенсировать. Подходит любой кустик, трещинка в скале, - кончиков пальцев, травинки достаточно, что бы удержаться на таком склоне. Всегда под ногой или рукой найдется неровность, которая позволит удержаться, идеальных поверхностей в горах я не встречал, если это не лед. Но по льду и ходят по-другому.

Боря по ним бегал. Натурально.

Он прикидывал расстояние до ближайшего камня или кустика, за который можно уцепиться, сильно отталкивался от имеющейся опоры, и быстро перебирая ногами, добегал до цели. Там цеплялся и присматривался, до чего отсюда можно добежать. Выбрав цель, отталкивался от скалы, и поймав вертикальное положение, так же быстро перебирая ногами, добегал до следующей зацепки. Это было очень рискованно. Стоило споткнуться или поскользнуться, что было вполне реально, или просто не добежать, - и всё. В горах есть места, которые иначе не преодолеть, это осыпи. Обычно бросают камень, и наблюдая, с какой скоростью он ползет, и вообще, как осыпь на это реагирует, рассчитывают расстояние, которое реально можно пробежать. Если осыпь шире, чем можно преодолеть одним броском, поднимаются выше, где осыпь уже, и там её перебегают. Все равно опасно, но в горах без риска только по тропинкам можно ходить, да и то…

Боря же бегал по скалам. Пока я ползал по скале в поисках опоры, Боря уже её перебежал, добрался до грунтового склона, и кричал, что мы так до ночи Чортаньгу не пройдем. Я в ответ посылал его по известному адресу. Пока я дополз, Боря неплохо отдохнул, и взял такой темп, что я задыхался, еле успевая за ним. Загнать хочет, - понял я, - проверяет. Он был на голову ниже и раза в два легче меня. Сухой, жилистый, такие люди очень выносливые. Бегал я плохо, а ходил хорошо, ходьбой он меня не вымотал. Еще у меня длинные, натренированные в армии руки, которые я активно использовал при любой возможности. Но если бы Боря решил от меня убежать, он бы убежал. У Бори, если он решил меня проверить, или просто показать своё превосходство, мог быть для меня какой нибудь капкан, типа Чикалдыкского камня. Надо быть осторожнее. Ему достаточно скрыться за поворотом, ускорить темп и спрятаться в расщелине, и остается наблюдать, как я один выпутываться буду. Но это меня не очень волновало. Я бы и один пошел бы по ущелью, спокойно переночевал бы в заброшенном кишлаке, а утром вернулся бы другой дорогой. Но было одно но, Боря это тоже понимал, - в одиночку не везде можно пройти, поэтому и говорят «непроходимое ущелье».

Скалистый склон, который я переполз, а Боря перебежал, уходил своим основанием в бурлящую речку, которая с грохотом билась о него, поднимая в воздух миллионы брызг и завесу водяной пыли. Брызги сверкали и переливались, а водяная пыль висела над рекой туманом. Как по такой идти? Не просто же эти зависшие альпинисты по склону полезли… Мы шли над рекой, выше метров на тридцать, дно едва просматривалось через тонкий слой чистейшей воды, из-за водоворотов и перекатов. Повсюду из воды торчали огромные и не очень валуны, самой причудливой формы, от круглых до остроконечных пик. Если бы вода вдруг остановилась – её бы не было видно, такая она была чистая и прозрачная, но вода кипела, как в джакузи. В ней было столько воздуха, сколько в воздухе воды, миллионы пузырьков, взбитых в водяную пену. Скорость реки по виду воды не ощущалась, кипит себе и кипит, но стоило бросить в реку ветку и она тут же исчезала за ближайшим поворотом. Камни тоже улетали, не успевая утонуть.

Мы подошли к небольшому карнизу, ничего особенного. Боря остановился, и сказал, оглядывая склон:

- Здесь надо спускаться к реке. Карниз обманчив, мы на нем зависли с пацанами прошлый раз. Еле выбрались, хорошо, трое были, один бы не выбрался.

Стали искать спуск. Пригодилась веревка. Специального снаряжения не было, но обычные бельевые веревки, две по 10 м, были. Одна у меня, привязана к поясному ремню, другая так же у Бори. То Боря, то я, поочередно цеплялись за подходящую скалу, перекидывали друг другу веревки, спускались к реке. Веревками мы не страховались, а использовали как инструмент скалолазания. Иногда спускались со склона с отрицательным наклоном, ни я, ни Боря по таким не лазили, но чаще как возможность придержаться, балансировать, переползти по маятниковой дуге сложный склон. Наконец спустились к реке. Противоположный склон внушал доверие, но насколько реально форсировать реку?

Пройти над рекой, как мы планировали, не удастся, это сразу стало понятно. Блестящий от влаги каменный бок скалы отвесно уходил в воду, не предлагая никаких шансов. И когда вода бьется о такой берег, возле него всегда глубоко, хоть глубина редкость для горной реки, может быть около двух метров. При такой скорости воды это непереходимая преграда. Плыть даже нечего думать – одному Богу известно, обо что тебя долбанет за поворотом, а ты окажешься за ним через секунды. До противоположного берега было метра три, с небольшим, но не перепрыгнуть, разбега нет. Если бы удалось упереть подходящий шест, можно было бы перелететь с шестом. Мы оглядывали склон, но подходящего деревца не находилось, корявые деревца арчи для этого не годились. Вперед пути не было, но назад можно было. Решили вернуться, поискать место для переправы. Стоял такой грохот, что приходилось кричать, что бы услышать друг друга. Мы уже были мокрые от водяной пыли и брызг, поднялись метров на пять и поползли назад. Нам повезло, метров через пятьдесят, за изгибом ущелья мы увидели несколько торчащих из воды, отполированных водой обломков. Между ними расстояние не больше метра, главное, не поскользнуться. Прыгая с камня на камень, удачно перебрались на противоположный склон. Этот берег был не монолитный, скала перемежалась осыпями и грунтовыми, поросшими густой растительностью, языками. Осыпи были старые, проросшие травой, идти по ним было бы одно удовольствие, если бы не крутизна склона. Довольно быстро преодолели этот участок. Очень редко бывает, что оба склона непроходимы, если есть возможность переправиться, всегда по одному из склонов можно обойти трудный участок. Все опасные участки лучше обходить, получается дольше, но вернее. Дальше склон становился всё более крутым и каменистым, осыпи уже шуршали и шипели под ногами осыпающимся щебнем. То я, то Боря съезжали по осыпи на пару метров, успевая зацепиться за куст или камень. Обменялись концами веревок, создав связку, на случай если один из нас улетит. Идти в связке труднее, но безопаснее. Когда идешь по хребту и если один из связки сорвется, второму надо прыгать в другую сторону хребта, иначе сорвавшийся сдернет, даже если он намного легче, - рывок очень сильный. На склоне это не работает, надо всегда прыгать к ближайшему камню, выступу скалы, и накинуть веревку, повиснуть на ней, создавая противовес. Осыпи переходили по очереди, один в надежном месте, второй перебегает. Солнце стояло в зените, полдень, а мы и половины не прошли. Но ущелье расширялось, мы уже большую часть пути проходили по берегам, - появились берега, и мелководью. Но оно становилось все глубже и глубже, даже залитое солнечным светом Чортаньга оставалось угрюмым. А через час – другой солнце скроется за хребтом, будет совсем мрачно. Подошли к большому, метров около десяти, водопаду. Оба берега – скалы. Спустится по реке, по водопаду, нереально. Придется карабкаться вверх, искать преодолимый участок.

Решили сделать привал, перекусить. У Бори были черствые лепешки, разломили одну пополам, намазали толстым слоем смальца, съели с выкопанным тут же анзуром, горным луком. Запили сладким чаем и ледяной водой. Предложил Боре родиолу, он пожевал, выплюнул, сказал, что не так устал, чтоб есть такую горечь. Поднявшись от реки, полежали на нагретом солнцем склоне. Чувствовалась усталость, а идти ещё далеко. Времени расслабляться не было, стали подниматься. Особой сложности не было, но физически было очень тяжело, подымались круто. Одинаково справедливый и в горах, и по жизни, закон – чем круче идешь, тем быстрее поднимаешься.

Надежды, что немного поднимемся, и обойдем водопад, не оправдались. Мы преодолели почти пол склона, пока присмотрели боле – менее пригодную для обхода осыпь. Но она была широка, и в обозримом участке не сужалась. Подниматься ещё выше не хотелось, решили переходить здесь. Сразу за осыпью торчали вполне комфортные для дальнейшего продвижения зубцы. Штурмовали в два этапа: сначала я, как более тяжелый, пробежал на длину веревки и залег, сполз немного, метра на два. Боря страховал, намотав веревку на подходящий камень. Я немного окопался на осыпи, стараясь работать только руками, не делая резких движений, сохраняя туловище и широко раскинутые ноги практически без движений. Когда почувствовал себя более – менее уверенно, дал знак Боре. Впереди у меня виднелся край хребта и небо, за спиной, далеко внизу, грохотала в ущелье река. Боря отмотался от камня, взял немного выше, чем я, пробежал и сполз почти до меня, остановился немного выше. Причем пока полз, углубил в осыпь по локоть обе руки, и держался теперь очень неплохо. Это какую кожу надо иметь, - подумал я, - осыпь состояла из небольших, но острых базальтовых осколков. Я порезался, окапываясь. Теперь кому-то надо было добежать до края осыпи, до него было метра три. Решили, что лучше Боря, если сорвется он, у меня есть шанс удержать его, я же его сдерну, как бы он не держался. Я натянул веревку, и придерживаясь этим натяжением, укрепился на осыпи понадежней. Дал Боре сигнал, что можно. Боря легко пробежал до камней, чуть не наступив мне на голову. После того, как веревка была закреплена, я тоже без проблем добрался до камней.

Отсюда уже был виден створ ущелья, до него было ещё далеко. Здесь нас поджидала неприятность, - большой кусок отвесной скалы, и вниз, и вверх, и вперед. Хоть возвращайся. И высота не маленькая, и вверх ползти ой-ё-ёй. Возвращаться не хотелось. Единственная возможность двигаться была по границе осыпи и камня, хочешь вниз, хочешь, вверх. Полезли вниз, водопад мы уже обошли, есть вероятность, что можно идти по берегу реки, добраться бы до него. Спустившись метров на десять, мы обнаружили отвесный обрыв, с отрицательным уклоном, разрывавший нашу осыпь метров на шесть – восемь, и за ним продолжение осыпи, которая так же обрывалась через несколько метров, и неизвестно, что за ней. Было искушение прыгнуть, осыпь обеспечит мягкое приземление, но два момента внушали опасение: остановишься ли после прыжка на осыпь, или утащишь всю осыпь за собой? И что там, за осыпью? Если обрыв, как назад? Можно попробовать спустится на веревке, это получиться, но по такой веревке не поднимешься.

- Боря, давай я тебя спущу, дойдешь, заглянешь. Если спуск есть, я прыгну, поймаешь меня по осыпи. Если нет, я тебя подниму.

Так и решили. Спустить легкого Борю не составило труда, но он только заглянул за обрыв и сразу показал мне скрещенные над головой руки – пути нет. Поднять его обратно оказалось намного труднее.

Оставалось карабкаться вверх. Если и вверху мы на отвесную скалу нарвемся, придется возвращаться. А вероятность была – откуда-то же сыпалась эта осыпь. Руки кровоточили, из мелких ссадин и порезов выступали капельки крови, и у меня, и у Бори. Дрожали от напряжения колени, при взгляде вниз к горлу подкатывала тошнота. Мы подымались битый час, отдыхая по нескольку минут, прислонившись спиной к подходящему камню. Так мы скоро из ущелья вылезем.

Осыпь становилась все уже и уже, здесь её можно одним броском преодолеть. Знать бы раньше, сразу сюда бы полезли. Чем выше мы поднимались, тем больше сомнений в успехе, - прямо по курсу нависал высоченный обрыв, край которого упирался прямо в синее небо с плывущими по нему редкими облаками. Наконец мы добрались до этого отвесного утеса. О попытках штурмовать его не могло быть и речи, он был неприступен без специального снаряжения. Осыпь начиналась отсюда, видимо с вершины обрыва в этом месте периодически возникал камнепад. Крупные камни улетали в ущелье, а щебень и песок медленно ползли ручейком, образуя осыпь. На границе между утесом и месте, откуда начиналась осыпь, из камней, которые веками падали, отколовшись от обрыва, образовался небольшой карниз. Скала не была монолитной, имей она положительный наклон, мы бы переползли её. Но скала нависала над нами, лишая всякой надежды. Мы пошли по карнизу, образованному осыпавшимися камнями. Идти было легко, скала давала возможность держаться за многочисленные трещины и выступы, позволяя сохранять равновесие. И даже когда из под ног выламывался неверный камень, и с шумом улетал вниз, увлекая другие, скала позволяла, вцепившись в неё руками, быстро найти новую опору. Так шли мы довольно долго, следуя рельефу скалы, как вел нас карниз. Обогнув очередной далеко выдающийся выступ, мы обомлели: прямо перед нами, на той же высоте, не более чем в километре от нас, на отвесной стене была крепость. Легендарная крепость царя Мук.

Крепость

Она действительно походила на Гиссарскую. Но Гиссарская крепость – это своего рода кремль, она охраняла крупный город, через её широкие ворота проходила дорога, по которой шли караваны верблюдов. А здесь, высоко в горах, такая крепость имела сказочный вид, это был замок дивов или заколдованной принцессы из суффийских сказаний. Растущая вокруг крепости арча и ещё какая то зелень, лепившаяся к скалам, напомнили висячие сады библейского пророка. Две сужающиеся башни с глазницами окон. Похожие на минареты, но короче и больше в диаметре. Их соединяла высокая, до половины высоты башен, крепостная стена. Без окон, но с большими, сводчатыми как в мечети, воротами, через которые мог пройти отряд всадников или даже боевые слоны. Такие ворота предполагают наличие дороги, но здесь её нет и быть не может. Разве что их все строили по одному проекту? Вряд ли. В те времена, без механизмов, строительство было делом тяжелым, ненужные ворота не стали бы делать. Скорее, был какой нибудь подвесной мост на противоположный склон ущелья, а от него – дорога. Крепость лепилась к отвесной скале, и справа, и слева, и вверх, и вниз – отвесная скала. Видимо, специально подбирали такой обрыв, да они здесь не редкость. Без всякого сомнения, крепость была неприступна. Только сумасшедший рискнул бы её штурмовать. Даже небольшой гарнизон, при наличии пищи и воды, мог успешно отразить нападение и держать осаду. Проемы окон в башнях, узкие внизу, с каждым рядом окон становились все шире, самые верхние были шириной такие же, как промежутки между ними, из-за чего каждая башня напоминала маяк. Нижний ряд окон начинался, где заканчивалась соединяющая башни стена, примерно на середине. Это были даже не окна, а узкие щели, из них наверное удобно было стрелять из лука, и лить всякую гадость на головы нападавших. Хотя вряд ли на эту крепость кто нибудь когда нибудь нападал, одного взгляда на неё было достаточно, что бы понять бесполезность такой попытки. Да, должна была быть дорога, как-то же доставляли в неё припасы. Родник, скорее всего, или ручей, в крепости есть. Но еда, оружие, боеприпасы, да даже стройматериалы, не по воздуху же попадали на эту отвесную скалу? Ни тропинки, ни какого мостика, ни канатов, ничего я не нашел на скале, что объясняло бы, как попадают в неё люди. Люди бывают в крепости, чинару с ленточками было видно невооруженным глазом. Судя по пропорциям, она была огромной, может, ей действительно тысяча лет, но ленточки же кто-то повязывает. Такие чинары есть в Душанбе, там даже район города называется «Якачинар», что в переводе «Одна чинара», хоть она там и не одна. Под такой чинарой умещается небольшая чайхона, обхватить её надо человек восемь – десять. Жаль, не взял фотоаппарат, отсюда можно фотографировать обычным объективом. Основание башни выложено крупным скальным камнем, метра полтора – два, а выше похоже, кирпич или саман. Мы смотрели на неё, как завороженные. Казалось, башня обитаема, сейчас закричат муэдзины и жители потянутся на молитву.

Однако надо было идти. Наш карниз вел нас прямо в крепость, но мы видели, что к крепости пути нет, значит, он где-то обрывался. Стали присматриваться к исходящим от карниза осыпям в поисках возможности спустится в ущелье. Одна, в глубокой расщелине, уходящая далеко вниз, конца её видно не было, показалась нам подходящей. Мы остановились в нерешительности, заманчиво было пройти по карнизу до конца, а вдруг он все-таки приведет нас в крепость? Но день перевалил середину, надо было спешить. Если не вернуться, то хотя бы спуститься до темноты надо обязательно. И мы так же по краю осыпи, как поднимались ранее, стали спускаться вниз. На этот раз нам повезло, мы спустились по осыпи до удобного грунтового склона, поросшего арчёй и частыми молодыми чинарами, встречались корявые, низкорослые дубки. Судя по растительности, где-то должна быть кабанья тропа, но мы на неё не натолкнулись. Здесь, почти на дне ущелья, было сумрачно, казалось, что уже вечер, а не было и трех. Время от времени мы поглядывали на крепость, которая была теперь далеко вверху, над головой. Отсюда её нельзя было хорошо рассмотреть, было видно то одну башню, то прилегающие постройки, то не видно совсем.

По лесистому склону мы спустились к реке и пошли по узкому каменистому берегу. Красиво цвел миндаль, наполняя воздух кондитерским ароматом своих цветов. Здесь идти было намного удобнее, склон так густо зарос, что приходилось продираться сквозь заросли арчи, перевитой ежевикой, часто попадавшиеся цветущие кусты шиповника красивы, но радости не добавляли, горный шиповник очень колючий. Склоны здесь, ближе к устью ущелья, были лесистые – повсюду из реки торчали причудливые коряги, стволы деревьев, упавшие со склонов и застрявшие среди камней. Они напоминали то людей, то животных, то сказочных персонажей, застывших по заклятью злого волшебника. А может, так и было.

Река замедлила бег и стала полноводнее, но перейти её вброд можно было через каждые сто метров – по камням перед небольшими водопадами, по перекатам. Она разлилась и была мельче метра в самых глубоких местах, но с ног сбивала. И я, и Боря, несколько раз падали, поскользнувшись на скользких камнях, из ущелья вышли мокрые до нитки. Впереди у нас было часов пять светлого времени и пять километров Карасая, из которых два – сплошной подъем. Это только забраться на плато. Там до усадьбы заповедника ещё километра четыре, но их и при луне можно пройти. Но ночью в горах опасно, могут съесть.

Кишлак располагался на левом берегу реки, у небольшой заводи, образовавшейся из-за перепада высот и углубленной небольшой запрудой из плоских камней. Камни задерживали воду и она поднималась на метр против своего естественного уровня. Мы поднялись по склону метров на тридцать и сделали привал. Отсюда кишлак был виден весь, каждый домик. Вид у него был умиротворенный, он как будто тоже отдыхал на залитом солнцем склоне. После мрачного ущелья и этот кишлачек, и склоны имели приветливый, радостный вид. Ни в какую нечистую силу не верилось. Цвели сады, по разноцветным пятнам цветущих деревьев угадывались вишня, абрикос, персик и ещё что-то красивое. Дома были построены из сложенного плоского камня из горной осыпи, такой камень кладется без раствора, искусно подгоняется и стоят такие домики веками. Был и саман, или оштукатуренные саманом дома. Красивый кишлачек, весь в облаках цветущих деревьев, он очень органично смотрелся среди этих гор, на солнечном склоне у реки. Мне очень захотелось в нем побывать.

Мы наскоро перекусили тем же самым, только анзур не нашли поблизости и до воды неохота было идти.

- Боря, ты Лене, что сказал, куда идешь?

- На работу, по маршруту, как обычно, только далеко, поэтому рано выхожу, вернусь поздно сказал.

- Значит, заночевать в кишлаке не получится, переживать будет, если не придем?

- Где? В кишлаке? Да я туда ногой не ступлю, не то, что ночевать, сам ночуй, если хочешь…

- А один выберешься из Карасая?

- Я то выберусь, а вот ты завтра вряд ли. Я все-таки его проходил уже, и не один, а с Хуршедом, он эти горы как свои пять пальцев знает. Там сюрпризы есть, можешь и не выбраться. Да какая тебе радость здесь ночевать? Местные узнают, шарахаться от тебя будут, скажут, ты с шайтаном дружишь. Теперь дорогу будешь знать, всё равно в крепость попасть хочешь, придешь и хоть живи в этом кишлаке. Скажи в заповеднике, что на неделю уходишь за медведями, чтоб не переживали, и живи здесь, пока шайтана не увидишь.

- Убедил, ладно. Давай я быстро сбегаю туда, только гляну одним глазком, что в садах растет, может звуки услышу, какие ты слышал, и назад. А ты отдохни пока.

Было видно, что не нравиться Боре эта идея, но устали мы здорово, и он согласился.

- Смотри, не задерживайся, до темноты на плато надо быть, иначе до утра над Карасаем висеть придется.

Я быстро встал, пока он не передумал, и спустился к кишлаку. В близи он не казался таким приветливым, чувствовалось, что не жилой. Угнетало отсутствие обычных кишлачных звуков – не блеяли овцы, не кричал ишак, не лаяли собаки. Не слышно детей, нет ни дымка тандыра, мертвая тишина, подчеркнутая рокотом реки, которая была здесь много тише, чем в ущелье. В дома входить я и не собирался, а тут даже в кишлак заходить расхотел. Рассказы о нечистой силе здесь не казались вымыслом. Морок какой-то, - подумал я, и встряхнувшись, перелез через оглоблю заграждения в ближайший от меня сад, прошел между цветущим урюком к неопознанному мной дереву – это оказалась индийская сирень. И остолбенел – на сыром, глинистом грунте, усыпанном падшей прошлогодней листвой и косточками урюка, отчетливо отпечатались свежие босые человеческие следы – разных размеров! Такие я встретил в Туяташсае, но здесь были и больше, и меньше. Здесь гуляла целая семья! Мне показалось, за мной кто-то стоит, но повернуть голову не было сил. Так бывает во сне, когда бежишь, а бежать не получается. Я даже не знаю, сколько так простоял, в оцепенении, пока не услышал:

- Ну ты что, остаешься здесь? - кричал Боря, приблизившись по склону, но не спускаясь в кишлак. Это вывело меня из оцепенения, я даже не заметил, как оказался на склоне рядом с ним.

- Боря, ты там следы видел? Человеческие? Босиком?

- Подумаешь, невидаль, здесь в кишлаках многие летом босиком ходят.

- Нет, здесь другое. Свежие следы, я такие недавно в Туяташсае встретил, у меня слепок есть. Да и холодно ещё босиком ходить. Да и не ходит никто в горы босиком, в кишлаке могут, но в горы, ты сам подумай!

- Но ты же в кишлаке видел…

- Да они точно такие, как те, на леднике. И разные ещё, по величине, их несколько было здесь, не один.

- А ты не знаешь, какой у шайтана размер ноги? – Боря прикалывался, явно не понимая, что меня так взволновало. Мы уже шли по Карасаю, кишлак остался за спиной, а я всё оглядывался, как будто ожидая чего-то.

Карасай был не черный, а зелено – желтый, от начавшей уже выгорать травы, почему назывался черным, было непонятно. Пологий сай, со степным разнотравьем, цветущими по склонам лисьими хвостами и жужжащими над ними насекомыми. Поднимались по сухому руслу когда-то полноводной реки. Русло было много шире, чем речка в Чортаньге, и сай был намного больше, большая, просторная долина, высокие окаймляющие её хребты. То же плато, что над Чортаньгой, только другой разлом. Куда же делась река? Иногда в Азии «Кара» - черный, используют в смысле «сухой», например пустыня «Каракум» - дословно «Черный песок», а по смыслу – «Сухой песок».

Зато подъём был знаменателен. Он был необычайно труден, не сложен, а именно труден. От сухого русла, по которому мы подошли к подъему, вверх вела натоптанная кабанья тропа, видимо хрюшки часто спускались к водопою. Но сам склон был такой крутой, что даже кабаны петляли по нему, превратив свою тропу в серпантин. И основательно заросший лесом, приходилось продираться сквозь заросли. Иногда не столько шли, сколько лезли, цепляясь руками за ветви деревьев и тонкие деревца. Боря был вроде в порядке, а я нет. Видимо не до конца акклиматизировался, или нервное напряжение от увиденных следов, но я еле поднимался, думал, не долезу. Вышли на плато уже в сумерках, дальше я идти не мог. Несколько раз меня стошнило от усталости, я знал, что это бывает, но со мной было первый раз. Предлагал Боре идти одному, а я отдохну и потихоньку доберусь. Хотя понимал, что он меня не оставит, в горах так не поступают. Так и передвигались короткими переходами, десять минут идем, десять отдыхаем. Было бы лучше, если поесть, но вот как раз есть я не мог, организм отвергал пищу. Была ясная, лунная ночь, горы изумительно красивы в лунном свете, но я этого уже не замечал, брел как робот, не глядя под ноги, на автопилоте. Боря поддерживал меня под руку, то с правой, то с левой стороны. Он тоже смертельно устал и держался из последних сил. К усадьбе подходили, опираясь друг на друга, как в стельку пьяные собутыльники. Не помню, как зашел в дом, не помню, как разделся и лег в постель. Ночью вставал, пил воду и отключался вновь. Выпил за ночь трех литровую банку, весь запас, и выпил бы больше, кончилась. Это была не простая прогулка.

Утром я встал, превозмогая боль в мышцах, оделся, застелил кровать и рухнул на неё снова. И только зверский голод, спустя часа три, вернул меня к жизни. Съел полказана своего горного борща, не разогревая, и опять уснул мертвым сном. Ближе к вечеру меня разбудила Лена, пришла проведать, Боря все-таки сказал ей, что мы были в Чортаньге. Принесла банку сгущенного молока, это самая лучшая еда при восхождении. Я пробил её ножом в двух местах и высосал, сколько мог. Потом открыл, налил из чайника воды, сполоснул и запил этой молочной водой, и так пока в банке не осталось ни капли молока.

Поблагодарил Лену, спросил, как Боря. Сказала, что Боря ловит аналогичный отходняк. Ничего не ест, только сгущенку пьет. Я рассказал про следы.

Лена проявила милосердие, и объяснила, что я нашел на самом деле: следы медведя, когда он идет на задних лапах, ничем не отличаются от босых ног человека. Когти у медведя, широкие сбоку в профиль, тонкие и острые анфас. Из пальца они растут прямо вверх, и круто загибаются вниз, имея форму серпа. Когда медведь идет на двух ногах, отпечатывается только ступня, когти в снегу или мягкой глине отпечатываются в виде точек, сантиметрах в пяти от пальцев, даже опытный человек не всегда отличит. А на других грунтах они не отпечатываются вовсе, когти в ходьбе не участвуют, отпечатывается хорошо ступня. Это выяснил работавший задолго до меня зоолог, который был уверен, что нашел снежного человека, потом все последующие зоологи повторяли этот путь.

- И ты бы убил пару месяцев, пока разобрался бы, да жалко тебя и твое время, -улыбалась Лена, - да не переживай ты так, тут один твой коллега, до тебя, поехал в Ташкент, всех на уши поставил, экспедицию приволок, месяц за медведями гонялись, чуть всех не распугали, пока дошло, чьи это на самом деле следы. Вот это было разочарование. А тебе этот слепок для твоей работы пригодиться, - успокаивала она меня, увидев, как я расстроился.

Белокоготной Тяньшаньский медведь часто ходит на задних лапах, и питается, вставая в полный рост, что бы объесть недоступные другим животным плоды и побеги. Так поступают все медведи, но Тяньшаньский любит ходить на задних лапах без всякой причины, может, это дает ему дополнительный обзор. Может, так удобнее в горах, всегда можно схватиться свободной от хождения лапой за скалу, или опереться.

11.03.2007 Сергей Басов г.Владимир

19.12.07 г.Владимир, с.Новое.

Продолжение книги «Заамин». Част 2

Проклятый кишлак.

Мне очень хотелось получить мотоцикл в служебное пользование – можно было бы ездить в Заамин, там есть телефон, звонить в Ташкент Тоне и в Душанбе родителям. Перевал супа с автолавкой и фельдшером становился совсем близким. Но что-то меня удерживало от попытки обратиться к директору с просьбой выдать мне мотоцикл, который пылился на складе и был предназначен, в общем-то, для нас.

Отношения с директором складывались хорошо, он становился всё более приветливым, и это видимо исходило от моих хороших отношений с остальным коллективом и от количества отчетов, которые я строчил довольно плодовито, материала было много. Но чего-то не хватало мне для этой просьбы. И я решил заняться дизель - электростанцией. Если получиться, - подумал я, - точно не откажет. Или я её опять навечно заглушу.

В Ташкенте я подрабатывал одно время электриком в Горводоканале – очень удобное дежурство, сутки – трое. В основном смены проходят спокойно, но если авария, дизель – электростанцию, смонтированную на тракторном прицепе, цепляют к машине и моя задача дать ток, три фазы. Огромные задвижки, на метрового диаметра трубах открываются и закрываются установленными на них электродвигателями. Моя задача подключить, закрыть, после устранения аварии открыть и отключить. Казалось бы ничего сложного, но это только на первый взгляд. Колодцы часто были залиты водой, приходилось подключать насосы и откачивать воду. В темное время установить необходимое для работы бригады ремонтников освещение – прожектора. Двигателя мокрые подключать нельзя, их надо просушивать специальной воздуходувкой типа большого фена. И если ты не заведешь дизель, ничего этого не произойдет. А он тяжело запускается, огромный дизель от Д-75. Сначала, резко дергая кожаный ремень, надо завести бензиновый пускач, мотоциклетного типа движок, от которого можно сразу оглохнуть, почему - то они без глушителей, и уже им проворачивать дизель, пока он не заведется.

Дизель - электростанция заповедника была точно такая как в горводоканале. Находилась в стационарном сарае, от которого велась разводка обычным способом по деревянным столбам с фарфоровыми белыми изоляторами. В этом же сарае находился распределительный щит.

С начало я сделал ревизию сети – прошелся по столбам и визуально осмотрел: обрывов и замыканий нигде не было. Так как у каждого потребителя, всего шесть зданий, внутри стоял счетчик – непонятно зачем – с пробками, оставалось надеяться, что они сработают в случае замыкания. Так как электроприборов практически не было, за перегруз сети можно было не бояться, такая станция может осветить небольшой кишлак. Были ещё фонари на столбах для освещения «улицы», но лампочка сохранилась только в одном, перед библиотекой.

По дизелю было видно, что он практически новый, только запущенный, очень грязный. Солярка, Бог знает, с какого времени, в баке была. А вот бензина не было. В бачке, в котором должен быть бензин, я тоже обнаружил солярку – видимо кто-то пытался бензиновый пускач на солярке запустить. Волшебник.

Осмотрел щит – фазы распределены равномерно по домам, что бы не было перекоса, вставки целые, вынуты из разъемов и лежат рядом, пакетник выключен. С электричеством всё правильно, грамотный человек работал. Осталось запустить дизель.

Я выкрутил свечу, проверил зажигание по верхней мертвой точке поршня. Немного подрегулировал зазор контактов, зачистил. По сигаретной бумаге отрегулировал опережение зажигания, ввернул новую, взятую у Уразбая свечу, слил из бачка солярку. Всё, надо бензин и шнурок.

Боря, который не верил в успех моих действий и выражал всякие сомнения по этому поводу, при полной поддержке остального коллектива, нашел бензин сразу – в сарае у директора всегда стоял запас в канистрах. Шнурок скрутили из старого кожаного ремня, правда коротковат получился, и мы с концов приделали ему матерчатые «ручки». Я проверил уровень масла в дизеле и в пускаче, и там и там был минимум, но масла мы не нашли. Решил так заводить, потом дольем. С начало прокрутил, не вворачивая свечу, – искра была что надо, а с бензином сухо. Пришлось снимать и промывать карбюратор пускача – запала игла поплавка. И вырезать новую прокладку.

Пускачь затрещал с полоборота, напугав всех близь стоящих болельщиков. А вот дизель заводиться никак не хотел, пускач его еле - еле проворачивал. Из глушителя полетели клубы черного дыма, сажа – хлопья несгоревшей солярки, и дизель все таки заурчал. Как только рокот дизеля стал ровным и из трубы пошел синий дым, я отпустил пускачь и заглушил его. Дизель работал намного тише и приятнее. Родной с армии запах отработанной солярки заполнил сарай клубами сизого дыма. Я вышел на улицу вместе с недоверчиво улыбающимися коллегами – мне не хлопали, но я был героем, это был мой день. Подождал, когда нагреется дизель, и подключил генератор. Приборы показали: 380 вольт, 50 герц. Все. Включил пакетник – единственный фонарь осветил центральную поляну нашей усадьбы. Лена и Боря побежали проверять свой коттедж. Директора не было, я всё это делал в тайне от него, что бы не позориться, если не смогу. Во всех окнах его коттеджа горел свет, в библиотеке тоже, и у меня одна лампочка – других просто не было. Так как директор должен был приехать, решили ничего не выключать – пусть удивиться иллюминации.

Директор действительно был удивлен и растроган. Он обошел все помещения, Хуршед записывал, где не хватает лампочек. Включил телевизор, черно-белый «Электрон» в библиотеке, поймали два канала, союзный и республиканский – записали купить новую хорошую антенну. В чулане библиотеки нашли настольные лампы, новые, без лампочек, и электрочайник. Все были довольны, что теперь у нас есть свой свет – оказывается, были и зарядные устройства, и аккумуляторы для рации, фонариков, приемника. Солярка тогда стоила копейки, и её было полно у любого грузовика и трактора. Тем не менее, Халил Рахимович приказал дизель заглушить, – до особого распоряжения. Мне пообещал премию. От премии я не отказался, но тут же попросил мотоцикл. Халил Рахимович про мотоцикл ничего не знал и очень удивился, однако мотоцикл взять не разрешил, сказал надо подумать.

Лена и Боря высказали по этому поводу недовольство, и мы пошли ко мне, обмывать электричество, на радостях Хуршед съездил на перевал и привез бутылку водки и две портвейна. Мусульмане пить отказались и пошли в «дом Рашидова», там хороший тандыр, кто-то из охотников добыл Архара и они пошли готовить тандыр-кебаб. Нас звали, но так как они не пьют, мы решили не смешивать компанию.

Тандыр-кебаб, или как его ещё называют, тандыр-гушт, это дословно «мясо в тандыре». В заповеднике, где я его впервые попробовал и больше нигде не ел, его готовили так: у коттеджа директора и у «рашидовского» были выкопаны ямы, метр на метр и метр глубиной, выложенные крупными камнями. Это тандыр. Освежеванную тушу разрубают на куски по 6 -8 кг. Каждый кусок натирают солью и специями – зерой, кореандром, райхоном, красным острым перцем. На дно тандыра укладывают крест на крест, что бы лучше горели, дрова, заполняя тандыр до верху. Когда дрова прогорят, остается треть тандыра углей и раскаленные камни стен тандыра. Вырубают тополиные ветки с руку толщиной, заостряют конец и насаживают на каждый такой «шампур» по 3 – 4 куска мяса, всего получается 3 – 4 «шампура». Их ставят над огнедышащим тандыром, предварительно бросив на угли горсти три арчевых шишек – они дают уникальный, не сравнимый ни с чем, аромат. Накрывают арчевыми лапами сплошь. Сверху закрывают мешковиной – обычным распоротым мешком, и присыпают землёй, сантиметров 5 – 7. Так оставляют минут на 40. Мясо одевается на колья таким образом, что бы кол проходил между костей, иначе оно не удержится. Когда достают шампуры, запах стоит – готов барана целиком проглотить. Каждый кусок мяса кладут на ляган, блюдо для плова, целиком. Нож не нужен – мясо легко отделяется от кости, обтекая горячим, душистым соком. Оно не жаренное, не копчёное, даже не горячего копчения, это не шашлык, это – тандыр-кебаб. Остывшие куски можно повесить и они хорошо хранятся, но когда его горячим ешь, прямо из тандыра…

Это надо попробовать, об этом не расскажешь. Добавьте к этому столу горячие лепешки, свежую зелень, горный воздух и зеленый чай из хрустальной воды ледников…

Зачем пить вино? Жизнь и так прекрасна!

На «рашидовском» тандыре по негласному уговору готовили только «чистое» по исламу мясо – архаров, коз, баранов, говядину. На директорском – любое, и мы с Борей несколько раз делали в нем тандыр – кебаб из кабанов. Тоже деликатесно получается. Самый же вкусный зверь в горах – дикобраз, но его мы в тандыре не готовили, как-то не привелось. А вообще любое мясо, даже ядовитых животных, съедобное, в случае голода можно кобру съесть и ничего.

20.12.07 г.Москва.

На следующий день директор уехал с рассветом, вопрос с мотоциклом повис, и я решил готовиться к походу в крепость Мук.

Изучив карту, я проанализировал наш с Борей путь по Чортаньге. Даже не верилось, что такой короткий отрезок забрал столько времени и сил. Но это горы. Отметив на карте место, где мы выбрались из Карасая, проследил, где он начинается. Судя по перепаду высот, Карасай был такой же трещиной в плато, как и Чортаньги, но намного шире и удобнее для прохождения. Можно было, сделав изрядный крюк по плато, вполне ровному и комфортному для ходьбы, как пешему, так и конному, выйти к истокам Карасая. От его начала до проклятого кишлака было примерно 12 км, и примерно столько же до начала сая от нашего заповедника. Пройти за светло 12 км по ровному плато никакой сложности не представляло, и даже спуститься. Вот успеть до темноты в кишлак было уже маловероятным, но сай широкий и по сухому руслу в лунную ночь можно идти. Но страшновато без оружия, а тащить с собой карабин не хотелось.

Если взять с собой лошадь, погрузить на неё рюкзак с продуктами и ружьё, курпачу, короче всё что может понадобиться для жизни в кишлаке 2-3 дня, то можно за день налегке дойти до начала сая. Перепад высот позволяет спуститься с лошадью, в крайнем случае, можно заночевать – с лошадью и оружием не страшно, и утром продолжить путь. Если путь для лошади окажется непроходимым, оставить лошадь пастись и пройти остаток пути самому. После того, как выяснилась тайна следов «снежного человека» проклятый кишлак меня не пугал. Хотя воспоминания будили во мне странные чувства, какой то легкий озноб. И интересовал он меня прежде всего как стартовая база для восхождения к крепости царя Мук. Если местные ходили туда, должна же быть хоть какая-то тропинка, подсказка, где и как начинать восхождение. Специального снаряжения у них не было, веревки и у меня есть. Надо попробовать. Плохо, что у меня не было напарника, Боря наотрез отказался ночевать в кишлаке. Можно конечно и обойти кишлак, заночевать в подходящей расселине, но кишлак меня тоже интересовал, да и по работе Борю на три дня никак не заберешь – ежедневный обход. И он ещё Лене помогал, а у неё график плотный. Тайно не получалось, а я не хотел, что бы знали о моих похождениях.

Попросил у Хуршеда самую смирную лошадь. Он дал мне какую-то маленькую киргизскую лошадку, мохноногую и чубатую, очень симпатичную. Я мог перекинуть через неё ногу с земли, чуть подпрыгнув. И что странно, она как будто не чувствовала моего веса, видимо они действительно очень выносливы, как о них говорят. С вечера я собрал рюкзак: завернул в платок десять лепешек, банку с жаренной кабанятиной закутал в шерстяное одеяло. Положил маленький топор, котелок, ложку, моток шнура из овечьей шерсти – защищает от тарантулов и других насекомых, нужно перед сном окружить свой ночлег. Взял бинокль, фотоаппарат. Тетрадь и ручка всегда с собой. Карабин решил не брать, у нас в специальной комнате хранилось изъятое у браконьеров оружие. Все наши брали оттуда на охоту, потом возвращали на место. Я взял легкое одноствольное ИЖ – 16 «Байкал», 12-го калибра, и коробку патронов. Карабин не дай Бог потеряешь – хлопот не оберешься, а эти вообще нигде не числились. Патроны взял картечь, самую крупную, «волчью» дробь. Охотиться я не собирался, а воевать - лучше картечи нет. Положил прокопченный котелок, когда-то эмалированный кофейник, пачку чая, сахар, баночку варенья, свечу, спички. Вполне. Немного подумав, положил фонарик-«жучок», бинт и йод. Из одежды смену белья, запасные носки и джурабы – высокие памирские носки из шерсти яка. Тепло в любой мороз. Нитки с иголкой, вроде все. Нож на поясе, остальное на лошадку. Подумав, положил в рюкзак литровую флягу с водой. Еды для лошади повсюду найдешь, а к воде не везде подберешься. Мотки веревок так же принайтовал к седлу. Предупредил всех, что с утра ухожу по маршруту, буду через три дня. Идти решил в крепких кирзовых ботинках.

Встал до рассвета. Лошадка моя паслась у дома на длинном аркане, оседланная, только поправил съехавшее седло и затянул ослабленную на ночь подпругу. Закрепил рюкзак и всё остальное так, что бы и самому можно было сесть при необходимости, но ехать верхом я не собирался. Ружье просто повесил лошади на шею за ремень, конечно разряженное. Солнце уже окрасило снежные пики в алый цвет, когда я покидал территорию заповедника.

Одет я был тепло, под штормовкой шерстяной свитер, под ним рубашка, но все равно утро в горах прохладное, пока не встанет солнце. Шел быстро, что бы согреется. Лошадь, несмотря на то, что паслась всю ночь, все время тянулась за какой нибудь понравившейся травой, и приходилось её одергивать и понукать. Мы быстро прошли участок плато, по которому с Борей возвращались после подъема с Карасая, - тогда мне казалось, что это плато не кончится никогда, и вдоль обрывистого края ущелья двигались к тому месту, где по моим вычислениям оно начиналось, к истоку Карасая. Рассвет застал нас далеко от места, по которому мы с Борей когда-то поднялись из ущелья.

Несмотря на то, что долина была ровной, и даже немного спускалась, за два часа непрерывного хода я устал, тропы попадались редко и не по пути, мы шли по целине, сами прокладывая себе тропу. Вообще то меня это настораживало – должна быть вдоль обрыва тропа. Но её не было. Наткнулся на кабанью тропу, ведущую к небольшой фисташковой роще, решил сделать привал, поправить разболтавшийся на лошади груз и перекусить. К моему удивлению, рощица была довольно обжитым местом, - у небольшого родничка много следов, в том числе и лошадей, подкованных лошадей. В горах есть дикие ослы, их след не отличишь от лошади, но они не подкованы. Между деревьями выложен камнями очаг со следами костра.

- Ещё бы черепа, и как у Робинзона Крузо, когда он нашел стоянку людоедов, - подумалось мне. Никакого кишлака поблизости не было.

Я не стал разводить костер, кипятить чай, напоил лошадь и пустил пастись. Сам сделал себе чудовищный бутерброд, из целой лепешки, с жареной кабанятиной и диким луком, съел его с огромным удовольствием и запил родниковой водой. Вся долина вокруг цвела красивыми бело-сиреневыми цветами, сливаясь в отдалении, они образовывали воздушный, какой-то неземной сиренево-белый ковер, который волнами переливался по долине. Воздух был наполнен тяжелым ароматом медуницы и кашки, а может и этими красивыми цветами. Голова моя была забита мыслями о крепости и проклятом кишлаке, а то бы я присмотрелся к этим цветам.

Отдохнув с полчаса, я перевязал кладь на лошади и пошел дальше. Долина волнами то подымалась, то спускалась, но крутых подъемов и спусков не было. Мы прошли уже довольно много, и наша цель была совсем недалеко. День перевалил за половину, и я сомневался, сделать мне обеденный привал или идти до ужина. Лошадка выглядела довольно бодро, и я решил не тратить время, продолжил путь. Долина сужалась. Мне лень было пересекать её, но с пригорков хорошо было видно, что за равниной, на противоположной от меня стороне, через километр – полтора, обрыв, за которым, с некоторым отдалением, виден склон противоположного хребта. Я шел по краю одного обрыва и чем дольше шел, тем ближе подходил к другому. День уже клонился к вечеру, когда я понял, почему кабаны ходят по такому крутому маршруту, по которому мы с Борей поднимались прошлый раз. Долина кончилась: два ущелья, зажимая её с боков, слились в одно – широкое, огромное, простирающееся как мне казалось, до горизонта. Как нос фантастического корабля нависала острой скалой оконечность плато над ущельем. Я стоял на самом носу этого корабля и ощущал себя властелином мира. Красота открывалась неописуемая и я испытывал смешанные чувства: горечь от того, что заблудился и потерял день, - и восхищение от увиденного. Выбрал место почти над обрывом, лошадь подальше привязал, еле нашел полянку с зеленой травой, всюду цветы, которые моя лошадка не ела.

Вскипятил жареного мяса в небольшом количестве воды, сделав что-то вроде густого супа, с удовольствием поел горячего. Сытная еда и усталость клонили в сон, но красота окружающей природы не давала оторвать глаз, казалось, я могу вечно смотреть, как меняются горы в свете заходящего солнца. Присев на край обрыва, я непроизвольно сложил ноги в позу лотоса. Я не йог, но все азиаты привычны сидеть на полу, подвернув под себя ноги, и я так могу сидеть часами, но в позе лотоса есть особенность – сидя в ней быстрее входишь в отрешенное состояние. В неё легко сесть, и мне даже легко долго в ней сидеть, но если я просижу дольше получаса, потом минут 20 ходить не могу. Открывшийся мне вид был наполнен такой одухотворённостью и торжественностью, что мне показалось очень уместным сесть именно так и немного помедитировать. Я не знал никаких буддийских формул для медитации, и медитировал, углубляясь в себя, как это было мной прочитано в различной, уже модной тогда эзотерической литературе.

Как ни странно, необходимая отрешенность не приходила – горы были так красивы, что мысли не подчинялись мне, и я целиком был поглощен созерцанием расстилавшейся передо мной Божественной красоты. Ущелье, берущее начало от обрыва, на котором я сидел, расширяясь, уходило в даль. Солнце садилось за моей спиной, дно ущелья уже терялось в сине – бирюзовой дымке сумерек, а склоны ещё светились нежно розовым.

В дали, как будто подвешенные в воздухе, как сказочные воздушные замки, из сиреневых сумерек возвышались два пика, удивительно напоминающие женскую грудь с ярко окрашенными заходящим солнцем алыми сосками. Сужающееся от этих пиков ущелье образовывало прекрасное женское тело с тонкой талией, а расходившиеся в стороны два ущелья – её красивые ноги. Будто навзничь на спине лежала прекрасная женщина, закинув голову и широко раздвинув ноги, а я сидел у самого лона, и позади меня находился весь мир, который она только что родила. Так сидел, поглощенный мыслями, что Бог конечно Дух, но он скорее женского рода, как Природа, ведь он творец, создатель, РОДИТЕЛЬ… Логичнее РОДИТЕЛЬНИЦА…

Ущелье скрылось в синих прозрачных сумерках, миллиарды звезд покрыли небо сверкающим ковром, а я всё сидел, погрузившись в эти странные мысли о сотворении всего сущего на Земле…

Еле дополз на четвереньках к остывшему костру. Устроился на ночлег по всем правилам, окружил себя овечьим шнурком, укутался в одеяло, подстелив курпачу. Сразу уснул.

Проснулся, как и не спал, будто минуты не прошло. Серел рассвет. Два всадника на лошадях стояли вокруг, а третий, спешившись, будил меня, тыкая рукояткой камчи в плечо. У одного из всадников я увидел в руках моё ружье, он держал его стволом вверх, но за спиной у него было и своё.

- Вот они, всадники апокалипсиса Иоанна Богослова, - подумал я.

Встал и поздоровался: «Салам алейкум!»

- Салам алейкум, джура. Чи кор мекунад?(Здравствуй, друг. Что делаешь здесь? – тадж.)

- Я здесь работаю, - отвечаю, - биологом, в заповеднике, вот удостоверение есть.

Я достал красную книжечку сотрудника Главохоты республики.

Они внимательно изучили его, передавая из рук в руки, вернули мне. Удостоверение произвело на них впечатление, однако ружье мне возвращать не собирались. Старший сказал что-то по киргизски, я не понял. Один остался со мной, остальные отъехали в сторону рощи, где паслась моя лошадка. Молчание затянулось, и я как мог, объяснил своему конвою,что хочу умыться и позавтракать. Конвой не возражал. Я умылся из фляги и разжег костер, вскипятил чайник, заварил чай и вынул лепешки. Кабанятину предложить не рискнул, обошлись чаем и сахаром.

Долго совещался муссафед (белобородый)с молодыми, и около часа прошло, как они вынесли решение: Если бы я был каламуш (крыса) меня надо было бы убить. Не одну крысу – охотников до чужого кукнара, уже убили в этих горах, - но я не каламуш, я не опий воровать пришел. Если я милиционер – проблем нет, весь опий через милицию продают, они просто крестьяне, которые его выращивают. Но я какой-то биолог – что делать со мной?

Старик, хозяин плантации, остальные все были его сыновья, сказал, - в ответ на обоснованное предложение сыновей убить меня и сбросить в пропасть:

- Биолог - это просто рабочий заповедника. Мы его не убьем. Но отпускать его нельзя. Соберем урожай – отпустим, нам от него вреда нет. Пока не соберем, будет с нами.

Сбор опия сырца дело трудоемкое. На рассвете, пока старшие разбирались со мной, младшие братья и племянники резали мак – каждую коробочку аккуратно надрезали, и оттуда сочился молочный сок мака, который к обеду застывал. Пока одни продолжали резать другие начинали собирать застывшую ханку, опий – сырец.

Весь день наблюдал за резчиками. Мак надо резать так, что бы не прорезать насквозь толстую зелёную кожицу маковой коробочки. Коробочки меньше наперстка не резали – их срывали целиком на кукнар, настой из этих коробочек, толченых в ступке. В среднем коробочки мака размером с куриное яйцо, но есть и с кулак взрослого мужчины. Если прорезать кожицу молочко уйдет внутрь, это брак. Осторожно, острым, как бритва ножом или лезвием бритвы срезали тоненький слой, образуя пятнышко размером с копейку, которое тут же начинало сочиться молочком. Количество порезов в зависимости от величины головки, от двух – трех до пяти – шести. Как только молочко из порезов застывало до коричневого цвета и до захода солнца его собирали с головок баночками от вазелина – видимо очень подходящими для этого дела, или просто пиалками с острыми краями. Я попросился на сбор – что без толку сидеть? И мне дали баночку и показали, как собирать.

Труд каторжный. Меня никто не заставлял, но я не знаю, когда они успели надрезать столько головок. К обеду я собрал две пиалы, столько же, сколько остальные сборщики, но у меня, молодого парня, в прошлом бойца горно-стрелкового спецназа, ломила спина и отваливались ноги. Бабаи собирали опиум как ни в чем не бывало. Обед был скорым. Ата прочел молитву, все мы перед дастарханом помолились и ели плов, приготовленный видимо заранее в кишлаке.

После обеда я продолжил каторжную работу, и до вечера собрал больше, чем остальные сборщики – наловчился, и руки у меня длинные при моем росте. Длина рук имеет значение при сборе опиума.

Аксакал отпустил сборщиков домой, меня оставил.

- Сергей-джан, я не могу отпустить тебя, пока всё поле не убрали, ты понимаешь?

- Понимаю, ака.

- Соберем кукнар, уйдешь спокойно, я своим сборщикам по пиалке кукнара плачу, ты тоже пиалку получишь.

- Ака, мне не нужен опий. Как к крепости попасть?

- Ты молодой. Опий – это деньги. Ты думаешь, мы просто так его выращиваем? Участковый приезжал, третий секретарь райкома приезжал. Они забирают ханку ( опиум сырец), нам что надо? Нам деньги дают, коровы дают, машины дают. Откуда «Нива» у Хуршеда? Здесь связано все. Нам опий не надо, нам кукнар хватит.

- Кукнар что, не нужен никому?

- Почему не нужен, Сергей-джан, это лекарство. Опий не нужен, но деньги платят за него.

- Джапар-ака, эта плантация полугосударственная?

- Охи (парень), ты не понимаешь. Красные маки Иссыккуля кино смотрел? Все с вертолета снимают, красный мак сразу видно. А здесь афганский, белый мак, опиума в нем больше, а с вертолета не видно – все цветет белым цветом.

Джапар-ака улыбнулся:

- Нас только по земле можно поймать, но нам два дня хватит собрать урожай, за два дня никто сюда не придет.

- Но вы только опий собираете, сырец, а кукнар?

- А зачем нам такой кукнар? Мы резаный мак не берем, солома нам не нужна, пусть кому нужен собирают.

Мои расспросы о крепости и проклятом кишлаке ни к чему не привели – Джапар-ака умел молчать. Вернее, говорил он охотно о чем угодно, но эти темы старательно обходил.

На второй день сбор опия-сырца был закончен, и мы расстались друзьями. Пиалку с ханкой я всё же взял – всё-таки расхожая валюта в горах. Внизу, в Ташкенте, её можно было продать за сумму, которую я и за год не заработаю, но такой мысли у меня не возникало. Принципиально против наркотиков, и для меня бабаи, использующие тысячелетиями опий-сырец как лекарство – это одно, а наркоманы городские, сидящие на игле – это другое. Не смотря на свою молодость, я уже потерял немало друзей из-за наркотиков, видел, как хорошие, дерзкие парни на глазах за какой-то год превращались в полное ничтожество.

У меня остался один день, и я попросил Джапар-аку передать Хуршеду, не вдаваясь в подробности нашей встречи, что я задержусь в горах ещё на три дня. И что бы он обязательно сказал об этом Лене.

Пришлось возвращаться к тому месту, где мы поднимались с Борей из ущелья. Спуститься там с лошадью было для меня нереально – это надо очень хорошо уметь обращаться с лошадьми, да и то… Спуск был возможен теоретически. Можно было оставить лошадку пастись, но вокруг не было воды. Ночь на сочной свежей траве лошадь продержится, но хотя бы раз в сутки её надо напоить. Обдумав всё это, решил стреножить лошадку в рощице, где останавливался первый раз, там был маленький бочажок с родниковой водой, тень и трава. То, что лошадь могут увести, меня не пугало, это вряд ли возможно в горах. А вот тащить на себе всё то, что я на неё навьючил, совсем не радовало. Впереди меня ждал очень сложный спуск, потом, правда, вполне комфортный Карасай с плавным спуском и хорошей тропой по дну высохшей реки. Остановился на этом варианте.

От рощицы к кабаньей тропе, по которой я мог спуститься, еле дошел. Не мало я набрал вещей в дорогу, рассчитывая, что не придется их нести. Сам спуск, в свете дня, пугал своей крутизной, но спускаться было легче, чем я думал. Под руками всегда были любезно протянутые ветви деревьев и кустарников, ноги находили достаточно надежную опору на утоптанной не одним поколением кабанов тропе.

Спустился быстро и без особых приключений. У самого подножия хребта, пытаясь перевесить поудобнее рюкзак, уронил его, и он обогнал меня метров на 30. Руки очень устали, спускался больше на руках, чем на ногах. Когда нашел рюкзак, проверил – всё нормально, без потерь. Уложив заново свои пожитки, зашагал по саю в сторону кишлака. Время было к обеду, солнце припекало чувствительно. Сай казался желтым от уже подсохшей травы и разлитого яркого солнечного света. По сухому руслу то там, то здесь лежали большие и маленькие валуны, со следами точившей их когда то воды. Я вспомнил, что где-то в этих окрестностях есть петроглифы, - камни с древней наскальной живописью. Все сотрудники, обнаружившие такой камень обязательно наносили его на карту. Я стал внимательнее присматриваться к большим булыжникам, но ничего не нашел.

Время от времени пугали взлетающие прямо из под ног кеклики. Один раз я даже снял ружьё, но глупо стрелять по куропаткам картечью и я отказался от этого ужина. Еды у меня хватало, а убивать без насущной необходимости вообще не хорошо. Один раз заметил в вдалеке лисицу, которая скорее всего охотилась на куропаток. Часто видел свежий кабаний помет, но самих кабанов пока не встретил. Высоко в синем небе парили, высматривая свою добычу, снежные грифы. Низко стелилась над саем пустельга, эта охота была удачной, то и дело сокол пикировал и улетал с каким-то мелким грызуном в когтях. И тут же над ущельем стелился следующий сокол. Вокруг царило такое умиротворение, и какое-то острое чувство отсутствия людей. Прямо шестым чувством ощущалось, что на много километров вокруг никого нет. Нет давно, а если и бывают, то случайно, как я сейчас. Меня окружали НЕЖИЛЫЕ горы, дикие, и это остро чувствовалось спинным мозгом или чем-то ещё.

Путь был не трудным, поклажа тяжелая, но удобная, и я размеренным шагом не напрягаясь, дошел к устью Карасая. Примерно через час уже слышал далёкий шум вырывающейся из ущелья реки. Перевалив через небольшой косогор, увидел кишлак, который с тех самых пор, когда жители были насильно переселены в Джизакскую степь, получил название проклятого.

- Кишлак как кишлак, - думал я, растянувшись на склоне в тени арчи и рассматривая его в бинокль. Вполне мирное зрелище, несколько тревожащее отсутствием собак и людей. Вообще всякой живности. В кишлаке всегда какая нибудь живность – пасутся козы, бегают куры, пройдет корова. Собаки лениво валяются на подступах к кишлаку, днем они никого не трогают. И не по себе видеть пустой, беззвучный кишлак. Особенно тревожило не отсутствие живности, а что-то другое, чего я никак не мог понять. День уже перевалил за 4 часа, давал знать о себе голод. И тут до меня дошло, что так тревожило меня в этом кишлаке: не было дыма. Ни одна печь, ни один тандыр, не было даже струйки от одинокого очага или костра. Для кишлака вид неестественный, всегда кто-то печет хлеб, греет воду или готовит еду. Река, бурлящая на перекатах за кишлаком и грохот бьющейся о камни воды – вот и всё движение, вот и все звуки. Чем дольше наблюдал брошенный кишлак, тем меньше мне хотелось в нем ночевать. Уговорив себя отбросить суеверия, тронулся в путь.

Кишлак располагался у самого выхода из ущелья Чортаньги и был довольно большим для горного поселения, домов 40. Я подошел к нему со стороны Карасая, где как раз и была окраина кишлака. Подошел к самому крайнему домику, я приметил его, ещё наблюдая кишлак со склона, и сразу решил не углубляться в кишлак, а переночевать на окраине. Домик идеально подходил мне для ночлега. Он стоял на приличном отдалении от всех остальных строений, и рядом не было деревьев. Это обеспечивало хороший обзор в сторону Карасая и реки, в двух других стенах, к склону хребта и кишлака, окон не было. Узкий проем в глинобитной стене служил дверью. Стены образовывали одну комнату с ровным глиняным полом, усыпанном бараньими «орешками», возможно помещение использовали последнее время как хлев. Оконные проемы такие узкие, что в них с трудом пролез бы худощавый человек, но я всё-таки закрепил в них крест на крест толстые ветки сухой акации, рухнувшее со склона дерево лежало неподалёку. Принес несколько крупных камней, сложил у окошка близ двери очаг, развёл из этой же акации огонь, что бы дымом выкурить нежелательных жильцов типа змей, фаланг и скорпионов. Эта живность любит брошенные человеческие строения. Каракурты и тарантулы избегают соседства с овцами.

Бросил в огонь свежих веток и травы, оставил дом коптиться, и пошел к реке. Река была недалеко, шум воды так хорошо слышен в доме, что заглушал другие звуки. Это вносило определенный дискомфорт, но я по опыту знал, что через часа два к шуму воды привыкаешь и снова начинаешь слышать всё остальное. Река в этом месте разливалась широко, метров 15, и была совсем мелкой, можно легко перейти на другой берег. Это самое просторное место: ущелье Чортанги сливалось с Карасаем, образуя равнину гектара три, и дальше шло широкое ущелье, название которого так же Чортанги.

На берегу реки сложена из камней удобная заводь, в которой легко зачерпнуть воды. Несколько крупных камней лежали так, что к воде было легко подойти и удобно умыться. Пока я шел к реке, как-то само собой получилось, на кишлак не смотрел. Набрал воду и повернулся к выбранному мной домику. Из двери и окон, кое где из под крыши валил дым, это хорошо. Кроме опасных соседей окуривание дымом у горцев являлось ещё и ритуалом, помогающим изгонять злых духов. Вспомнив, что для этого используется полынь, я сорвал по дороге большой куст с намерением сжечь его в очаге, произнося при этом все молитвы, которые помнил. По правую руку у меня лежала долина, по которой уходила заброшенная грунтовая дорога, продолжение центральной улицы кишлака. Она шла вдоль реки в ущелье, наверное, до самого Заамина. По левую руку сад с цветущим урюком и миндалем, за которым виднелись крыши домов. Кроме шума воды ничто не нарушало тишину. Уже подходя к дому, мне показалось боковым зрением, будто в кишлаке что-то мелькнуло, какое-то быстрое движение. Резко повернулся, чуть воду не расплескал, осмотрел кишлак, - ничего.

Дом всё ещё был наполнен дымом продолжавшего гореть очага. Я поставил рядом с огнем котелок с водой, бросил в огонь полынь, дым сразу приобрел характерный аромат. Дышать в домике было нечем, и помолился я с наружи, надеясь, что Всевышнему это не важно. Пока дом дымился, заняться было нечем, до темноты ещё было часа три. Взял лепёшку, съел её с вареньем и ледяной водой. Вкусно. Настроение после еды поднялось, страхи показались смешными, и я решил пройтись по улице на другой конец кишлака, туда, где мы с Борей вышли из ущелья. Захотелось ещё раз побывать в саду, в котором я увидел следы, как тогда думал, снежного человека. Ружьё все-таки взял, зарядил, поставил на предохранитель.

Домик, в котором я поселился, стоял на самой окраине, во дворе большого, видимо позже построенного дома. Сохранились следы грядок, каких-то построек, сад. Сам хозяйский дом тоже был в неплохом состоянии, насколько я мог судить со стороны. Заходить в него не хотелось. Я шел по улице, может быть впервые за несколько лет, по этой улице шел человек. Никаких следов недавнего пребывания человека я пока не встретил. Жителей этого кишлака увозили в степь насильно, под автоматами солдат. На сборы дали достаточно времени, но мало кто верил, что это навсегда и многие взяли только необходимое и скот. Да и живность многие отвели заранее в соседние кишлаки, кто продал, кто оставил в общем стаде. Когда часть жителей вернулась обратно, их арестовали, показательно судили и дали немалые срока, запугав окончательно всех, желающих вернутся. Первое время кишлак патрулировался, такая же ситуация была с другими выселенными в голодную степь кишлаками. Но так как поблизости других выселенных кишлаков не было, местные решили, что это проклятие крепости Мук. Конечно, были смельчаки, которые бывали в кишлаке, или просили родственников, как Хуршеда, что бы вынести что-то забытое или спрятанное, но с годами надобность в этом почти отпала. Степь Джизакская, хоть и называлась по-прежнему голодной, получив воду, такой уже не была. Многие горцы зажили в степи хорошо, взяли в аренду гектары, завели бахчу, нашли работу в колхозе. Жизнь в высокогорье тяжела, зимы суровые, морозы сибирские, работы нет, а на подножном корме жизнь как в средние века. По горам тосковали старики и охотники. Но то, что люди уезжали с уверенностью, что вернуться, оставило свой след, - всё выглядело так, как будто все вышли ненадолго и вот-вот придут.

Я же шел по кишлаку, как по городу призраков, из какой нибудь ненаучной фантастики. Ближе к центру дома всё зажиточнее, с балахонной над воротами, вторым этажом в виде деревянной летней мансарды. Сами дома глинобитные, саман, с такими же саманными высокими дувалами. Некоторые дувалы были выше меня настолько, что из-за них я видел только крыши домов. Часто попадались постройки на сложенных из осыпи камнях, или полностью из этих камней. Так не строили давно, этим постройкам сотни, а то и тысячи лет. Они часто попадаются в горах, вдали от человеческого жилья, на всем протяжении Шелкового пути. Когда-то их строили как оборонительные сооружения, потом надобность в них отпала. Если рядом жили люди, их приспосабливали под свои нужды, кто как мог. Несмотря на свою древность, никакой исторической ценности они не представляли. Мальчишками, лазая по горам, мы частенько устраивались в таких каменных строениях, напоминающих современные доты, на ночлег. Покопавшись в земляном полу, можно было найти какую нибудь старую монетку или обломок утвари. Таким же способом из таких же камней была сложена крепость царя Мук, я хорошо её разглядел.

Ущелье Чортанги, к каньону которого я приближался, проходя по кишлаку, подавляло своим величием, смотрелось грозно и мрачно, наполняя весь окружающий мир грохотом бьющейся о камни воды. Я уже видел склон, на котором мы стояли, рассматривая кишлак первый раз, и дом, во дворе которого сад со следами. Улица шла в гору, подъем чувствовался. Оглянувшись, увидел почти весь кишлак как на ладони. Многие дома только угадывались сквозь цветущие сады. В долине урюк, персик, а тем более миндаль давно отцвели, а здесь весна поздняя и сады кипели буйным цветом. Большой кишлак, для высокогорья. Да и какой смысл переселять маленькие, хлопоты те же, выбирали самые крупные, степь надо было заселять согласно плану мелиорации. Сотни тысяч сельских тружеников должны были пополнить новые колхозы орошаемых земель. На дальней окраине струился дымок от моего очага.

Вдруг я понял, что дальше не пойду. Ничего не случилось, не было новых звуков, не заметил чего-то странного, просто понял, что дальше не пойду. Какой-то подсознательный страх подступил к горлу, я даже снял с плеча ружьё и держал его в руках, и не сразу заметил это. Причем чувство уверенности и безопасности, которое всегда охватывало меня, когда я брал в руки оружие, на этот раз меня не посетило. Я медленно кружился на одном месте, и боялся остановиться – мне казалось, что за спиной кто-то есть. Чувство было, как в детстве в темной комнате – кажется, сзади кто-то есть, а оглянуться боишься, хоть и знаешь, что нет ни кого. Не сразу взял себя в руки, сначала возвращался спиной вперед, постоянно оглядываясь. И только когда отошел на приличное расстояние, успокоился. Мне пришла в голову мысль, что если это медвежьи следы, то они должны быть везде, ведь сады в каждом дворе, и есть, чем полакомиться. Выбрал неподалёку дом с большим пышным садом, через пролом в дувале оказался внутри. Спокойствия мне это не прибавило, видимо тот первобытный страх, который я испытал при виде следов в первое посещение кишлака, крепко засел у меня в подкорке. Солнце клонилось к закату, половина кишлака у хребта уже в глубокой тени, но этот двор пока хорошо освещен. Я ходил между деревьями по косточкам прошлогоднего урюка – никаких следов не было. На бесформенных грядках когда-то ухоженного огорода буйно росла всякая вкусная зелень, и я нарвал себе кинзы, райхона и укроп. Росли и огурцы, и помидоры, но они только зацветали. Картошки тоже было много, осенью здесь неплохо можно подкормиться. Кое-где красиво цвел мак, причем привычный, красный, который я сразу узнал. Мак был в каждом дворе, по нескольку растений, видимо сажали для себя, как лекарство, а он разросся как сорняк, здесь его никто не собирал. Только выбрался из дувала на улицу, кишлак накрыла тень – солнце скрылось за хребтом, ещё час и короткие горные сумерки. Шел быстро, но хотелось бежать, оглядывался так, что шея заболела.

Очаг прогорел, светился красивыми углями, дом уже проветрился и выглядел вполне жилым. Успел до заката затащить внутрь почти всю акацию, разрубив её на крупные ветви, и набрать воды во флягу и кофейник.

- Как к осаде готовишься, - мелькнул в уме нечаянный упрёк.

Ствол акации я прислонил снаружи, поправив его изнутри так, что бы он разделил и так узкий проём двери пополам. Изнутри крест на крест поставил крупные ветви и связал эту конструкцию веревкой, снизу укрепил несколькими камнями. Если бы кабан или медведь захотели бы попасть внутрь, им бы это удалось, но шуму будет много. Этого можно было не опасаться, дикие животные не полезут туда, где пахнет дымом, железом и человеком. А без шума даже шакал сюда не попадет. Мне же было важно, что бы меня врасплох не застали. Кто? Я не знал… Кто-то.

Сварил себе привычный ужин, поел без аппетита, есть не хотелось, видимо перенервничал. Солнце уже зашло, темнота в проёмах неестественно глухая, южные ночи светлы даже при малой луне, а было почти полнолуние.

- Костер! Надо залить очаг, который освещает моё жильё, - понял я, - со светлого в темное всегда темно.

Потушил огонь, и всё сразу изменилось, ночь действительно была светла. Неба из окон и двери видно не было, но всё вокруг было залито лунным светом, весь сектор обзора просматривался очень далеко. Да и внутри хватало льющегося из окон серебристого света, что бы ориентироваться без помощи фонаря. Курпачу я уже постелил в глухом углу, образованном стенами, в которых не было проёмов. Умылся у потухшего очага, почистил зубы и лег спать, положив под голову рюкзак, а рядом ружье. Нож я всегда клал под подушку или что ей служило, под голову. Это не было связано с безопасностью. Однажды ночевали с другом в горном кишлаке, приютил нас домулло этого кишлака, и я пожаловался на бессонницу, я сова и плохо засыпаю. Старик посоветовал положить под голову нож – и я действительно сразу уснул. Самовнушение это или любая железка так действует, но с тех пор всегда, когда не могу уснуть, даже в городе, иду на кухню, беру нож, кладу под голову и спокойно засыпаю. В горах это стало у меня привычкой.

Усталость взяла своё, уснул под мерный шум реки, как в омут провалился.

Проснулся глубокой ночью без осознанной причины. То, что ещё глубокая ночь я знал по внутренним часам, но всё же посмотрел – второй час, ещё три часа до рассвета. Шумела река, из окон по-прежнему лился лунный, серебряный свет. Я лежал не шевелясь, пытаясь понять, что же меня разбудило. В проёмах окон и двери никого не было, мои баррикады не тронуты. Но что-то произошло, сна не было ни в одном глазу, ружьё я взял инстинктивно, и опять заметил это, когда оно уже было в руках. Больше же шевелиться не хотелось, хотя самым разумным было встать, осмотреться из окон.

И вдруг я услышал шаги. Прямо у себя над головой. Спокойные, неторопливые шаги, как будто кто-то стоял на крыше и неспешно сделал несколько шагов. Кровь застыла в жилах, я чуть не выстрелил в потолок. Потолок громко сказано, как и почти все крыши в кишлаках это были продольные лаги из тонкостоя, переложенные поперек сухим кустарником, камыш вперемешку с цыганской коноплей, сверху обмазана саманом и покрыта рубероидом. По такой крыше без опаски провалиться только дети ходили. Но я отчетливо слышал уверенную поступь взрослого мужчины. Не успел придти в себя от первого шока, шаги повторились, в другом направлении. По крыше явно кто-то ходил.

- Он ведь может не знать, что внутри кто-то есть, - пришло мне в голову, - надо бы окликнуть его.

Правильная, по сути, мысль, но исполнить её не было никакой возможности, я просто оцепенел, сжимая ружьё в запотевших ладонях. Время замерло. Уже час я лежал, не в силах пошевелиться, по крыше ни кто не ходил, но человек, если это был человек, находился на крыше – он не мог покинуть крышу бесшумно. Да и никакое животное не могло. Я же в таком состоянии услышал бы малейший шорох, даже взмах крыльев.

- Хорошо, что не выстрелил, - понял я, - картечь бы пронзила крышу, как её и не было, и я бы убил человека только за то, что он ходил по крыше. Может, это бывшие жители ходят тут по ночам, бывший хозяин. Но по кой хрен он здесь по крыше ходит, с риском провалиться и сломать себе шею?

Я уже так устал от этого страха, что начинал постепенно злиться. Злость помогла, я сел. В окно из этого положения выглянуть не мог, надо было встать и подойти к окну. Но я немного размялся, встал, прицепил к поясу нож, положил в карманы патроны. Ружьё одноствольное, перезаряжать надо быстро.

И тут снова услышал шаги, и снова оцепенел. Шаги, как и в первый раз, прозвучали прямо над головой, как будто человек от места, где остановился, прошел к стене, в которой была дверь. Ещё шаг, и он бы спрыгнул прямо перед дверью. От неожиданности я снова чуть не выстрелил в потолок, уже самопроизвольно рука сняла предохранитель. Лоб покрылся испариной.

- Кто бы это мог быть, черт возьми? – Подумал я в растерянности, пожалев тут же, что помянул нечистую силу, хоть и мысленно.

Снова сел. Осторожно обулся. Медленно переступая, глиняный пол позволял передвигаться бесшумно, подкрался к окну. Это было рядом с тем местом, где остановились шаги. И тут меня пронзила простая и ясная мысль:

- Тень!!! Кто бы это ни был, луна уже была за моим домом, и тот, кто на крыше, должен отбрасывать тень!

Осторожно выглянул в окно, - тени не было. Я глазам своим не поверил – не было, и всё!

Это уже какая-то мистика. Все предметы отбрасывают тень, крыша сама давала ровную, чёткую тень, а то, что на крыше, тени не давало.

- Может, он там залег? Но как он лег бесшумно? И даже если он залег на краю, где остановился, тень должна быть… - терялся в догадках я и снова почувствовал, как холод ползет по спине. Возникло желание просто изрешетить всю крышу картечью, кто бы там ни был. Медленно отошел от окна к глухой стене, сел, опираясь спиной о стену. Что делать?

Так сидел долго, иногда вставал, разминая ноги, делал пару приседаний. Тот, на верху, не давал о себе знать. Уснул, что ли? Я представил себе, как какой нибудь каин из этого кишлака в приступе ностальгии приходит в свой дом, забирается на крышу, потому что кто-то завалил дверь ветками, и спит там, ночью, что бы не поймали. От этих мыслей полегчало, какими бы абсурдными они ни были. Человек всегда найдет объяснение, сталкиваясь с непознанным, что бы не сойти с ума.

Я понял, что до рассвета так не досижу. О том, что бы лечь спать, не может быть и речи. Надо как-то действовать. Вышел, еле переступая, на середину, в место, откуда видел в оба окна. Осмотрелся – ничего. Шагнул к одному окну, не выглядывая, приблизил лицо к веткам, осмотрел сектор – ничего. Два осторожных шага к второму окну – ничего, тень от крыши удлинилась, но никакой другой тени не было. Сейчас надо было в центре крыши лежать, что бы не выдать свою тень. Всё это было очень странным. Аккуратно подкрался к двери, сел у проема, снова осмотрелся, насколько мог осмотреться не высовываясь. Как мог, осмотрел край крыши, нигде ничего. Звёзды из пронзительно ярких бриллиантов стали голубеть, ещё час и будет светать. Но совсем скоро луна скроется за горой и будет темно, кишлак накроет лунная тень. Осторожно, останавливаясь и осматриваясь, перерезал веревку, которой связал ветки и ствол, загораживающие вход. Самым трудным было без шума отодвинуть ствол, всё это я делал, сидя на полу, прислонив ружьё к стене рядом с проемом двери. Постоянно держал в поле зрения тень крыши, любое движение привлекло бы моё внимание. Ветки изнутри я убрал удачно, не нашумев. А ствол, прислоненный снаружи, никак. Получилось только отодвинуть верхнюю часть, и он наискось перекрывал проём. Можно было перешагнуть и выйти из домика, но было страшно от мысли что кто-то или что-то прыгнет сверху. Я отошел к противоположной от двери стене. Самым безопасным мне казалось выпрыгнуть через эту ограду как можно дальше от дома и откатиться, встав уже лицом к дому, что бы если прыгнет кто, то лучше пусть прыгает на грудь, я успею снять предохранитель. Был риск разбить себе голову об камни, приземляясь в кувырке, поэтому решил прыгать ласточкой, приземляться на руки, и уже потом кувыркаться. Длинное ружьё было неподходящим оружием для таких кульбитов, и я сомневался, прыгать с ним или бросить его вперед и прыгать на него. Второй вариант мне показался предпочтительнее, главное не зашвырнуть его с испугу так, что не допрыгнешь.

-Буду кувыркаться, пока до ружья не докачусь, если улетит, - решил про себя.

Разбег у меня был чуть больше трех метров, три шага и прыжок. На втором я бросил ружьё, даже ближе, чем хотел, и прыгнул. В секунды кувыркнулся, встал, схватил ружьё… и даже не стал снимать предохранитель – на крыше никого не было. Не верил своим глазам. Огляделся по сторонам: луна уже висела над краем хребта, скоро закатиться, но пока освещала своим бледным светом всю долину. Я стоял в двух метрах от тёмного проема двери, из которого только что вынырнул, - вокруг никого. Позади меня шумела река, вправо уходила дорога, слева кишлак. Не заботясь о шуме, обошел справа дом и поднялся по освещенному склону Карасая над домом, крыша как на ладони – никого, и никаких следов. Она же пыльная, должны быть следы. Это что, такие слуховые галлюцинации? Я ведь полынью дымил, а не индийской коноплей.

Присел на подходящий камень, не спуская глаз с крыши и дома вообще, стал обдумывать ситуацию. Если представить, что на крыше кто-то был, а я уверен, что был, он мог в момент моего прыжка тоже спрыгнуть с крыши на противоположную сторону. Тогда конечно ни слышать, ни видеть его я не мог. Когда я обходил дом справа, он обходил дом слева, мы кружанули вокруг дома, и если всё так, он сейчас на противоположной стороне прячется, или в доме, если рискнул в него зайти, там ведь могла оказаться засада. Откуда ему знать, что я один? Нет, в дом он, скорее всего, не зайдет. Значит он где-то за углом или между окном и дверью. Как его поймать? Во мне проснулся охотничий азарт, и тут до меня дошло: если у него есть оружие – я мишень лучше не придумаешь. От этой мысли аж подбросило. Залег за камень, на котором сидел, взял на мушку правый угол, за которым мог прятаться мой гость, и стал думать дальше. Сейчас минут на сорок станет темно, потом ещё полчаса серый рассвет, видно не лучше, и только потом рассветет. До темноты надо что-то придумать.

Вскочил и быстро оббежал дом в обратную сторону, надеясь застать врага врасплох. Не застал. Почему врага? Друг не будет прятаться, и мне проще думать, что это враг, потом разберемся. Залег в камнях по дороге к реке, точно напротив угла дома, что бы видеть стену с окном и стену с дверью и окном. Две противоположные стены я не видел, но если враг опять скрылся, перебежав дом в обратном направлении, то он сейчас за домом, а дальше – склон. И склон ровный, поросший вянувшей травой, ни куста, ни деревца. Даже в темноте на фоне этого склона я увижу любое движущееся пятно. А если он внутри – ещё лучше, никак не уйдет незамеченным. Оставалось ждать.

- Времени нет, - успокаивал я себя метафизическими размышлениями, - время придумали люди, что бы иметь точку отсчета для ориентации, на самом деле время как физическая величина не существует.

Скрылась за хребтом луна, глубокая черная тень закрыла кишлак, звезды снова стали ярче, звезд стало больше – стали видны те, которых не было видно при свете луны. Но мне некогда было любоваться звездным небом, я глаз не сводил с дома, лишь мельком поглядывая по сторонам. Позиция у меня получилась идеальная: я залег между двумя крупными валунами, за мной река, её ровный шум не мешал слушать, здесь она не грохотала, как на выходе из ущелья. Специально бросил за спину несколько камней – четко услышал, как они упали. Так что я на всякий случай оглядывался назад каждые полминуты, как летчик-истребитель, но знал, что сзади бесшумно не подойдешь, - весь берег завален сухим плавником. Трещит как выстрел, если наступишь. Мешали разнокалиберные камни, на которых лежал, какой нибудь обязательно упирался больно в ребра, как ни крутись. Ни из-за дома, ни из дома – ни шороха, ни звука, ни какого движения. За ночь долины остывают и холодный, свежий воздух гор стекает по склонам хребтов. Я ощущал это дуновение на своем лице, оно приятно умывало своей первозданной свежестью, в нем чувствовался дым моего очага, запах овец и навоза, и никаких посторонних, подозрительных запахов. Я конечно не собака, но многие запахи различаю на привычном фоне, я легко бы унюхал запах любого парфюма или топлива, даже очень слабый. Но и обоняние ничем мне не помогло. Терпеливо ждал рассвета, что ещё оставалось? Хотя если этот человек не появится и с рассветом, тоже не очень понятно, как его вычислять: зайти в дом, - если он за домом, уйдет и не заметишь. Нет, сначала надо обойти дом. Потом в него заглянуть. Не уйдет.

Рассветное время в горах довольно оживленное. Это излюбленное время кормежки многих животных, кабаны поднимаются с лежек и кормятся до восхода. С первыми лучами солнца поднимаются на лёжки, в густой арчевник, продолжая кормиться до наступления жары. Потом у них фиеста и вечером, с наступлением сумерек они опять выходят на кормёжку. И многие животные придерживаются такого графика. Странно, но такое богатое хорошим кормом место кабаны не посещали. Следы я видел, и помет, но это явно одиночка, скорее всего старые вепри, уже ушедшие из стада, и то забредут и больше не заходят. Иначе бы давно съели всю картошку и косточки урюка, ещё когда эти косточки были урюком. Может, опасаются человеческого жилья. Сейчас я тоже заметил стадо, голов двадцать, далеко, на противоположном, освещенном луной склоне Карасая. Отсюда они были не больше спичечного коробка, шли к реке, но обходили кишлак стороной. Может кабаны тоже считают, что кишлак проклятый?

Лежать на острых камнях было больно, и я всё время ворочался. Но глаз с дома и склона за ним не спускал, лишь мельком оглядывая окрестности. Наконец четкая граница тени от луны стала стираться, звезды бледнеть, всё становилось серым в предрассветных сумерках. Самое время тому, кто прячется в доме или за ним, попытаться скрыться, - видимость плохая, свет обманчив, расстояния искажены, трудно стрелять, трудно видеть. Если конечно он хотел скрыться, может быть, он так же устроил засаду на меня. Теперь у кого терпения больше.

Рассвет серел светлее и светлее. Как закат, так и рассвет в горах быстрее, чем внизу. Сначала предрассветные сумерки наливаются прозрачностью, становятся всё светлее, потом совсем светло, - и раз, первый луч солнца позолотил гребень хребта, два – и солнце залило всё вокруг ярким утренним светом, играя и переливаясь красками. Мир меняется в какие-то минуты. А я всё лежал, и ничего не происходило. Где же я ошибся в расчетах? Должен он быть здесь, если это не привидение. Я замерз на этих камнях, обдуваемый легким утренним ветерком с гор. Грудь болела, живот тоже намял об камни, болели локти, колени, ноги затекли. Я уже подумывал, как сменить позицию, отступить и этим выманить этого кого-то из домика. Сдерживало то, что если он так же держит под прицелом этот сектор, то он мня просто снимет первым же выстрелом, как и я его, если он появится. Правда, я не собирался в него стрелять, я бы спросил, кто он такой и что здесь делает. Но у него могут быть другие планы.

Было уже довольно светло, вот-вот появиться солнце из-за ближайшего хребта. Интуитивно почувствовал – нет там никого, ни в доме, ни за домом. Моя уверенность, что этот кто-то здесь основывалась на том, что я отчетливо слышал шаги и понимал, что тот, кому эти шаги принадлежат, не мог никуда деться, он должен был быть здесь. И, тем не менее, двухчасовое лежание в предрассветной мгле поколебало эту уверенность. У человека есть шестое чувство, и седьмое и ещё какие-то, взять тех же экстрасенсов. Но элементарное почувствовать может каждый. Все чувствуют направленный на себя взгляд, чувствуют, если близкий человек хочет что-то сказать или что сейчас зазвонит телефон – многие подходят к телефону или берут трубку до того, как телефон зазвонил. Вот каким-то из этих чувств я и почувствовал, что там никого нет. Может быть, я бы и раньше это почувствовал, но или там всё-таки был кто-то, или я слишком возбужденный этими шагами не заметил подсказок интуиции. На интуицию мне жаловаться было нечего, она меня никогда не подводила, поэтому я решил, что просто не заметил того момента, когда хозяин шагов покинул меня.

Злой, не выспавшийся и изрядно замерзший, я встал, и не пренебрегая осторожностью, обошел дом вокруг, заглянул в окно, - так и есть, никого. И никаких следов. Уперев корявый ствол акации в проем окна, залез по нему на крышу, присел на краю, свесив ноги, моего веса крыша могла не выдержать. Но и так я прекрасно её осмотрел, - никаких следов. Правда и рубероид был так отмыт дождями и продут ветрами, что на нем вряд ли следы бы сохранились. Осмотрел склон, сел на край крыши, свесив ноги, рассматривал кишлак, его цветущие сады в рассветном солнце казались волшебными. Горы вокруг, река, высокое синее небо и розовые вершины над пламенеющими отсветом ледниками, - можно в любую мистику поверить. Грелся в лучах взошедшего солнца и думал о происшедшем. Высококлассный специалист спецназа мог меня перехитрить, и уйти незамеченным, я таким специалистом не был и наделал много ошибок. Вопрос – что такому специалисту делать здесь? Одному, ночью, в заброшенном кишлаке, на крыше какого-то сарая? В голове не укладывается, ответ – нечего. Тогда что это было?

Так ничего и не придумав, слез с крыши и пошел готовить завтрак. Есть хотелось зверски после перенесенных тревог и сумасшедшей ночи, особенно горячего сладкого чаю.

После завтрака так разморило, рухнул на курпачу, даже не заботясь о том, что бы завалить дверь, и уснул в обнимку с ружьем. Проспал до полудня. Встал, умылся в речке ледяной водой, заварил крепкого чая. Пил чай и думал – остаться ещё на одну ночь и с рассветом попробовать подняться в крепость, или поискать возможность подняться сейчас, и заночевать в горах, где придется? Ни того, ни другого не хотелось абсолютно, я чувствовал себя разбитым и морально подавленным. Хотелось вернуться в заповедник и просто осмыслить происшедшее. Так и решил.

От мысли пробраться в крепость я не отказался, но как-то много всего – и мак, и шаги, я решил, что столько препятствий не спроста, надо вернуться и более тщательно подготовиться, собрать информацию. Сразу на душе стало легче, и это укрепило меня в правильности принятого решения.

Так как всё равно стартовать в крепость отсюда, тащить всё назад не имело смысла. Решил оставить то, что не понадобиться в заповеднике. Получилось: ружьё, патроны, котелок, кофейник, фонарик, свечу, спички, сахар, соль, чай. Подумал, и решил оставить ещё смену белья, джурабы, свитер, веревки. Остатки еды съем на обратном пути, курпача и одеяло мне нужны дома. Фотоаппарат и бинокль казенные. Подумав, решил фонарик взять, второго не было, а топор оставить, топоров хватало. Облегчив таким образом себе жизнь, я собрал всё, завернул в кусок полиэтилена, который у меня был и спрятал в полуразрушенном тандыре. Накрыл его от дождя куском валявшегося во дворе рубероида и сверху ржавым куском кровельного железа. Придавил на случай сильного ветра булыжниками. Вернуться я надеялся скоро, но постарался упаковать всё так, что бы и год пролежало.

Собрал в рюкзак оставшиеся пожитки, тронулся в обратный путь. Решение расстаться с ружьем, может быть, было легкомысленным, но я чувствовал, что мне ничего не угрожает. Более того, у меня возникло ощущение, что я сдал неведомый экзамен неизвестно на что и, тем более, неизвестно кому.

Не знаю, как бы я шел, если бы не оставил часть груза – подъем Карасая хоть был и пологим, но ощутимым. А про подъем по склону и говорить нечего, я бы до ночи не поднялся бы со всем скарбом. А относительно налегке я довольно быстро преодолел этот путь, поднялся на плато засветло. Солнце только коснулось вершины хребта, когда я нашел свою лошадку и перегрузил на неё свои вещи. Всё это время она мирно паслась вокруг рощи. А для меня как будто целая жизнь прошла. Наскоро перекусил, набрал воду во флягу, полежал под деревьями на траве и уже совсем налегке тронулся в заповедник, идти было уже не далеко.

В усадьбу пришел сразу после захода солнца. Окна у Лены с Борей светились керосиновой лампой, но я не хотел никого видеть. Разгрузил лошадь, распряг, стреножил и отпустил. Только успел умыться и заварить чаю, пришел Боря. Спросил:

- В кишлаке ночевал?

- Да, - не стал скрывать, у меня тоже к Боре было много вопросов. Но следующим он меня ошеломил:

- Шаги слышал?

- … ?

- Что ты смотришь на меня, как Ленин на буржуазию, слышал шаги

- Я то слышал, а ты откуда знаешь?

- Я тоже слышал…

Боря рассказал немудреную историю своего пребывания в проклятом кишлаке. Когда они с Хуршедом приблизились к кишлаку, Хуршед показал Боре дом, в котором у его родственника были спрятаны какие-то ценности, какие Боря не знает. Ему просто надо было забрать кумган, спрятанный в стенной нише одной из комнат большого дома. Хуршед с лошадьми спустился и остался ждать Борю возле реки, метров сто ниже того дома, где я ночевал. А Боря пошел в дом, имея на руках план дома и инструкцию, где взять кумган. Боря честно признался, что имел мысль поживиться ещё чем нибудь, кроме обещанных Хуршедом бутылок водки, - по дороге он выторговал у Хуршеда ещё одну. По дороге он даже приметил ещё пару домов, куда решил заодно заглянуть. Хуршед подождет, куда он денется.

Когда он нашел дом, - это был дом, в огороде которого я побывал! – без труда пробрался в нужную комнату, нашел спрятанный кумган с приклеенной и обмазанной какой-то засохшей смолой, типа мумиё, крышкой. И уже хотел пошарить по углам и перейти к следующему, как услышал шаги. Сначала он даже не испугался, - мало ли, может, Хуршед решил всё-таки навестить дом, в котором не раз бывал ещё ребенком, может, сосед зашел. О том, что никаких соседей здесь нет, Боря даже не подумал. Шаги раздавались в соседней комнате, как будто кто-то ходил не спеша, но громче, чем обычно по глиняному полу. На это Боря внимания не обратил и зашел в эту комнату поздороваться с человеком, как никак Боря был посланцем хозяина дома, и должен был проявить интерес, кто тут без хозяина шастает. Надо сказать, что Боря был вообще не робкого десятка. Когда он вошел в комнату, из которой слышались шаги, там никого не было. Но там была лестница в мансарду, балахону, и Боря явственно услышал шаги у себя над головой. С кумганом в руках Боря идти не захотел, поставил кумган, и видимо что-то его встревожило, взял в руки нож, осторожно поднялся на второй этаж. Никого. Боре стало не по себе.

- Эй, кто здесь? Узун баласы? – окликнул он по-русски и по-узбекски, - в ответ тишина. Боря выглянул с балахоны. Балахона это не второй этаж в европейском понимании, это такой балкон, надстройка над первым этажом. Осматривая тщательно двор, - больше тому, чьи шаги Боря слышал, некуда было деться, только спрыгнуть во двор, - Боря услышал шаги на первом этаже. Несмотря на то, что под балахонной никаких следов не было, Боря решил, что гость всё же спрыгнул, и пока он поднимался, зашел снова в дом. Насторожившись и недоумевая от такого странного поведения этого человека, Боря быстро спустился по лестнице – в комнате никого не было. И не было кумгана. Боря похолодел, - видимо, в кумгане было что-то ценное, и неизвестный злоумышленник охотился за кладом. Выбежав сначала во двор, потом на улицу в надежде догнать вора, Боря остановился – никого не было, а так быстро скрыться из глаз можно только на ковре-самолете, и то не факт. Значит, вор ещё в доме, затаился, - решил Боря, и вернулся в дом. Войдя в первую комнату, он увидел в стенной нише кумган, именно тот кумган, который он только что держал в руках и оставил во второй комнате, перед тем как подняться по лестнице. Боре стало не по себе, он схватил кумган и опрометью выскочил из странного дома, и бежал через весь кишлак, пока не добежал до Хуршеда, причем весь этот путь у него было ощущение, что в затылок ему кто-то дышит, но не было сил оглянуться. Когда его увидел Хуршед, то сам чуть не убежал, - на Боре лица не было. А Боря, увидев, как на него смотрит Хуршед, решил, что тот что-то видит за его спиной, и пробежал мимо Хуршеда. Хуршед догнал его на лошади уже в Карасае.

Боря рассказал Хуршеду, что с ним произошло, после того как выпил одну из полученных бутылок, после чего Хуршед тоже выпил, и они оба решили, что ни за какие коврижки больше в кишлак не пойдут. Кумган был благополучно доставлен родственнику, что в нём было, Боря так и не узнал.

От Бориного рассказа мне, с одной стороны, полегчало, - значит, это были не галлюцинации. С другой я пришел в не меньшее недоумение, чем Боря, который сохранил его до сих пор. Даже сон улетел, и захотелось выпить. У меня была заначка, два 100 граммовых цветочных одеколона, «Ландыш» я взял себе, «Шипр» дал Боре, и мы выпили за удачное возвращение из проклятого кишлака.

Рабочие будни тянулись своей чередой, работы было много, работа интересная. Лето вступило в свои права, даже здесь, в высокогорье было жарко, всю тяжёлую физическую работу старались делать утром и вечером, устраивая себе фиесту с полудня до четырех. Посадили картошку на выделенных нам участках. Пахали на лошади, деревянной сохой, все это я видел в музее и учебнике истории. Хуршед вел лошадь под уздцы, а здоровый Балтабай шел, налегая на соху: ответственное дело, глубина борозды должна быть определенная. А мы за ними закапывали посевную картошку через равные расстояния. У Бори с Леной было два участка, себе они оставляли пару мешков, остальную картошку продавали, это был их приработок. Хуршеду с Балтабаем не хватало картошки с их участков, и они прикупали у Лены.

Работы стало больше: прилетели на гнездовье Черные аисты, в этом году три птицы. Две пары Орлов-бородачей тоже гнездились, где-то гнездилась пара Беркутов. Мне ещё предстояло найти гнезда, установить наблюдение и оформить результаты мониторинга в научный отчет. Аистов тоже в прошлом году было две пары, но видимо что-то случилось с одной птицей, и теперь непонятно, - аист моногамен, и как будет без пары вторая птица. Снежный гриф гнездился за территорией заповедника, высоко в горах, среди вечных снегов, не зря же он снежный. Он у меня, слава Богу, по отчетам не проходил.

Всё это время мне не давала покоя мысль о проклятом кишлаке. Мы не раз говорили о нем с Борей. Как ни странно, то, что мы оба слышали эти шаги, успокоило и его и меня. И он, и я хотели снова побывать в кишлаке и разобраться, что это нас так напугало, или кто. Мы выдвигали друг другу свои версии объяснения произошедшего, одну фантастичнее другой, и жаждали реванша. Оба были оскорблены тем ужасом, который нам пришлось пережить.

Но рабочая текучка, хозяйственные дела, - весной день год кормит, - не давали нам организовать экспедицию. Мы с Уразбаем вспахали его «Беларусью» несколько равнинных участков, гектаров двадцать, в общем. Засеяли овсом, ячменем, рожью, - подкормка для животных заповедника. Зерновые не убирали, на этих делянках паслись и Архары, и козлы, и медведи, и не имеющие на это право кабаны. Кроме того, плодились многочисленные поголовья грызунов, которые были кормом для хищных птиц, лисиц и даже рыси. Тянь-шаньская рысь тоже была занесена в «Красную книгу». За всё время работы я видел её только один раз, и даже помет видел очень редко. Кормились зерном и скалистые голуби, занесенный в красную книгу вид, наша гордость. В Главохоте сказали, что у нас самая большая популяция. Действительно, совсем недалеко от заповедника, на хребте Туяташсая находились две огромные пещеры, заселённые несметным количеством этих голубей. Для них наше зерно было не актуально, - голуби летают так далеко, что всегда найдут себе еду. Для них главное безопасность гнездовий, а это обеспечивалось недоступностью пещер и нашей заботой.

Время пролетело быстро, но в начале июля мы выгадали несколько дней, и решили нанести визит в «проклятый» кишлак.

Собираться особо нечего, почти всё, что надо, уже было в кишлаке. Взяли ещё одно ружьё, восмизарядный короткоствольный винчестер 16-го калибра, для охоты он не очень, но нам пойдет, патроны к нему. Оба взяли бинокли, фотоаппарат брать не стал. Взяли связку верёвок, защелки-карабины, костыли, альпеншток. На случай, если получится найти дорогу в крепость. Из еды взяли трехлитровую банку жаренной кабанятины, банку смальца, сухие лепешки и несколько свежих, курт, армейский сахар-рафинад, пару банок сгущенного молока, немного муки, соль, чай, спички, фонарик. Одну курпачу и одеяло, спать вместе теплее и нести меньше. Само собой мыльно-рыльные принадлежности и полотенца, ножи всегда с собой.

От Лены все равно не скроешь, поэтому мы про крепость не стали говорить, а про кишлак сказали, до этого мы рассказали ей все, что с нами там произошло. Как ни странно, она отнеслась к нашим рассказам серьёзно. Оказывается, не просто так ходила дурная слава об этом кишлаке, и раньше были всякие странные происшествия с людьми, пытавшимися переночевать в кишлаке. Она посоветовала мне не говорить нашим мусульманам о том, что я там ночевал, - будут считать меня шайтаном.

Один охотник из кишлака Зартепа, давно, вскоре как проклятый кишлак переселили, остался в нем ночевать, и утром его нашли мертвым. Никаких следов насильственной смерти, но с выражением ужаса на лице. Участковый хоронить не дал, отвезли в морг, и врачи сказали, - умер от разрыва сердца, причем сердце у него было здоровое, как у всех горцев, без патологий. Что-то его сильно напугало. Было там ещё несколько загадочных смертей, но участковому об этом не говорили: по исламским законам человека надо похоронить до захода солнца, а не возить по врачам и тем более резать труп. То есть кроме легенд, как я считал сначала, под дурной славой кишлака имелась ещё и солидная материальная база.

Лене тоже было интересно выяснить, что там неладно, в этом кишлаке, но мы её не взяли. У неё было много работы, и не такой она скалолаз, а тащить её на руках радости мало. Да и подозрительно будет, если все мы вдруг куда-то исчезнем.

Конечно, можно попробовать подняться в крепость, минуя кишлак. Но в кишлаке надо забрать мои вещи, и Боря вспомнил, что когда искал кумган, в той же стенной нише нашел какую-то самодельную рисованную карту. Он её особо не разглядывал, но на поверхностный взгляд на ней было нарисовано ущелье Чортаньги и Карасай, а так же ещё какие-то объекты. Жаль, Боря не помнил, положил он её на место или просто отшвырнул за ненадобностью, но меня эта карта заинтересовала – вдруг там есть какие нибудь тропы, которые помогут найти путь в крепость. Исследовать паранормальные явления в кишлаке, после того, что мы узнали от Лены, как-то расхотелось. Мы теперь собирались в крепость, а не в кишлак, и даже подумывали зайти в тот дом, быстро найти карту, если она сохранилась, забрать спрятанные мной вещи и уйти в горы, ночевать в горах, а утром штурмовать скалу с крепостью.

Вышли в предрассветных сумерках, летом рано светает и впереди у нас как минимум 15 часов светового дня. Лошадей брать не стали, лишняя канитель, да и поклажи на двоих немного. Шли быстро, Боря вообще быстро ходит в горах, но и я за это время восстановил форму. Мы даже толком не проголодались, когда уже подошли к спуску в Карасай. Весной зелени было меньше, сейчас склон так зарос, чистые джунгли. Виноград и другие лианы образовали по верхушкам деревьев сплошной ковер, как армейская маскировочная сеть. Приходилось продираться сквозь эту буйную растительность, что замедляло путь. Тем не менее, через час мы уже были в Карасае и сделали привал. Начинался жаркий летний полдень, долина Карасая с руслом высохшей реки практически на всем пути без тени. Расположились у подножья хребта, в густой тени огромного грецкого ореха. Ночевать под этим деревом нельзя, он испускает какие-то флюиды, потом очень болит голова, говорят, можно вовсе не проснуться, в это я не верю. А передохнуть под ним хорошо. Вода у нас во флягах была, но котелок и кофейник в кишлаке, поели мяса с лепешкой, и запили водой с рафинадом. Несколько раз мимо планировал удод, кричал своим противным голосом, не знаю, тот же или разные. Красивая всё же птица. Полежали немного, навьючили рюкзаки и пошли дальше, винчестер тащил Боря, сам вызвался. Подозреваю, он был не против поохотиться, если попадется кабанчик или ещё что подходящее, барсук например. Это бы задержало нас на сутки, - разделать, пережарить, да ещё потом тащить… Лучше бы этого не случилось. Еда есть, а пополнить запасы мяса мы можем в другое время. Оружия у Бори не было, по штату ему положено, но надо оформить разрешение, а у него нет, и ему не выдавали. Хуршед давал ему из браконьерских запасов, когда они охотились вместе, но сразу после охоты забирал и ставил на место. Стрелял Боря тоже неважно, но очень любил стрелять и оружие вообще, как и всякий нормальный мужчина.

Солнце пекло не на шутку, пока дошли, фляги были пустые. Залегли на склоне, поближе к кишлаку, рассматривали его в бинокли, иногда спрашивая друг друга:

- Ну, что?

- Ничего пока…

Так пролежали почти час, пытаясь найти хоть что нибудь, что могло нас насторожить. Всё было нормально, зеленели сады, птицы наполняли воздух своим щебетом, шумела река. Хорошо просматривался двор дома, в котором я ночевал, и мой схрон, даже отсюда было видно, что его никто не трогал.

Вдвоем было все-таки веселее, вид мирного, зелёного кишлака успокаивал, и мы решили спуститься в кишлак, сходить за картой и заночевать в «моём» домике. И стоял он вроде бы не совсем в кишлаке, а слегка на отшибе. В домике тоже всё было так, как я оставил. Прошло больше месяца, а здесь никто не побывал. Так же окна загораживали ветки акации, так же лежал ствол, и оставшийся от меня мелкий мусор, - горелые спички, щепки от акации, прогоревшие угли костра, - всё было так, как я оставил.

Развели быстро огонь, накидали полыни, - продымить дом надо обязательно. Я вытащил из тайника в тандыре спрятанное здесь, Боря принес воды. Оставили в доме всё лишнее, взяли фонарик, ножи. Винчестер я оставил Боре, из него можно палить, куда ни попадя, а себе взял ружьё, оно лучше для прицельной стрельбы. Пока я служил, Боря сидел, и оружие огнестрельное взял в руки только в заповеднике, поэтому рассчитывать на него там, где надо было попасть, особенно не приходилось. Зарядил ружье и винчестер, выбрал подходящую мишень, старую банку на берегу реки, шагов за сто. Расстрелял её, сначала из винчестера, потом из ружья. Чуть не оглох – отвесные скалы ущелья отражали звук, и выстрел слышался много громче, чем в долине. Особенно мощно бухал «Байкал», 12-й калибр всё-таки. Одним звуком можно убить. Преследовал две цели: пристрелять ружья и напугать, если кто есть в кишлаке. Типа психической атаки. Выдать себя я не боялся, всё равно он или уже знает о нас, или узнает раньше, чем мы о нем. Оба ружья были в порядке. Пошли по улице, в тот дом, где была карта. Теперь, когда я знал о Бориных приключениях в этом доме, я относился ко всему по-другому.

Кишлак сильно изменился за это время, сады отцвели, на плодовых деревьях крупная завязь плодов, а вишню можно уже есть, как и яблоки-ранетки. В огородах видел огурцы. Боря шел впереди, я три шага сзади, не договаривались, само так получилось. Вошли во двор через калитку, пролом в дувале был с другой стороны. Осмотрелись. Я ничего нового не заметил, а Боря и не помнил ничего, кроме страха, который он здесь испытал. Вошли в дом. Боря сразу подошел к стен, в нише лежала карта. Боря взял её и спрятал за пазуху. Я осматривал помещение. Обычная комната в жилище мусульманина. На полу у стен следы от стоявших здесь когда-то сундуков. На стенах следы от висевших когда-то ковров. В углу старый чапан, толи забытый, толи брошенный. Здесь всё было или забытым или брошенным. Люлька из лозы, в которой явно выросло не одно поколение горцев, какая-то посуда, полка на стене, под ней разбитый ляган. В стенных нишах стояла разная домашняя утварь.

- Пойдем или дом осмотрим? – спросил я у Бори.

- Нам это надо? Мы за картой пришли… - у Бори не было желания здесь находиться, у меня тоже. Отходили Боря вперед, я спиной у нему сзади, держа весь сектор под контролем. И даже выйдя из калитки, продолжали в том же порядке двигаться по улице. И только отойдя на приличное расстояние, вздохнули и пошли рядом, постоянно оглядываясь.

- Наверное, распугали мы всех духов своей стрельбой, - пробовал пошутить я.

- Дай Бог, только у того охотника тоже патронов много было, он все расстрелял, всё вокруг изрешетил, и умер от страха. Его поэтому на экспертизу и отправили. Никто так и не понял, в кого он стрелял, не было никого вокруг.

- Может, был, не попал просто.

- Вряд ли, хороший охотник был. Там менты разбирались, так и не поняли ничего, говорят, не в кого ему стрелять было…

- Да шучу… Понятно, что что-то не так. Поэтому давай просто так палить не будем, если что. Сначала попробуем разобраться. Я прошлый раз не стрелял, ничего, живой же. А он стрелял и умер. Поэтому пока я стрелять не начну, ты не дергайся, а ещё лучше вообще без моей команды не стреляй, хотя бы пока я жив.

- Ты сейчас с кем разговариваешь? Сам то понял, что сказал? Может, действительно в горы уйдем?

- А если эти духи не только кишлак, но и крепость охраняют? Мы же туда идем. Какая им разница, где на нас напасть, здесь или в горах? Здесь нас хоть найдут быстрее…

Решили остаться в кишлаке, хотя былой уверенности уже не было. Дом продымился. Расстелили карту. Это был кусок бумаги, возможно когда-то ватман, размером А3, сейчас больше походил на оберточную, специально или нет, пропитанную когда-то, похоже хлопковым, маслом. Карта была калькой с наших обычных карт, её явно срисовали, причем весьма примитивно. Но на ней был и проклятый кишлак, и крепость, и ещё какие-то неведомые объекты, один из которых был холм в Аксуотсае, и могила перед ним тоже была нанесена. Ещё Боря узнал один мазар, которого я пока не видел, он был в ущелье, в котором я пока не побывал. Никаких тропинок на карте не было, но всё равно, зная точно, где крепость, можно было выработать оптимальный маршрут. Первая удача, настроение поднялось.

- Смотри, Боря, если шайтан кумган на место поставил, за картой тем более придет, - пошутил я. Боря даже не улыбнулся и ничего не сказал.

Приготовили еду, плотно поужинали горячим мясом с нарезанной по дороге зеленью. Попили чайку. Так же как прошлый раз, забаррикадировали дверной проем. Погасили очаг. Спать легли в том же углу, каждый положил возле себя своё ружье, заряженное, на предохранителе. Теоретически была опасность, что во сне нечаянно снимешь предохранитель, а потом случайно нажмешь спусковой крючок, но мы этой опасностью пренебрегли. Борю положил у стены, на правах хозяина распоряжался я, и я боялся, что в случае каких нибудь эксцессов Боря начнет палить из винчестера, а так я ему не дам. Положил под голову нож и лёг с краю.

Сон накрыл как покрывалом. Глаза ещё видели проемы окон и двери, лунный неверный свет освещал комнату, а мне уже казалось это сном.

Проснулся опять среди ночи, без видимых причин. Луна светила ярко, как никогда, вся комната была освещена, как будто в проёмы направили прожектор. Прислушался, ожидая услышать шаги, но ничего, кроме шума реки, не слышал. Глаза привыкли к свету, и он уже не казался таким ярким. Лежал, глядя в потолок, и прислушивался. Глянул на Борю, и с удивлением увидел, что он тоже не спит, но смотрит не в потолок, а в дверной проем. Повернув голову, я увидел в проеме двери темный силуэт, человеческая фигура, в длинном чапане или плащ-палатке. Он стоял между нами и светом, и детали мы видеть не могли, только четкий черный силуэт. Но я не сомневался, что он смотрит на нас, и возможно, нас видит. Шевелится не хотелось, мы оба оцепенели, я понял, что Боря чувствует тоже самое, иначе он давно бы держал винчестер в руках. Осторожно вытащил руку из под одеяла, прижал палец к губам. Боря кивнул. Заметил, что у его подбородка из под одеяла блестит ствол, - он все таки держал винчестер в руках, сжимая его под одеялом. Из такой позиции только застрелится. Уж если взял оружие, направляй на врага и держи его на мушке. Я оперся ладонями, стараясь не шуметь, подтянул ноги и сел, опираясь спиной о стену. Сразу взял ружьё и оперевшись на колено левой ноги, прицелился фигуре в живот. После ранения в живот человек сразу не умирает, есть шанс спасти, хотя с картечью это вряд ли…

Силуэт никак не реагировал, может, он просто нас не видел. Скорее всего, вряд ли кто-то может не реагировать на направленное в тебя оружие. Боря скользнул под одеяло и через секунду уже высунулся там, где только что были его ноги, и так же направил винчестер в грудь нашему гостю. Я слегка пнул его в плечо правой, вытянутой ногой, он оглянулся. Я помахал рукой: «Не стреляй», в надежде, что поймет, он кивнул – понял. Силуэт на нас не реагировал.

Я лихорадочно соображал, что бы это могло быть. Галлюцинаций одинаковых у разных людей не бывает, насколько я знаю. Правда, я не знаю, что видит Боря, может дракона или оборотня, но надеюсь, то же, что и я. Шаги же нам одинаковые слышались.

Ситуация опять замерла, как прошлый раз. Я лихорадочно пытался её осмыслить. Допустим, кто-то взял чучело с огорода и поставил нам перед дверью, а потом постучал, или свистнул, сделал что-то, чтоб мы проснулись. Силуэт перед дверью казался безжизненным, правда, ни одного чучела я в кишлаке не видел, но ведь могло быть. Такой финт распространен, что бы отвлечь внимание. От чего? За спиной у нас толстые саманные стены, их даже «Калашников» не всегда берет. Впереди – мы готовы и там и ждем. Остается крыша. Я снова пнул осторожно Борю, и когда он оглянулся, показал пальцем на потолок и опять прижал его к губам. Боря кивнул и привалился спиной к стене, перехватив ружьё, теперь он видел потолок, и мог присматривать за дверью. Я же держал на мушке силуэт и контролировал оба окна, готовый выстрелить в любое.

И сколько нам так сидеть? Осторожно глянул на часы, - около двух. Жаль, петухов в кишлаке нет, пропели в три часа ночи, и сгинула нечистая сила, а тут парься до утра. А почему я так уверен в стенах? Может в них есть замаскированные отверстия, через которые можно стрелять, если знаешь, где находится мишень? Или просто пикой проткнуть… Я представил, как из стены появляется костлявая рука и берет меня за горло, как в американских ужастиках… Непроизвольно отодвинулся от стены. Боря вопросительно посмотрел на меня. Я снова прижал палец к губам, показал на дверь, - Боря перевел винчестер на «призрак», как я мысленно окрестил стоявшую в дверях фигуру. Я оглянулся и стал исследовать стену. Что бы не произошло, я не сомневался, что Боря расстреляет весь боезаряд, а в упор не промахнешься. Стена как стена, глинобитная саманная стена, сто лет ещё простоит. Боря пнул меня, я повернулся и сразу прицелился в проем: в проеме никого не было:

- Где он? – в голос сказал я

- Не знаю, исчез, - так же громко ответил Боря. Не знаю, как он, а я чувствовал себя полным идиотом. Нас опять провели. Но кто и зачем? Ведь это огромный риск, появляться вот так в проеме двери, ночью, зная, что внутри вооруженные люди. А вдруг мы со страху изрешетили бы его? Нет, конечно, это было чучело. Но с какой целью и кто его поставил? Проверяют нашу реакцию? Провоцируют? Кто? Зачем? Почему просто с нами не поговорить? Пытаются запугать? Опять же, зачем?

Интуитивно я чувствовал, что больше ничего не произойдет, но и спать не хотелось. Разводить огонь – потерять видимость из проемов, мы тогда как на ладони будем, а сами слепы. Попили воды с рафинадом, страхуя друг друга, помочились в дверной проем, на то место, где только что стоял странный силуэт. Завал разбирать и выходить не хотелось, даже не из-за страха, просто вдруг расхотелось что либо делать, как не хочется с шулером играть. Из запаса дров, который мы с Борей обновили из соседнего загона, выбрал длинные лаги, подходящие длинной по высоте нашего потолка, таких нашлось две. Заточил концы поострее и упер в потолок над нашей курпачей. Пусть напорется, сволочь, если крышу решит неожиданно проломить. Из двух покороче связал и поставил в двери крест – Аллах велик и всемогущ и Магомет пророк его, но у него видимо проблемы с шайтаном, а Христос лихо бесов изгонял. Правда, ему для этого свиньи нужны, но их здесь навалом в горах, есть куда бесов переселять.

Защитившись таким образом духовно и материально, легли с надеждой поспать, - скоро рассвет. Я снова уснул, как провалился, а Боря так и сидел до утра, ожидая нападения. Слава Богу, ничего не произошло.

В ярком свете утреннего солнца все наши ночные приключения казались нереальными, как приснившийся кошмар. Но это был не сон – перед проемом двери и вокруг дома полно следов, плохо различимых в пыли, но следов, и если верить Лене, следов медведя. С виду они выглядели как босые человеческие следы, примерно 43-го размера. Следы перед дверным проёмом мы ночью с Борей обоссали, и то, что наши «следы» легли поверх его следов доказывало, что это не сон.

- Какой-то сумасшедший бача здесь бродит в горах. Его выселили, а он с ума сошел. Или из тех, которых посадили за возвращение в кишлак. Своё отсидел, идти некуда или не хочет, крыша съехала на зоне, вот и тусуется здесь, - высказал своё, не лишенное здравого смысла, мнение Боря. Конечно, сумасшествие нашего «призрака» многое объясняет, да практически всё можно объяснить сумасшествием. Я не слышал про сумасшедших, которые могут не двигаясь стоять полтора часа, но наверное, есть и такие.

- Или Черный Альпинист…

«Летит по скалам камнепад,

Ревет и стонет водопад

В ущелье ветер носится со свистом…

Угля чернее в чёрной мгле

Я появляюсь на скале

Не зря зовусь я черным альпинистом…»

Напел я детскую песенку. Но Боря был не настроен шутить. Он не выспался и был зол на этого сумасшедшего, который столько издевается над нами. Было начало седьмого, по плану мы уже давно должны быть в пути. Приготовили горячую еду, - надо плотно позавтракать, ещё неизвестно, когда и как придется поесть. Запили сладким чаем. В одну флягу взяли воды, в другую крепкий, очень сладкий чай, хорошо глотнуть, когда устал при восхождении. Ещё по банке сгущённого молока, самая лучшая еда, когда висишь где нибудь на скале. Проверили веревки, снаряжение, упаковали пожитки. Я не собирался брать с собой ружья, но и оставлять их в кишлаке, после всего, было неправильно. Решили спрятать в горах, а на обратном пути забрать. Здесь расставаться с оружием не хотелось. Распределили по весу наши пожитки на два рюкзака, получились довольно увесистые. Быстро человек обрастает вещами, только не было ничего, день пожил и уже какой-то баул вещей набирается. Мы расстелили карты, свою и найденную в доме. При сравнении стало ясно, что найденная карта не во всем повторяет казенную. Это была без сомнения копия, но доработанная, - на ней были расселины и ручьи, которых не было на нашей карте, а ещё были кабаньи тропы, в том числе и та, по которой мы пришли. Обозначены они были странно, не пунктиром жирным, как отмечали мы, а тонкими сплошными линиями, которые сливались с контурными. Не сразу можно было догадаться, что это тропа. Очень неудобно, и я ручкой попытался их выделить, но шариковая ручка не писала на промасленной бумаге. Если верить этой карте, на противоположном берегу реки, около километра вниз по течению был небольшой сай, который под углом 45’ к реке шел от плато и сливался с рекой. Т.е если мы перевалим склон за рекой, то попадем в этот сай. Странно, склон противоположного хребта казался монолитным и почти отвесным, но так бывает в горах. Мы решили не штурмовать склон, а спуститься и начать восхождение по устью этого безымянного сая, которого не было на нашей карте, что тоже очень странно, и есть ли он вообще. Но если есть, это самая близкая дорога к крепости, сай этот как раз и преградил нам дорогу, когда мы с Борей увидели крепость первый раз. Да, карта эта была большой удачей. Там, где мы вышли к этому саю, он был для нас непроходимым. Но если подняться по нему снизу, вполне возможно, что выше или ниже мы найдем возможность подняться к крепости, скорее всего кишлачные по нему и поднимались.

Перейти реку труда не составило, мы легко перепрыгивали с камня на камень. Оказавшись на противоположном берегу, поднялись по склону и осмотрели наше пристанище и кишлак. Ничего подозрительного. Пошли по течению вниз, и чуть не прошли мимо сая, который искали. Не знай мы о его существовании, прошли бы мимо. На карте он был нарисован как полноценное ущелье, только маленькое. На самом деле это был ручеёк, проложивший себе узкую расселину в осыпи. Странно, как такой малыш в устье мог быть таким глубоким саем у своих истоков.… Но идти по нему было намного удобнее, чем карабкаться по склону, и мы были рады, что нашли его. Видимо его вообще не было, когда геодезисты работали нашу карту. Иногда мне казалось, что он искусственный, так не правдоподобно располагалось его русло. В нем не было крупных кустов и совсем не было деревьев, наверное, последствие селя, и сам ручей, скорее всего, русло сошедшего лет 10 назад селя. Значит, карта относительно недавно нарисована, как раз по времени, когда погибший археолог здесь работал, может, он и рисовал.

Русло сая действительно расширялось. Проносившиеся не раз здесь сели видимо оседали в устье, когда теряли свою скорость, жидкая фракция уносилась в реку, а тяжелые камни оседали, заваливая устье. Ручей под ногами то появлялся, то исчезал, но густая сочная трава по дну расщелины свидетельствовала, что он есть и совсем не глубоко. Мы уже вскарабкались довольно высоко, когда вышли к небольшой заводи, по долинным понятиям, большой луже, но с кристально чистой водой, образованной этим ручьем во впадине расселины. Поднявшись из русла ручья на гряду, увидели внизу кишлак, речку, устье Чортаньги и Карасая. Отсюда, с высоты птичьего полета, можно было без всяких геодезических приборов нарисовать карту кишлака. Он и выглядел, как расстеленная на столе жёлто-зеленая карта. Мы рассматривали его в бинокли, но ничего, что могло бы хотя бы намекнуть на нашего ночного гостя, не нашли.

- А человек действительно может сойти с ума, если ему был дорог этот кишлак, или хотя бы его дом, - сказал я Боре, в подтверждение его версии, - у нас в Душанбе был такой случай. У одного мужика был «ЗиМ», машина, единственный частный «ЗиМ» тогда в Душанбе, отец с войны привез. Отец уже умер тогда давно, а сын, взрослый уже, стал подрабатывать, левачить на нем. Денег не хватало или обстоятельства какие заставили, с транспортом плохо было, в Курган-Тюбе, Джаргиталь, Гиссар автобусы несколько раз ходили в сутки, а в некоторые поселки и по одному разу. Вот он приедет на автовокзал, найдет семь человек клиентов, по рублю, туда – обратно, 14 рублей, десять дней – 140, а тогда рабочий на стройке столько в месяц получал. Поймали его, незаконная частнопредпринимательская деятельность, дали условно, но там конфискация средств наживы. Конфисковали его «ЗиМ», передали в Государственную Таджикскую филармонию. А у него крыша съехала. Он каждый день приходил к филармонии и ждал. Когда его «ЗиМ» выезжал, кидался на капот, обнимал его и плакал. Сначала терпели, думали, пройдет, потом в Кокташ увезли, больше его не видели.

- И похлеще случаи бывали, - ответил Боря, но рассказывать не стал.

- Допустим, он псих. Допускаю, так как он здесь родился и вырос, знает каждый шорох, ориентируется лучше нас, - легко от нас уходит. Не нападает – на тебя же не напал, только кумган на место поставил. И на меня не напал, просто ходил. Всё остальное – наш страх перед неведомым.

- Почему же он не пробует общаться, еду попросить или ещё чего?

- Это мне как раз понятно, его же выселяли, потом ловили, сажали, может быть били, когда поймали. У него запомнилось в его сумасшедшем мозгу, что чужие люди в кишлаке это опасно. Он избегает нас, но с другой стороны его к нам влечет. Вот он стоял у дверного проема больше часа, и а может всю ночь, мы же спали, когда он пришел. Проем завален, значит те, кто внутри, не хотят, что бы к ним заходили. Он ведь легко мог нарушить нашу баррикаду и зайти. А он стоял, даже попытки такой не сделал, может, ждал, что позовут, пригласят. А мы в него всю ночь из двух стволов целились. А то, что мы его убить могли, он просто не понимает, в него же не стреляли никогда.

- Может и так…

- Меня другое напрягает: что он ест. Ты видел, сколько в кишлаке съедобного? И зелень, и вишня, черешня. Косточками миндаля и урюка вся земля усеяна. И никаких следов, что кто-то собирает. Где он готовит еду? Из чего? Он же не маугли, среди людей вырос…

- Ну, может он в горах, в пещере живет, сколько здесь пещер. Обустрой любую и живи. Сам же говоришь, страх у него перед кишлаком. Спускается, когда людей видит, может мать, отца надеется найти. Потом видит, чужие люди, прячется, потом снова в горы уходит…

- Что он ест, Боря? Даже с ружьем в горах одной охотой не проживешь, а у него явно оружия нет. Из лука, что ли, охотится? Он бы нас давно из него перестрелял…

- Ты знаешь, сколько в пещерах летучих мышей? Я ел, ничего, особенно на масле пожарить…

Я посмотрел Боре в глаза, - вроде не шутит. А может, издевается, его не всегда поймешь. Летучих мышей здесь в пещерах миллиарды.

Мы подыскали подходящую трещину в скале, под карнизом, спрятать ружья. Боря передумал расставаться с ружьем, предложил оставить топор и кофейник.

- На фиг нам топор? Веток и ножами нарубим. Воды и в котелке вскипятим.

- Я ружьё оставлю, топор тоже, а ты, если хочешь, винчестер тащи, я кофейник и котелок понесу.

Остальная поклажа была распределена между нами равномерно. Ружьё и патроны не тяжелые, но неудобно длинное ружьё таскать по скалам, когда рискуешь им зацепиться и улететь. Без топора можно обойтись, им могилу удобно рыть в скальном грунте, но этого я Боре не сказал. А хворост и руками можно наломать.

Дальше ручеёк превратился в короткие водопадики, а удобная расселина в сплошные скалистые уступы. Мы сделали связку и переползали с уступа на уступ, со скалы на скалу, страхуя и поддерживая друг друга. Остановились передохнуть в ложбинке. Ручейка уже не было, напились чаю из фляги. Поднялись довольно высоко. Я рассматривал уходящий в небо склон хребта, пытаясь увидеть крепость или место, с которого мы её видели, но пока ничего знакомого. Здесь тоже была растительность, скудная, но была. То там, то здесь на склоне небольшими группами, по 2-3, а где и по 5-6 деревьев росла арча. Кусты эфедры, барбариса и шиповника образовывали густые заросли, покрывая зелеными пятнами защищенные от камнепадов и селя места на склоне. Даже по отвесным скалам ползли вьющиеся лианы – дикий виноград и ежевика. Только осыпи серели безжизненным камнем да торчащие из этих зеленых островков отвесные скалы. Мы уже были ближе к вершине хребта, чем ко дну ущелья, и крепость мы видели примерно с этого уровня, она должна была быть где-то здесь. Солнце палило в зените, припекало серьёзно, но спрятаться от его лучей было негде. Далеко под нами был виден кишлак и тонкая струйка реки, еле доносился шум бьющейся об скалы воды. Совсем близко кружил, выглядывая добычу, беркут, а высоко над ним снежные грифы. Напротив, прямо перед нами простирался Карасай, он просматривался далеко, в бинокль мы видели то место, где спускались в ущелье.

Путь нам только вверх, вправо и влево нечего и думать, скалы и смертельные осыпи. Поднялись ещё. Силы уже были на исходе, голод давал о себе знать. Наконец мы вскарабкались к истоку этого сая. Отвесные скалы образовывали узкий каньон, это был тот самый каньон, на обрыве которого стояли мы с Борей, а на противоположной скале увидели крепость. Она здесь, над нами, просто мы не видим её со дна каньона. И карта подтверждала это.

Вдоль скал, как обычно в таких местах, была небольшая осыпь. Падающие со скал камни образовали небольшой карниз, по которому хорошо было идти, цепляясь при необходимости за неровности стены. Так мы и шли, пока не вышли на небольшую каменистую площадку, которая упиралась в отвесную скалу. Дальше хода нет. По скале могли бы подняться альпинисты-спортсмены со специальным снаряжением, мы не могли. Ещё с этой площадки можно было спуститься вниз, используя верёвки, и вернутся назад. Другого варианта не просматривалось. Но как-то же попадали в крепость кишлачные?

К скале жались чахлое деревце арчи и несколько пышных кустов эфедры. На скале росла в расщелинах трава, и какие то желтые цветочки. Камни пятнами покрывал бурый сухой мох. Значит, вода здесь бывала часто. Устроили привал под арчой, тень она давала хлипкую, но всё же тень. Надо держать совет, что делать. Заметил под ногами какой-то черепок керамический, показал Боре, он тут же нашел ещё один. Прошлись по площадке – она вся усыпана черепками и другим бытовым мусором многовековой давности, видимо здесь было что-то вроде помойки. Но крепость над нами, это точно. Может, они лестницы делали? Здесь всего-то метров десять подняться…

Съели по лепешке с мясом, запили чаем из фляги. Воду берегли, ещё неизвестно, где придется ночевать. Боря пошел исследовать скалу, а я прилег в тени и думал. Передо мной такая удивительная панорама открывалась! Весь Карасай, только мы сейчас были выше плато. Я видел пятно рощицы, в которой ручеек, убранное маковое поле, и в дымке утес, на котором ночевал. Ущелье терялось вдали. Пришел Боря:

- Никаких шансов.

- Думаю, мы не тем путем идем. Крепость изначально строили так, что она снизу неприступна. Другой путь есть в крепость, должен быть. Здесь сам смотри, даже по этим черепкам, кроме нас тысячу лет никто не был. Местные знали, где ходить, случайных прохожих здесь не бывает. Хоть какая бы тропка была, мы бы её заметили, сам видишь – нет ничего, и мы по целине карабкались.

- То, что по саю тропы нет, её и быть не может. Они по руслу ходили, а здесь ручей только летом смирный, посмотри, как вода поднималась в нем весной, и сели проходят по этому саю, не то, что тропу, асфальтовую дорогу смоет. Так что ходили они, скорее всего, по ручью, а вот дальше куда? Не сюда, это точно, здесь только мы, и то случайно оказались. Там, на той стене каньона, есть расселина горизонтальная, почти до верха идет с уклоном небольшим. Мы прямо над ней стояли, но сверху её не видели. Можно попробовать вылезти по ней на то место, где мы были. По краю каньона зубы торчат, можно в связке по зубам наверх подняться, а если там глухо, успеем сюда до темноты, здесь заночуем.

Так и решили. Это не к крепости, а от неё, но так в горах бывает, хочешь куда нибудь попасть, а идти в обратную сторону приходится. Мы неплохо подкрепились и передохнули, но усталость и бессонная ночь давали себя знать, лезть уже никуда не хотелось. Все чаще соскальзывали ноги, чаще за неверный камень хваталась рука, и темп нашего восхождения сильно замедлился. Хорошо бы поспать, но не было времени. До темноты надо определиться с ночлегом. Хоть эту ночь нормально отдохнуть, если этот дивона и здесь нас не навестит.

К расщелине пробрались без проблем. Я видел её, ещё когда мы поднимались, но не обратил на неё внимания, она была не по пути. Расщелина в виде трещины в скале сантиметров 10, уходила в осыпь карниза, но уже в метре над карнизом она была сантиметров 40, а на высоте двух метров почти метр, и всё более расширяясь уходила к гребню скалы, образующей каньон. Мы залезли сразу в просторную трещину, Боря подсадил меня, я дал ему руку, и мы, цепляясь рюкзаками, поползли по трещине вверх. И тут что-то меня озадачило.

- Подожди, - крикнул я Боре, он полз впереди. Здесь что-то не так. Боря был меньше и тоньше меня, в трещине чувствовал себя свободнее. Он как мог, обернулся ко мне:

- Что случилось?

- Ничего не случилось. Ветер. Чувствуешь ветер?

- Ну, ветер. Что не так?

- Откуда ветер, Боря? Из трещины ветер.

- Хочешь сказать, сквозная?

- А когда ещё из пещеры ветер дует?

- Точно… Так может?

- Может, ещё как может. Только проверить как? Надо в расщелину лезть.

- Давай фонарик, я полезу.

- Нет, не так. Давай вернёмся, упакуем тебя как надо, и полезешь, а я с веревкой здесь подожду, сигналы по веревке, если до выхода доползешь, дернешь два раза, я тебе рюкзаки отправлю на веревке, и сам потом проползу, заодно место там пошире посмотри. Да она впереди расширяется. Можно попробовать вместе пролезть, но когда один застрянет, это одно, а когда оба…

- Да нет, я сам пролезу, там видно будет, - раздухорился Боря.

Боря взял нож, фонарик, веревку одну 10 метров, и ещё такую же. Поднялись уже налегке повыше, где трещина была больше метра, нашли подходящий выступ, закрепили веревку. Если веревка кончиться раньше, чем пещера, Боря привяжет вторую. Когда он выберется, я привяжу свою веревку и его рюкзак, так мы наладим веревочную переправу.

Боря исчез в расселине. Потянулись мучительные минуты неизвестности. Время от времени веревка то натягивалась, то опадала, то дергалась, но это не был условный сигнал. Мне казалось, прошла вечность, прежде чем я почувствовал два четких, уверенных рывка. Дернул так же в ответ, как договаривались, отвязал веревку от выступа, удлинил её сразу ещё на 20 метров, привязал в месте связки рюкзак поменьше, дернул ещё два раза, - веревка пошла. Есть!

Переправив всё имущество Боре, я сам пополз по этой трещине в скале. Она была довольно комфортной, лицо обдувал приятный ветерок, трещина была широкой и пологой. Сначала было темно, свет сзади померк на первом же изгибе, но вскоре забрезжил свет на выходе и довольно скоро я вылез из небольшого колодца с аккуратно вырубленными ступенями – здесь выход имел вполне цивилизованный вид, маскировать его с этой стороны, видимо, не считали нужным. Я стоял на довольно большой площадке перед отвесной скалой, но добрую половину которой занимала огромная чинара, не менее пяти метров в диаметре, как бы не больше. Прямо напротив нас возвышалась крепость, она тоже была огромной.

03.03.2008 г.Москва, Нагатинский затон.

Postscriptum:

Так меня постигло самое сильное разочарование в моей научной деятельности, я действительно был уверен, что нашел снежного человека. Но работая в горах я встретил много других, не менее загадочных, мистических явлений. И многие из них неизвестны современной науке и никак не могут быть объяснены теми научными знаниями, которые я получил в университете. Я обязательно расскажу о них. И о проклятом кишлаке, который действительно оказался паранормальным объектом, и о крепости царя Мук, которая до сих пор хранит свои тайны, и о древних могилах. И несмотря на то, что за следы снежного человека я принял отпечаток лапы медведя, Снежный человек или существо, так называемое, есть.

Пока написаны только эти две части, скоро будет третья, всего в книге предполагается 5 -6 частей.
Продолжение следует ;-)