Печально как, уууу, и жить не хочется. Сколько бы дождь ни прыгал по крышам, играя в догонялки с сумерками, а тоже устал – замолк, затих, затаился на земле глянцевыми лужицами – выдохся, наверное. Так и я, выдохся жизнью, не пляшет она больше кровью по венам, не горит румянцем на щеках, не расправляется закоченевшее тело – способен ли я, как когда-то, на большие дела? – нет, уух, старый я, старый.

Иду по улице, петляю вместе с ней между подстриженными тополями, скольжу взглядом по земле – сил нет поднять голову, мимо проходят люди, молодые, веселые, слышу их смех и улыбки, а не вижу – слабы мои глаза, только за землю и цепляются.

И вспоминаю я, вспоминаю, и о том, как бродили мы с Тасей по этой улице, тоже в обнимку, молодые, счастливые, где моя Тася – не знаю, нет ее больше ни здесь, ни там, нигде.

Ходил я здесь когда-то студентом, низеньким, в очках, но франтом. Туда-сюда ходил, много дел у меня было, сколько раз на дню пересекал я эту самую улочку – все и не упомнишь.

Прошли те времена, и я вместе с ними прошел, исходился.

Говорят, собака лает, да не кусает. А я только потявкиваю да ворчу, а кусать мне уже нечем и некого – зубы на полке, а враги под землей ворочаются, в гости зовут.

Много у меня было недоброжелателей. Потому как язык ядовитый всегда наружу высовывал, под замком не держал. Но и друзей оказалось не меньше. Добрый я был. И на шутки щедрый. Поросли бородой те шутки, поседели, пылью покрылись.

А теперь, уууу, иду старым сычом по земле, тень моя и та иссохла, съежилась. Приберет меня бог сегодня или завтра – кто знает, смерть в спину толкается, косматая, вреднющая.

А все-таки хорошо дышится. Дождик вот прошел, и от тополей тени кудрявые по тротуару ползут. Жил я, жил. И сейчас живу. Хорошо!