Литератор Владимир Антонович Постигаев и его домашний врач а так же и добрый приятель Пётр Савельевич Сургучёв сидели за столом в гостинной у первого и кушали чай. В камине весело и приятно потрескивал огонь. Уютно поблескивали на столе фарфоровые китайские чашки и далеко уже не полная бутылочка ликёру. Собеседники помешивали чай маленькими ложечками, поглядывали с удовольствием друг на друга и обменивались разнообразными замечаниями о том и о сём, как это водится между приятелями.

За окном сгустилась уже темнота, и таким образом, не осталось и следа от сумрачного и печального дня, буквально измучившего сегодня бедного Владимира Антоновича какой-то неизбывной осенней тоской, что так остро ощущается у нас в деревне, когда природа начинает готовиться к своему зимнему сну. Приятная беседа вывела его наконец из длившегося с самого ещё утра нехорошего оцепенения и подавляющей душу какой-то особенной неприкаянности, из-за которой весь день до вечера прослонялся он по дому без дела. Наконец, и упомянутая выше бутылочка ликёру сыграла свою и даже, может быть, не последнюю роль. Так что, можно сказать, что к захваченному нами моменту г-н Постигаев находился в самом приятном и благосклонном расположении духа.

Был он человеком ещё не старым, благополучным, обладал целым рядом весьма приятных достоинств ( о недостатках же не нам с вами судить) и, наконец, как уже было замечено раньше, подвизался на литературном поприще, впрочем, не из необходимости добывать себе пропитание, а, скорее, так – по призванию и «для удовольствия». Имя его на всю Россию не гремело, но книжки, написнные им читались, и критика иногда упоминала о нём, особенно, впрочем, не превознося, но, однако же, и не ругая чрезмерно. Владимир Антонович тщеславием не страдал, всеобщего обожания не жаждад (но и не отверг бы), ревностью к более удачливым собратьям не мучился, но книжки ближним и дальним соседям своим надписывал с неизменным удовольствием и гордостью, любил скромно поговорить о своих произведениях и вообще «на литературные темы», хотя с литераторами виделся мало, что объяснялось ещё и удалённостью деревеньки, в которой проводил он большую часть времени, от столиц и блистательных городов наших, в которых эта публика имеет обыкновение селиться.

Внешность г-н Постигаев имел самую привлекательную и благономеренную. И наконец, характера был мягкого, общительного, даже весёлого, немного, может быть, впрочем, склонного к застенчивости и иппохондрии, что особенно нравилось дамам всех возрастов и положений, которые никак не могли понять, как случилось, что такой человек дожил до своих лет, не обзаведясь любящей супругой и потомством; (немало было высказано гипотез и предположений по этому поводу, но сходились на том, что вероятнее всего причиной тому была какая-то невероятно роковая несчастная любовь, постигшая его в молодости.)

Вскоре с чаем было покончено, и приятели перебрались из гостинной в кабинет хозяина, не без вкуса и удобства обставленный им самим в англицком стиле. (Пётр Савельевич дал себя уговорить и оставался с ночлегом.) Туда же велено было подать и бутылку отменного шотландского виски, выдержанного невероятно долго в каких-то вроде бы обугленных бочках, и нарочно привезённую Владимиром Антоновичем из своей последней поездки заграницу для Петра Савельевича, любившего пробовать всё новое и диковинное.

– А я, батенька, Пётр Савельевич, прямо весь измаялся сегодня душою. – Пожаловался Владимир Антонович. – Спасибо, что вас мне послал сегодня Господь. А то, знаете ли, такая взяла меня тоска. А тут и словом добрым не с кем перемолвиться.

– Дело холостяцкое, известно, – вставил Пётр Савельевич, который сам был женат уже лет как тридцать и имел сына и четырёх взрослых дочерей, – Да и день-то выдался сегодня какой…

– Пасмурный без кровинки, – поддержал Владимир Антонович. – Встану у окошка, как неприкаянный, и смотрю… Капли стучат. Низкое тяжёлое небо шевелится, как живое. Побуревшая от старости трава жмётся к земле. Мёртвые кленовые листья обнимают в последний раз мокрую черную почву. И не хочется даже пошевелиться, потому что везде пустота. Как будо и краски другой не осталось в природе, кроме серой, да разве вот чёрной ещё… – Постигаев любил изъясняться художественно, – А вдали, через поле по дороге мужик едет на телеге – маленькая съёжившаяся фигурка – еле-еле плетётся. И вот, верите ли, хоть и далеко до него, с пол-версты, наверное, а я отчётливо сышу скрып его несмазанных дёгтем тележных колёс.. И тоска, такая тоска… Или разве это мне только чудилось ?

– … Осенью далече разносится звук… – помявшись, отвечал Пётр Савельевич, –

Впрочем, дождь, вы говорите, шёл…

– А вот лучше я вам расскажу, Пётр Савельевич, что со мною давеча приключилось, – вдруг оживившись, заговорил о другом Владимир Антонович.

– Вообразите, - начал рассказывать он, – отстоял я обедню, здесь у нас, в Знаменской церкви. Выхожу на паперть и, как-то так получилось оказался лицом к лицу с одною нищенкой. Были там, впрочем, и другие нищие. Но эта была особенная. Как изваяние. Выражение мольбы как бы застыло и окаменело во всей фигуре её. И трудно было представить себе, что это существо способно изменить его на какое либо иное, даже самое обычное и естественное для человека. Казалось выражение это, вернее – выражение и осанка, никогда не сходили, как будто она родилась и всю жизнь была таковой. Было впечатление, что на ней надето много разной одежды, но вся она уже давно превратилась в лохмотья и напоминала безобразное чёрное оперение. И чудится мне сейчас, задним числом, что изначально было это не крестьянское платье.

Особенно поразили меня её ноги – нищенка, несмотря на холод и сырость, оказалась босой – и вот ноги, ступни, были как будто совсем неживые, неподвижные, чёрные, непропорционально большие. Плоские, словно расплющенные пальцы смотрели в разные стороны. Никогда я не видел у человека таких ног.

Очень странные у неё были глаза. Если, как я уже заметил, вся фигура нищенки, каждый изгиб тела, даже положение пальцев рук, каждая чёрточка, каждая даже морщинка на лице выражали мольбу, то глаза смотрели как-то непонятно – в глазах была пустота, немигающая пустота и, в то же время, у них было поразительное выражение – это было не безумие, нет, а скорее… скорее самая настоящая какая-то страсть.

Нищенка, молча и не мигая, смотрела мне прямо в лицо но в то же время так, что глаза наши встретиться не могли (и я не понимаю, как это так могло быть). Я несколько смутился и замешкался. И остальные нищие, видя, что я задержался, тут же обступили меня и, оттесняя друг друга локтями, просили у меня на пропитание. Но та старуха… (старуха… может быть она вовсе и не была старухой – не знаю… Может статься что не так уж она и стара?) Так вот она – продолжала стоять неподвижно, и всё так же глядя мне в лицо, и в тоже время мимо меня. И вот интересная деталь – никто из нищих ни разу не толкнул её, даже в возникшей у них некоторой сутолоке, никто не влез между нею и мной.

Я не помню, чтобы проникся к ней каким-то особым состраданием – острая жалость, как это иногда бывает, не шевельнулась в моём сердце по отношению к ней.

Заминка длилась не долго, я запустил руку в карман, захватил горсть монет и стал раздавать тянущим ко мне руки нищим. Последнюю же монету я опустил в ладонь всё это время неподвижно стоявшей «старухи». Каково же было моё смущение, когда я заметил, что монета, которую я дал ей, была иностранной. Она случайно завалялась у меня в кармане со времени последней поездки моей за границу, будто нарочно для такого казуса. Заметив свою ошибку, я было взял её назад, одновременно другою рукой шаря по карманам с тем, чтобы найти там какую-нибудь другую, нашу, русскую. Но, представьте себе, сколько я ни рылся, сколько ни искал, ни одной монеты больше не находилось – я всё раздал, что у меня было с собой. Остальные нищие с любопытством, с любопытством, как мне показалось тогда, нехорошим, молча наблюдали за мной – никто из них, скорее всего, не понял, что именно произошло, а видеть, как человек даёт милостыню, а потом тотчас забирает назад (даже, если и дал больше, чем расчитывал) им наверное не приходилось.

Сама же «старуха», у которой я так неожиданно выхватил из руки (чёрт его знает, как это оно так получилось) подаяние, как будто очнулась ото сна. Ещё ниже втянула голову в плечи, и глаза её стали опасливо бегать по сторонам. Мне даже показалось на мгновение, что она должна тотчас же броситься в бегство. А я между тем все продолжал, преглупо, стоя перед ней, смотреть руками по карманам в поисках хоть какой-нибудь завалящей монетки. Попытаться объяснить что-либо, я чувствовал, было совершенно бесполезно. Положение моё складывалось крайне неудобным образом: солидный, состоятельный человек только что вышел из храма, от причастия, чуть не со слезой высокого умиления, дал, Христа ради, да потом тут же и пожалел какую-то денежку. Ведь со стороны это должно было выглядеть так ? Что ты будешь делать?! А? Ничего не дать – невозможно. Ту, иностранную, монету вернуть ей назад? – Что она сможет с ней сделать? Это всё равно, как камень подать. Будто в насмешку… Объяснить? – Ну я пока по карманам-то искал, естественно, что-то там такое говорил, только толку-то …– это было ясно уже и с самого начала – …остальные нищие не расходились, стояли и смотрели, разинув рты, но осуждать вроде не осуждали. Мы стояли на самом проходе, и чуть не целая толпа стала образовываться вокруг нас. Делать нечего, я вынул бумажник. А там, ну как на грех, – одни крупные, хоть бы одна бумажка помельче. Всем по купюре дать? Так ведь и не хватило бы на всех. Да и жалко наконец, такими деньгами так-то сразу разбрасываться. Дать одной лишь «старухе»? Тоже как-то не того – как бы до греха какого-нибудь не дошло: зависть, ревность. Отберут ещё чего доброго – шутка ли – деньги такие…

– Да, казус, – произнёс внимательно слушавший всё более увлекавшегося повествованием Владимира Антоновича Пётр Савельевич. – Ну и как же вы вышли-то из положения?

– Да хорошо, знаете ли, батюшка выручил, отец Серафим. А то хоть под землю провались! Он как раз из церкви выходил да и окликнул меня. Я – к нему. «Батюшка, – говорю, – выручайте меня, разменяйте мне ассигнацию.» Ну и дал он мне целковый, всё мелкой значит монетою. «Потом, – говорит, – вернёте.» Так я им всем тотчас же всё и раздал.

– А нищие как на это?

– Как известно: «Дай тебе Господь здоровья да благоденствия, барин, за то что призрел сирых и неимущих.»

– А старуха-то что?

- Старуха? Старуха так и стояла всё это время, сжавшись, как будто я её прибить хотел, да и только. Уж я ей и ту-то злосчастную монету тоже отдал. Так ни слова и не вымолвила. Только смотрела странно. Опять, точно вот страсть какая-то в глазах сквозь робость и страх прожигает. Алчность ли то до предела такого доведённая? Или от нужды ли какой нибудь особенной, нам неведомой? Господь знает. – Владимир Антонович задумался и, помолчав немного, добавил – А странно. Что она такое? Какова жизнь её? И как она чувствует? И что привело её к этому? И кстати, у церквей и в монастырях у нас в России ведь нередко встречаются непонятые такие, я бы даже сказал, фантастические… существа.

– Это да, это да – согласился Пётр Савельевич, – за границею таких небось и не встретишь… А я вот вам, пожалуй, об одной такой-то, как вы изволили очень точно выразиться «фантастической» тоже историйку расскажу, ежели желаете. Только велите, если не затруднительно, чтобы подали нам ещё чаю. А то я, грешным делом, большой охотник до этого. До чаепития то есть. Другой раз в охотку да за разговором столько выпьешь, что только диву даешься, куда оно всё помещается…

Владимир Антонович тотчас же распорядился насчёт чаю и, откинувшись на спинку кресел с удовольствием приготовился слушать старичка, который слыл рассказиком если и не очень ловким в рассуждении слога, то зато весьма поучительным в рассуждении содержания, ибо за долгую практику свою насмотрелся всякого и умел всегда очень к месту что-нибудь представить одновременно и занимательное, и нравоучительное с мудростью и добротой. Наш Владимир Антонович даже в тайне по-хорошему, разуеется, по-дружески, немного завидовал старому доктору.

Это был небольшой сухонький, сгорбленный, но ещё очень подвижный и бодрый старичок. Лицо у него было замечательно добродушным и кротким, каким может быть у нас разве только лицо старого сельского врача, пользующего наших детей да и нас самих, и с того ещё времени, когда мы тоже были детьми – безгранично терпеливого, немножко чудаковатого, но всепонимающего и всезнающего.

– А случилось-то это уже, дай Бог, годков сорок пять тому назад. – Помолчав, начал рассказывать Пётр Савельевич. - Я тогда только-только в лечебницу поступил после университета. В Москве это было. И состоял я при одном, стало быть, докторе-старичке. Очень, знаете ли, искуссный был человек. И добряк необыкновенный. И ко мне, стало быть, молодому тогда человеку, глубокое снисхожденье имел – не то что, знаете, иные пожилые, понимаете ли, люди: «мол, дескать, и то ему не так, и это не эдак, как говорится, а, мол, дескать вот в наше время – в наше время всё не так было, не так, как вот у вас, теперяшних-то вертопрахов.» Да. А этот – нет. Не таковский был. (Царствие ему Небесное.) Этот в понимание входил. Даже вот, хотя я тогда ещё совсем желторотый юнец был, частенько и расспрашивал меня, что, дескать, и как, и каково вообще у молодых-то теперь, значит, заведено. Ну, одним словом, очень я к нему привязался и много знания и опыта у него перенял. А он меня всегда нарочно с собой звал, чтобы я умения набирался – и в лечебнице, и, случалось, когда выезжать приводилось по разным поводам: когда – по домам, когда – на улице затопчут кого. Я при нём в помощниках состоял, «ассистировал», как у нас говорилось. Да.

Вот как-то раз случилось, что не явился он на службу – захворал или что, не припомню уже. А тут присылают к нам сказать, что старуха одна вроде как Богу душу отдаёт. Ну оно конечно не в первый раз – такое дело. А как Бориса Анисимовича (это старичка моего так величали, Царствие ему Небесное) по случаю на месте не оказалось, то выпало мне идти тоже в качестве ассистента-с с другим доктором, Петром

Фомичём Бельским ( видите, не смотря на годы, ещё и имя помню – так в память врезалось). Такой был у нас – солидный, замкнутый, даже, я бы сказал, строгий мужчина лет сорока. Но дело он знал хорошо. Вот взял я всё, что в таких случаях полагалось у нас брать, и отправились мы с Петром Фомичём к умиравшей, значит, старухе той. А было там совсем рукою подать. На Самотечной, в переулках. Места у московских жителей, прямо скажем, пользующиеся известною репутацией.

Ну по дороге человека, который за нами был прислан, Пётр Фомич расспрашивать стал, мол, дескать что да и как. Вот тот и рассказывает: «Старуха. Угол снимала, Бог знает сколько уж лет, от хозяев. Сама подаянием жила – в Петровский монастырь каждый Божий день побираться ходила. А тут вот взяла да и слегла. «Вся нервь, говорит, поднимается и расшибат!» (Откуда она только слова такие взяла?) А сегодня, слышим, хрипеть начала страшным образом. Ну заглянули к ней за перегородку, а она вроде уже и того…»

Вот дошли мы до места – стоит капитальный дом, Окошечки маленькие, как в тюрьме всё равно. А там уже нас дожидаются: городовой, квартирная хозяйка и жильцов целый, знаете ли, табор. И вот стоят они так, судачат, переругиваются. От кого и винишком попахивает. А квартира-то сама, забыл вам доложить, скорее и не квартира вовсе, а подвал, пещёра, вертеп эдакий. И не знаю, право, как только люди в таком жилище существовать могут. Я, вообще-то, сам прямо вам скажу, по дворцам не квартировал – другой раз, когда в студентах ещё хаживал, на чай да на свечи не хватало – при лунном свете книжки штудировал (как у нас говорилось), но тут даже я поразился. Вообразите, потолки низенькие, чуть головою не задеваешь, и от копоти да пыли-грязи чуть не чёрные совсем с зеленоватыми какими-то пятнами. Обои бумажные – уж невозможно и угадать, какого цвета были они когда-то – все пообтёрты да поободраны и чуть ни свисают со стен клочьями. Пол грязный, тут и там валяются раздавленные окурки. Мебель тоже, знаете, соответствующая – там у буфета дверка на одной петле еле держится, того и гляди, что сорвётся, там стул на трёх ногах стоит, там диван, продавленный весь, и на него тряпьё какое-то навалено кучей, должно быть, чья-то постель. На столе тарелки с объедками да пустые бутылки, и пролито вино. И коптит какая-то с позволенья сказать, лампёнка-с. Ну, одним словом, я много разных жилищ перевидал на своём веку, но такого… – только вот тогда-то – всего один раз, право.

Когда мы пришли, поднялся страшный гомон. Хозяйка ни то причитает, ни то ругается – она, как потом открылось пребывала в изрядном подпитии. Жильцы все наперебой объяснения дают. И табачищем прокурено так, что верите ли – не продохнуть. Хоть топор вешай. Одним словом – ад, прямо сущий ад, как говорят.

И вот в комнате, куда нас ввели… Или это кухня была? Да, скорее всего то была кухня… Там и понять-то было непросто… Так вот, там оказалась ещё перегордка такая, из грубых досок сколоченная, и дверь. Старуха изнутри на крюк запиралась, а, как хрипеть начала, (как мы узнали потом) так хозяйка, опасаясь, как бы там чего-нибудь не вышло не так, (видать у них и без того немало всяких историй случалось) послала за городовым. А уж городовой велел крюк отбить, и дверь отпереть да, не мешкая, послать за доктором, чтобы уж в случае чего и бумагу казённую выправить одним разом. Впрочем, зайти к ней за перегородку охотников не нашлось.

Пётр Фомич, человек он был решительный твёрдый, перво-наперво велел всем немедленно удалиться, а ещё велел подать свету, свечей принести. Я вышел нарочно к дверям, чтобы свечи принять прямо там, не впуская никого вовнутрь. Хозяйка хоть и бранилась и сетовала, что нету у неё свечей, и что, дескать мол, не такая она богатая, чтобы свечи так, за здорово живёшь по всей квартире жечь, всё-таки принесла два огарка.

Приняв от неё свечи и плотно затворив за собою дверь, я подошёл к Петру Фомичу. Там уже горела одна свеча, бывшая у нас собой, и вот, что представилось взору моему:

Перегородка отделяла небольшую часть кухни, аршина эдак в три шириною и захватывала тоже небольшой кусочек окна, которое, насколько я мог тогда определить, едва-едва возвышалось над землёю. Да. А в длину, образованная таким образом каморка, от входа и до стены, где было окно, имела, дай Бог не соврать, шагов что ли пять, не больше.

Стояла там, знаете ли, такая, ну одним словом, лежанка, топчанишко эдакой. Да. И вот на нём, среди какого-то отвратительного, грязнейшего и зловонного, извините за неблагозвучную такую подробность, тряпья лежала ничком, уткнувшись лицом в стену сама, как говорится, хозяйка. Одеяние её, если позволительно будет, Владимир Антонович, назвать это одеянием, было под стать постельным принадлежностям.

И вот, что любопытно, друг мой, – казалось бы, перед взором моим предстала душераздирающая трагедия: страшная жизнь вот в таких, как я вам попытался обрисовать условиях, в таком, как говорится, аду, и вот такая вот, можно сказать, нечеловеческая смерть, а, между тем, (может оно конечно по молодости так у меня получилось) но только вот не шевельнулось в душе моей живого чувства, как будто и в самом деле не человек – образ и подобие Божие, а... животное?.. насекомое?.. Или вот, как вы оригинально изволили изъясниться, – «фантастическое существо» – прости Господи, только что здесь жизни лишилось.

Пётр Фомич тем временем протянул руку, чтобы, значит, лоб-то её пощупать, мол, дескать, холодная уже или как? Так, верите ли, сударь мой, вши с её головы так и бросились на его руку.

Чтобы перевернуть её на спину, как положено, я надел специальные бывшие у нас руковицы. Её лежанка была эдак слегка отодвинута от стены, и там образовалась щель. Она лежала, уткнувшись лицом в эту щель и привлившись всем телом к стене. Я взял её за плечо и начал переворачивать. И что-то как-то там сдвинулось что ли, но только вдруг раздался стук – какой-то предмет шлёпнулся на пол. А уж когда я ноги её стал поправлять, так тут и посыпалось.

И, верите ли, Владимир Антонович, там у неё в кровати вроде как тайник оказался – я уж тогда не вдавался в подробности, как там у неё это устроено было, но только посыпалось оттуда на пол. Я глянул и обомлел – пачки ассигнаций, загнул край покрывала, и там деньги. И пачки, аккуратно заклеенные бумажными ленточками, и мешочки, по-видимому, с монетами, и свёртки бумажные, и так, в беспорядке понапиханные копейки, алтыны, гривенники, пятаки, и даже кажется золотые деньги, и кредитки… И всё это лежало прямо на виду, только тряпьё приподнять, и тот час же все сокровища представлялися взгляду. Да.

Уж и не знаю, право, как она сберегла всё это. Из ума верно совсем выжила старуха… Хотя, если рассудить, то расчёт тут был верный – кому бы это в голову пришло шарить у нищей старухи, только, извините, паразитов, вшей-то на себя допускать.

После, когда уж всё подсчитали, так оказалось, что прятала она там не один десяток тысяч – я уж сейчас не припомню точную цифру.

Ну-с так-то вот. Покойницу саму я вам, пожалуй, описывать не стану – удовольствия мало. Скажу только, что худа она была исключительно, ну ровно скелет, ровно мощи какие, прости Господи, и непонятно было, в чем там только душа держалась. А на лице окаменело выражение беспокойства. И казалось, что вот уже мертвая она, а все продолжает коситься куда-то через плечо. Вообразите себе – лица-то там никакого уже почти не было – череп да кожей бурой обтянут, а и тут – до того ясное выражение, как будто самый череп принял его – выражение вот этого мучительного беспокойства...

Да-с, ну, одним словом, обнаружилось, так сказать, целое богатство. А в комнате только мы вдвоем и есть – Петр Фомич да я. И вот, должен вам сказать, Владимир Антонович, никогда во всю жизнь мою не пожелал я чужого добра, с измальства был я воспитан хоть и в бедности, а такого, чтобы и помыслить об этом – никогда со мной не было, вот как перед Господом Богом говорю... И вдруг – такое искушение. В голове так и пронеслось, мысль такая: «Мы здесь одни, про сокровища эти никто, ни одна живая душа, знать не может, даже предположить такое никому в голову не придет. И вот лежит оно перед нами, наше богатство, только руку протянуть ...» Вот, верите ли, до сих пор, как вспомню, так в груди горячо становится от мысли, как бы жизнь моя могла бы сложиться, если бы случился тогда, вместо Петра-то Фомича, Борис Анисимыч мой, старичок.

Я уж впоследствии, когда ему рассказывал о происшествии этом, в его отсутствие приключившемся, не постеснялся поинтересоваться у него, как бы он поступил, окажись тогда там, вместо Петра Фомича. А он и ответил мне: «Грешен, батюшка, а только думаю, не совладал бы с искушением таким. Старуха у меня хворает тяжело – лечение ей надобно дорогостоящее, на воды там и все такое. Опять же детей множество и все взрослые. У кого уже и семья... а остальным так еще предстоит. Три вон дочери на выданьи - бесприданницы. Нет, я не жалуюсь на жизнь, а только стар я уже и одной ногою в могиле стою. И страшно подумать мне, как они без меня будут жить. Для себя одного, видит Бог, не взял бы я ничего. А вот как бы смотрел я в глаза домочадцам своим, как смотрел бы на тяготы их, когда было у меня в руках счастие и достаток, а я не воспользовался им?.. Да и ты человек молодой, а у тебя мать, сестры и попеченье об них лежит на тебе на одном, а еще, когда женишься... Я ведь вижу, как ты бьешься, словно рыба об лед. А тут и твоим заботам конец. Раз уж так вот положен был к ногам дар такой, так отчего же бы и не принять его? Ведь наследников у старухи никого не было. Вот как...»

А тогда, у старухи за перегородкой я в рассуждения ни в какие не входил. Во рту у меня пересохло, сердце забилось тяжело. И все мне казалось, что будто я злодеянье какое замыслил. Повернулся я к Петру Фомичу, а тот стоит мрачный и неподвижным тяжелым взглядом смотрит на меня. Я у него спрашиваю, а самого вдруг такая робость взяла, что и голос у меня даже пропал, так вот я шепотом и спрашиваю: «Что делать-то будем, Петр Фомич?» А тот вдруг как глянет на меня, что даже и лицо у него исказилось, словно в досаде какой. «Помилуйте, как это, что делать будем?» - спрашивает. Я опять: «Вот, мол, видите, что тут... Так вот, как быть-то?» Помолчал он мгновение, как бы сомневаясь в чем, да и отвечает и опять вроде как в досаде страшной: «Полицию оповестить надобно-с!» И так странно оно это у него прозвучало, неестественно как-то. Я уж после-то думал, не ирония ли то какая была, или испытать он меня хотел, или еще что-нибудь... А в тот момент я больше всего боялся, как бы меня бес не попутал там как-нибудь, и как бы, чего доброго, в глазах Петра Фомича и всех добрых людей не уронить мне себя, слова какого-нибудь лишнего не сказать и искушения своего не выдать. И был я весь ну, точно сам не свой, и поэтому поспешил, не оглядываясь, выскочить оттуда за городовым, чтобы уж он отдал какие надо распоряжения.

Городовой, выслушав меня, тот час же послал кого то за начальством и быстрым шагом вместе со мною направился за перегородку. Входим мы, а Петр Фомич, бледный такой, как вздернулся весь, когда мы вошли, и в глазах выражение эдакое, прямо бешенное.

После он меня, как мне казалось, ненавидеть стал, буквально смотреть в мою сторону не хотел, отворачивался все. То ли невоздержанные мысли мои он тогда угадал и за то презирать меня начал, то ли по другой причине, так навсегда и оставшейся для меня непостижимой.

Кстати, впоследствии я много размышлял об этом происшествии и пришел к выводу, что иначе все кончиться и не могло. Ведь понадобилось бы куда-нибудь эти деньги прятать. И вот, воля ваша, а только не могу я представить себе ни Петра Фомича, ни Бориса Анисимыча воровато рассовывающих старухины деньги по карманам. Да-да – ни Петра Фомича, ни Бориса Анисимыча. А то, что последний пытался убедить меня в обратном, отношу за счет смирения и безграничной его доброты в отношении меня.

Городовой, посмотрев и убедившись в правоте моих слов, тот час же встал у входа с саблей наголо. Новость распространилась с неисповедимою быстротой. Все жильцы столпились у самых дверей старухиной каморки. Явилась хозяйка квартиры. Узнав, в чем дело, она мгонвенно протрезвела и буквально озверела – столь сильное впечатление произвело в ней известие о сокровище, находившемся многие годы в такой обольстительной близости от нее, и главное непосредственно в ее владениях. Страшно было смотреть на то, как она убивалась. Из отрывистых выкриков хозяйки удавалось понять, что старуха была какою-то дальнею родственницей ее покойного супруга, что она, хозяйка, пустила несчастную к себе жить исключительно из сострадания и уважения к памяти по умершему мужу, и за восемь лет ни только, что копейки с нее не взяла, а кормила и поила неимущую, несмотря на плачевное свое положение. «Последние куски, можно сказать, отрывала! Последнее, последнее не жалела! И вот она – благодарность людская!» – выла хозяйка и пыталась прорваться к смертному одру, чтобы «только плюнуть на недостойный прах бесстыдной и неблагодарной постоялицы своей»...

Ну не буду более утомлять вас описанием безобразных и нечеловеческих этих сцен.

А в заключение скажу только, что с того времени и по сию даже пору, когда доводится мне подавать, Христа ради, эта история, грешным делом, нет-нет да и приходит мне на память... И не то, чтобы я подозревал каждого нищего, а только вот с тех пор на всю жизнь была мне отравлена радость творить милостыню – даю вот другой раз, а в голове так и метнется само собою соблазнительное сомнение: «А что как эта нищая, которой я сейчас медный грош подаю, имеет раз в сто больше, чем я со всеми моими потрохами?..»

Вот они какие, как вы изволили выразиться, «фантастические-то» нищенки бывают у нас на Руси. Да. Кто-то мне потом сказывал, будто и у Достоевского-литератора подобное нето прописано в сочинениях где-то…

Петр Савельевич тяжело вздохнул, задумался – углубился, по всей видимости, в воспоминания о чем-то безвозвратно канувшем в прошлое, механически звонкой ложечкой помешивая давно уж остывший чай. Плечи его горестно ссутулились, крупные, добрые руки слегка подрагивали, а в лице обозначилось выражение старческой безысходной тоски.

Желая прервать возникшую таким образом паузу и как-нибудь развлечь опечалившегося старика, сердобольный Владимир Антонович нарочито бодрым голосом предложил немедля выпить по рюмочке. И тотчас же, не ожидая согласия, направился к шкапику. (Виски для столь ответственного действа ну никак не годились.)

Когда с водочкой было покончено, решено было для развлечения выкурить по трубке, как делывали еще в старину. Владимир Антонович, всегда стоявший на страже традиций и обычаев предков, с гордостью указал на развешанную здесь же по стенам небольшую коллекцию «фамильных», «дедам и прадедам принадлежавших» чубуков, предлагая гостю выбирать любой.

И вскоре собеседники наши, удобно откинувшись в креслах и лишний раз сознавая, что предки-таки знали толк в житейских вещах, уже окутались ароматным табачным дымком, задумчиво следя за тем, как невесомые голубоватые струйки и облачка его плавно возносятся к потолку.

июль 1999 г.