В этот знойный июльский день стояла такая жара, что все живое в округе к полудню попряталось и замолчало, как будто вымерло. Только стрекот кузнечиков в траве да заливистая песня жаворонка в безоблачном небе продолжали звучать в застоявшемся прожаренном воздухе, а все остальное упрямо молчало. Солнце в зените палило нещадно, и вот уже две недели совсем не было дождей. Грунт изъезженных дорог превратился в мельчайшую пыль, которая, подымаясь от редких проезжающих машин, висела после них подолгу и видна была издалека. Лужи и придорожные канавы давно пересохли, их дно покрылось скрюченными растрескавшимися черепками, а свежая трава никак не хотела расти. Над дальними рощами и перелесками за раскинувшимися полями висело горячее марево; оно дрожало и колыхалось, как в плохом мираже, и от долгого смотрения на него слипались глаза, и хотелось спать.

По дороге, вдоль которой по одной стороне тянулась старая дубрава, а с другой распростерлось широкое поле с уже заколосившейся рожью, изнывая от жары, босиком, в засученных до колен вытертых джинсах шагал нестарый еще мужчина с седеющей бородой. Простенькая клетчатая рубашка была расстегнута и завязана полами на поясе. Через плечо на ремне была перекинута обыкновенная дорожная сумка с множеством замков-молний, а черные замшевые кроссовки, связанные шнурками, висели на шее и болтались на уровне груди. Затемненные очки в желтой металлической оправе и высокий лоб придавали ему внешность умного интеллигентного человека. Он же с нарочитым ребячеством шлепал голыми ступнями по дорожной пыли, и она, мягкая, как пудра, выплескивалась сквозь его узловатые пальцы вверх маленькими фонтанчиками. Уставший от жары, физически он выглядел все же очень бодро и уверенно шагал по дороге, оставляя на пыльном покрове корявые босоногие отпечатки. Временами он останавливался, снимал со лба тяжелые потные капли и долго смотрел через поле на горизонт, где таяла в дымке и купалась в мареве далекая лесная гряда. Где-то там, в самом ее окончании притулилась у подножья песчаного склона на опушке старого соснового бора небольшая деревушка. С другой стороны на излучине ее подпирала могучая многоводная река. Именно там много лет назад он появился на свет и вырос, чтобы смело ступить на свой единственный, выбранный им самим жизненный путь.

До ближайшей пристани по реке профессор приплыл на обычном «Метеоре». Изящный на ходу этот небольшой теплоход, словно летящий над водой, перед берегом как подстреленная птица вдруг резко остановил свой полет, с трудом выдохнул из себя, низко осел на волны и стал похож на неуклюжую лягушку, всеми своими конечностями распластавшуюся на поверхности. Несколько раз боднув борт утлой пристанешки, он, не причаливая, выплюнул из себя несколько человек пассажиров, что-то противно пропел своей сиреной и, недовольно взревев всеми дизелями, вновь запарил над рекой. Скоро он скрылся за излучиной, а шум мотора еще долго слышался из-за поворота, но потом и он окончательно исчез. На реке стало тихо и скучно, только один единственный бакен прямо напротив пристани болтался в воде и сопротивлялся ее течению.

Вместе со всеми профессор сошел на берег, где стояла пыльная грузовая машина. В ее кузов уже забирались нетерпеливые попутчики. Раздетый по пояс шофер стоял рядом, курил папиросу и плоско пошучивал над неуклюжими женщинами, с трудом перелезающими через борт. Они незлобно отругивались на мужчину, но то, что до своей деревни они теперь доедут на колесах, все неудобства заставляло не замечать.

— Ну, а вам куда? — спросил шофер незнакомого человека с бородой. Профессор назвал деревню, но ехать отказался, сказав, что хочет пройти эту дорогу пешком.

— Так ведь восемь километров по жаре – опухнешь, мухи сожрут. Садись лучше, много не возьму! — уговаривал мужик, но скоро отступился. Машина завелась и укатила, оставляя после себя по всей дороге длинное серо-желтое облако пыли.

Слева было село со своими избами и огородами, но это было чужое село, не родное, далекое. Справа вдоль берега тянулись темно-зеленые дубравы с широкими, залитыми солнцем полянами. Местами сквозь листву играла солнечными бликами на воде река. Пока дорога шла в тени от огромных корявых деревьев. В пыльной траве то тут, то там краснели яркие ягоды перезревшей земляники, а в зелени колосящейся ржи синими высверками вспыхивали одиночные невзрачные васильки.

Присев на подвернувшемся по пути бревнышке, профессор медленно разулся, расстегнул рубаху и по подростковому завязал ее полами на животе, а обувь спутал вместе шнурками и повесил на шею. После этого он оглянулся и, оставив чужое село у себя за спиной, зашагал вперед по дороге.

С десяток крупных, тяжело жужжащих оводов неотступно двигались вместе с путником, описывая вокруг него большие и маленькие круги. Особого беспокойства они не доставляли, но следить за ними все же приходилось, тем более что они заставляли обращать на себя внимание – надрывно гудели, ударялись в одежду и пытались присаживаться.

Мелкая дорожная пыль ласково щекотала босые ступни. Нетерпеливый взор на окрестность выхватывал из природной картины то один, то другой участок, взывал к притупившейся за долгие годы памяти, заставляя узнавать родные места и чувствовать в них изменения с глубоким душевным трепетом и умилением. Профессор шел там, где он когда-то сенокосил, гонял к реке купаться усталых от работы колхозных лошадей, собирал под дубами на корм поросятам павшие желуди и где, прячась от полевых обходчиков, воровал на полях сладкий сахарный горох. Медленно, из самых далеких глубин всплывали из памяти крупные и мелкие эпизоды детской поры, когда беззаботность и беспечность были столь обычны, что не воспринимались. Не воспринималось детство и как самое счастливое время жизни, так как маленькому человеку тогда пока еще не с чем было его сравнить.

В детстве профессор ничем не отличался от своих сверстников, пожалуй, корме того, что он всегда хорошо учился. Как и все, он встречал из стада скотину, стоял в очередях за черным душистым хлебом, ожидая, когда его на лошадке привезут в большом деревянном ящике из местной пекарни. По весне вместе со всеми бегал к реке смотреть на ледоход и выплетать из ивового прута длинные гибкие плети, делал свистки из коры тальника и гонял в сумерках майских жуков, в обилии крутящихся в кронах только что распустившихся берез. Он, как и все остальные мальчишки, любил филонить от школьных уроков под огромной раскидистой елью на опушке леса, где даже в сильный дождь было сухо и тепло, как под крышей. Там он впервые попробовал курить, тут же бросил и больше не начинал уже до зрелого возраста. Профессор совершенно не помнил, как он научился плавать, ездить на велосипеде и свистеть сквозь пальцы, потому что это получилось само собой, незаметно и потому, что это должно было так быть. Он также, как и все, каждое лето ждал, когда начнется клев чехони, чтобы за короткий срок наловить этой рыбы впрок на всю зиму до следующего сезона. Он плутал по лесу, тонул в проруби, был кусан пчелами и однажды змеей, он даже был стрелян солью из охотничьего ружья на чужом огороде. Словом был обыкновенным деревенским сорванцом со всеми положительными качествами и недостатками, какими обладали большинство его ровесников. За этот короткий период взросления он заимел множество навыков, большая часть которых, к сожалению, в дальнейшей жизни ему не пригодилась, однако гордость за то, что он умеет косить траву, рубить дрова, запрягать лошадь и даже доить корову, оставалась с ним всегда. В кругах научной элиты, в которых он сейчас вращался, за обладание этими навыками он снискал не насмешки себе равных, а наоборот глубокое уважение. В насквозь пронизанных научными идеями и проблемами прогресса стенах его института он часто с удовольствием вспоминал о временах и событиях, происшедших в раннем детстве. Всплывали в памяти случаи смешные и тревожные для любого возраста, а также серьезные в прошлом и смешные теперь.

С этими воспоминаниями профессор и поднялся на небольшой бугорок, с которого стали видны прячущиеся в зелени огромных вязов и ветел крайние избы. Близ них с небольшой запруды стекала черной торфяной водой небольшая речушка. Вдоль всей деревни она была запружена в нескольких местах, тем самым образовав небольшие прудки. Вода в них в жару прогревалась до температуры парного молока и была хоть и темной, но чистой и удивительно мягкой. По берегам прудков косогором разбежались разномастные баньки, а от них через огороды и сами дома

В свое время в реке водилась приличная рыба. По крайней мере, карась, язь и щука были для нее обычными. Пары забродов бреднем вдоль берега ради забавы было достаточно, чтобы наполнить крупной рыбой большое ведро. В отдельных местах, где дно было покрыто белым мелким песком, раньше было много купален, и каждая из них носила свое название от фамилии хозяев того дома, за чьим двором она находилась. В жару вода там кипела от купающейся ребятни. Сейчас, вступая в деревню, профессор отметил, что прудки с берегов затянуты плотной растительностью, а чистое зеркало воды блестело лишь на самой середине.

На улицах было безлюдно и тихо. Видимо, жара загнала все живое в помещения и дворы дожидаться вечерней прохлады. Мужчина шел порядком, вспоминая с детства, кто же в каком доме когда-то жил. Всплывали в памяти лица одногодков и тех, кто был постарше, а кто был моложе почему-то совсем не помнился. Ему хотелось постучаться и зайти то в один, то в другой дом, в большинстве из них его что-то с ним связывало. Но ноги не останавливаясь несли все дальше и дальше, в самый конец улицы, где сейчас уже ничего не было, а только стояли на окраине две большие кудрявые березы, посаженные когда-то им вместе с отцом много лет тому назад. Они вкопали их весной перед окнами своего дома, который на порядке тогда был самым крайним, а сразу за ним начиналось широкое, как тогда казалось без конца и края, поле. Рожь ли пшеница, созревавшие на нем, под ветром ходили огромными волнами, как штормящее желтое море. Ближе к осени, когда нивы были сжаты, поле зло щетинилось жесткой стерней, и по нему вдоль и поперек разгуливали разудалые сентябрьские ветра. Там уличная пацанская братия любила запускать воздушного змея. Мастерски выполненный, он взвивался высоко в небо и превращался в маленькую точку, посверкивающую белизной на фоне темно-свинцовых туч.

Вот небольшой переулок вдоль домов и огородов, вот старый колодец с воротом в виде лебедя с блестящей, отполированной ладонями ручкой, а вот и само родовое место, пустое и заросшее густой травой и бурьяном. Диким лугом выглядит давным-давно брошенный огород. Красивого, считавшегося венцом всей улицы дома с мезонином, тоже нет. Его продали, раскатали по бревнышкам и увезли куда-то далеко-далеко новые хозяева. Только две красавицы-березки, одна чуть больше другой, не сказать, чтобы грустно, а даже наоборот весело, оживляли эту диковатую панораму на краю деревни и поля, кстати засеянного на сей момент далеко не рожью или пшеницей, а каким-то сбором трав для кормовой силосной смеси.

Чуть слеза не выступила из глаз взрослого мужчины, когда он подминая высокую траву, подходил к березам, обнимался с ними, прижимался щекой к белой бархатистой бересте и гладил ее дрожащей рукой. И вдруг при полном безветрии и абсолютной тишине слегка прошелестели листья деревьев, как будто прошептали что-то долгожданному гостю, не в силах громко выразить свою радость свидания. Чуть заметно трепетнули кудрявые кроны, словно всхлипнули и успокоились, снова замерев в полуденной дреме под жгучим безжалостным солнцем.

— Ну, здравствуйте, родные мои, — проговорил профессор, продолжая обнимать то одну, то другую березу. — Заждались вы меня, неблагодарного. Наверное, подумали, что забыл про вас, бросил. Да, нет! Всегда помнил. А вот увидеться только теперь довелось. Выросли-то как! Шапку до макушки не докинуть.

Он сорвал листик, растер его между ладонями, поднес к лицу и глубоко вдохнул в себя горьковатый березовый аромат, постоял немного, закрыв глаза, а потом, выбрав себе место поровнее, прилег в тени на траву, решив отдохнуть здесь первый раз за дорогу от самой пристани.

Недалеко в доме звякнула щеколда и скрипнула то ли дверь, то ли калитка, а вскоре по шороху на траве стало ясно, что кто-то осторожно подходит к лежащему на траве путнику. Он приподнял голову и сквозь высокие стебли репейника разглядел фигуру сгорбленного старика. На его голове была надета старая фуражка, выгоревшая на солнце до такой степени, что невозможно было понять, какого же цвета она когда-то была. Из-под нее выбивались белее белого, совершенно седые, но еще очень густые волосы. Взгляд его бесцветных глаз был озорно пытлив и любопытен. Худые узловатые руки сложены на рукоятке аккуратно оструганной палки, на которую он опирался всем своим телом. Простая деревенская рубаха тоже была вся выцветшая и застиранная до того, что яркий когда-то рисунок на ней невозможно было рассмотреть. Обыкновенная бельевая веревка поверх рубахи обхватывала его худое тело по поясу. Бороды он видимо не носил, но лицо было по-старчески обросшим такой же как на голове белой щетиной.

Профессор сразу узнал старика. Это был давний его сосед по улице, бывший уже в зрелых годах тогда, когда они дружили с его сыном будучи еще босоногими мальчишками. Сосед, известный во всей деревне как изощренный матершинник и озорник Яков, по прозвищу Дрын. Среди односельчан он слыл мужиком крепким и хозяйственным, в меру пьющим и веселого нрава. Он многое умел и поэтому его дом всегда был аккуратным и ухоженным, скотины полон двор. Все он делал своими руками и вовремя. И никогда не бросал любую работу неоконченной. Полного порядка он требовал и от своей жены Маруси, для чего время от времени, выпив, поколачивал ее, перемежая тумаки с отборной мужицкой матерной бранью. Жена, тем не менее, на него никогда не жаловалась, только во время таких воспитательных моментов выскакивала на улицу и поднимала пронзительный визг, который был слышен на всех концах деревни. Впрочем на это мало кто обращал внимание, так как спустя полчаса после ее крика, она уже бежала в магазин или к продавщице сельпо домой за бутылкой красного вина для своего Яшки.

Сейчас Дрыну казалось уже за восемьдесят. Было видно, что он сильно мучается, пытаясь понять, кем же является невесть откуда взявшийся незнакомец. Профессор же, забавляясь, молчал. Так они какое-то время глядели друг другу в глаза, и первым не выдержал Дрын:

— Зачем траву-то мять надо? Я ее для козы скосить хотел.

— Трава, дед, поднимется, что ты переживаешь, — лениво отговорился отдыхающий.

— Ишь ты, умный какой нашелся. Я вот сейчас пройдусь палкой-то по ребрам – мало не покажется.

— А ты пока меня ловить будешь, так мы еще больше травы сомнем, — продолжал задираться мужчина. — Тогда вообще козу кормить нечем будет. А? Что скажешь, дядя Яш?

Старик, перестав раскручивать себя, снова внимательно уставился на противника и в конце концов смущенно пробормотал:

— Нет, не признаю никак! Из наших что ли будешь?

— Из ваших, из ваших. Вот тут и родился, вот тут и дом наш стоял. И с Натолькой твоим вон в том песочке играл и вон в том болотце за огородами лягушек да ужей ловил. Дошло ли, что сосед я твой? Понял кто?

Дрын помолчал, шевеля мозгами, потом плюнул в траву и с досадой сказал:

— Да я бы в жизни тебя сроду не узнал, если бы сам не сказал! А как узнать, если ты, почитай, годов тридцать здесь не бывал, народу на глаза не показывался. Да еще и рожу свою бородой завесил, как кулугур ненашенский, прости Господи! Ихней веры что ли сделался?

— Да, нет, веры я не менял, дед. Просто так, самому нравиться, — больше ничего не смог сказать в ответ профессор.

Старик успокоился окончательно и уже совсем по-доброму проговорил:

— Жарко тут, заходи в избу. Там расскажешь, что да как.

Он развернулся и засеменил к дому, шустро неся свое худое тело на таких же худеньких ножках. Только сейчас гость заметил, что старик был босиком и сверкал своими белыми, как молоко, стопами, не боясь наколоться на скрытые в траве колючки. На ходу он обернулся и кратко скомандовал:

— Обратно по зелени своим следом иди, сильно не мни ее.

Профессор встал, отряхнул с одежды мусор и, как велено, по промятой в траве дорожке вышел на тропу к дому Дрына. У крыльца его спокойно, не гавкнув, встретила небольшая кудлатая собачонка. Она вильнула хвостом и, высунув язык, быстро спряталась от жары в тень от стены и там свалилась на бок. В сенях немного попахивало двором и молоком, но было очень прибрано, впрочем, как и в самой горнице. На окнах, в проеме на кухню и вторую комнату висели простенькие, но чистые занавески, полосатые домотканые половики застилали всю площадь пола, а у порога под обувь была разостлана цветная клеенка. Чувствовалось, что Дрын до сих пор уважает и поддерживает порядок и чистоту.

— Заходи – гостем будешь, - уже по-домашнему сказал старик и тут же оговорился. — Если где непорядок какой увидишь – так извиняй. Двенадцать лет вдовствую, вот сколько мучаюсь, пока Марусю переживаю.

Сказал он это спокойно, без боли и горечи. Но это не прозвучало как из уст человека черствого и бесчувственного, а просто был рассказан тревожный момент жизни, который давно уже пережит.

— Ты за что сидел-то? – спросил Дрын, подготавливая к розжигу старый, местами помятый и луженый желтый самовар. Вопрос был настолько неожиданным, что профессор на мгновенье потерял дар речи и, даже когда он к нему вернулся, он ничего другого не мог произнести, кроме:

— С чего это ты взял, дед?

— Так ведь у нас только в тюрьмах зекам отпуска не дают. А раз ты столько лет не появлялся здесь, значит у тебя не было отпусков. Стало быть, ты сидел, и сдается мне, не один раз.

— Ну, дядя Яш, ты даешь! Выводы у тебя – с ног свалить могут.

— Выводы, как выводы. Про тебя и про маленького говорили, что тебе прямая дорога в тюрьму.

— Что? Прямо так и говорили?

— А то, как же. Жулик ты был и разгильдяй.

Гость, оправившись от первого удара, этим разговором был уже весьма увлечен. Как интересно было узнать мнение о себе спустя много лет. Конечно, в своей жизни он стыдился многих своих поступков, совершенных в ранней молодости, однако отъявленным хулиганом он себя все-таки не считал. Поэтому беседу стал поддерживать.

— Ты, дед, не прав. Я был, как все. Ну, безобразничал, конечно, но не до того же, чтобы меня жуликом считали.

— Считали, считали, — утвердительно отозвался на возражение Дрын. — Или ты скажешь, что не тырил рыбу из жаков у Васьки Совы? А за что тебе саданули солью из ружья так, что ты целые сутки в бане, прячась от матери, свою задницу из тазика с водой не вытаскивал? За то, что яблоки в чужом саду тебе слаще показались. А не тебя ли Наталька Бульдозер за руку поймала, когда ты у нее в бане спички с каменки воровал? А кто двум гусям на реке шей своротил, а кто кринки, что на заборе сушится выставили из рогатки расстрелял? Не ты? Да я все твои проказы наперечет помню. Жулик!

— Ну, пошел поминать все, что было и не было. Порой и чужие грехи по деревне на меня списывали.

— А ты чужие-то грехи на себя не бери, а вот за свои, хоть через годы, а ответ держи. Не стал бы я тебе это все поминать, если бы за Натольку своего не обидно было. Сколько он из-за тебя, оболтуса, незаслуженных обид принял, сколько ременных порок от меня же, неразобравшегося, перетерпел, что до сих пор меня корежит от несправедливости. Только я все потом понимать начал. Подумать только, мать, покойный Свет, три дня его, беднягу, только хлебом с водой кормила и неделю гулять не пускала, когда он дыру на новых школьных штанах домой принес. Мы-то с ней, дураки, думали, что он где-то на костре их спалил, а, оказывается, это ты, гаденыш, ему незаметно увеличительным стеклом от солнышка прожег. Безответный он рос, Натолька-то, простофилистый. Да, он и сейчас такой. — Дрын тяжело вздохнул.

Профессор вдруг почувствовал себя неловко. Здесь старик был абсолютно прав. Будучи чуть постарше и заметно умнее, профессор довольно часто пользовался простотой и бесхитростностью своего друга детства и порою подставлял его под ответ за совместные шалости, им же самим, кстати, и придуманные. Оправдываться через столько лет смысла не имело, но пояснить старику теперешнее свое положение и свой статус в обществе как-то нужно было сделать. И он подробно и обстоятельно рассказал ему всю свою жизнь за эти тридцать истекших лет, подытожив все тем, что он никогда ни за что не сидел и сидеть не собирается.

— От сумы, да от тюрьмы… Сам знаешь, — пробурчал Дрын, подавая на стол шипящий самовар. Сняв с него крышку, он столовой ложкой достал из кипятка два вкрутую сваренных яйца и положил приготовленное для них блюдце.

— А что, дядя Яша, есть ли у тебя в погребе закуска какая-нибудь? — спросил гость и раскрыл свою дорожную сумку. Оттуда он извлек привезенную с собой бутылку водки с красочной этикеткой и торжественно водрузил на середину стола. Взгляд Дрына заискрился, движения стали более оживленными и суетливыми.

— Закуска-то есть, да все больше прошлогодняя. Нонешнего еще не народилось. А вот огурчики свеженькие с пупырышками уже есть.

— Давай тащи и прошлогоднее, и нынешнее. Гулять будем.

За столом Дрын был чрезмерно услужлив и добр. Потчевал квашеной капустой, солеными огурцами с помидорами и особенно предлагал крепкие хрустящие груздочки. Он очень любил эти грибы, хорошо знал, где они растут и умело их солил

— А нынче грибов пока еще не было? — с аппетитом уплетая всю эту нехитрую снедь, спросил профессор.

— Был слой колосовиков, но я не брал. Степан вон с песочного конца ходил куда-то далеко. Принес. Так он молодой, ему шутя.

— Степан молодой?.. Так он же, пожалуй, твоих же лет и будет, я ведь его хорошо помню.

— Нет. Он на четыре года меня моложе, — настаивал на своем старик.

— Ну, дед, разве это разница?

— Это в твоем возрасте четыре года – не разница. А для нас стариков, как для малых детей, каждый год много значит. Только дети живут, догоняя старших, тянутся за ними и к середине жизни сравниваются. А пожилые тормозят старость, к младшим стремятся, а те не торопятся уже кого-то догнать. Вот и вся премудрость. Доживешь до моих лет – сам поймешь.

Маленькие граненые стаканчики, как обычный атрибут любого сельского дома наполнялись и опустошались. На столе монотонно подпевал разговору пузатый самовар. Собеседники сидели друг против друга, закусывая погребными солениями и понемногу хмелели. Темы менялись одна за другой, метались от прошлого к настоящему и наоборот, перебирались истории, события и судьбы. В итоге все сошлось на рассуждении о современном состоянии деревни.

— Ты помнишь, как мы жили? — горячился пьяненький Дрын. — Ребятишками улицы кишели, стада, как колхозные, так и частное – не сосчитать. А сейчас! Ты знаешь сколько нас здесь в улице на зиму жить остается? Пять хозяев на шестнадцать изб. А коров держат в восьми дворах на всю деревню. Местная молодежь давно отсюда съехала, коренные старики понемногу вымирают. Летом дачники наезжают, дома все за копейки скупили, уже они себя здесь хозяевами считают. Школы нет, пристани уже тоже давно нет. А ты помнишь какая была здесь река? Ведь как она, матушка наша, трудилась, во всю свою силушку работала! Вверх и вниз по ней, и днем, и ночью пароходы, баржи, катера, как тараканы на кухне, сновали, гудели, пересвистывались, пересверкивались. А что сейчас? Если за день пара самоходок по ней проскребется, так это уже хорошо! Значит жив еще наш прославленный речной флот. Бывало на берегу возле любой захудалой деревеньки пристань стояла, двухпалубные колесные пароходы приставали, гудели на подходе так, что за много верст слышно было, а сейчас – паром, который вот-вот развалится, в берег ткнется, да и то раз в неделю. Рыбы было - не выловишь. Вот ты – ученый, головой работать привык, натренировал ее в чем-то, а тут чем вы думали, академики хреновы, когда на реке перегородки строили? Буквы с цифрами вы выучили, учеными возомнили, а к жизни свои выдумки привязать не сумели. Ты вот себе попробуй-ка кровяную жилу в нескольких местах пережми. Как по тебе твоя кровушка-то после этого бегать будет? Да скиснет она махом, а ты сам ноги протянешь. Так и река, она жизнь по земле несла, а вы ей дорогу-то поперек закрыли, в болото гнилое превратили. Бывало, зацветет вода летом, так в три-четыре дня течением муть и прогонит, а теперь зелень в воде больше месяца колыхается, преет там, гниет. Рыба дохнет – лягушки плодятся. Вот и жрите тогда их, как французы или дикари африканские. Может у вас от них еще больше ума-то прибавится.

Дрын устал от своей безостановочной тирады и уставился сердитыми глазами на пустую рюмку. От возбуждения он тяжело дышал, пальцы на руках нервно подрагивали. Профессору хотелось одновременно и оправдаться, и утешить старика.

Он ведь сам вырос здесь, на этой реке и помнил, какая она была раньше. В пойме были разбросаны замечательные луга, где в хороший год трава в человеческий рост вымахивала, сена заготавливалось с избытком, порой и с соседями делились. В луговых озерах после ухода паводка рыба битком набивалась. Щука, карась, линь, карп жили там постоянно, а ловить их было легко, не прибегая к хитроумным снастям. Местный народ не знал никакой насадки, кроме дождевого червяка, на него ловилась любая рыба в течение всего лета. В межень вдоль берега обнажались песчаные косы и начинался клев чехони – рыбы жирной и жадной. В ивняковых зарослях лагерями в палатках подолгу жили и рыбачили отдыхающие из больших городов. По фарватеру медленно двигались громоздкие грузовые баржи на буксирной тяге и шустрили мелкие «Ракеты», «Метеоры», «Кометы» и «Восходы». Чаще почему-то под вечер, сверкая на закатном солнце своей безукоризненной белизной, проплывали мимо трехпалубные пассажирские лайнеры. Волны от них поднимались огромные. Они далеко выплескивались на берег с ревом и пеной и, распластавшись по песку, медленно, будто устало, со слабым шипением скатывались обратно. Ребятишки ждали этих пароходов и любили купаться в их волнах.

— Видишь ли, дед, — начал рассуждать профессор, внимательно выслушав старика. — Тут ведь дело не в умах, а в поведении человека. Когда плотины проектировали, так предусматривали все, чтобы того, о чем ты сейчас говоришь, не было. Но беда в том, что не до конца все выполняется. Где-то мы халтурим, недоделываем что-то, где-то необдуманно экономим, а от этого еще больше теряем. Ты говоришь, пароходов меньше стало плавать, так вместо них другой транспорт развился, который круглый год работает. По льду ведь на барже грузы не увезешь. С чего эти плотины у нас начались? С Днепрогэса, помнишь? Раньше по Днепру не ходили большие суда, камни там пороги создавали, а как воду подняли, так по всей реке плавать можно стало…

— Там-то суда заплавали, а вот у нас перестали, — снова свое вставил Дрын. — И про другой транспорт ты мне не говори. Ты хоть и умный, а мне не докажешь, что дешевле водного транспорта есть какой-то еще. Дорога-то – вон она, течет. Ни лес тебе расчищать не надо, ни копать, ни ровнять, да и асфальта не потребуется. Построил себе большую лодку, мотор поставил и плыви себе, вези все, что хочешь. Ремонту тоже – чуть только мели местами убрать. А хороший хозяин и за лето себе на зиму запас сделает.

«А ведь умный мужик этот Дрын, — отметил про себя ученый, выслушав его возражения. — Рассуждает верно и прямолинейно, хотя и примитивно. Недаром его хозяйство в деревне было одним из самых крепких. Значит вел он его всегда расчетливо и продуманно».

— Да если бы не плотина, так и лампочка у тебя бы сейчас не горела.

— А мне и не надо. — Огрызнулся старик. — Я и с керосиновой лампой, больно гоже, вечерок-то посижу. Похлебку я и так в своей печи варю, чай, сам видишь, не в электрическом самоваре у меня кипяченый. Он и здоровее, и вкуснее. Вот ты живешь себе в квартире, ходишь из угла в угол, думаешь. Работа у тебя такая – думать. Вдруг – жрать захотел. А у тебя на сей момент ничего не сварено. Так ты на газу за десять минут яичницу себе вмиг сообразил, покидал в брюхо и, довольный, опять из угла в угол заходил. А мне об еде думать надо. Чтобы быть сытому, я себе суп должен сварить, а, стало быть, нужно истопить печь. А это не пустяшное дело. Дрова с вечера в нее положи, утром разожги, дай прогреться, а потом уж и вари, все что надо. Это же процесс. А чтобы он нормально прошел, я должен все, как следует, сделать, без халтуры, о которой ты говорил. Тогда и сыт будешь, и в тепле, и скотина твоя накормлена будет. Простая штука – русская печь, а человека к порядку приучает, дисциплинирует. Чуть заленился, подзапустил что-то — мучится потом будешь, чтобы снова все наладить. А ты - электричество, лампочки! Вы вон электричество к коровьим сиськам подвели, дескать, все молоко до капли из коровы оно вам выдоит. А ты с нашими доярками поди побалакай. Они тебе скажут, что ни одна корова, которая ведерница, к этим аппаратам электрическим не подключается. Рученьками они их ласкают, рученьками. Потому что берегут. Знают наши бабы давно, что ежели корову с этим аппаратом соединить, она чуть не в половину от себя молока сбавит. Понял? Ученый…

Я вот другой раз сижу и думаю, как это вы там, профессора и академики, соберетесь все вместе, умов – палаты, и почнете рассуждать каждый за себя, каждый по-своему. Доказываете друг другу, кто из вас правый, а кто нет. Вроде решаете что-то серьезное, нужное, как в газетах пишут, масштабное. Ничего не скажу, добиваетесь много. Вот только о мелочах забываете. А они, мелочи-то эти, шпильки вам то тут, то там и вставляют. Да и грех вас винить, что мелочи неучтенными получаются. Не можете вы их просто-напросто все знать, потому как природу-то не вы создавали. Откуда вам знать, где в ее механизме какая шестеренка крутится и каким еще действом вы этой шестеренке зубья поломаете. А с этого будут вам еще шпильки в колеса. Ни одна машина далеко не уедет, как бы хорошо ее мотор не работал, если на ее дороге будут гвозди рассыпаны. Согласен со мной?

— Да, дед, аргументы твои веские, с ними трудно не согласиться, — ответил профессор. — Всех мелочей мы действительно предусмотреть не можем. Но ведь и прогресс останавливать тоже нельзя. Мы же должны развиваться. Ты ведь землю не сучком рыхлишь, а копаешь стальной лопатой, картошка у тебя, смотрю, тоже трактором окучена, а дрова пилой «Дружбой» распилены. Телевизор, вон хоть и старенький, а стоит в углу, да и работает, наверное.

— Я один живу и старый уже, — оправдался Дрын. — если бы у меня силы были да хоть какой бы помощник, так я бы дрова эти сам распилил двуручной пилой, расколол и с любовью и нежностью уложил в поленницу. А телевизор мне Натолька свой старый привез, одну программу он всего-то и «кажет». Так я по нему только новости смотрю, больше мне ничего не надо. А в посты так вообще не включаю.

В бутылке еще оставалось, и мужчины наливали себе по глотку, подолгу держали невыпитые стаканчики в руках и разговаривали о переменах не только в деревне, но и в устройстве страны вообще. Дрын оказался на редкость любопытным собеседником, разбирающимся во многих вопросах, включая политические, и в каждом конкретном случае подтверждал рассуждениями и выводами аналитический склад своего ума.

К вечеру жара спала, но было душно, как перед дождем. Пока еще не совсем озверели комары, профессор дошел до местного кладбища, посетил могилки немногочисленных родственников и поспешил вернуться к Дрыну, который весьма утвердительно еще за столом, не принимая каких-либо возражений заявил, что ночевать он сегодня будет непременно у него. Видимо, для того, чтобы создать гостю необходимый относительный комфорт, он, раскрыв все окна и двери и размахивая банным полотенцем, выгонял из жилища мух и комаров, которых впрочем и так было совсем немного. По одному окну в каждой комнате он закрывать вообще не стал, а завесил их новыми, еще накрахмаленными отрезами марли. За этим занятием его и застал профессор, вернувшись с кладбища.

— Вот, видишь, окошки обряжаю, чтобы комары ночью не доставали, а то не уснем, — констатировал Дрын, объясняя свои действия.

— Да я, вообще-то, хотел на сеновале спать завалиться, — попробовал было воспротивиться профессор, но быстро замолчал, когда старик осадил его весьма строго:

— В избе что ли места мало? А на сеновале полога у меня нет, да и сено там только прошлогоднее, и то коза доедает, а нового еще не накосил. Там комары сожрут, не уснешь. Они нынче другие, комары-то, не то что раньше. Бывало он сядет на тебя и ходит, ходит. Место выбирает, куда впиться. Тут ты его и прихлопнешь. А сейчас комар пошел мелкий, верткий, не уловишь его, а кусается с лету. Тяпнет и тут же улетит, падла паскудная. И укус болит сильнее и звенит он противнее. Никак я к ним привыкнуть не могу. Доводят так, что фуфайку по вечерам одеваю. Недавно такие появились, лет десять тому назад их еще не было. Это опять же все оттого, что из реки болото сотворили, вот они и развились. А все вы… Ученые…

— Да хватит уж, дед, по нашим ребрам-то топтаться, Ну есть наша вина во многом, но сколько же можно ругаться.

— Ладно, больше не буду. — Дрын закончил завешивать окно и спустился с подоконника, на котором стоял на коленях. Он отряхнул с колен несуществующий мусор, потоптался на месте и слегка кашлянув в кулак, глянул в глаза профессору и лукаво, и заискивающе, — А ты бы это… Сбегал в сельмаг, пока он не закрылся. Купил бы чего-нибудь на вечерок-то. А то что двум здоровым мужикам бутылка водки? Так, раздразнились только. Красненьким бы разбавить… А то давай я сбегаю, если устал. Только мне пенсию еще не приносили.

— Красное с белым мешать вредно, голова болеть будет – сам знаешь. А нам с тобой хворать нельзя. Мне завтра ехать, а тебе свои дела делать, — откликнулся на подброшенную Дрыном инициативу и к великой радости старика «обнародовал» еще одну бутылку водки с такой же красивой наклейкой.

— Ну, тогда давай по маленькой, чтобы не чамрило, — быстренько расставив стаканчики, предложил Дрын. Он добавил в тарелку капусты, плеснул в нее из бутылки подсолнечного масла, заправски двумя вилками навстречу друг другу перемешал закуску и для пробы немного аппетитно схрустел на удивление крепкими белыми зубами.

Солнце меж тем медленно катилось к закату, на деревню спускался тихий летний вечер. Далеко разносились обычные для села звуки – лай собак, бряцание ведер, скрип колодезного ворота. Сквозь открытое окно послышался звон отбиваемой косы – кто-то усиленно готовился к скорому сенокосу. Дрын прислушался и отметил:

— Ванька-хохол с косой занимается. Его стук. И куда торопится? Обождал бы еще недельки полторы – было бы аккурат вовремя. Только ему не докажешь. Он у нас из колхозного начальства, а им срок сенокоса завсегда сверху указывался. Вот у него в привычку и вошло начинать сенокос задолго до Петрова дня.

— А что делать, если через твою неделю-полторы дожди обещают? — вмешался профессор. — Если трава хорошая, так ее лучше и скосить, пока погода стоит. А то пропадет потом.

— У любого лета для сенокоса погожей погоды всегда достаточно. Ты только делай по-путнему, да Бога не гневи. До Петровок трава еще тощая, силы в ней мало, не досыта она еще соков напилась, хоть и густо да пышно стоит. Для скотины она, что солома, какой в ней прок. Наши-то предки были, наверное, не дураки и сенокос начинали всегда с середины лета. Опять же травка семечко должна успеть уронить. Ведь она не вся от корня растет. Бывало, хозяин имеет покос в пяток еланей, а для коровы с телкой ему и трех хватает. А пару он в одно лето не трогает. На другой год он уже с них косить начинает, там трава само собой гуще, раз в прошлый год полностью обсеменилась. А у нас в колхозе нужно было выбрить все подчистую, и частник за ним тоже рогом упирается, да так, что аж из кустов серпом и то выскребет. А все из жадности! Лишнее-то всегда продать можно. Вот покосы от этого и скудеют. Впрочем, разговор этот пустой, сейчас-то покосы почти все брошены, зарастают мелким березняком. Смотреть тошно. Даже плакать другой раз охота.

— Ты, дядя Яша, рассуждаешь, как все пожилые люди. Болезнь это у вас что ли такая – все сравнивать с прошлым и при этом обязательно настоящее охаивать? Неужели и я таким же буду? — вставился в беседу профессор, которому, честно сказать, от этой темы почему-то хотелось уйти.

— Я не знаю, какой будешь ты, но мои старики тоже свое прошлое хвалили, а то время, при котором жизнь свою доживали, хаяли. Я и сам об этом думал. Ведь если мы существуем уже столько поколений, так можно же себе представить, как раньше люди-то прекрасно жили. Видно и впрямь все дело в годах, наверное. Чем ближе к концу, тем чаще назад оборачиваться хочется, вспоминаешь что-то и поневоле жалеешь о прошлом-то. А от того и приукрашиваешь, потому что уже не вернуть. Так уж видно мы устроены. Только ты меня пойми. Я ведь сейчас тебе балакаю не за то, что старые года нахвалить хочу, а просто говорю о чем душа болит. Ладно уж, давай вино пить, а то будешь помнить про меня, как про зануду, а я этого не хочу. Я не такой!

Где-то за огородами робко тенькнул соловей, и профессор романтично прислушался. Дрын заметил это и сказал:

— Что, колыхнуло душу-то? Приехал бы чуть пораньше – наслушался бы вдоволь. Ох они нынче и заливались! А сейчас кончают уже свои концерты. Петровки скоро, замолкнут соловьи и кукушки, а лето на вторую половину перевалит.

Соловьи в этих местах всегда были какие-то особенно голосистые и очень смелые. Профессор помнил, как часто возвращаясь с вечерней рыбалки уже в спустившейся ночи по знакомой луговой дороге, он еще мальчишкой будто растворялся сам в звенящем, свистящем и щелкающем облаке соловьиного пения. В азарте они не останавливались и продолжали петь даже когда приходилось проходить в двух-трех шагах от куста ракиты, в котором изливала свою любовную страсть в песне эта маленькая невзрачная птичка.

Птичий мир округи вообще был богат. Не считая всевозможной певчей мелочи в лесах было много разной пернатой дичи. Ток тетеревов ранней весной в тихое солнечное утро был слышен на околице сразу за огородами, тянущие вдоль опушки рыжие вальдшнепы в азарте поиска своих подруг частенько «заруливали» на крайние улицы деревни, хоркая и цвинькая над самыми крышами спящих домов, глухари то и дело вылетали поглотать гладкую гальку на речную косу, а рябчик, так тот вообще был вездесущ.

Особая картина отложилась в памяти, когда уже глубокой осенью на жнивье собирались огромные стаи длинноногих журавлей, готовящихся к отлету. Крики их звучали жалобно, с отчаянием, но громко и надрывно. Это было восхитительно восторженно и в то же время по-осеннему грустно и печально. Птицы поднимались в небо, подолгу кружили над полями, а затем выстраиваясь чуть нестройным клином, покидали свои места в направлении на юг. День ото дня их становилось все меньше, пока однажды вдруг будоражащих трубных звуков больше уже становилось не слышно. Значит улетела последняя журавлиная стая.

Весенним же чудом был, конечно, скворец. Местный народ любил эту птицу, поэтому пара скворечен была у каждого дома, а ребятишки каждый год хвалились друг перед другом в том, к кому раньше прилетели эти весенние птицы. Какое-то удивительно стремительное изменение происходило в природе, когда еще с вечера никто не видел ни одного скворца, а утром другого дня они уже вовсю хозяйничали в своих домиках, чистили их и гоняли временно заселившихся воробьев. Пение, сравнимое со всеми звуками, начиная с мяуканья кошки и оканчивая скрипом дверных петель, неслось со всех сторон, утверждая окончательный приход весны и перелом зимнего стояния на лето. Скворушки не просто пели свои гимны. Они еще и приплясывали на крышах скворечников и ветках ближайших деревьев, перебирая лапками и трепеща крылышками с потрясающей быстротой. После вывода птенцов и слета их с гнезда, они исчезали в лесах и лугах, и только уже осенью на день-два возвращались в свои домики и, спев на прощание несколько грустноватых песенок, улетали зимовать.

Еще в памяти профессора весна отметилась небольшим болотцем, как бы брошенным среди полей и огородов, заросшее по кочкам темно-зеленой острой осокой, и с небольшой рощицей в самой его середине. Как только сходил снег, оно заполнялось водой и вся ребятня с улицы устремлялась туда, чтобы покататься по весеннему разливу на сколоченных из коротких бревен плотах. Отталкиваясь от дна тонкими шестами, мальчишки плавали между кочек, устраивали «морские сражения», плакали и смеялись, купались в ледяной воде и дрались. А над ними, тревожась о своих гнездах, с пронзительными криками беспокойно носились бесчисленные чибисы. Странная птица – всем своим видом показывая радость от наступления весны, кричит удивительно жалобным голосом. В то же время отличается похвальным геройством и отвагой. Стоит только появиться в небе над болотцем какому-нибудь ястребу или луню, как сразу же к ним устремляются пять-шесть чибисов и устраивают ему такое испытание, что он, едва успевая уворачиваться от их атак, поспешно убирается прочь.

А в тихий весенний вечерок над болотцем слышались переклички куличков, шелестящее шваркание селезней и зазывный, будто рассыпающийся порциями гороха, зов кряковых уток, блеющий в высоте закатного неба ток «дикого барашка» - бекаса, и все это покрывалось несмолкаемой какафонией лягушиного концерта.

Пока ученый предавался своим воспоминаниям, Дрын все время что-то говорил. Во хмелю, однако, его рассуждения были, вероятно, с самим собой. Он уже ничего не доказывал, а просто излагал факты о том, что обленился народ, что извели всех лошадей, что кругом одно вредительство, а от этого растения стали болеть неизвестными ранее болезнями и поражаться всякими насекомыми, вроде полосатого колорадского жука. Завершил он свой монолог тем, что не хватает нам всем Сталина и его жесткой руки.

Он внимательно посмотрел на профессора слегка помутневшим взглядом, перевел его на недопитую бутылку и, вздохнув, тихо скомандовал:

— Убери ее пока! — затем встал, чем-то побрякал у себя на кухне и через минуту вышел оттуда с чистым ведерком воды и небольшой кастрюлькой.

— Козу пойду подою, посиди пока один, — бросил он на ходу и, выйдя за дверь, быстро, чтобы не напустить комаров, захлопнул ее ногой. Профессор тоже выбрался из-за стола и вышел на улицу.

Там стоял тишайший летний вечер. Было довольно поздно, солнце за горизонт уже закатилось, и на западе за крышами домов и высокими вязами и тополями горела малиновая заря. Сидя на приступке крыльца, профессор наблюдал за ярким закатом и удивлялся его жгучим краскам, которые в городе совершенно не замечаются. То ли они прячутся от взора за громадами многоэтажек, то ли скрываются в смоге от выхлопных газов и промышленных дымов, то ли просто у людей не возникает к закатным картинами никакого интереса. Здесь же, как ему показалось, этого впечатляющего явления просто невозможно было не заметить. Оно завораживало, околдовывало, окутывало неземным волшебством.

Все та же небольшая собачонка подошла к ногам, понюхала брюки и кроссовки, взглянула профессору в лицо и равнодушно легла рядом, спрятав от комаров нос себе под мышку.

В недалеком болотце громким короткими парными криками выдал очередь коростель-дергач. В этих краях их было много, и голос, резкий и отрывистый, звучал по туманным низинам на протяжении всей ночи без умолку. Однако, мало кто когда-нибудь видел эту птицу, она всегда была очень скрытна и никогда не поднималась на крыло.

О том, что пора спать, напомнила перекличка перепелов в полях, и профессор пошел в дом, где уже процеживал молоко сквозь марлю хозяин.

Вот ведь, скотина, чует, что выпил немного, — сетовал он на козу. — Еле уговорил, чтобы дала себя подоить. Уперлась задом в угол и ни туды, и ни сюды… Пахнет от меня – она и сердится. Пока прощения не попросил, Христа ради, так и не далась. Точь в точь, как бывало, моя Маруся. Животное, а тоже норовит унизить мужика. Прямо, срамота. Взять бы хворостину, да отдуть, как следует, а не могу – жалко. Вот и лебезю перед ней, как перед бабой.

— А что же собака-то у тебя какая неактивная, даже не тявкнула на меня ни разу, хотя бы для порядка, — спросил профессор.

— А ты, когда давеча днем подходил, я ей сказал, что ты – свой. Ей и достаточно. Да и старая она уже, еще Маруся жива была, брала ее щеночком. У меня и кот есть, рыжий, как тигра и весь в полоску. Только он каждое лето в лес уходит и до осени. Там мыши, пичужки, живность всякая, а дома-то кроме хлеба да козьего молока я ему больше ничего и не даю, не балую. Вот он и живет по дикому. А в сентябре явится с рожей в решето, через порог от жира еле перевалится. Шкура лосниться будет, хоть на шапку его забивай.

Голос Дрына сделался хрипловатым, его слегка поматывало, глаза смотрели в полущелки. Привыкший ложиться и вставать с курами, он уже почти спал.

— Ляжешь здесь. — Кивнул он на старинную кровать в углу с никелированными спинкам, — Белье там чистое постелено, никто на нем еще не спал. Низко будет – еще одну подушку с печи взять можешь. Утром разбужу рано, не бойся, на «метеор» не опоздаешь. Спокойной ночи!

Позевывая, он ушел в другую комнату и задернул за собой занавеску. Было слышно, как он покряхтывает, раздеваясь, затем скрипнула старыми пружинами кровать и стало вдруг совершенно тихо, только сквозь марлю в открытое окно по-прежнему влетали, втискивались и вползали звуки наступившей летней ночи.

Гроза разразилась, как показалось профессору, сразу же, как только он уснул. Его разбудил резкий удар грома и шум ветра на улице. Дрын уже на ногах снимал с окон навешенную накануне марлевую занавеску и поспешно наглухо закрывал створки. Он почти бегом пробежал на кухню, проверил хорошо ли там закрыта заслонка топки и заглушен ли шибер на дымоходе. Только после этого он тихо присел на порог у двери подальше от окон и плотно прижался к косяку. Голый по пояс в белых подштанниках в темноте он казался то ли призраком, то ли стариком-Хоттабычем без бороды, и что-то все время бормотал себе под нос.

Ветер, меж тем, крепчал, а молнии, необыкновенно яркие и зловещие в ночи, сверкали все чаще и чаще. Было смутно видно, что старик постоянно крестится, причем делает это не при вспышках молний, а когда грохотал гром, ну точь в точь как в поговорке про мужика. При каждом ударе он пригибал голову и дрожал мелкой дрожью, как от озноба. Только тут ученый понял, что Дрын панически боится грозы. Это показалось ему удивительным. Как так могло быть, что человек всю жизнь проживший в деревне, крепко содержащий свое хозяйство и разбирающийся во многих сложных и умных вопросах, вдруг показал себя таким слабым перед вобщем-то рядовым и частым явлением природы. Прислушиваясь к его бормотанию, он догадался, что старик читает молитвы и меж ними часто произносит: «Только бы не град, только бы не град, Господи спаси и сохрани, пронеси беду, умиленная Владычица!».

Полчаса небесного гнева деревня испытывала молча и отрешенно. Что там происходило за окном в темноте не было видно, но чувствовалось, что стихия буйствовала необузданно и в полную силу. Вдруг сильный ветер понемногу стал стихать, раскаты грома глохли и уже не так торопились за вспышками молний. Гроза ушла сначала за поля, потом за гряду леса и в конце концов издалека лишь подмигивала плоскими зарницами и ворчала далеким отзвуком громовых раскатов.

Дрын еще долго смотрел вслед ушедшей туче в кухонное окно и, наконец, успокоившись, лег на свою скрипучую кровать и тут же крепко уснул.

Утро, умытое обильным ночным ливнем, пришло бодрым и веселым, искрящимся всеми цветами радуги в крупных каплях на траве, листьях деревьев, цветах. Солнце, еще не жаркое, уже всплыло над деревней и, улыбаясь, наблюдало за пробуждением природы в преддверии нового дня.

Снова босиком с засученными штанинами джинсов миновал околицу все тот же человек с бородой и в очках с затененными стеклами. Он шел обратной дорогой, не обходя разлитые по колеям лужи, и думал о старом, доживающем свой век в родных местах, человеке со странным прозвищем. Вновь и вновь он перебирал в голове его вчерашние рассуждения, мысли и выводы и приходил к решению, что если и ошибался Дрын в чем-то, так в очень немногом. А в основном-то он тысячу раз прав. Его умной голове не хватало немногого – грамотности. И как же много таких вот умов в наших глубинках остались неиспользованными, ненайденными, потерянными навсегда.

Уже подходя к пристани, мужчина вспомнил разговор с дедом перед прощанием.

— А что это ты, дядя Яша, ночью-то так грозы испугался? — спросил профессор.

Дрын тогда пристально посмотрел ему прямо в лицо, потом потупился, как бы смутившись, и не найдя ничего в ответ подходящего, промямлил:

— Так ведь, страшно же…

Потом он вздохнул и, с малой надеждой вдруг опять взглянув на ученого, робко попросил:

— А то бы остался еще хоть на пару дней, баньку бы истопили, попарились, а?

— Да, нет уж, дед, время не терпит. Ты вон плотины на реках скоро рушить начнешь, так что другие виды энергии нам, ученым, искать скорее надо. А, вообще-то я еще приеду. Я сейчас чаще буду приезжать, я исправился.

Старик не улыбнулся, только в третий раз опять взглянув на профессора, тихо произнес:

— Смотри уж! Сам же сказал, что время не ждет. Приехать-то приедешь, а вот увидимся ли… Ступай. Ангел хранитель на дорогу тебе в помощь.