Между нами ничего не было, потому что ничего не могло быть. Когда я говорил "а!", она отвечала "о", когда она роняла случайно "милый", я не отзывался, когда я бывал весел, Лера смотрела на меня задумчивыми темно-вишневыми глазами и в них стояли слезы, которых я не понимал. Мы никогда не ходили гулять вместе, только по отдельности, я - в морозное утро, которое кусало прохожих за щеки, она - когда меркнущий зной уступал место предзакатной духоте. Спали мы тоже по-отдельности, каждый на своей половине подушки, и когда ее волосы касались моего носа, мне нестерпимо хотелось чихать от мягкого запаха ее духов. Мне не нравилось, что она ворочалась во сне и вздыхала, иногда вздрагивала всем телом, прижавшись ко мне с беззастенчивостью спящего, касалась меня то грудью, то локтем - как уж повезет, и что-то внутри меня набухало, как раздавшаяся почка, в которой новому плоду слишком тесно в своем зеленом одеянии. Я вслушивался в темноту, лежа с закрытыми глазами, и чувствовал ее дыхание на своих щеках, пока серебристый сон, полный мутной водой, как пенящийся горный ручей, не уволакивал меня за собой в пропасть, в которой ей уже не оставалось места. Так мы и жили, каждый по горло сытый своим одиночеством, дробными мыслями друг о друге, которые множились и множились, но никогда не приходили к общему знаменателю.

Я писал о том, как надо жить, и жить не стоит, описывал с поэтической мрачностью замерзающих под скамейками старух и голодных детей, которых так равнодушно вырастило мое поколение, а она расчесывала перед зеркалом волосы, и каждый волосок, который падал с расчески на пол, был драгоценнее всех слов, что появлялись в моей одурманенной бессонницей голове. Она зевала, слегка прикрыв рот тыльной стороной ладони, роняла расческу на колени и долго пытливо всматривалась в пустоту за моим левым ухом - так она лгала своим молчанием мне, и я отвечал ей тем же. В нашем лгущем молчании было больше взаимопонимания, чем во все фразах, сказанных невпопад друг другу, и мы оба ценили эти редкие моменты воссоединения двух параллельных прямых наших жизней.

Потом мы вместе пили чай, Лера - лениво и словно нехотя, впитывая его одними губами, я - жадно и торопливо, как всегда, пытаясь успеть всюду и не успевая никуда. Если она пыталась что-то сказать, отвечал ей невпопад что-нибудь вроде "эээ", и она снова замыкалась в круге чайной чашки, чтобы потом торопливо рвануть в полумрак прихожей, сорвать с вешалки пальто и полураздетой выбежать в журчание улицы, а я за ней следом; там мы случайно сталкивались нос к носу под капелью, дождем, листопадом или снегом у дверей моего дома, смотрели друг на друга как чужие и расходились. Всякий раз мне казалось, что она никогда больше не придет, и это было единственно правильным выходом в нашей безвыходной дружбе, и ей должно быть, тоже так думалось иногда, когда она лежала на своем любимом диванчике, прижав к груди взъерошенную нервными пальцами кошку, - именно так я представлял себе Леру, когда ее не видел.

Она пропадала из моей жизни, и я вздыхал с облегчением, работал изо всех сил, любил многих - всех, кто попадался под руку, встречался с действительно важными людьми и спал спокойно, убаюканный мирной совестью. И так продолжалось долго, пока что-то в моей налаженной жизни не начинало разлаживаться, тогда сон утекал сквозь меня, оставляя меня в растерзанной ночи взъерошенным и мокрым как от смертельного пота. И чувство выполненного долга заменялась непонятной тоской. Тогда-то, как нарочно, приходила она, веселая в противовес моей печали, равнодушная к моим желаниям, влетала она в дверь и начинала говорить и говорила, не умолкая. Сначала я ненавидел ее за эту навязчивую болтовню, потом прислушивался к ней и находил в ее словах тот смысл, что так долго искал. Неожиданно я поворачивался к ней спиной, и, слушая ее разъяренное моим равнодушием дыхание, обращался к экрану, и пальцы бегали по клавиатуре, наполняя меня мучительной болью написанных и ненаписанных слов, а она садилась позади меня, и, наклоняясь так, что ее волосы падали мне на плечи, дышала мне в ухо, и ее холодные губы касались моей шеи, пока она нашептывала мне бессвязный любовный бред. И я писал, как одержимый, чтобы только отделаться от нее, и она действительно отпускала меня, иссушенного ненавистью творчества, я оборачивался и смотрел ей прямо в глаза со всей строгостью, на какую только был способен, пока она, утомленная, не прикрывала их, засыпая. Тихонько сдвигал ее в сторону и ложился рядом на кровати, но сон не шел ко мне, я всматривался в тени, бегущие по потолку и мечтал о покое, который эта безумная никогда не пускала в мою жизнь, и все повторялась - наше общее утро, наполненное безвесным молчанием, ее неожиданный уход и мое растворение в сетях надвигающегося дня, где меня ждала работа, мой долг по отношению к обществу, который всегда выполнялся мной с целеустремленной настойчивостью. Лера же очень редко любила меня, и приходила, как приходила к другим, по воле собственного каприза, а не тогда, когда я действительно этого хотел. Возможно, ей было уютно в нашем ночном сосуществовании и потому она не оставляла меня никогда надолго, не позволяла забыть о том, что в любой момент она войдет в мою дверь и утащит в логово своих неудовлетворенных желаний.

Я становился знаменитым. Мои книги быстро перекочевывали с полок в чужие руки, мои мысли трепались многими языками, даже теми, на которых я никогда не говорил, а жизнь была занята многими людьми и почти не оставалось места для наших с ней ночных бдений. Сон теперь был редок в этом доме, в котором бывали все, кто искал моей дружбы и моей славы. Лера, словно почувствовав лелеемое мной отчуждение, приходила редко, и, заставая у меня чужих, смотрела так, словно я нанес ее пониманию меня смертельную рану. Наконец, подобно многих себялюбивым женщинам, оставленным без внимания, она забыла мою дверь, и я часто встречал ее с другими, которым она теперь благоволила, смотрел на нее внимательно, а она, нимало не смущаясь, пожимала мне руку и ускользала.

Теперь я писал все реже и реже. Я звал ее, мое потерянное Вдохновение, но она не приходила, и однажды в моем последнем рассказе, написанном о ней, мне стало невозможно придумать хоть сколько-нибудь стоящий конец, и единственное, что я смог сказать так, что это прозвучало так же правдиво, как и раньше, было нечто вроде "эээ".