* * *

Тускло. Резко, до чиха, пахнет мёдом, прополисом, деревом. Свежеструганным деревом.

Чем-то твёрдым тут же толкнули в щёку, сказали:

- Вставай, вставай, нечего бока отлёживать. Рана-то уже затянулась, а слабость сама уйдёт, ежели кушать хорошенько.

Де Люп вспомнил, что произошло, и чувство терпкой опасности скользнуло внутри. Показалось, что над ним стоят белые псы, жадно глядя в незащищённую спину. Но, открыв глаза, волк увидел лишь давешнего бойкого старичка, строгающего ножичком деревяшку. Стружки легко падали повсюду, усыпая колени и пол, цепляясь к белой бороде.

- Ты, волчок, не зыркай. О тебе я всё знаю. А меня кличут пасечником и бортником, иль пчелиным дедом. Как хочешь.

Де Люп приподнялся на топчане, натянув повыше вязаное одеяло. Простодушный говорок да две пчелы, кружащие вокруг дедка, наподобие крошечных лун, вроде не вызывали опасений.

- У меня много вопросов, - объяснил де Люп, прекрасно понимая, что столкнулся с реальной силой, пусть и рядящейся под смиренную благость.

- Давай-ка ты поешь, а я пока расскажу кое-что. Ты – парень не простой, сам сложишь, что к чему. Глядишь, и без вопросов обойдёмся.

Де Люп поплотнее завернулся в одеяло и потихоньку перебрался за крепконогий столик. Недоверие сквозило в напряжённых плечах... Миска мёда с орехами, белый сыр толстыми ломтями. Пчелиный дед пощурился на яркий солнечный луч, бьющий почти поперёк горенки сквозь маленькое оконце.

- Железку на шею я посоветовал герцогу тебе одеть, собачки – тоже мои. Перекупил я тебя у их герцогства. Цена скромная: неужто бортник с медведём не договорится... Он-то моё ремесло знает – я торгую разным диковинным живым товаром. А на тебя, волчок, аж два заказчика: хозяйка Валеги их светлость Асбе и палач города Тмиин из четвёртого королевства. Не решил я ещё. Вот, поживёшь у меня с недельку, а там и отправим к адресату, как всё поутихнет.

Де Люп слушал отстранённо, бесцельно шлёпая ложкой по янтарю мёда. Подвёл итог, дурачась:

- А-апять па-ажалели ва-алчишку...

Дед плотной ладонью смахнул стружки с подола, отложил поделку и с удовольствием потянулся:

- Чего смурной? Солнышко вон светит, пчёлки летают. Из смерти чудом выцарапался, так радоваться должен... .

Волк поморщился брезгливо, услышав банальности.

- Эк, молодёжь... Какие-то вы все неживые.

- Неживые, - медленно повторил де Люп.

Собранная с половиц стружка полетела на тлеющие угли очага. Вспыхнула бледными огоньками...

Густой, фиолетовый вечер застал де Люпа всё таким же: в одеяле, с ушедшим взглядом. Глупая тяжёлая голова лежала на сгибе локтя; поверхность стола была единственной опорой, не дающей упасть.

Пчелиный дед вернулся; закрывая низенькую дверь, искоса глянул на гостя. Странное мелькнуло в острых глазах. Тут же с шумом взялся шурудить в горнице, шутейно приговаривая себе под руку. Вещи простенько оживали, дело спорилось ловко и ладно, как скороговорка.

Шумно прихлебнув горячего чаю с малиновыми веточками, дед крякнул от удовольствия. Облизал от мёда ложку на длинном черешке и постучал ею вежливо по голове де Люпа:

- Довожу до вашего сведения, молодой нечеловек, что два жизнерадостных, здоровых существа умерли, чтобы ты мог продолжать сейчас жалеть себя.

- Никто не просил, - невнятно ответил Лик, хотя внутри всё сжало оскоминой от «жалеть себя».

- Ошибаешься, волчок. Я просил. Думал, дурак старый, что ты того стоишь, - сокрушённо хлопнул себя по коленям дед.

- Без нравоучений. Пожалуйста. Тошнит.

Что-то изменилось. Словно шут сгрёб в ладонь свои бубенцы, оборвав весёлый звон.

- Понимаешь, значит.

Де Люпу стало смешно. Показалось, что они со странным пасечником обменялись фехтовальными ударами.

- Хватит кукситься, герой. Знаешь, есть такой космический закон, гласящий, что изменить что-то в своей судьбе могут только живущие.

Поставленная пауза вошла в основание черепа режущим краем. А дед закончил добивающим выводом-выпадом:

- Ты собрался умереть, наплевав на жестокую судьбу, которая пинками гонит обратно в жизнь, опостылевшую своей предсказуемостью?

- Хуже, - ответил Лик. Странное ощущение заставило его передёрнуть плечами. – Я не понимаю, что такое – жить. Не хочу её терять. Просто надоела её бессмысленность. Знаете ответ?

Жёлтые глаза смотрели твёрдо, умело пряча постоянную боль. Пчелиный дед покивал мелко, прищурившись.

- Не с того края копаешь, парень. Давай-ка, вечеряй с чаёчком, а то разговор ты завёл нешуточный. Время на него требуется, одним вечером не обойдётся.

Такого простого подхода к вопросам, жгущим его мозг, де Люп ещё не встречал. Решил для себя послушать лихого дедка, раз уж судьба свела. Промысел божий...

Восковые огарки оплывали тёплой лужицей; тёмные, узловатые пальцы плетут из травы тонкую верёвочку; глиняная чашка в судорожно сжатых ладонях Лика, как последняя оборона от любопытства деда.

- Самое плохое.

- Предательство.

- Самое хорошее.

- Откровенность.

- О чём ты сожалеешь?

- Ни о чём.

- Есть ли в тебе то, что ты ненавидишь?

- Да. Минутная трусость, за которую потом платишь втридорога.

- Выбери: идеальный воин, идеальный отец, идеальный политик, идеальный муж.

- А всё сразу?

- Тогда расскажи, как крёстный тебя поймал.

Волк потерял воскресшую было улыбку. Поймал сам себя на детски-тупом ковырянии стола пальцем. Досадливо спрятав руки, стал говорить, злясь, что пчелиный дед всё видит и делает свои выводы.

- Я подумал, что в восьми королевствах, да и за их пределами, найдётся немало существ, отвергнутых, не устраивающих социум, и решил их собрать. Было весело. Но надо было не упускать из вида новоприбывших, а я расслабился, общаясь с разными интересными личностями. Впрочем, у крёстного очень талантливые люди...

Опять споткнулся, умолкнув. Усилие, словно медленно ведёшь себе клинком по венам. Миг боли и отвращения, а потом кровь льётся свободно и становится легче.

- За деньги. Они купили всех, кого смогли. Утром тихо меня взяли во дворе собственного замка. Без магии не обошлось.

Старик слушал. Пчёлы давно заползли в бороду и устроились на ночёвку. Травяная верёвочка вилась по пальцам, как живая. Верно, свет свечи морочил...

- Я скажу, а ты подумай, волче. Зачем ты стараешься быть идеальным? Словно доказываешь что не хуже. Кого? В чём? И надо ли тебе это? Может, попробуешь жить без чужих мерок?

Резкое отрицание вскинулось пружиной. Это чувство было известно де Люпу: защищаться всегда хочется от боли. В рану дед ткнул умелым пальцем. Такие раны самому найти трудно – они привычны. Нашёл – надо лечить. Глупо ходить со струпьями. Но всё же вырвалось:

- Казалось бы, всегда пытался из стандартов выкарабкаться...

Только клочок брови изобразил скепсис, а сам дед подытожил:

- Утро вечера мудренее, герой.

Де Люп кивнул, но сказал требовательно:

- Ошейник сними.

- Нет, - режуще. – И утечь не вздумай.

Протянул открытую ладонь, показавшуюся чёрной в контраст беленьким берестяным собачкам на ней. Открыв дверь, пасечник сдул тонкие фигурки в ночь. Царапнул Лика глазом сарыча и свечи потухли. Де Люп сказал шуршащей темноте:

- Спокойной ночи, - хотя не был в этом уверен.

Оглохшая тишина обняла всё, тяжело стало дышать. А за окном мягко шла звёздная ночь – единственная женщина, всегда уверенная в своём очаровании. Волк отворил дверь и шагнул на плоский камень крыльца. Большая поляна медвяно пахла травами. Край леса стоял тёплый, довольный собой, нагревшись за день. Звуки жизни плыли невидимо, то и дело прерываясь неуловимыми жестами смерти. Уютная завалинка да бревенчатая стена с торчащими клоками мха из щелей. Де Люп подоткнул под себя одеяло, сжался в комок. Разговор напомнил о боли, потере, с которой не смирился: лютый Рёту, верный, как своя рука, пробитый стрелами, ещё идёт по камням двора, привычно держа на отлёте боевой топор, но в светлых глазах уже понимание смерти, что не успевает... Де Люп застонал тоскливо. Ольгерд; его строгое лицо мелькнуло в магическом вихре – самоубийственная попытка разорвать заклинание перемещения – обугленное тело Ольгерда-мага упало у ног фон Грёстберна, ожидавшего своих людей с добычей.

После такого все личные потуги и размышления казались де Люпу серой кашицей; меркантильная возня вызывала судороги отвращения, и волк растерялся. Он не хотел этой ответственности, он не верил, что сможет выдержать заданную погибшими друзьями высоту проявленности. Не было ни сил, ни желания... только нелепое злое шутовство. Вот и получается, что они – реальны, а ты – пустышка. При всех амбициях и красивых позах. Ну, волчек, давай, поплачь от жалости к себе... .

Он спал без снов и, пчелиный дед, выйдя к предрассветной росе, нехорошо удивился: белые псы устроились возле спящего. Не любил пасечник такие знаки...

Весь день де Люп неспеша мастерил силки. Руки заняты были поделками, занята была и голова, чтобы не ходили по кругу пустые размышления.

Но вечером старик подлил масла в тлеющие угли:

- Кровь с молоком, сажень косая, голова на плечах, от дела не лытаешь. Чтож за червоточина?

- Хочу того, что оказалось мне не по силе.

- Пустое. А может и не стоит пытаться охватить неохватное? Найди пока то, что можешь одолеть.

Де Люп пренебрежительно закатил глаза: такое ему уже говорили...

- Ладно, не выделывайся, сам подумай, а может потому и дотянуться не выходит, что это – чужое. Будто личину натягиваешь, да она и не лезет...

Волка покорёжило болезненно, пока дед, прихлёбывая чаёк, втыкал в него «щепки». Сунул в рот полную ложку мёда, закусил зубами до боли. Горечь не заедалась... Зло сказал:

- А оно есть – моё лицо?

Пчелиный дед укоризненно головой покачал, глядя, как на щенка дурашливого:

- Обычно рождаются с лицами, а потом лепят из них чёрт-те знает что... Хотя, на некоторых проклятие весит по рождению, но это уж хвилосовские материи, нашему разумению недоступные...

Де Люп привык уже к юродствованию старика, понял, что это - хорошо сделанная маска, которая легко снималась и одевалась. Похоже на магию.

- Я не хочу видеть своё лицо. Боюсь...до ужаса боюсь увидеть пустое место или дурака пошлого.

- Ну, пустое место – неплохо, будет на чём начать, как с белого листа. Но никто кроме тебя самого, хвостатый, этого не сделает.

Пчелиный дед вытащил из-за пазухи деревянную фигурку и крепко поставил её в мерцающий кружок света на стол. Узнав себя, де Люп только скучно вздохнул, понимая намёк и последствия. Острие ножика ткнуло в фигурку и волку на миг сбило дыхание от боли.

- Ты сам выбираешь страдание, волчок. Что за прихоть, видеть в любой ситуации лишь боль? За что ты себя наказываешь? Кто сказал, что ты должен терпеть наказание?

Ножик тыкал дерево и де Люп молча корчился от боли и слов, злой и растерянный.

- Экая наглая самоуверенность, однако! Как дурачок доморощенный упёрся, закрыв глаза от страха, да ещё самосожалением занимается, как онанизмом. Удовольствие от этого получаешь, так? Не слишком ли извращённо, де Люп? – дед прекратил издеваться, решив, что на сегодня хватит. Побледневшие губы волка не предвещали ничего хорошего.

Уже устраиваясь под широким лоскутным одеялом, старик ясно сказал, зная, что услышат:

- Припомни хоть три раза, когда ты был счастлив или получил удовольствие, не завязанное на боли. Постарайся.

Днём, пока ставил силки, Лик честно пытался вспомнить. Над головой вились две пчелы-партизанки. Волк механически расчёсывал кожу под ошейником – пошло раздражение. Одни воспоминания тянули за собой другие, и выводы де Люп получал забавные. Не знал только что делать – смеяться или плакать от такого.

На закате солнца оба сидели на завалинке.

- Ты, малый, не умеешь жизни радоваться. Будто воюешь постоянно. Так крепко обидели, что всё простить не можешь? Экую ты себе пытку устроил... Малоприятное удовольствие – гордо воображать себя обиженным и недооцененным исключением.

Дед скроил брезгливо-надменную мину, в которой де Люп сразу узнал себя.

- Вот так-то... – пасечник воткнул малый ножичек в бревно и вздохнул озадаченно. – Ты глянь, какую красоту солнышко устроило, глаз радуется, душа крылья вырастить хочет. Это ж как хорошо, вот так сидеть вечерком на крылечке своего дома! Чтобы детишки вокруг резвились, да впереди жаркая ночь с женой. Свои радости мы создаём сами. И не криви губы, хвостатый, - ты пробовал, ты знаешь? Не пробовал, так не суди! А по мне, так лучше честно признай, что боишься. Боишься, что никакое ты не исключение, не избранный, а лишь испуганный мальчишка, бегущий от реальной жизни. Навыдумывал себе монстров и теперь воюешь с выдумками, только чтоб подтвердить себе своё геройство и не видеть настоящей проблемы.

- Мгм, - согласился де Люп, не имея желания спорить. Закат действительно был прекрасен. Сквозь дальнее редколесье, полого спускающееся к длинному озеру, жёлто-алый свет солнца манил теплом и кажущейся близостью. Подсвеченные сзади деревья выплетали огненные кружева из закатной полосы. У волка в сердце звенела тонкая тоска, выгрызая кусками малейшую осмысленность. Вечно смотреть на медленный закат, забыв всё. Пчелиный дед, озлившись, влепил де Люпу по лбу:

- Хватит мне небытие привораживать, смертью порченный! Жить-то ты собираешься?

Светло усмехнувшись, тот ответил:

- Пока не умру. Кому меня продаёте?

- Не решил покамест. Время терпит, - дед хлопнул по коленям, поднялся и ушёл в дом.

«Так я боюсь, что такой же, как все?» - сказал громко про себя де Люп. Омерзение проскользнуло вшивой шерстью по коже. Поймав за хвост это ощущение, волк вытащил на свет божий своё высокомерие, намертво вцепившееся острыми зубками.

- Зараза, - определил равнодушно де Люп, глядя в налитые кровью, озадаченные глазки куска себя. – Вот и получается, что мы с тобой всю жизнь только и доказывали миру и родителям, что они нехорошие, потому что меня не оценили. Не зря я себя пустым местом чувствую: чьё-то чужое мнение для меня важнее своей жизни... Вопрос: а в чём эта моя жизнь?

Лёгкой рукой Лик отпустил своё высокомерие, и оно ускакало, недовольное, что его обнаружили. А волк посмеивался, горьковато, со всхлипами, клочками гоняя горячую пустоту во вдруг заболевшей груди.

Полдня помогал деду возиться на пасеке: крутили мёд. Старик сыпал пошловатыми шутками-прибаутками, чуя внутреннюю онемелость Лика. А тому к полудню стало совсем плохо. Тянущая широкая боль на уровне сердца мутила голову, накатывала слабостью. Де Люп убрёл на солнечный пригорок, свернулся болезненно комком и заснул на два часа. Мутный сон неудержимо скатился в кошмар. Монстр в кожаном переднике размял свои мощные руки, словно собирался создать нечто тонкое и искусстное. К волку повернулось лицо, закрытое чёрным капюшоном с прорезями и де Люп понял, что попал к палачу города Тмиин. Не дёрнуться, ни закричать – шею сдавило железо. А пальцы палача втиснулись в грудь, ухватили, крутанули и – волчье сердце оказалось на ладони. Как глупый мотылёк под взглядом неожиданно серых, внимательных глаз. Но де Люпа трясло от страха и бешенства – отдавать даже крохотную часть от себя он не собирался: забрать, забрать сердце!

Вязко вышел из сна, оторопев странностью. Не умея объяснить, просто загнал зябкие ощущения подальше. А в ночи, что бы ни делал, не мог отвязаться от старой песенки с её тягучим припевом:

Звезда, звезда, уйду с тобой, где ждёт меня любовь,

Мне ночь – сестра, и ветер – брат, и ждёт меня любовь.

Какая-то потерянность и вместе с этим – наполненность чувствами. Спал от силы часа три. Потом открыл глаза в темноту, понимая, что совершенно не хочет спать. Убрался в ночь, скользя сквозь лес неразборчивым призраком. Не поймал ничего, кроме странных желаний, новых, летящих, тёплых.

Лику не казалось, что это дед что-то начудил.

Бродил, сидел, слушал: сердце билось как-то по-другому, беспредельно. Замер на обрыве, над озером. Цветной хрусталь рассвета плыл между небом и водой. Чистой ладонью огладил волка. Лик задохнулся от ясной прохлады, сбросив себя, как старую шкуру. Всё приблизилось и всё удалилось, перестало тревожить и стало обострённо живым. Моргнул, шевельнулся, шагнул. И мир шагнул вместе, двинулся, став второй кожей, приняв в себя Лика. Тот покатился мягко, кончиками пальцев лаская пространство, текущее по его жилам, как кровь.

Вышел к пасеке. Дед сидел на низенькой крыше зимовья, зажав в ладони кругляш зеркальца. Волк хорошо слышал каждое слово, тихо стоя под деревьями. Чуял ли его пасечник?

- ...ваше нетерпение. Заказ будет готов денька через три. Да, ваша светлость, ещё пара надломов и у вас будет собственный волк. Наслаждение и радость. Низко кланяюсь.

Оставалось только уйти. Старик услышал, посмотрел колко вслед.

Де Люп пошатался муторно вкруг дома. Логика твердила какие-то умные мысли, но словно в пустом зале: ни актёров, ни зрителей.

В доме де Люп вынул из уха одну из оставшихся серег, бросил её на край очага. Взамен взял одеяло и сошёл с крыльца. Мимо стоящего мрачно пчелиного деда.

- Куда собрался, хвостатый?

Пожав плечом, де Люп приостановился, честно не зная ответа.

- Вертайся давай. Повяжут на первом же перекрёстке, де Люп.

Лик более оптимистично видел своё будущее. Сказал, что думал:

- За мёртвыми не гоняются, их боятся. Спасибо за приют, за новые мысли. Как-нибудь сочтёмся.

- К пчелиному деду за советом издалече едут. И никто ничего бесплатно не получает, - показав волку давешнее его деревянное подобие, зажатое в горсти, и со всей силы стиснул узловатые пальцы. Лик покачал головой:

- Уже не верю. Иллюзии играют только разумом. Сердце – вне предела.

- Тва – арь, - с доброй укоризной протянул дед. – Вот уж ненаша тварь, верно молвили... И куда ж ты пойдёшь, сердешный?

- А куда бог поведёт, - в тон ему ответил де Люп.

Тут уже старик покачал головой, вытянув в сомнении губы трубочкой.

Каждый знает, что отмахиваться от пчёл – дело неблагодарное, так что Лик застыл, облепленный роем, сквозь жужжание едва слыша размышления озадаченного деда:

- ...экая тварь изворотливая. За пару деньков перекинуться из героев в юродивые!

Де Люп чуть двинулся и зашипел, обожженный укусами.

- Надо бы тебя убить, хвостатый. Ну да ничего, тебя похоронит под шёлковыми простынями пресветлая Асбе. Никто не скажет, что пасечник не делает свою часть сделки.

- Почему вы сами не живёте по законам иллюзии? Вы же выученик Большой мары...

Шерстяные шарики ползали по коже, агрессивно жужжа, и де Люп едва сдерживался, чтобы не встряхнуться опасливо.

- Чем-то всегда приходится жертвовать – есть и такой закон, - ледяные интонации препаратора, вдруг потерявшие забавный говорок; распрямились стариковские плечи, поплыло на миг лицо.

Поплыл и мир де Люпа, ударившись о жгучую боль пчелиных укусов. В траву горохом посыпались скорченные полосатые тельца, и волк рухнул рядом, судорожно сжавшись в болезненном небытие.

- Хорошо, внучки, хорошо, - похвалил благообразный старичок пчёлок. – Мы-то знаем, как глупых мальчишек успокаивать. Нечо, оклемается, вовкулак...

Но зыбко как-то было пчелиному деду, зыбко... .

* * *