В воздухе стоял запах горелой картошки и еще чего-то кислого. Запах был противным и неприятно покалывал ноздри. Митька брезгливо поморщился и, зажав пальцами нос, принялся дышать ртом. Стало значительно легче, и мальчик, обрадовавшись, теперь уже смело глубоко вздохнул. Добрая порция пропитавшегося гарью воздуха тут же оказалась у него во рту. Митька разочарованно сплюнул и, поразмышляв, рассудительно отметил, что лучше уж маяться от нестерпимой вони, смутно напоминавшей запах прогорклой каши, чем снова пробовать ее на вкус. Представив себе, как это сомнительное кушанье попадает к нему в пищевод, Митька вздрогнул от отвращения и поспешно натянул ворот своей рубашки до самого носа.

Потрепанная, изношенная до дыр рубаха, напоминала скорее решето, но Митька относился к ней с неподдельной нежностью и ни за что не хотел расставаться со своим застиранным, уже давно потерявшим вид одеянием. Митька берег его как память о человеке, которого плохо помнил, но все равно любил беззаветно, человека, чей образ он лелеял в колыбели своих детских фантазий и отчаянно защищал, как волчица защищает своего детеныша, когда его пытаются отобрать.

Митька считал отцовскую рубаху своим талисманом и часто, в минуты безудержной тоски и отчаяния, он зарывался лицом в жесткие складки и с упоением вдыхал смесь невообразимых запахов, перед которыми оказывалась бессильна даже самая суровая стирка. Рубашка пахла Митькиным телом, потом, каплями серебристой росы, теплой собачьей шерстью и ароматными углями; она впитала в себя запах обжигающих солнечных лучей и звонкого грибного дождя, смешанного с запахом хвойного леса, запах чердачной пыли, серы, щелочного мыла и густого земляничного сока. Рубашка хранила запах родительских рук: легкий и пряный - материнских, и сильный, терпкий - отцовских.

Рубашка пахла Митькиным миром, удивительным и ярким, наполненным чудесными звуками и образами. Сказочным миром детских фантазий, совсем непохожим на тот мир, в котором всегда было слишком страшно, одиноко и холодно. В том другом мире шла война.

Митьке не было еще и пяти лет, когда она пришла в его родную деревню. Подкралась незаметно, словно хищный зверь, мягко ступая когтистыми лапами по разомлевшей от летнего зноя земле и, обнаружив в темноте свою первую жертву, тихо постучалась к ней в дверь.

Митька хорошо запомнил ту ночь, когда внезапно проснулся, разбуженный незнакомыми голосами. Говорили на кухне, тихо, почти шепотом, и потому разобрать что-либо было невозможно. Митька встревожился. Он слышал только гул, в который слились голоса, и этот гул, почему-то, напоминал ему звук приближающегося паровоза. Он уже слышал рев чудовища, которое ,бешено стуча колесами, разъяренно плевалось паром, и мчалось прямо на него. Митька вздрогнул, разглядев в темноте желтый, немигающий глаз паровоза-циклопа и поспешно зажмурился. Паровоз исчез, а голоса остались. Подобно рою диких, больно жалящих пчел они наполнили хату и, немного покружив, угрожающе зазвенели над Митькиным ухом. Ему казалось, что от этого нестройного пчелиного пения уже затрещал потолок, и вот-вот рухнут стены. Митьке стало по-настоящему страшно и захотелось позвать маму. Но в хате были голоса, а ему совсем не хотелось, чтобы они обнаружили его на печи, и потому Митька продолжал лежать, напряженно вслушиваясь в ночные шорохи.

Проснувшись утром, мальчик узнал, что отца забрали на фронт. Слово было незнакомым, но звучало приятно, и потому Митька совсем не огорчился. И лишь позднее, заметив заплаканные глаза матери, он понял, что у этого нового для него слова - горький вкус.

Война не щадила никого. Подобно черному смерчу, она неслась по земле, сметая на своем пути все живое, не оставляя ничего, кроме миллионов загубленных душ, разбитых сердец и поломанных жизней. Война шла, а за ней тянулся шлейф, сотканный из людских слез, пота и крови. Она пожирала города, деревни, поселки и все никак не могла насытиться. Там, где однажды ступала ее нога, больше не было ни жизни, ни красок, ни света; только серое безмолвие и удушающий запах смерти. Она ни для кого не делала исключения, ни для стариков, ни для детей, ни для женщин. Не пощадила она и Митьку. Война затеяла с ним странную игру. Так дети, разбившись на команды, становятся по обе стороны плетеного каната и тянут, каждый в свою сторону. Кто перетянет - тот и выиграет. Только в этой новой чудовищной игре правила были совсем иными. Вместо пенькового каната - Митькина жизнь, а игроков всего двое. Война с одной стороны и Митька с другой. Одинокий мальчик, слишком маленький для того, чтобы в полной мере осознать происходящее и по-настоящему испугаться, он оказался один на один со своей мучительницей и, не зная, куда бежать и у кого просить помощи, принялся отчаянно тянуть канат на себя. У войны было желтое высушенное тысячелетиями лицо старухи, но тело, вскормленное человеческими пороками, оставалось крепким и твердым, как сталь. Митька боролся, как мог, но его руки были слишком слабыми, а когтистые, покрытые струпьями пальцы мертвой хваткой вцепились в канат и неумолимо тянули его на себя, все сильней и сильней. Он плакал, задыхаясь от бессилия, а она, широко открывая беззубый гнилой рот, заливалась злорадным смехом. Митька чувствовал, как канат медленно ускользает из его рук, а вместе с ним ускользает и его жизнь. Вот ушел на фронт отец, ушел и не вернулся, за ним мать, заболевшая и сгоревшая в одночасье, затем из Митькиной жизни ушли радость и счастье, вместе со звонким детским смехом и огоньками надежды в лучистых глазах матерей, жен и сестер. Исчезли ароматные цветы, вытоптанные солдатскими сапогами, пожухли белоснежные вишни, отравленные вспышками снарядов, замолчали парализованные ужасом птицы. Больше не было солнца. Ничего не осталось, и Митька, держась за обрывок каната, с обреченностью взрослого человека думал о том, что терять ему больше нечего. И в тот самый миг, когда мальчик решил отпустить оставшийся драгоценный кусочек своей коротенькой жизни, в ней появился тот, кого он так долго и упорно искал. Маленькие руки снова окрепли, и ,вдохновленный, Митька решил не сдаваться. Рывок за рывком он возвращал себе то, что война пыталась у него отобрать. Шаг за шагом мальчик отходил от нее все дальше, а вслед за ним, заливаясь оглушительным лаем, бежал его спаситель Фельетон.

Знойным летом 1942 года Митька потерялся. Он бесцельно бродил по округе в поисках чего-то, что могло бы отвлечь его от тяжелых воспоминаний. Он не знал, как с ними бороться. Словно мрачные тени, они следовали за Митькой по пятам, и куда бы он ни пошел, где бы ни спрятался, перед глазами постоянно мелькали картинки недавно пережитого ужаса. Он видел бледное, высушенное болезнью лицо матери, ее помутневшие от невыносимой боли глаза и запекшиеся губы, шевелящиеся в смертном бреду. Митькины руки до сих пор жгло прикосновение материнских воспаленных ладоней, а в ушах все еще звучал последний стон, вырвавшийся из ее измученной груди. Митька больше не плакал - у него не осталось слез. Мальчик выплакал их еще в первые дни своего одиночества. Митька тосковал. Его отравляла тишина, поселившаяся в доме. Мальчик знал, что уходить за пределы деревни опасно - где-то рядом были немцы. Но он все равно уходил, далеко-далеко, через заливной луг к сосновому бору, туда, где его израненная душа находила временное успокоение. Он подолгу бродил среди деревьев- великанов, слушал, как заливается песней влюбленный соловей, и собирал душистую землянику. Вдоволь наевшись, Митька укладывался на густой мох и засыпал. Ветер пел ему свои волшебные песни и ласково трепал соломенные волосы, а солнце, пробиваясь сквозь кроны деревьев, золотило осунувшееся от переживаний чумазое личико. Лес заботился о Митьке, и мальчик чувствовал себя в его густых и ароматных объятиях как дома.

Митька был великим фантазером. Иногда он мог часами сидеть на одном месте и без устали изучать лазурное небо, подсматривающее за ним из - за белоснежных облаков. Митьке нравились облака. Он представлял себе, как однажды заберется на одного из этих диковинных зверей и улетит прочь, подальше от земных ужасов.

Однажды на опушке леса Митька нашел брошенную зверем огромную нору и с помощью листьев, мягкой травы и фантазии превратил ее в уютную землянку. Митька притащил из дома одеяло, несколько тарелок и алюминиевую солдатскую кружку. Он захватил и отцовские книги. Митька не умел читать, но, стремясь придать своему жилищу немного домашнего тепла, решил, что книги могут ему пригодиться. Точно так же, по мнению мальчика, пригодиться могли и нитки, каменная ступка, дырявые калоши, осколки разноцветных бутылок, обломок чьей-то деревянной ноги, обгрызенный зеленый карандаш и множество других, не менее важных вещей. С усердием маленькой птички Митька вил себе гнездо. Каждый день он приносил в землянку, походившую к тому времени на склад ненужных вещей, новые сокровища, и относился к каждому из них с трепетом золотоискателя, неожиданно обнаружившего в грязной луже драгоценную монету. К концу трудового дня Митька придирчиво осматривал результат своей деятельности, и каждый раз его буквально распирало от гордости. В такие минуты он чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Митька прятался в своей норе с раннего утра и до позднего вечера. В деревне его никто не ждал, но, страшась ночного леса, Митька все-таки возвращался туда ночевать. После смерти матери мальчика забрала к себе соседская бабка. Она не особенно церемонилась с сиротой, то и дело одаривая его затрещинами, и постоянно ворчала. Митька не боялся бабкиных угроз и покорно сносил оплеухи. В отместку он воровал из кладовой драгоценные яйца и гадил под крыльцо. Обнаружив пренеприятный сюрприз, бабка, как правило, багровела от злости и хваталась за ивовый прут, выставленный в назидание Митьке в углу. Но пока неповоротливая перечница металась по хате, Митька выскакивал в окно и во всю прыть мчался прочь. Шло время. Шла война. Мир рушился. И лишь одно оставалось неизменным. Каждый день невысокий шестилетний мальчик с задорным вихром на затылке, слегка сутулясь пробирался огородами к полю и исчезал там в море густых золотистых колосьев. Глядя на тихого и молчаливого Митьку никто не смог бы заподозрить его в том, что он что-то скрывает. Митька был славным конспиратором. И лишь таинственно поблескивающие синие глаза лучше всяких слов говорили о том, что их обладатель хранит какую-то тайну.

Тем теплым сентябрьским днем, когда в напоенном осенними ароматами воздухе внезапно появился запах гари, Митькины глаза уже не искрились весельем. Они настороженно наблюдали за пришельцами в серых мундирах, которые внезапно появились в лесу. Фашисты расположились на живописной поляне, находившейся в опасной близости от Митькиного убежища, и мальчик чуть было не наткнулся на них, когда возвращался в землянку. Митька спрятался в кустах и теперь, затаив дыхание, наблюдал за немцами, суетящимися около костра. Из большого котла валил густой черный дым, и мальчику стало понятно, что источник отвратительного запаха - бурлящее в нем варево. Митька впервые видел фашистов так близко и был слегка разочарован. Наслушавшись россказней деревенских старух, мальчик ожидал увидеть, по меньшей мере, рога, копыта и острые зубы, как у черта из книжки, подаренной когда-то дедом. Но сколько бы Митька не таращился на немцев, ничего подобного он так и не заметил. Ни у кого из них не было даже пресловутой козлиной бороды. Митька почувствовал себя обманутым. Фельетон, изнывая от скуки, негодующе икнул и принялся жевать тесемку на Митькиной рубашке. Мальчик поспешно отодвинулся, испугавшись, что его всеядный товарищ испортит дорогую сердцу вещь. Тот обиженно чихнул. Митька в знак примирения ласково погладил Фельетона по спине, и жертва чудовищной несправедливости, растаяв, перевернулась на спину, требуя почесать ей живот. Он был жутким наглецом, но именно это делало его таким неотразимым, что Митька, каждый раз глядя на своего любимца, не мог удержаться от улыбки.

Мальчик нашел Фельетона в совином дупле. Летом в деревню пришел голод. А там, где царил голод, не было места брезгливости, и Митька, задушив и без того ослабевшую от недоедания совесть, безжалостно разорял птичьи гнезда. Однажды он взобрался на высоченную березу и, отыскав среди зеленых ветвей воронье гнездо, принялся вынимать из него яйца. Он как раз засовывал в карман последнее, когда из надвигающихся сумерек внезапно выпорхнула какая-то тень и, угрожающе ухнув, растворилась в кронах ближайших деревьев. Митька успел рассмотреть крупную сову, которая несла в лапах маленький светлый комок, и в его голове тут же созрел коварный план. Подгоняемый мыслями о сочном жареном мясе, мальчик быстро отыскал нужное дерево и, добравшись до дупла, храбро запустил в него руку. Но вместо жирного кролика Митька выудил маленького щенка, и от неожиданности чуть было не уронил его на землю. Щенок был живым, и крошечное тельце, покрытое мягкой рыжеватой шерсткой, трогательно вздрагивало и урчало в Митькиных ладошках. Мальчик рассматривал его с немым удивлением. Одно ухо щенка было порвано, и из него сочилась кровь. Однако вид у несчастного пленника был самым, что ни на есть безмятежным. Митька осторожно потрогал пальцем теплый розовый нос, украшенный забавными веснушками, провел ладонью по колючим усикам и несмело улыбнулся. Решение о судьбе крошечного существа давалось мальчику нелегко. В какой-то момент он даже решил положить щенка обратно, и тут несостоявшийся совиный ужин, заворочавшись в Митькиных руках, открыл глаза и недовольно посмотрел на своего спасителя. Слегка затуманенные сном, глаза у щенка были необыкновенно красивыми. Редкого янтарного оттенка, слегка раскосые, они придавали своему обладателю чрезвычайно проказливый вид. Внимательно изучив Митьку, он сладко зевнул, удобней устроился в его ладонях и, доверчиво уткнувшись носом в большой палец, громко захрапел. Митька почувствовал, как в его груди что-то сладко заныло. Бережно опустив спящего щенка в карман, он стал осторожно спускаться на землю. Митька наконец-то нашелся. Он больше не был одинок.

С того самого дня Митька и Фельетон не расставались. Где бы мальчик ни появлялся, собака неизменно следовала за ним, и окружающим оставалось лишь удивляться этой странной дружбе. Они были славной парочкой, худенький неприметный Митька и его рыжий, вечно взлохмаченный пес. Щенок долгое время оставался безымянным, потому что мальчик никак не мог придумать для него подходящее прозвище. Митьке хотелось назвать своего питомца как-нибудь особенно, чтобы он выделялся ярким пятном на фоне серости и убогости раздавленного войной мира. Митька долго ломал голову над тем, какую кличку дать щенку, пока однажды не вспомнил, как несколько лет назад старый школьный учитель рассказывал его матери о каком-то «чудесном фельетоне, случайно попавшемся ему на глаза». Этот «чудесный фельетон» представлялся малолетнему Митьке этаким щеголеватым дядькой из большого города. Дядька был большим и красивым. В нарядном красном мундире он с важным видом прогуливался по улицам, ловко размахивал саблей и, рисуясь, накручивал на палец шикарные гусарские усы. Митьке когда-то очень нравился придуманный им щеголь. Именно благодаря ему Фельетон, наконец, получил свое имя.

Пес стал для Митьки не просто другом. Он заменил ему семью. Митька больше не боялся спать по ночам. Прижимаясь к теплому собачьему боку, он чувствовал себя храбрецом. А когда былые тревоги, подкараулив мальчика в темноте, все-таки нападали на него, Фельетон тут же прогонял их. Он знал лекарство от всех Митькиных страхов. Пес усаживался рядом со своим маленьким хозяином и старательно вылизывал его заплаканное лицо, опухшее от горьких детских слез и ночных кошмаров. Фельетон помог Митьке вспомнить, что такое счастье.