Литературный Клуб, Читать: «Невеста на льдине»

Невеста на льдине

“По данным российского отделения Межгосударственного видеофонда Герштера, наибольшей популярностью в странах СНГ в последние десять лет пользуются следующие три видеосюжета: расстрел Белого дома в октябре 1993 года, любительский видеосюжет “Невеста на льдине” и взрыв американского космического корабля “Челленджер”. Как стало известно из информированных источников, эта видеозапись была приобретена фондом за 250 тысяч долларов у неизвестного лица.” (Из газет).

Говорят, что некрасиво, некрасиво, некрасиво

Отбивать девчонок у друзей своих...

(“Веселые ребята”, Алешкина любовь)

У Таисии Васильевны, учителя биологии Ромодановской восьмилетней школы, нет видеомагнитофона. Но есть видеокассета. Она лежит на самом верху книжной полки в городом одиночестве, соседствуя лишь с миниатюрной фарфоровой вазочкой. Лежит давно, покрываясь пылью. Из 180 минут для записи использованы от силы десять. Кассету вставляли в видеомагнитофон дважды: первый раз при записи, второй — для единственного просмотра. Таисия запомнила его на всю жизнь.

Сейчас ночь. Таисия лежит на узкой тахте, той самой, на которой спала еще девчонкой. Не спится. Зрачки привычно остановились на гравюре, висящей на противоположной стене. Ее она купила в городе у молодого застенчивого художника -- сразу после того, как узнала, что прошла в институт.

На большом, в половину газетного, листе — черный прямоугольник, обрамленный широкими полями. Под ним подпись — В.Ноздрин. А может быть, Ноздрев — росчерк в конце не совсем понятен. У раскрытого окна стоит девочка-подросток в длинном платье. На линии подоконника — корабль с распущенными парусами. Художник прокатал этот лист дважды. В первый раз он прикрыл паруса листом бумаги и сделал оттиск черной краской. Затем, когда гравюра просохла, он прикрыл все, кроме парусов. И выдавил из тюбика на маленький, специально купленный для такого случая фотовалик, колбаску алого цвета. Вот и гадай теперь: то ли на окне у Ассоль стоит модель корабля ее мечты, то ли капитан Грей уже приближается к ней от горизонта...

Ассоль глядит в окно, и только уголок глаза и часть щеки видны зрителю. Но Таисия знает, что девушка на гравюре иногда поворачивает лицо. Медленно. День за днем. Ночь за ночью. Чтобы заметить это надо лишь внимательно следить за ней. День за днем. Ночь за ночью. Никто не знает, каким будет это лицо. Может быть, это будет Таино лицо. Может быть, лицо бабы Вари. А может быть, и кукольное личико Барби-невесты. Такой же, как там, на кассете. Ассоль медленно поворачивается, и леденящий ужас подкрадывается к сердцу учителя биологии Ромодановской восьмилетки...

В вальсе небесном мы с тобой мчимся

Сквозь облака...

(“Цветы”, Ты и я)

Таська после школы, что заканчивала в своих Ромодановских Двориках, влетела прямо в институт. Пусть не в медицинский, как хотелось, пусть в педагогический, но — в институт. Конечно, областной центр — далеко не Москва и даже не Питер. По населению отстает — даже до трети миллиона не дотягивает, однако по сравнению с ее Двориками просто Париж. Даже собственная Эйфелева башня имеется — телевышка высотой 147 метров.

Ну и прочее там, о чем, конечно знала, но руками всерьез потрогать как-то не довелось. Там, в области — все больше фермы, поля, сенокос, жатва. Грязь да навоз... хотя председатель — Федор Петрович — толковый попался, и даже в рыночные времена каким-то образом сумел поставить дело так, что сельчане, работающие в хозяйстве, хотя и небольшие деньги, но получали довольно регулярно.

Отправляли ее в город на экзамены торжественно. В правлении для нее и двух ее подружек (впрочем, какие там подружки — так, даже не одноклассницы, да и живут в других деревеньках) устроили торжественные проводы — с напутственными речами, бокалом какого-то игристого, подарком для всех троих (а что ж — по паре очень даже неплохих туфель девочкам досталось!), с танцами под магнитофон и непременным мордобоем на заднем дворе.

А дальше была учеба. Таська каждый год аккуратно ездила к родителям, привозила рюкзаками домашнее — на стипендию не очень-то разживешься. Лекции да семинары шли своим чередом, а личная жизнь — своим. Впрочем, какая там личная жизнь! Чаще всего Таська проводила вечера в общаге, болтая с девчонками о парнях да нарядах, смотрела телевизор, читала книжки. Первое время ее влек к себе город, но со временем как-то примелькался, стал привычным. Да и неинтересен сделался. Может, потому, что по вечерам одинокой девушке было на улицах отнюдь не безопасно. Пьяные мужики и парни приставали постоянно, а на уме у них всегда одно — в постель.

Таська и помыслить не могла о таком. Разве этому учили ее в школе, разве об этом мечталось дома, когда за окном хлестал дождь, а разморенная теплом девчушка грезила на продавленной тахте о принцах или понимающих в девушках богачах. Реальность оказалась жестокой. Никого не интересовала душа, никто не жаждал духовного общения. По крайней мере, у Таисии сложилось именно такое впечатление. Несколько походов на дискотеку только укрепили ее в этом мнении. Казалось, перегарный выхлоп является такой же неотъемлемой частью дискотеки, как и вертлявый и пошлый диск-жокей.

Господи, да не вымерли же начисто настоящие ребята! Ну где же они тогда? Большинство парней на курсе не отличалось от остальных, а у небольшой группки местных интеллектуалов кружок был настолько тесен, что для посторонних там просто не было места.

Эти ребята блистали на проводимых время от времени викторинах типа КВН или “Что, где, когда?”, и Таська однажды решила попробовать себя в этом качестве. Однако очень быстро —до обидного быстро — выяснилось, что с чувством юмора у нее никак, а эрудиция хромает не только на обе ноги, но и на все остальные конечности.

Спортсмены были элитой курса. Они вечно околачивались на соревнованиях или сборах, появляясь только на сессиях. Да и то лишь затем, чтобы оставить зачетки на кафедре физподготовки, а затем забрать их оттуда с уже проставленными отметками.

Девчонки были без ума от этих качков, и считали счастьем для себя, если удавалось договориться на ночь. Разумеется, конопатой и широколицей Таське с выпирающими зубами нечего было и думать о чем-либо подобном. Она несколько раз честно-пречестно спрашивала сама себя: “А может быть, все как раз наоборот? Может, идеалы у нее столь несбыточны потому, что в жизни на нее и смотреть никто не хочет, и принцев, падких до души, она ждет (и не дождется) только потому, что непринцы в таких как она просто не нуждаются”? И боялась ответить самой себе.

В каждом письме и при каждом наезде домой у матери был наготове только один вопрос: нашла ли Таська кого-нибудь в городе?

А Таська доучилась до четвертого курса — и грешно сказать, ни разу ни с кем не целовалась. Соседки по общежитию зубоскалили на этот счет прямо в глаза, правда, беззлобно. На танцах на нее никто не смотрел, а в библиотеке можно познакомиться с парнем только в какой-нибудь дурацкой телерекламе. На курсе же парней было всего ничего, да и то все с вывертами, если уже не женатые на более шустрых студентках...

Но однажды Таське повезло. В том сентябре, когда пресса шумела о разбившейся на своем “Мерседесе” принцессе Диане, затравленной “парарацци”, смерти Юрия Никулина и убийстве в Питере кого-то из городских руководителей, а Москва заходилась восторгом, празднуя свое восьмисотпятидесятилетиелетие, они с подружкой Ленкой — обе одинаково невезучие — бродя по городу, забрели в ДК “Строитель”, где записывали в школу танца. Главное — вовремя, потому что на парней здесь был спрос не меньший, чем на курсе. Природная грация и чувство партнера покорили одного из парней, Славика, занимавшегося уже два года с лишним и все еще не подобравшего себе партнершу. А Таська всерьез заразилась этим новым для себя делом. В танце душа ее почувствовала себя в своей стихии. Деревенская девчонка жила танцем, ощущала танцевальную пару как единый организм и с лету схватывала новые движения. Она легко запоминала и повторяла замысловатые па фигурного вальса и пасадобля, была чопорной в менуэте и страстной в танго, плавно скользила в русском и как чертик на пружинках дергалась в латине.

В сердце Таисии зарождалось доселе неведомое ей чувство. Да, танец окрылял — но только ли в танце было дело? Славик, тоже понял, что лучшей партнерши ему не найти. Он, разумеется, видел, что она далеко не так красива внешне, как другие девчонки, но в ней было нечто. Он ни разу ничего не сказал, но Таська-то видела, как трепещут его ноздри, как напрягается рука, лежащая на ее спине...

Надо ли говорить, что было с ними дальше? Как город, превратившийся в серый задымленный муравейник, вновь наполнился до краев красками, запахами и звуками, как люди — всего лишь неделю назад равнодушные и недовольные люди — превратились из граждан и прохожих в улыбающихся соседей-горожан, как... Впрочем, тот, кому это знакомо, знает все и так, а кому не довелось... увы, кто способен объяснить необъяснимое?

Они гуляли всегда втроем: они — и Ленка. Так уж как-то получилось с первого раза, а потом незаметно превратилось в традицию. Таська от этого не испытывала никаких неудобств, и ослепленная скрываемой даже от самой себя любовью, не замечала признаков стоящей на пороге беды. А она была рядом. Все действующие лица трагедии были в сборе.

Правда, внешне это ничем не проявлялось, но в глубинах трех душ клокотали тайные силы...

Жил да был на белом свете

Симпатичный парень — целых двадцать лет,

Двадцать лет, двадцать лет,

Он твердил все годы эти,

Что любви на белом свете

Больше нет, больше нет, больше нет...

(А.Королев, Девчонка-проказница)

Славик в свои двадцать три достиг немногого. За плечами школа и армия, а теперь он неожиданно для самого себя служил сверхсрочную, хотя после дембеля зарекся надевать на себя погоны. Одноклассников в городе почти не осталось: кто служил, кто уехал в другой город, кто корпел над учебниками в институтах. Надо было искать работу, и сосед посоветовал пойти в ним на 35-й (так весь город звал секретный номерной оборонный завод). В охрану. Главное, что здесь не нужно было носить форму. А табельный пистолет скрывался под гражданским пиджаком.

Славика это устраивало: зарплата военная, а форма гражданская. Мало того, им выдавались гражданские костюмы со склада. Но работа оказалась где-то на втором плане: однажды, придя с дружком на танцы в ДК “Строитель”, он увидел двух лихо отплясывающих девчонок. Подошел, спросил, где это они так научились — и записался в школу танцев. Удивительно, но дело пошло. Никогда бы Славик не подумал, что свяжет свою жизнь с танцем. Это оказался новый мир, причем мир добрый и нежный. И вот уже несколько лет он был в танцевальном зале своим человеком, которого знали на всех курсах. Правда, с партнершей ему не везло. Были несколько девушек, с которыми он танцевал, но ни одна из них не была идеальной — большая часть пришла сюда в поисках парня, а одна-две, воспринимавшие танец как единственную реальность, не могли уйти дальше элементарных движений. Не было в них полета, импровизации, легкости. Они заучивали только схему движений и ни разу не сбивались, однако движения были механическими, зазубренными. А ведь по-настоящему это должен был быть полет!

Но в сентябре Славик заприметил на курсе скромную девушку, некрасивую, но какую-то одухотворенную. И имя-то у нее было какое-то необычное — Таисия. Подошел, попробовал повести — и получилось. Она ловила его движение всем существом, и даже не зная схемы, танцевала легко, без жесткой заданности. Эксперименты с поворотами и неожиданными изменениями рисунка танца только подтвердили догадку Славика: она! Через год их пара уже претендовала на участие в конкурсе: семь лучших дуэтов должны были пополнить состав танцевального ансамбля, выступавшего не только в соревнованиях городского масштаба, но и защищавшего честь родного города на областных и республиканских турнирах. Последние несколько недель они с Таськой почти не вылезали из танцевального зала, репетируя восемь танцев обязательной программы...

Нелюбимая, нелюбимая,

Кто ей это говорил?

Слово горькое

Сердцу гордому

Как на память, как на память,

Как на память подарил.

(Ж.Шалетич, Нелюбимая)

В общем, конкурс они продули. Конечно, восьмое место из сорока двух пар — очень даже неплохо, но не для Славика. Ему прочили победу все — но... Но не с Таськой. И самое-то обидное — восьмое из семи призовых! Римма Васильевна, которая вот уже три года вела его, подошла к нему, ошеломленному результатом и, ничуть не стесняясь стоявшей рядом Таськи, сказала:

— Славик, все в порядке. Это не последний конкурс. По идее ты должен был быть по меньшей мере вторым-третьим. Но я думаю, ты понимаешь причину: твоя девочка. (Она даже не назвала ее по имени и смотрела на Таську так, как смотрят на картину). У нее маленький стаж... Росточек подкачал... И кость широкая... Да и личико... Я думаю, ты сам понимаешь — ну, не смотрелась ваша пара! Походи к нам на репетиции один, поучи композиции, а к следующему конкурсу, может, и подберешь кого... У Таси твоей, конечно, душа танцует... Но только душа...

Тут Таська не выдержала.

— А вы! Вы! Вы... — Однако на этом ее монолог закончился. Она сжала кулаки и убежала на первый этаж, под лестницу, где девчонки тайком курили в перерывах. Сейчас там никого не было, и она наревелась всласть. Шепотом...

Ленка весь конкурс честно проболела за пару под номером 27. Она стояла рядом и тогда, когда Римма Викторовна беседовала с проигравшим Славиком (потому что Таська до этого разговора совсем не чувствовала себя проигравшей), и это мимо нее промчалась пунцовая Таська с полными слез глазами.

Ленка даже не попыталась удержать или успокоить подружку. Зато подхватила под руку сердитого Славика и вытащила его на улицу. У дверей ДК он посмотрел на нее пустыми глазами:

— Спасибо, что пришла. Видишь, как получилось... Ну, я домой. Пока.

Однако Ленка знала, на какую кнопочку нажать.

— И джентльмен даже не проводит даму?

Джентльмен проводил. По пути он выложил все, что думает о конкурсе. Жюри, Римме Викторовне, танцах вообще и Таське в частности.

Ленка сочувствовала вовсю: в нужных местах ахала и поминутно поддакивала, многозначительно кивая головой: “Понимаю, да, понимаю”. А когда они подошли к общежитию пединститута, Славик уже с удивлением мысленно спрашивал самого себя: а правда, что же такого он нашел в Таисии?

Да, еще два часа назад, готовясь к конкурсу и пробуя тонкой кожаной подошвой специально для этого случая купленных туфель натертый до зеркального блеска паркет зала и стряхивая невидимые пылинки со взятого напрокат костюма, он на полном серьезе намеревался жениться на Таське. А что? Ведь многие танцевальные дуэты в первую очередь дуэты семейные!

У общаги Ленка попросила Славика немного подождать и сбегала посмотреть, кто сидит на вахте. Отлично: над своим хронически недовязанным носком клевала носом баба Варя, самая демократичная из вахтерш. И через три минуты Славик не без интереса разглядывал жилище подружек.

— Кучеряво живете, однако! — не удержался он. — Неужели ваши? Или комендант выдал? -- Славик погладил рукой шикарный музыкальный центр, потом повернулся к стоявшему на почетном месте телевизору “Сони”.

Ленка скромно потупилась:

— Так... Соседки купили...

— Сосе-едки! — протянул Славик. — И где вы прячете этих соседок?

Ленка кивнула в сторону двух незастеленных кроватей:

— Светка богатенького нашла, а Майка — хорошую работу. Ночную.

— На спине, что ли? — съязвил Славка.

Ленка оставила вопрос без внимания.

— Здесь они не живут, а барахло свое не забирают. Нам подарили. Да что это я! — вдруг всполошилась она. — Погоди, сбегаю хоть чай поставлю. Вообще-то мы с Таськой на всякий случай подготовились. А теперь что — не пропадать же добру! — Она умчалась на кухню.

Славик нажал кнопку телевизора. Зажегся красный глазок. Больше ничего не произошло, а других органов управления на панели не было. Выключив телевизор, он принялся разглядывать музыкальный центр. Проглядел разложенные на три стопочки кассеты, выбрал старенький “Союз” с полузабытой “Дорогой в облака”, потому что ставить, на его взгляд, было больше нечего: “Золотое кольцо”, несколько сборников 60-70-х, какие-то невообразимо древние рок-н-роллы, “Абба” да “Бони М”... Еще бы Зыкину с Шульженкой купили!

Тут примчалась Ленка со вскипевшим чайником и начала лихорадочно накрывать на стол к чаю. Маленький тортик, печенье “Малютка” россыпью, мармелад “Лимонные дольки”, сахарница, банка с кофе ( — Ты кофе или чай? — Лучше кофе...) — и бутылка “Алазанской долины”. Две чашки. Два бокала.

— А как же Таська? Ее ждать не будем? — спросил Славик, разглядывая гравюру. — Это она здесь спит?

— Она. Неужели непонятно?

Славику понятно. Над Ленкиной кроватью — сплошной бумажный ковер журнальных вырезок: Сталлоне, Шварценеггер, Чак Норрис, какие-то обалденно мускулистые чемпионы бодибилдинга — и десятки всевозможных “Мисс чего-то там”. У Таськи — книжная полка и единственная гравюра. Ну, еще комплект кукол в упаковке -- Барби и Кен в свадебных нарядах. Две остальные кровати скучают под двественно-чистыми стенами.

— Таська часов до одиннадцати будет болтаться где-нибудь по городу, — как бы невзначай сообщает Ленка. — У нее всегда так, когда псих находит. — Она быстро-быстро шинкует огурцы и помидоры на салат, умело вскрывает банку чилийской макрели (то бишь скумбрии), а вино просит открыть Славика.

Тот, нырнув в свою сумку, добывает из нее еще две бутылки — шампанское и водку.

— А это мой вклад.

Я тебя давно поила колдовскою травой —

И что бы ты ни делал, и с где бы ты ни бегал,

А все равно ты будешь мой!

Никуда не денешься,

Влюбишься и женишься,

все равно ты будешь мой!

(А.Ведищева, Все равно ты будешь мой)

Ленка просчитала все от и до, и план ее не дал ни единого сбоя. Вот за это она себя и любила. Одно дело, что красотой Бог не обидел, и совсем другое — умом. Кто бы сейчас сказал, что троечница из Шопина, притулившегося где-то на краю области, сумеет не только выскочить из железных тисков распределения, но и довольно удачно выйдет замуж за городского?

Ей долго не везло с парнями, а те четыре или пять, с которыми она пообщалась в постели за время учебы, ни ее не привлекли, ни ей не заинтересовались.

К концу третьего курса она вообще почти разуверилась в себе — когда дважды за месяц парни просто проигнорировали ее. Это был нокаут ее самолюбию. Правда самолюбие оказалось живучим. Не успел рефери досчитать до пяти, как оно снова было на ногах и из него просто искры сыпались от злости.

Свои ошибки полезнее чужих советов — Ленка затаилась. С Таськой они никогда не были особенно близки — но за сентябрь сдружились намертво (как и было задумано). Зачем — Ленка тогда и сама не знала. Может быть, потому, что на Таськином фоне она выглядела королевой.

Славиков выбор снова поднял на дыбу ее самолюбие, но с другой стороны, оказал неоценимую услугу. Если уж Таське посчастливилось отхватить такого парня (а что? — военный, симпатичный, веселый, со своей квартирой!), то уж Ленка в таком случае могла рассчитывать не меньше чем на дипломата.

Но дни уходили, а дипломат не приходил... Ночью, когда Таська, цветя от счастья, рассказывала подруге, что узнала от Славика, Ленка охотно поддерживала разговор, почти по-настоящему огорчалась и радовалась за них, переживала размолвки, облегчено вздыхала, узнав о примирениях — и расспрашивала, расспрашивала, расспрашивала... Возможно, она и сама изумилась бы, узнав, что все это время непрерывно — и с каждой ночью все яростнее — завидовала непрезентабельной Таське и свалившемуся на нее счастью, с которым уж она, Ленка, нашла бы как распорядиться. Счастью, которого она не видела... Впрочем, почему не видела? Ленка сразу же заприметила однажды в комнате новенькое — игрушку: семейная пара Барби — Кен на книжной полке.

— Это я нам на свадьбу, — простодушно объяснила Таська.

“Да, — про себя повторяла белая от злости Ленка, — это нам на свадьбу!”.

Год она проходила за ними хвостиком, до самого конкурса, на котором Славик должен был выиграть, а Таська — проиграть. Она и проиграла. Во всех смыслах. Проиграла уже тогда, когда пропустила мимо сознания тревожный сигнал — ледяной взгляд Славика и его ходуном заходившие желваки на скулах при жестоком разговоре о “его девочке”. Это был ревун, боеготовность номер один, но, Господи, какое Таське надо было иметь самообладание, чтобы отказаться от соблазнительной возможности пожалеть саму себя!

Да, собственно, шансов у Таськи было ноль целых хрен десятых. Римма единственной фразой содрала с нее флер уверенности и счастья — как шкурку с колбасы. Просто стащила, будто чулок с ноги. А кому она приятна, эта обнаженная кровоточащая душа, приятная, как человек без кожи — вроде пособия для студентов-медиков и художников... Таська не поняла, не захотела понять этого ледяного взгляда, пляски желваков на скулах...

И справедливость была восстановлена. Таська просто лишилась того, чем обладала незаконно. Не с ее внешностью, не с ее романтическими бреднями жить в этом мире и почему-то быть счастливой. Не ее это мир — это мир практичных и прагматичных людей. Умных. Хитрых. Красивых. И уверенных в себе. Как она, Ленка.

Спасибо, Таська, за то, что сберегла себя, и тем самым его — глупенького, чувствительного, но с перспективой продвижения по службе и с трехкомнатной квартирой в городе. А главное — с его страстной девственностью, на которую и сделана ставка.

Выигрышная, как оказалось, ставка. Этим Ленка и взяла. Тогда же, в день конкурса, когда разобиженная Таська ревела под лестницей и шаркала ногами по заплеванному асфальту окраин. Ленка же, словно рысь в зайца, вцепилась в Славика. Под винцо да водочку слияние душ и тел прошло вполне естественно. И никакие больше бальные танцы оказались не нужны совращенному Славке. Повезло тебе, Таська, сумела ты ухватить свою синюю птичку за хвост. Да не сумела удержать. Нужно-то ему одно было — то самое. До чего ты только потом дошла, аж через полгода. Уж извини, подруга, зла тебе не желаю, но уж так получилось. Тебе урок: не доверяй без меры. Не предают только враги...

Сейчас февраль, а мы сошлись в июне. Тебя жалели, дурочку. Договорились, что он по-прежнему будет встречаться с тобой, пока ты сама не поймешь: разлюбил. А тогда уж и признаемся... Кто же знал, что ты слепа настолько!

А любовь у нас с тобой была недлинной,

Может, просто не дождались мы любви.

Позови меня на свадьбу, мой любимый,

Посмотреть твою невесту позови.

(М.Лукач, Позови меня на свадьбу)

“Не будет, не будет, не будет вам счастья! Не будет, не будет, не будет...” — Таськины губы шевелятся помимо ее воли. Вообще в последнее время в этом мире многое происходит помимо ее воли и желания.

Она лежит на жесткой общежитской койке, закинув руки за голову. Так удобнее думать.

Все изменилось, все изменилось в этом мире. Оказывается, кроме лжи и предательства, в нем ничего нет. Он из этого построен. “Ничего, ничего, ничего...” — повторяют ее губы. Взгляд останавливается на Ассоль. Ну повернет она когда-нибудь голову? Правда, у Таськи нет никакого желания видеть ее лицо. Особенно сейчас. Потому что она знает, что увидит на этом лице — злобную и гадливую ухмылочку... Все изменилось, все изменилось...

А что изменилось? В комнате -- ничего. Только вот теперь никто не помешает ей мечтать пошлыми песенками с “союзных” кассет: Ленка живет у Славика. Пока полулегально: ночуют они в разных комнатах, соблюдая видимость непорочности. Да только животик Ленкин все ее показное благочестие на нет сводит. Потому и женятся они через загс, где регистрации ждать поменьше, да и любопытные глаза и языки не так докучать будут. Что ни говори, город все же небольшой, а на развлечения типа свадьбы на площадь Победы к Вечному огню, куда молодожены по традиции приносят цветы, старушки со всех окраин съезжаются языки почесать, на других поглазеть и себя показать.

Когда глаза у нее раскрылись, она мигом сложила все кусочки мозаики, начиная с самого первого: после неудачного конкурса в проходной общаги неповоротливая баба Варя не поленилась выйти из своей будки, чтобы развернуть ее лицом к выходу: “Погуляй, дочка. Ухажер у твоей соседки...” А потом — холодные глаза и холодные губы Ростислава, холодные встречи и холодные прощания... Прогулки становились все короче, молчание все продолжительнее...

— Но я же люблю его, слышишь! — неизвестно кого убеждала Таська ночами (Ленка, выслушав сводки с любовного фронта, обычно отворачивалась к стене, сонным голосом пожелав ей спокойной ночи). Кому она плакалась, перед кем раскрывалась? Перед Богом? Перед Дьяволом? Перед самой собою?

Под Новый год (а сроки свадьбы были уже оговорены, и в животе у Ленки потихонечку рос зачатый Славиком кто-то) Таська решилась пригласить его в общагу, не ведая, что это отнюдь не первое его посещение. Посидеть, поговорить, выяснить отношения. Ленка, узнав об этом, сказала, что уже приглашена на встречу Нового года и с ними посидеть не сможет. Таська была ей за это благодарна, все еще думая, что она просто нашла благовидную причину оставить их наедине. И только гораздо позже поняла, что Ленка просто не желала травмировать свою душу. Ее, наверное, тоже можно пожалеть — каково ей было отпускать жениха, отца ее будущего ребенка, на свидание к другой женщине? Пусть разлюбившего ее, остывшего, равнодушного. И каково было ему играть роль влюбленного и шептать святые слова губами, распухшими от чужих поцелуев? Они оба любили Таську по-своему — глупую деревенщину, наивную и доверчивую... Что он говорил тогда? “Я могу простить любимому человеку все. Кроме предательства”. И что отвечала ему Таська? “Что бы ты ни сделал, ты во всем будешь прав. Я прощу тебе все...” — “И предательство?” — “Не знаю... Наверное, и предательство...” Что ж, она сама заранее отпустила ему все грехи, хотя не могла и вообразить, что он сможет ее предать...

А ведь соврала. Не себе соврала — это ладно! — ему соврала. И даже не ему — своей Любви.

И он пришел тогда, 31-го, в восемь, потому что полдвенадцатого ему нужно было быть дома (Ленка ждала!), а им вполне хватит трех часов, ведь правда?

Не хозяйка Таська — но уж что есть, то есть: ничего своего на стол не поставила, только картошки сварила, а остальное из магазина: конфеты, пирожные, лимонад. Чокаться за Новый год, пить шампанское за три часа до боя курантов на Спасской башне было как-то неловко. Да и Славка нервничал. Он бесцельно бродил по комнате и никак не мог начать разговор.

— Ты знаешь... — наконец-то решился он. — В наших отношениях, мне кажется, не хватает самого главного.

Таська насторожилась. Девчонки давным-двавно объяснили ей, что парни понимают под любовью и что они считают самым главным в отношениях между мужчиной и женщиной. Когда-то, год назад (Боже, они забыли про годовщину объяснения!), когда они признались друг другу (это получилось как-то сразу, спонтанно), Славик сказал, что ему необходимо именно духовное общение, а о сексе речь вообще не шла. Оба молчаливо подразумевали, что и это будет, но после того, как Таська закончит свой пед. И дальше поцелуев дело у них не заходило. Конечно, здесь Таська просчиталась. И вот сейчас, через год, видя, как любовь уходит, будто вода через трещину аквариумного стекла, уже не слушала объяснений. Славик растерялся от ее неожиданно напора, спутался и замолчал. Она же считала, что все поняла и от внутреннего душевного разлада впала в истерику.

Гремела музыка, шампанское исходило пузырьками, а она, совершенно потеряв контроль над собой (да не всегда ли она хотела именно этого, а?), начала срывать с себя одежду.

— Думаешь, не понимаю, чего тебе надо? Думаешь, не знаю? На, на, на!! — тряпки полетели по всей комнате, резанула было холодная мысль (“Опомнись!”), когда она осталась лишь в трусиках и лифчике — и тут же исчезла, потому что именно в этот момент Таська уловила взгляд мужчины и исходящий от него пьянящий запах — запах плоти, запах страсти...

— Хочешь, я для тебя голая на столе танцевать буду?

Славик едва удержал ее, нагую, когда она всерьез вознамерилась стащить со стола скатерть со всем на ней стоявшим...

Опомнились они на полу, переплетенные страстью — и безумно счастливые. Господи, как они хохотали, как захлебывались словами и как молчали!

Первое, что услышалось тогда — Ободзинский:

“Белые крылья, белые крылья,

Белые крылья, полет неземной.

Мы ведь любили, мы ведь любили,

Мы ведь любили друг друга весной...”

Первое, что подумалось: “Вот я и женщина”.

Первое, что увиделось: брызги крови на оштукатуренной стене над ее кроватью и расплывшееся алое пятно на свисающей с этой самой кровати до пола простыне.

Первое, что вспомнилось: ее ноги на его ягодицах — вжимающие, вталкивающие плоть в плоть и хриплый победный крик: “Мой! Мой! Мой! Мой!!”

И — обернувшаяся на мгновение сияющая Ассоль.

Потом была счастливая лихорадочность заговорщической работы — затереть следы крови на стене... спрятать подальше простыню с доказательством ее непорочности, чтобы потом выбросить... И доооолгий поцелуй до второй крови.

“Люблю тебя... Очень-очень-очень-очень. Честно-честно-честно-честно!” — “И я тебя люблю... Но ты извини — мне уже пора...” — “В самом деле... Я и не заметила, как пролетело время...” — “Ну, до встречи?” — “Не хочу! Не хочу тебя отпускать! А может, останешься? На часик? Встретим Новый год...” — “Рад бы, честное слово, но... Обещал дома...” — “Ну ладно. Я не обижаюсь. Мне никогда еще не было так хорошо... Мне... понравилось. Очень. Хочу еще! Ладно?” — “Договорились...”

Таська проводила Славика до троллейбуса и долго стояла на остановке, глядя вслед удаляющимся алым огонькам. Кто жен мог знать, что это их свидание — самое прекрасное из всех — последнее...

Потом навалилась учеба: зачеты, подготовка к защите диплома и... И больше ничего. Славик пропал. Исчез. Испарился. В школе танцев он не появлялся, на работе всегда отвечали, что он в другой смене или на закрытом посту, а домой к нему Таська заходить не рисковала. Несколько раз простояла час-полтора под окнами, на виду — но он так ни разу и не вышел.

А затем... Однажды в ее ячейке на проходной обнаружилось его письмо. Нехорошее письмо. Трусливое письмо. Жалкое письмо. Славка писал, что страшно виноват перед ней и умолял их — его и Ленку то есть — простить. Что у них скоро будет ребенок. И еще скорее — в последнюю субботу февраля — свадьба. Если хочет — пусть приходит...

Ненависть, презрение и жалость к себе перемешались ядовитым бульоном, подступили к горлу.

Тогда же, никого не предупредив и ничего не взяв с собой, кроме денег на билет, она уехала домой.

Что она там делала, с кем говорила — до того никому дела нет, но через день она появилась в институте — бледная, осунувшаяся, неузнаваемая, страшная. В первый же перерыв вызвала Ленку в туалет. Ленка пришла не одна — ситуацию контролировали две мощные девахи — гандболистки из институтской сборной.

— Драться хочешь? — вызывающе поинтересовалась Ленка, сама же явно трусила. — На победителя? Кому достанется? Или, может, пойдем у него самого спросим, кто ему больше нравится? Или...

— ...или монетку кинем... — равнодушно продолжила Таська. — Я за другим. Телевизор — мой.

— Ох ты какая... — начала было Ленка, но Таська перебила:

— Ты музыкальный центр уже уволокла? Значит, все по-честному. Девчонки технику нам на двоих оставили. Ты сама выбрала, что взять.

— Но я же...

— А мне плевать. Телевизор мой. Тайком унесешь — себе хуже сделаешь. Я знаю, кому надо пару слов на ушко шепнуть. И что шепнуть.

Ленка тоже это знала и предпочла не рисковать замужеством и квартирой из-за ящика, хоть и японского.

Что это было тогда? Помрачение? Чувство животной мести?

Как в тумане — остальное. Юрка и Семен, которые помогли дотащить телик и погрузить в тамбур вагона электрички. Там она и простояла рядом с ним все полтора часа пути, сжимая в руках полиэтиленовый пакет с рекламой “Мальборо”. В нем — свадебная пара Барби — Кен. Нераспечатанная, как просила тетя Нюра. Это к ней ездила она перед этим, наплевав на лекции и грозные приказы ректора о немедленном отчислении прогульщиков.

Все решилось проще бы, проще бы, проще бы

Триста лет назад или даже, может, сто:

За одни глаза тебя сожгли б на площади,

Потому что это — колдовство.

(В.Ободзинский, Колдунья)

Тетя Нюра в Двориках — личность известная. Это сварливая и склочная баба, от которой ушла даже ее собственная дочь. Ее ненавидят все деревенские за мерзкий характер, но в случае нужды все равно бегут к ней. Она в Двориках и за доктора, и за священника, и за учителя, и за психоаналитика.

К ней приезжают иногда даже из города всякие проблемы решать — да не каждому она помочь соглашается. А если и соглашается, то задорого. Только детишек местных (да и неместных тоже) пользует бесплатно, только вот родители опасаются черного глаза и без крайней нужды обращаться к ней не рискуют.

Таська тетю Нюру знает с детства: подворья их располагались забор в забор, и она часто играла с Нюриной дочерью Тоней — то в школу, то в дочки-матери, то ее во что-нибудь безобидное.

Однажды летом Тоня (она тогда перешла, наверное, в третий класс, Таське же исполнилось пять) “учила” малолетнюю соседку. Тетя Нюра тогда еще выходила из дому, и Тоня в ее отсутствие приволокла в их “школу” на шаткий столик в саду толстенную книгу в черном засаленном переплете. Ее страницы заполняли странные мелкие рисунки и схемы, стрелочки, чертежи и надписи из непонятных букв. Они обе старательно водили пальчиками по строчкам, пытаясь разобрать эту тарабарщину. Кажется, даже одну страницу толком не рассмотрели как следует, а пролетели три часа. Тетя Нюра вернулась и закатила страшный скандал. Мало того — крепко отлупила Тоньку, да и Таське за компанию тогда досталось по загривку.

Тоня потом шепотом рассказала, что это настоящая волшебная книга. По ней ее мама колдует.

В это бывало трудно поверить, но Тоня клялась, что говорит чистую правду. И еще рассказала, как мать однажды водила ее в лес и читала “птичий заговор”. Они стояли на поляне с одиноким дубом посредине, и вдруг на этот дуб начали слетаться птицы. Похоже, со всей страны, потому что в лесу столько птиц не бывает. Небо просто потемнело, деверево птицы облепили со всех сторон так. Что листвы совершенно не было видно. Больше всего Тоню тогда поразил истрепанный попугай, который, наверное, прилетел из самой Москвы, потому что ближе ему просто неоткуда было взяться. Таська поверила.

Ей и самой привелось однажды столкнуться со странным даром тети Нюры. Примерно тогда же (может быть, тем самым летом) ни с того, ни с сего занемогла ее бабушка. Просто слегла с высокой температурой и не могла подняться. Вызванный фельдшер ничего не понял, надавал всяких таблеток, но легче бабушке не становилось. Дня через три она слабым голосом позвала Таську.

— Таечка, сделай милость, выполни, что я тебя попрошу. Сдается мне, что это Нюшины проделки. Бабы сказали, будто она им жаловалась: из-за меня, мол, ноги у нее отнимаются. Если так, посмотри под крыльцом. Что-нибудь такое: коробочку, пузырек... Найдешь — расскажешь.

И Таська нашла. Там, под крыльцом, как бабушка сказала. Это был самый обычный спичечный коробок. Еще на нем этикетка была со стихами: “Собираясь в дальний путь, аккредитив взять не забудь”. И поезд нарисован. И что-то вроде журнала — наверно, этот самый аккредитив. Таська осторожно открыла коробочку. С угла на угол был протянут седой волос (бабушкин! — угадала Таська), а на нем — скатанный из подсохшего навоза шарик. С коробком в руке девочка прибежала к бабушкиной высокой кровати.

— Унеси, унеси! — проговорила бабушка задыхаясь. — Сейчас же! Но не выкидывай. Положи у крыльца и иди ко мне.

И научила, что делать.

Таська сожгла пустой коробок на огороде, закопав пепел в картофельную грядку, волоском обмотала веточку яблони в углу сада, а навозный шарик забросила на Нюшин двор.

У этой самой Нюши просто челюсть отвисла, когда через десять минут после завершения этой операции они с бабушкой (немочи как не бывало!) прошли мимо ее крыльца в сельпо за хлебом...

К ней-то и пришла Таська со своей бедой. Тетя Нюра в подробности не вдавалась. Но для начала отвела ее в недавно протопленную баню и предложила раздеться. Таська было застеснялась, но потом скинула с себя все. Тетя Нюра обошла ее со всех сторон, внимательно разглядывая. И нашла что искала: между грудей у Таськи обнаружились три черные точки в ряд, вроде угрей. Она пыталась их выдавливать, но это не помогало, и девушка оставила их в покое.

— Давно они у тебя? — с интересом спросила тетя Нюра.

— Давно... По-моему, всегда были... А что?

— Это дьявольский коготь. По одному-два следка у многих есть. Три — уже редкость. Самое хорошее, это когда все пять. Значит, очень сильная ведьма или колдун. А у тебя... Из тебя могла бы получиться очень сильная ведьмочка. Третьей категории. Если бы захотела... Ох, сколько людей свой колдовской талант в землю зарыли... Зато у тебя задуманное должно хорошо получиться. Внушительно. На всю жизнь запомнится. Потом тетя Нюра сказала, что ей потребуется. Перво-наперво кукла-мальчик. В магазинной упаковке. Еще лучше, если в заводской. Потом — по какой-нибудь вещи его и ее. А за просимое потребовала заплатить. Дорого. Ни много ни мало — цветной телевизор. Импортный.

С предметом, принадлежащим Ленке, проблем не возникло: на ее тумбочке стояла мелкая косметика, и тюбик губной помады перекочевал к Таське. Со Славкой было сложнее, пока Таська не вспомнила о пуговице. В Новый год, при их последней встрече он так рванул на себе рубаху, что несколько пуговиц разлетелись по комнате. Две из трех они нашли сразу, третья же отыскалась лишь на следующий день под кроватью. Но Славик больше не появлялся...

Нюша встретила ее на станции — с саночками. Таська открыла от удивления рот: всю жизнь тетя Нюра жалуется, что у нее ноги отнялись. “Ка же мы дойдем, по снегу-то?” — подумала Таська, но ничего не сказала.

— Привезла? — не здороваясь спросила тетя Нюра.

— Да вот он! — Девушка хлопнула рукавичкой по коробке.

— Да не телевизер! — досадливо поморщилась тетя Нюра. — Это само собой. Куклу и вещи ихние?

— Все с собой.

— Покажь! — Она критическим взглядом осмотрела Барби и Кена, пощупала целлофан на упаковке. — А нашей игрушки не нашла? Ну да Бог с ней. Сгодятся и эти. А вот это хорошо! — Она поднесла к глазам сначала черный тюбик с помадой, потом пуговичку. — Добро. Сделаю. Ну, поехали, как Гагарин говорил. Тащи санки-то! Я-то еле хожу...

Удивительно, но по дороге им никто не встретился. Станция стояла на отшибе, народ с электрички высыпал незнакомый, набросился на автобусы и разъехался. А они поплелись боковой тропкой сразу на окраину Двориков, прямиком к Нюшиному дому. Стемнело, начало морозить. Таська тянула санки, за ней, не отставая, торопилась тетя Нюра. Инвалид-паралитик.

— Сейчас дойдем, сгрузимся и сразу начнем. На последней электричке и уедешь — успеешь. Не надо, чтобы кто-то видел. Ни к чему это. Поняла?

— Чего не понять! Успеем ли?

— Успеем. Дело недолгое.

— А как не получится?

— Телевизер заберешь взад. Не бойся, не обману. Крепко накажу, на всю жизень.

...В пол-одиннадцатого они были на берегу небольшой речушки, покрытой льдом.

— Стой сзаду и не мешай. Молчи, не шевелись. Не раздумала?

— Нет. — Слово вырвалось само, хотя Таська уже терзалась сомнениями.

— Тогда все уж. Назад дороги нет...

Нюша добыла из принесенной с собой дерматиновой сумки — годов, наверное, пятидесятых — молоток, ножницы и спички, кряхтя, встала на колени на мостках, где деревенские бабы по старинке белье били. Проделанную днем полынью уже затянуло тонким ледком, и она разбила его молотком, едва не упустив его в воду. А затем достала из сумки ту самую книгу — черную, страшную. Раскрыла и, не заглядывая, начала что-то шептать, глядя в звездное морозное небо. Несмотря на приличный ветерок, страницы книги даже не шелохнулись ни разу, будто были склеены в единый монолит.

— Ножни подай! — она не глядя протянула руку назад. Дрожащая от холода (только ли от холода?) Таська сунула ей в ладонь древние портновские ножницы, почерневшие от времени, но с блестящими в свете звезд лезвиями. Тетя Нюра криво обрезала одним движением верх упаковки и вытащила Кена. Сунув Славкину пуговицу кукле под черный пиджак, она уложила ее на снег лицом вниз. Затем настала очередь сверкающей Барби. Корявые коричневые пальцы колдуньи, ухватив тюбик с помадой, затолкали его под нарядное белое платье. Таська помотала головой: теперь Барби была беременна...

Неуклюже повертев в руках коробок, старуха чиркнула спичечной головкой по обмазке. Вспышка (на пламя ветер тоже никак не повлиял) осветила смутно знакомую этикетку: поезд, пачка бумаг, слова лесенкой: “Собираясь... Аккредитив...”

“Господи, откуда же у нее спички тридцатилетней давности?” — скользнула по поверхности восприятия ленивая мысль. Она даже не задала себе вопрос, откуда знает, что тридцатилетней: она просто это знала.

Упаковочная бумага догорела очень быстро. Тетя Нюра с какими-то завываниями подкинула рассыпавшийся в руках пепел — и тут ветер сработал, унеся его во тьму.

Пошептав над Кеном (Таське показалось, или страница книги действительно перевернулась? Сама?), тетя Нюра двумя пальцами ухватила его за голову и, подержав несколько секунд над черной застывшей водой, с силой втолкнула в нее. Игрушка ушла под лед, а Нюша, удовлетворенно крякнув, схватилась за Барби в подвенечном платье.

— Ишь каких грудастых делают! — брезгливо сморщилась она и занесла руку над водой. Таська дернулась за красавицей Барби и едва не выхватила ее из цепких пальцев колдуньи:

— Но вы ведь только мальчика просили!

--Цыц! — Нюша сильно ударила ее по руке. — Не лезь куда не просят! — И Барби последовала за Кеном...

Теперь Таська лежала в опустевшей (ни Ленки, ни телика, ни кукол, ни музыкального центра...) комнате и ждала, чем же все это закончится. Пока ничего не случилось, и ей стало казаться, что тетя Нюра — обыкновенная мошенница. В таком случае все нормально. Бог с ним, с телевизором, пусть себе бабка смотрит ужастики по НТВ и мыльные оперы по остальным каналам — лишь бы все осталось как есть...

Я всегда с собой беру

Видеокамеру.

Я всегда с собой беру

Видеокамеру.

(Музыкальная заставка телепередачи “Сам себе режиссер”)

Старший прапорщик внутренних войск Николай Викторович Сыров при полном параде присутствовал на торжественном событии в жизни одного из своих подчиненных. Контролер-оператор Туманов, конечно, весьма средний сотрудник, однако майор Снегирев требует проводить индивидуальную работу с каждым сотрудником, то есть знакомиться с семьями, дежурить по вечерам в общежитии на Линейной, 32, а также вести переписку с родителями иногородних сотрудников.

И по этим причинам Сыров без всяких возражений принял приглашение Туманова поприсутствовать на церемонии бракосочетания и свадьбе последнего.

Разумеется, Николай Викторович догадывался об истинных подоплеках этого, надо сказать прямо, неожиданного для него приглашения. Во-первых, подразумевалось, что в ответ на гостеприимство он так раскидает график дежурств Туманова, чтобы к положенным по закону трем дням добавить еще несколько. Это было нетрудно, и Сыров уже знал, как это сделать. В день свадьбы Туманова следовало поставить в ночь, затем — два выходных, затем три дня по закону (не совсем вовремя, но кто на это будет смотреть?), потом еще раз в ночь — с подменой, потом отдежурит, далее еще два выходных, и наконец — в вечер. Получается десять дней без малого — вполне достаточно. Но главная подоплека — это во-вторых. Вся 7-я спецкомендатура знала, что Сыров с некоторых пор стал видеофанатом. Он не смотрел видеофильмы — он их снимал. Конечно, на службе это никак не отражалось, но в свободную минуту начальник смены был совсем не против побеседовать с любым на темы видеосъемки. На камеру он набрал, откладывая в течение двух лет заначку, вследствие чего двое его детей забыли вкус шоколада. Теперь же Сыров стремился возместить понесенные затраты, в том числе и моральные. Телепередачи “Сам себе режиссер”, “Вы — очевидец”, “Катастрофы недели” с их призами, а главное — славой, стали его затаенной и заветной целью. Впрочем, он был бы не прочь использовать это достижение прогресса для оперативной съемки с целью поймать на тихом посту спящего или читающего контролера, дабы потом припереть его к стенке неопровержимыми доказательствами потери бдительности в период несения службы, но, к сожалению, вход на территорию объекта с фотовидеоаппаратурой (как, впрочем, и с любой другой) был строжайше воспрещен. А Сыров неукоснительно выполнял требования инструкций.

Зато уж во всевозможных культурно-массовых мероприятиях участие принимал всегда. И снимал, не жалея аккумуляторов, все подряд в надежде подловить достойный телеэфира сюжет.

Правда, пока ему с этим не везло, и наиболее достойным (но не попавшим по известным причинам на видеопленку) в его практике был эпизод на полковом стрельбище, когда тот самый Туманов, стоя на линии огня, слишком рвал спуск в пристрелочной серии. Пули, естественно, уходили намного выше центра мишени. Проверяющий из полка, стоявший сзади, нервно выкрикивал при каждом выстреле: “Плавнее спускай, плавнее!” В конце концов Туманов, держа ПМ в вытянутой руке, обернулся к подполковнику и, не опустив оружия, спросил: “Так?” Сыров увидел, как указательный палец Туманова медленно и очень плавно потянул спусковой крючок на себя. Крикнув проверяющему “Ложись!”, старший прапорщик прыгнул на подполковника, завалив офицера в октябрьскую грязь и прикрыв его своим телом сверху. Грянул выстрел. “Пуля, которая свистит — не твоя”, — вспомнилось Сырову. Эта не свистела. Когда Сыров поднял голову, оказалось, что выстрел был произведен по мишени. Туманов впервые всадил пулю в “девятку”. Хотя у него оставались еще два зачетных выстрела, дострелять ему не дали. Подполковник в грязной шинели, матерясь и отплевываясь, предложил Сырову “немедленно уволить этого балбеса, пока он кого-нибудь не пришил”. Уволить не уволили (спецкомендатуры в силу своего секретного положения постоянно имели некомплект личного состава), но присвоение звания прапорщика Туманову отложили на неопределенный срок.

А сейчас Сыров блаженствовал на переднем сиденье “Волги”, мчавшейся по льду реки. Одна 45-минутная видеокассета со счастливыми молодоженами на входе и выходе из загса, а также внутри него — была уже отснята и покоилась в специальном кармашке видеосумки.

— Привет, коллега!

Сыров, смоливший “беломорину” в скверике у загса в ожидании начала церемонии, чуть присел от неожиданности. За спиной стоял незнакомый мужик примерно его возраста.

— Я тоже в свое время прапором трубил. “Ушли” по сокращению. Сейчас вот таксером...

— А где служили? — осторожно поинтересовался Сыров. Форма у него, в отличие от подчиненных, имелась, но надевал он ее крайне редко, по особо торжественным случаям. На аттестацию, к примеру. Или вот как сегодня.

— Да под Мурманском, в Апатитах. Не из тех краев?

— Да нет, я местный, — плавно закрыл тему Сыров. — Подчиненный вот пригласил. Как начальника.

— Ну-ну. Правильно мыслит твой подчиненный. А меня вот потаскало по Союзу. Везде побывал, от Приморья до Харькова. БАМ строил. Шоферил. Мужики там — оторви да брось. Рисковые, скажу тебе, ребята. На Байкале бывал?

— Не пришлось как-то...

— Это, скажу тебе, что-то! Зима. На льду стоишь — а он прозрачный, собака, что твое стекло. Вниз глянешь — бездна. Жутко даже. Словно висишь непонятно как над пропастью. А мужики, водилы наши, на своих “Магирусах” по этому льду гонки устраивали. Такие кренделя выписывали, такие виражи — куда там фигуристам. И дверца кабины, как на Дороге жизни — настежь. На всякий пожарный. Такая вот русская рулетка. Один Бог знает, сколько этих “Магирусов” там осталось. Пять? Десять? Сто? На моих глазах Сашка под лед ушел. Вместе с сыном... В момент. Сейчас по льду крутил — а сейчас только полынья и лед крошеный. А глубина там — сам знаешь... Да у тебя, смотрю, видик? Черт возьми, а хочешь суперсъемку? Покажу, как это мы на Байкале делали. Здесь-то что, здесь безопасно. Лед полтора метра. Да и еще: до Нового моста знаешь сколько пилить, а потом возвращаться... Только бензин жечь. А так мы напрямик — по переправе, где паром зимует. По Семеновскому спуску на лед, а на том берегу по съезду выскочим прямо на Шопинскую дорогу. Часа полтора сэкономим на объездах. Я былое вспомню, а молодым сюрприз будет. Я сейчас договорюсь, а ты с камерой вперед поедешь. Там с бережка и снимешь все. Камера-то как, ничего? Издаля может?

Сыров дососал “беломорину”, выбил из пачки новую — и оседлал любимого конька. Похвастал и трансфокатором, что чуть ли не со ста метров крупный план берет, и чувствительность, сравнимую с человеческим глазом — хоть при свете звезд снимай, и пять режимов съемки, и автоматическую фокусировку, и кучу спецэффектов, и дату съемки, по желанию отображаемую в кадре, и титры из 64 знаков, и так далее, и так далее... Не забыл и о своем желании попасть в телевизор... Короче, договорились. Тут как раз засуетились молодые, сопровождающие, и Сыров с камерой метнулся к дверям.

...Шофер не обманул. “Волга” с почетными гостями (Сыров и несколько самых близких друзей новобрачных) без проблем проскочила через замерзшую реку. Как по шоссе. Лишь в двух местах — при съезде с Семеновского спуска и где-то ближе к середине — пришлось аккуратно обойти “торосы” — участки вздыбившегося льда. Да еще нескольких рыбаков, пристроившихся у лунок на своих ящиках. Те проводили машину изумленными взглядами, один даже покрутил пальцем у виска. А потом до самого противоположного берега лед был идеальный. “Волга” легко преодолела реку, выехала со льда на берег и остановилась наверху, у начала спуска.

Сыров поднес видеокамеру к глазам. Резиновая нашлепка на видоискателе словно отрезала от него весь остальной мир.

— Ой, а куда это мы? — Ленка с новеньким колечком на пальце на заднем сиденье разукрашенной лентами и воздушными шариками машины обнимала Славика. — По речке поедем? Вот это кайф! — Ее глаза блестели то ли от возбуждения, то ли от выпитого прямо на ступеньках загса бокала шампанского.

Водитель обернулся и подмигнул:

— Мы сейчас такой вальс на льду устроим! Как на Байкале!

“Волга”, съехав на лед, свернула направо и помчалась вдоль берега.

Третья машина, с родителями новобрачных, остановилась у края огромного ледяного поля, кое-где покрытого оспинками рыбацких лунок. Отсюда, издалека, она казалась не больше спичечного коробка. Недалеко от нее на искрящейся под низким февральским солнцем поверхности льда виднелись застывшие без движения фигурки рыбаков на своих ящиках.

— Ну, держитесь! — Мотор “Волги” взревел, и она понеслась вперед, набирая скорость. Водитель на полной скорости вывернул руль, и машина с двумя переплетенными кольцами на крыше и куколкой Барби в подвенечном платье на бампере, не свернув с прямой, закрутилась волчком. Ленка и свидетельница — Зойка с их курса — одновременно завизжали от неожиданности. Испытание было не для нервных. Мир за окнами машины бешено вращался по часовой стрелке:, правый берег... Сориентироваться стало совершенно невозможно — кружилась голова, в глазах с калейдоскопической быстротой мелькали правый берег, река, левый берег, река, и рыбаки, и “Волга” с родителями...

Водитель снял руки с руля:

— Ну, теперь куда кривая вывезет. Ничего не сделаешь, даже если захочешь... Но вообще-то мы должны остановиться рядом с ними... если я все точно рассчитал...

Машина, скользившая по льду с бешеной скоростью, правым задним колесом влетела в одну из запорошенных снегом лунок и изменила направление движения градусов на двадцать. Теперь она неслась прямо на рыбаков. Те повскакали со своих ящиков и , путаясь в полах плащ-накидок и тулупов, бросились врассыпную. Правым бортом “Волга” со страшным грохотом отбросила в сторону попавшийся на пути ящик. Этот шум сидевшим в машине показался треском ломающегося льда. Хозяин пострадавшего ящика проорал им вслед: “Чтоб вы провалились, идиоты!” и отматерил в три этажа и жениха с невестой, и свадьбу в целом, и отдельно водителя-дебила.

“Волгу” несло прямо на участок реки, где льдины подняло торчком. Еще удар — о стоящий вертикально ледяной столб. Скрежет, грохот, вопли. Бледное лицо водителя. Руки, вцепившиеся в “баранку” сошедшей с ума машины.

После столкновения скорость заметно снизилась, но и этого вполне хватило, чтобы крепко приложиться передним бампером к правому борту “родительской” машины”: авто молодоженов бросило прямо на нее.

Тяжелый вздох льда. И облегченный вздох пассажиров обеих машин. Водители выскочили из машин и начали разбираться, кто виноват и сколько это будет стоить.

Перепалку оборвал странный звук, похожий на шум сыплющегося песка, прервавшийся затем громким треском.

— Это что? — Водитель “родительской” машины насторожился. — Лед?

— А что же еще? Да ты не бойся — обычное дело.

— Я и не боюсь, но уже пора выбираться на берег

— Тогда поехали. Держись за нами.

Лед под ними вздохнул еще раз и опустился. Это почувствовали все. Родители молодоженов запротестовали и решили добраться до берега пешком. Их было прекрасно слышно во второй машине.

— Чего они дурака валяют? Сейчас двинемся и прекрасно доедем. Проблем-то! Давай, обходи их — и к берегу! — Он вопросительно посмотрел на водителя.

— Дело, — ответил тот и повернул ключ зажигания.

В ту осень в верховьях непрерывно хлестали ливни — видно, антициклон не поделил что-то с циклоном. И ко времени ледостава вода стояла необычно высоко. Когда лед схватился, вода под ним начала потихоньку спадать. И теперь лед в середине ледового поля прогнулся под собственной тяжестью, хотя держал еще крепко. Однако вода снизу и снег сверху делали свое дело...

Просевший участок льда под небольшим, но в данной ситуации критическим весом машин и людей вдруг опустился еще больше, а со стороны берега — такого близкого, Господи! — треснул, и кусок ледяной поверхности, на котором стояли обе машины, начал медленно приподниматься с одной стороны. “Родительская” “Волга” стоявшая у самого разлома, в мгновение ока без всплеска соскользнула в воду и ушла под лед. Освободившись от дополнительного веса, льдина немного выровнялась, и начавшееся было скольжение второй машины прекратилось.

— Мама! Дико заорал Славик и оттолкнув Ленку, принялся лихорадочно открывать дверцу. Та. Покореженная в столкновении, не поддавалась.

— Молчать! — оборвал его водитель и начал осторожно, задом отодвигаться от опасного места, намереваясь преодолеть трещину и выбраться на нетронутый лед. Славик замолчал, но борьбу с дверцей продолжал.

Ледяное крошево тихонько покачивалось на поверхности черной воды на месте трагедии. Остальных людей в машине будто парализовало. Но Славик, перегнувшись через молодую жену, продолжал воевать с дверцей, хоть и молча. Наконец она распахнулась. Вытолкнув из медленно двигавшейся задом машины Ленку, он выбрался наружу и побежал к полынье.

Лед затрещал снова. Потом будто пушечный выстрел разнесся над рекой. Ленка не успела даже встать на ноги, как льдина вместе со всем, на ней находившимся, встала на ребро, смахнув с себя все лишнее...

Ленке повезло: она плавала как рыба, ее не накрыло опускавшейся льдиной, и благодаря одежде не сразу обожгла ее пронзительным холодом. Очнулась она от холода и краем сознания поняла, что ее утаскивает куда-то вниз, в темноту небытия. Показалось, нет — но ниже уходил вниз огромный темный силуэт — машина? Какое-то движение внизу — человек выбрался? Но все это проскользнуло где-то по окраине сознания. У нее сейчас была другая цель — выжить самой. Бледный свет наверху постепенно тускнел, исчезал... Неужели это — смерть? Нет, Ленка умирать не хотела. Она не потеряла самообладания — и это помогло ей справиться со стрессовой ситуацией.

Что-то (кто-то) ухватило ее за ногу — и Ленка едва удержалась, чтобы не закричать. Отчаянно дергая ногой, она сумела освободиться (от кого?) и начала выбираться наверх.

Наконец ее голова показалась на поверхности, растолкав ледяное крошево, почти заполнившее полынью. Холод уже принялся за ее тело, длинное платье мешало страшно, туфли уплыли в бездну, чтобы стать домиками каким-нибудь рыбам...

Вот она, толстая, крепкая, надежная льдина. Теперь надо на нее как-то выбраться. Надо, надо, надо...

Первая попытка оказалась неудачной, но со второй удалось зацепиться за что-то рукой и выбросить тело на лед до пояса. Руки немели, тело перестало чувствовать обжигающее дыхание холода. Она видела, что с берега к ней бегут какие-то люди, а один стоял наверху и снимал ее на камеру. Боже, как ей было сейчас наплевать на все! Тело перестало ей повиноваться вовсе, скованное тисками мороза, волосы на голове и ткань напитавшегося водой платья покрывались тонкой ледяной корочкой... Надо выбираться, надо, надо...

Ленка попыталась подтянуться, держась руками за ледяные выступы льдины. Не чувствуя тела совершенно, все ж сумела втащить на лед одну ногу, потом вторую... Упав без сил на лед, все же сообразила, что этого делать не надо. Она встала на колени и обняла себя холодными непослушными руками за плечи. “Туфли утонули, — отрешенно подумала она. — Платью конец. Теперь у меня его в прокате не примут... И Славика нет... И мамы с папой... Никого у меня нет!” Ей стало так себя жаль, что она завыла по-звериному, вытянув руки к небу.

Бежавший к ней с тросом шофер единственной спасшейся машины застыл, не добежав до Ленки метров пяти: льдина, на которой сидела невеста, на секунду невысоко приподнялась, а потом опустилась на место.

— Лови! — крикнул шофер, замахнувшись скатанным в бухточку тросом... И осекся: на льдине — никого...

Ты снишься мне, ты снишься мне

Холодными ночами...

То весел ты, а то печален —

Ты часто снишься мне.

(А.Пугачева, Ты снишься мне)

Теперь Таисия точно знает, кто стоял к ней спиной все эти годы: пустыми глазницами ухмыляющегося черепа на нее глядит сама Смерть...