Мы сидели втроём на скамейке в городском сквере – я, Уиллоуби и Треверс. Не сказать, что мы были действительно хорошими друзьями – порою между нами возникали и серьёзные разногласия, и взаимная неприязнь. Но ничто не сближает так, как грядущие экзамены или общие увлечения – а и того, и другого попадалось на нашем веку предостаточно: уж не знаю, к добру или нет. Во всяком случае, именно в тот день, и именно в тот час мы оказались в одном и том же месте. А поскольку, как часто любил повторять Треверс, случайностей на свете не бывает, мы решили немного развеяться от тягот учёбы и поговорить.

Напротив через дорогу, по которой с шумом проносились машины; сквозь ветви деревьев проглядывало здание колледжа, старая, удивительно архаичного вида постройка грязно-серого цвета. Маленькие зарешёченные окна на фоне каменной стены выглядели как прищуренные подслеповатые глаза на усталом лице. Двускатная крыша издалека казалась сильно покосившейся набок, хотя, как я не раз убеждался, это был всего лишь род зрительного обмана, вызванный неравномерным освещением от солнца. Мрачное и унылое четырёхэтажное здание – вот вкратце всё описание нашего колледжа. Иногда я даже думал, что оно планировалось таким мрачным ещё в самом начале своего строительства – чтобы каждый, кто входит в него, сразу ощущал бремя накопленных веками знаний. Определённо, в прежние времена учение ценилось гораздо больше, если та былая атмосфера будто до сих пор не растеряла пыльной духоты средневековых библиотек и гнетущей неприветливости угрюмых каменных сводов.

Мы смотрели на это знакомое до болезненной сухости в горле здание, хотя, без сомнения, в голове у каждого из нас были свои мало связанные с ним мысли. Уиллоуби сидел между нами с Треверсом. Повернувшись к нему, я не без иронии отметил про себя, что мы на его фоне чем-то вызываем ассоциации с опекунами или более старшими товарищами. Действительно, Уиллоуби всегда казался со стороны каким-то инфантильным и слабым, а его романтическая натура делала его еще и беспомощным духовно – в той мере, в какой он проявлял себя среди нас, а проявления эти выделялись не слишком. Вот и сейчас мечтательно-отстранённый взгляд Уиллоуби, над столь привычными для него толстыми очками, которые он при нас ни разу не снимал, был направлен куда-то ввысь, словно стараясь проникнуть сквозь непроницаемую толщу облаков. Его каштановые волосы, слегка спадавшие на лоб, растрепал ветер, но Уиллоуби не обращал на это внимания. Он застыл, замер, весь превратившись в нездоровый блеск собственных глаз, и лишь слабое движение груди при дыхании ещё напоминало о том, что он жив и находится тут, с нами. Что касается Треверса, то насчёт того, что таилось в его голове, у меня никогда не было особенных сомнений. Малейшее его желание или потребность тут же находили отражение на бледном, бескровном лице с впалыми щеками и грозными, смотревшими исподлобья, глазами. В ту минуту мне было достаточно лишь на мгновение глянуть на своего приятеля, чтобы понять, что ему угодно.

- Будешь? – спросил он меня, протягивая небольшой, перемотанный чёрной лентой портсигар. Зрачки его странно расширились, когда он посмотрел сначала на крышку коробочки, а потом на меня.

- Что на этот раз? – ответил я, подавшись было к портсигару, но отчего-то вовремя остановившись. Мне очень не понравился вид Треверса: дрожащие руки его выдавали сильное волнение, а сжатые губы – демонстрировали волевой порыв, призванный его подавить. Это настораживало, хотя и не было неожиданностью – я хорошо знал дурные пристрастия товарища.

- Ну, дружище, я тебя не пойму… Будто раньше ты задавал мне какие-нибудь вопросы вроде этого, а?

Слова его превратились в хриплый раздражающий смех, похожий на смех помешанного. Моим подсознательным желанием было окатить его хорошенько из ведра холодной водой, если бы та нашлась вдруг под рукой, или надавать пощёчин. Нет, вид его не нравился мне неспроста. Но всё же я списал это на собственную усталость, которая часто играла злые шутки с моим восприятием внешнего мира, и, кивнув другу, вытащил себе одну из маленьких самодельных сигарет, оказавшихся на дне коробочки. Треверс улыбнулся до ушей и услужливо зажёг её мне.

- А ты, Уиллоуби? Присоединишься к нам? – он толкнул его в плечо, потому что наш общий приятель, казалось, совсем потерялся где-то в далёком мире своих мечтаний.

Едва поднеся сигарету к губам, я тут же понял, откуда взялось это странное выражение на лице Треверса. На несколько мгновений сомнение закралось мне в душу, когда я вгляделся в разгорающийся огонёк на кончике папиросы, вертя её на пальцах. А мой товарищ между тем уже глубоко затянулся, и сохранил при этом вполне невозмутимый вид. Мне оставалось только, окончательно заглушив голос осторожности, последовать его примеру.

- Так что же, Уиллоуби? – переспросил Треверс с ноткой настойчивости.

Я прекрасно знал, что Уиллоуби столь же далёк от вредных привычек, сколь и от простого, привычного нам окружения, а мне всегда было неприятно, когда кого-то рядом склоняли к курению. Возникало чувство, что ты - соучастник большого преступления… Только вот какого? Ведь насилия в подобных случаях никогда и не было. Просто убеждение – согласие, и только. Добровольно и даже, можно сказать, чаще всего ненавязчиво. Но неприятное чувство появилось у меня в ту минуту, как и однажды, много раньше... И я уже было собирался отчитать Треверса и прекратить всё это, но сладковатый дым сигареты затянул мои лёгкие, и желания потонули в потоке бесконечного безразличия. Мне уже было всё равно, что случится. «Наверное, улыбка, которая у меня появилась, тоже выглядит нездорово» - подумал я, погружаясь в расслабляющее безволие мгновения. И только голоса друзей слышались словно через толстую ткань.

- Нет, Треверс, ты же знаешь: я не курю… - тихо возразил Уиллоуби.

- Попробуй, - не унимался тот. – У тебя ведь нет об этом никакого понятия, чтобы судить. Только попробуй. А потом уже говори, - Треверс лукаво подмигнул.

- Нет. Я же сказал - нет. - Голос прозвучал неожиданно твёрдо и убедительно.

- Дурак… - Треверс протянул это слово, будто подчеркивая. Откинувшись на спинку скамейки, он выпустил изо рта облачко странного синеватого дыма.

Теплота, сладковатое покалывание в горле насторожили меня, но опять минутный сигнал со стороны здравого смысла утих, как только новая порция дыма отправилась в грудь.

- Весьма необычно, Треверс, - лениво промолвил я, с видом знатока прищуриваясь и смакуя оставшийся во рту привкус.

- Радость и смех – теперь и в гранулах! – тоном рекламного агента бросил тот и снова идиотски захохотал.

Я про себя поклялся, что если за сегодняшний день ещё услышу такой смех, то обязательно отвешу Треверсу затрещину. Это обещание самому себе сначала прозвучало где-то в голове, словно его произнесли мне на ухо. Потом ещё раз, но уже совершенно другим, ещё более чужим, тоном; я нервно вздрогнул и закашлялся, потому что у меня слишком забились дымом лёгкие. Предложение слилось в неопределённое бормотание, затем распалось на слова, слова – на нечленораздельные звуки, напоминающие вместе журчание воды. Последний из них прозвучал тоскливо, как отчаянный стон, и растворился в потоке сознания, взбудораженном галлюцинацией.

- Герберт, ты здоров? – Уиллоуби участливо тронул меня за плечо, и его речь, прозвучавшая отчётливо у самого уха, привела меня в чувство.

- Да, да… - рассеянно ответил я. – Мне просто немного холодно, только и всего.

Я почти с жадностью снова втянул дым, удивляясь своему порыву. Сигарета в руке будто стала для меня важнее, чем воздух вокруг, важнее, чем учёба в колледже… важнее всего на свете. Я услышал, как в висках гулко стучит кровь. А, взглянув на здание через дорогу, вдруг увидел, как росшие перед ним деревья стали резко тянуться вверх, проникать ветвями сквозь стёкла окон, оплетать крышу и разрушать кирпичную стену. И только мои губы пошевелились, чтобы предупредить об этом остальных – а ведь я ни на мгновение не сомневался, что всё происходит по-настоящему! – как снова чёткий, ровный голос Уиллоуби опустил меня с небес на землю.

- Зачем это вам двоим? – хладнокровный, рассудительный вопрос.

Я так и не нашёл сил повернуться лицом к собеседнику. Даже не столько сил, сколько уверенности. В глазах Треверса читалось почти презрение, но я слишком хорошо знал своего друга, чтобы сомневаться в его поведении. Уже в следующий миг он весело хохотал, заставляя меня вновь мысленно произносить проклятия.

Тут Треверс внезапно грубо схватил Уиллоуби за руку и, указывая пальцем на колледж, сердито, срывающимся голосом крикнул:

- Что ты видишь перед собой, а?

- Это наш колледж. – спокойно ответил Уиллоуби, освобождая руку и расправляя помятую манжету. – Четырёхэтажное серое здание, каменная кладка, зарешёченные небольшие окна. – продолжал перечислять он, как на экзамене. - Перед ним растут деревья, посаженные ещё в год основания колледжа самыми первыми студентами. А за ним разбит садик, за которым мы же сами с тобой и ухаживали в начальных классах. Или ты не помнишь?

- За кого ты меня держишь, а? – поморщился Треверс, шутливо ткнув приятеля. – Конечно, я всё это знаю. Но ведь я спрашивал совсем не о том…

Брови Уиллоуби удивлённо поползли вверх, и он замолчал, вопросительно глядя на собеседника.

- Это ты видишь его таким, - уточнил Треверс, широко улыбаясь. – Серым, неприглядным, неприятным. А я… - он закрыл глаза и потянулся, будто захваченный одному ему известным видом. – А для меня наш колледж синего цвета, и тянется до самого неба. На окнах нет решёток, и ещё…

Он снова вцепился в плечо Уиллоуби - очевидно, это было весьма болезненно, потому что тот тихо простонал, - и ткнул тому пальцем на крышу здания.

- Посмотри, там разноцветные птицы! Они играют между собой, поют, прыгают на краешке карниза. И я тоже там, с ними. Ты представить не можешь, как мне весело!

Треверс поднялся со скамейки и высоко подпрыгнул, словно и в самом деле желая добраться до видимых только ему одному райских чудес. А мне отчего-то стало ужасно стыдно за себя. Подняв воротник, я отодвинулся от всех на самый краешек скамейки. Сигарета теперь была у меня между пальцев, а её огонёк почти погас.

- Это искусственная радость, - машинально, заученно проговорил Уиллоуби, словно декламируя стих на ежегодном конкурсе чтецов или выступая на конференции студентов. – Грубая, искусственная радость. Мне тошно.

- Да как ты смеешь, щенок! Что тебе там известно о жизни, которая идёт за пределами стёкол твоих пуленепробиваемых очков? – Треверс набросился на него с кулаками, но я вовремя остановил потасовку, получив при этом сам приличный удар в грудь.

- Прости, Герберт… Я лишь хотел преподать урок этому…

- Замолчи! Сядь на скамейку и успокойся!

Он подчинился вяло и безвольно, как загипнотизированный. Взгляд его снова устремился к крыше, но потом он осмотрелся вокруг себя, заметил Уиллоуби – будто в первый раз встретил его за сегодняшний день, и рот его исказился гримасой ненависти.

А Уиллоуби уже мысленно был не с нами… Я увидел, что у него опять появилось то же мечтательное выражение, что и поначалу; выражение, до которого было далеко нам – и Треверсу с его папиросами, и мне, с моим деланным хладнокровием, лишь старавшимся походить на рассудительность.

- Ты смотри-ка, у него вид, будто он весь мой портсигар выкурил! – торжествующе выпалил Треверс и в очередной раз зашёлся смехом. Но каменное выражение на моём лице заставило его снова стать серьёзным.

Уиллоуби подался назад, едва не споткнувшись о скамейку, и его взор, обращённый в сторону колледжа, стал совсем уж ирреальным.

Не помню, как вышло, но, кажется, мы с Треверсом одновременно решили проследить за направлением взгляда нашего приятеля. Так и стоя, как стояли – он, немного растерянный, я, держа его за шиворот, будто отчитываемого младшего брата, - мы повернули с ним головы в одно и то же мгновение.

На ступеньках колледжа стояла стройная высокая девушка в летнем расшитом цветами платье. Я сразу узнал её – это была Дженни, студентка параллельного курса. Мы с ней часто встречались в коридорах, но присутствие рядом несносного Треверса и его шуточки мешали даже один раз нормально поговорить. Сейчас Дженни улыбалась – я видел это даже с такого расстояния, - и приветственно махала Уиллоуби рукой. Когда мы обернулись к ней, она сразу засмущалась и исчезла где-то за деревьями. Но наш романтический приятель просто сиял от счастья.

- Я пойду, мне пора… - пробормотал он и, невнятно попрощавшись, побежал к колледжу. Возле скамейки остались только я и Треверс, состояние которого уже напоминало истерический припадок.

- Пусть попляшет на подоконнике со своей большой разноцветной птичкой, ха-ха! Да! Пусть попляшет с ней! Ты только посмотри – он и без всяких сигарет от неё под кайфом: идёт как деревянный…

Я сразу как-то обмяк и ослабел, словно в одну секунду все силы покинули моё тело. Руки сами собой опустились. Сигарета упала на асфальт, и я с отвращением раздавил её, оставляя на земле синеватое пятно.

- Уиллоуби эта дрянь совсем ни к чему… Ты прав.

- Да что с тобой, Герберт? Я тебя не узнаю сегодня! Очнись!

- Это я тебя не узнаю! Какого дьявола ты привязался к Уиллоуби?!

- Да я только…

Истеричный визг тормозов за спиной оборвал его фразу; этот звук пронзил барабанные перепонки, пробрался в самые дальние закоулки души, выбрасывая дождём образы отчаяния и секундного ожидания близкой смерти. Битыми стекольными осколками разлетелся в голове парализующий страх. И чей-то крик вдалеке перевернул мир вверх ногами…

Уиллоуби лежал посреди дороги, на спине, раскинув руки в стороны, будто в последнем романтическом порыве глядя в небо. Я даже не сразу понял, что блестящая чёрно-красная лужа под ним – это его собственная кровь… Зрелище одновременно вызывало щемящую боль сострадания и дикое омерзение, и я отшатнулся, не в силах перебороть себя. Из машины, лобовое стекло которой разбилось от страшного удара, выскочил водитель, отчаянно жестикулируя и крича. Но мне в ту минуту он показался невероятно далёким, чужим, всего лишь бледной тенью в пейзаже, остановленном вспышкой гибели. Я думал только о товарище, ещё несколько мгновений назад бывшем с нами, а теперь превратившимся в мёртвый кусок плоти, в воспоминание, в ничто. Слова потерялись в тяжёлом воздухе, застыли в груди, словно сражённые невыносимым впечатлением чужой боли. Я сказал что-то Треверсу, но не помню, что; долго пытался успокоить Дженни, хотя больше всего, наверное, нуждался в утешении сам…

Образы, образы… Бесформенные обрывки событий и фраз, невысказанные мысли – плоды страшных откровений сознания, заглянувшего за грань. Мелкие подробности, поражающие потом своей неимоверной бессмысленностью, но на самом деле служившие противоядием, отвлечением в нужный миг, чтобы достойно вынести удар. Передо мной промелькнул чей-то силуэт, потом перед глазами возник раскрытый портсигар и снисходительно-презрительное выражение Уиллоуби. Я в беспамятстве побежал к скамейке, вцепился в неё, ощупывая, убеждаясь в том, что она там же, где и была, что на ней ещё можно сидеть, что вид через дорогу открывается абсолютно тот же… Мир остался стоять на месте, серое здание с зарешёченными окнами так же, насупившись, глядело вниз на входящих в него. Только одного человека, романтика и мечтателя, больше не стало.

Серое небо расплывалось и таяло, открывая картину, спрятанную за облаками. Лёгкую, перистую, воздушную картину, чуждую галлюцинациям, давящим сознание, чуждую печали и боли. Из тонких, почти прозрачных облаков нарождалось на небе белое сияющее лицо Дженни.

Треверс громко выругался и пошёл прочь. А я упал на колени и заплакал. Потому что в тот день я впервые увидел, что на земле нет больше места мечте – ни настоящей, ни искусственной.