День клонился к закату, а разошедшийся богатырь и не собирался успокаиваться. Голыми руками вкапывал он землю, как и плугом-то не вспашешь, выдирал деревца с корнем, как и с десятью быками не выкорчуешь, крошил камни босыми ногами, как и гигантскими жерновами не перемелешь. Звали ревущего детину, простым, но многозначным именем – Ильей Муромцем! Но было от чего разойтись ему, ведь тридцать лет лежал он в хате родительской, не имея в ногах хождения, а в руках владения. Тридцать лет валялся на печи, плача от бессилия – не мог пошевелиться хоть маленечко; горюя от того, что похож собой на никудышного соседа Емелю, да и тот, правда, то на печи по ночам заезды устраивал, то на санях без коня в лес катался, а с год назад и вовсе, говорят, со Щукой обвенчался. Лишь громогласно зевать научился Илья за это время, да щи лопать с кормящей материнской руки, чтоб ни капли мимо плошки и рта не пролилось. При этом чувствовал он в себе дремлющую силу, такую силу, что Святогору и не снилось! Но проклятый паралич был сильнее. Но лишь до этого дня, когда к избе подошли трое странников. Недвижимого, заставили они его подняться, и он встал; и дали ему испить воды чудной, что ощутил он прилив невообразимой силы. Вот и возрадовался Муромец, решил отыграться за тридцать лет. Такого сами старцы не ожидали, еле успели увернуться от ствола выдранной березки – полетели в пыль, в грязь, и теперь стояли поодаль, грязные и недовольные. -Чего ж ты, леший, натворил?! На кой, спрашиваю, всю чарку опростать дал?! – грозно спрашивал самый седой и высокий.

-Да он же калека был, я и подумал, что маловато будет-то пол дозы, - отвечал самый низенький, с пепельной бородкой.

-Ах ты обаянник*, черт ты лесной! Как этого окаянного унять теперь?

-Да что нам, худо от этого что ли?! Пойдем дальше своей дорогой. Пусть его, побесится и успокоится.

-Чего это?! Как ты… нет, говорю тебе, лешак, не бывать такому! Только через мой труп!

-Сплюнь, - испугался пепельнобородый, - не греши против себя. Не уберемся, этот лиходей нас вусмерть зашибет. – Он посмотрел, как Илья кидает в темнеющее небо здоровую каменюку и, ловя на голову, раскалывает ее. Дрожь прошла по спине странника. – Дернул чорт именно к этой избе податься…

-Так надо, - философски заметил старшой.

-А может, братцы, дать ему еще чудодейственной водицы испить? – предложил молчавший доселе старик – росту среднего, бородкой темен.

Двое других косо, без энтузиазма во взгляде, посмотрели на него.

-А что, как говориться, клин клином вышибают. Вдруг получится.

-Ох, чует мое сердце, доэкспериментируемся, - сказал седой, потирая уставшие глаза. – Вон, с одним уже попробовали, и чего вышло!? Мало того, что на цепях чахнет, так еще и Бессмертным нарекся.

-Мания величия, - подытожил младший. – Темен народ русский… - добавил тише.

-Ну-у, - протянул средний, - раз на раз не приходится. С Селяниновичем же обошлось…

-Микула до того на простынях не леживал десятилетиями, а за сохой денно и нощно хаживал. Этому же силу некуда девать – накопил резерв, чтоб ты скис! Сила есть, ума…

-Да говорю вам, айда отсель! – перебил низкорослый.

-Ой, молчи уж, херувим лесной, не доводи меня! – Старший перевел дух. – Все, решено. Ты, - он ткнул корявым пальцем в грудь младшего, - сейчас пойдешь и снова напоишь богатыря. Понял?

-Да что я? Твоя идея была, ты и иди.

-Остерегись, лубок липовый, что завещано, то да не изменится!

-Это ж кем завещано?..

-Много будешь знать, скоро состаришься, - съехидничал средний. – Братья говорят – иди, значит – иди.

-Да-а, мудрен не по годам… - не остался в долгу меньшой.

Но что оставалось делать пепельнобородому? Слово старших братьев – закон. Он и пошел, неся в дрожащих руках чарку. Расплескал по пути малость, но, неизвестно какими уговорами, какими мольбами, смог-таки заставить выпить Илью Муромца водицы. Мозгов у богатыря прибавилось, а вот сил заметно поубавилось – ровно в половину, – но и этого вполне хватало на свершение великих подвигов. На которые его и отослали трое каликов перехожих, обогатив прежде советом, да пророчеством.

Простившись с матерью, обнявшись нежно, с отцом облобызавшись на прощание, благословившись на дела добрые, в ножки откланявшись благодарно старцам, пустился Илья в путь дорожку.

Странники, провожая взглядом удаляющуюся могучую спину богатыря, стояли подле тропы, помятые, но в душе удовлетворенные.

-Вот чорт, - неожиданно сказал младший, – а я думал, что спасибо не скажет.

-Индюк тоже думал, - не удержался от мудрого замечания старший.

-Ладно, - сказал средний, - кто там у нас следующий по списку, братцы?

В Киев отправился Илья Муромец, но прежде отыскал, как советовали старцы, валун неподвижный, в лесу одиноко стаявший. Как и было сказано, под ним, стоило его в сторону своротить (ох и «накрякался» при этом Муромец, ведь не всякому дано чуть ли не скалы ворочать), нашлись и доспехи, и шуба соболиная, и плеточка шелковая, и палица булатная, но всего лучше – конь богатырский, черный как сажа, верой-правдою служить готовый. Стал Илья не только на словах, но и на вид богатырем знатным; осталось на деле показать себя, доказать добру и славе, что не зря на ноги поставлен был. По пути заехал Илья Муромец в Чернигов-град, здесь и прошел крещение боем. Правда боем назвать это сложно было, так – баловством. В пять минут развеял он осаждающие город вражеские войска. Под аплодисменты черниговцев, устроил фейерверк из раскидываемых тел. Но после победы, отказался стать их воеводой, сославшись, что путь у него иной, к Киеву.

-Чу, мужик, не ходи туда! – замахав руками, предупредил старейшина. Другие мужи шумно поддержали его. – Не ходи по прямоезжей дороге-то! Окольной только…

Нахмурился Илья, спросил зычно:

-От чего так?

-Окопался там Соловей-разбойник! Жуть и страх вселяет он в любого путника, даже воину не тягаться с ним! Он же, сын Дихмантьев, собака этакая, кричит по-звериному, шипит по-змеиному, что вся трава к земле клонится, да жухнет! А стоит засвистеть разбойнику – все люди замертво падают! Чу, не ходи туда, мужик! – взмолился староста. – Против звуковых волн не попрешь!

Отвечал Илья уверенно:

-Попру.

-Хех, смотрите-ка, и в самом деле попер! – сказал кто-то из толпы минутой спустя, когда черный скакун уже далеко унес всадника.

Сидел Соловей-разбойник высоко, видел, сучий сын, далеко – устроился с выгодой и удобством, на семи сплетшихся дубах, на девяти ветвях, прикрывшись листвою. По-разбойничьи королевское ложе вышло у злодея. Усмотрел издалека приближающегося богатыря, приготовился, но не так, как ожидал Илья – не свистом, не руганью, не прочей мерзостью встретил, напротив, позволив ближе подскакать, завел следующую речь:

-Ой же путник славный, предчувствую я, что хочешь меня побить ты, дух из меня непорочный вышибить. Так знай же, что грешно сироту-то калечить, негоже горемыку-то трогать. Сижу я здесь, никому не мешаю, веточками лукошки починяю.

Удивился Муромец многому из сказанного разбойником, но больше прочего удивило его и возмутило то, что смеет душегуб собственную душенку непорочной называть.

-Рожу свою покажи! – грозно молвил он.

Пришлось разбойнику, состряпав физиономию попроще, высунуться из-за листвы, показаться на белый свет. И понял тогда Илья, почему прозвали того Соловьем.

-Заливать ты мастер, хляби небесные тебя промочи. У тебя же все на роже написано. Но меня на мякине не проведешь. – И покачав головой, заверил: - Бить – буду.

-Стой! – заорал Соловей-разбойник. – Погодь! Посмотри вокруг, видишь – дерева на дереве не осталось, одни пеньки. О чем это говорит? – Соловушка распалялся, а сам незаметно в уши пробки вставлял. - А говорит это о том, и только о том, что люди вокруг эгоистичные пошли, только о себе и думают, а на природу Матушку, начхали! Рубят деревья, себе хоромы отстраивают, хоть взамен одно молоденькое посадили! А птичкам как быть, а зверю?..

Попробовал Илья перебить злыдня, сказать, чтобы тот не брехал, что известно ему все, что сам же Соловей себе на нужды и вырубает лес. Но не тут-то было. Закончив вдавливать пробки, Соловей-разбойник набрал полную грудь воздуха, да как засвистел. Птицы попадали, листья с веток поотлетали, тучи, и те развеяло! Конь богатыря споткнулся, Муромец из седла вылетел, да удачно так, что рядом с булыжником приземлился. Щурясь от свиста невероятного, схватил он быстренько булыжник и в разбойника со всей мочи пустил. Тут же оборвался свист, а Соловушка, чертыхаясь, полетел с девяти веток-то вниз, да об каждую еще и приложиться умудрился. В общем, пока до земли долетел, изрядненько ушибиться успел – шишек набил, целый ворох. Но и на земле не успокоился обманщик проворный, и так как не мог уже свистеть – растеряв по пути нужные для этого дела зубы – то стал откровенно возмущаться:

-Да по какому такому праву! Я жаловаться буду! Я здесь на законном месте сидел! Что за дела?! Налоги плачу! Вверенную мне обязанность – исполняю! Произвол! – это совсем уж на визгливых тонах. – Мое государство меня не бережет! Кто-нибудь, вызовите княжье войско!..

Последние слова, разбойник произносил из объемного мешка, немилостиво запихнутый туда Ильей Муромцем.

Все, дорога к Киеву была теперь полностью свободна.

В Киеве не все так гладко получилось, как того хотелось бы. Князь Владимир не сильно обрадовался Ильюшиной победе. И знал Муромец, от чего так, почему князь остался холоден, лишь на публике проявив поддельное тепло. Пока ехали они – богатырь да поверженный сын Дихмантьев – к городу, поведал Соловей много интересного. Понял тогда Илья Муромец, что по наказу Владимира промышлял разбоем нерадивый лгун. И получилось однажды, что пересеклись дорожки князя и героя, тогда и высказал богатырь, что думает по этому поводу, устыдил даже. Но всем известно, что стыдить особу царскую не к добру, тем паче в глаза – был за это заключен в темницу воин. Вот и просидел за железными решетками, за толстыми стенами Илья Муромец, и все по наказу княжескому, но зла не держал на глупого. Тем более сосед ему интересный попался: Василий Игнатьевич, в народе же прозванный Васькой Пьяницей. Жмот был Васька, сам пьяный сутками, а Илье даже промочить горло не давал, зато стихи экспромтом был мастак сочинять:

Выпишь тока одну кружку – уж дурной!»

А еще:

Ты предай своих, а затем врагов предай!»

И еще:

Как усну, ты за ушком, добрый друг, почеши!»

Дальше лыко у певуна переставало внятно вязать.Может и дольше пришлось бы сидеть Муромцу, выслушивая фольклор Пьяного, но пожаловали к городу вражьи орды, во главе с Калином-царем. Не видно земли было под ногами вторгшихся татар – так много их подступило. Смекнул князь, что охранять-то некому Киев славный – горстка воинов, и те лишний раз не почешутся. Кинулся тогда он к Илье, выпустил из темницы, за руки схватил, в уста поцеловал, но понял, что лишнее это и богатырю неприятно. Накормил и напоил по царски. И сказал после:-Прости мя, дружище! Спаси мя, народ мой, и город весь. Освободи, дружище, землю от татар проклятых! Сделаешь?

Посмотрел на него Илья, как обычно на всех смотрит, – хмуро, и пробасил:

-В баньке попариться дашь?

-А спасешь?

-Спасу.

-Тогда нет вопросов!..

И как помылся богатырь, да как попарился, да как уловил приступ новой силы, что не мог уже ее сдерживать. Баньку разнес, на коня вскочил и, не посчитавшись с закрытыми воротами, в одних лишь трусах богатырских, выскочил к вражине. А им конца и краю нет – сплошные человеческие волны! По ним и отправился в плавание Илья Муромец. Заработал вовсю мочь руками и ногами, палицей и копьем, благо все к коню пристегнуто было. Сам же конь, плеткой подстегиваемый, копытами давит самозванцев. Яростный бой идет, и не одна стрела не заденет всадника, ни одна сабля не резанет, точно везет тому и его коню, точно заговоренный. Ан нет, то все по закону, ведь еще калики предсказывали, что не погибнуть ему от оружия, да на поле брани. И вот, кажется уже, что победа близка, и татары бегут прочь, как происходит несчастье. И вправду, ведь не может постоянно вести. Удалой татар, чтоб его нечистая, претворившись мертвым, вдруг вскочил за конем, да как укусил, проклятый, его за хвост. Повис на нем, задергался, конь и взбрыкнул. Здесь и сказались тридцать лет неподвижности, да еще три года в тесном узилище. Вылетел Муромец из седлышка (ох, не вошло бы у него это в привычку), раскинул крыльями ручища, полетел самолетиком, точно косарь косою, сбивая с ног всех на пути. Приземлился куда менее удачно, чем в прошлый раз – прям в яму угодил. В мгновение ока навалились сверху обрадованные татары, связали и к Калину-царю доставили. Странное дело, мог бы порвать путы герой, но силы куда-то пропали.

-О, Илюшенька! – засипел предводитель войска татарского. Был он грузен, коротконог, с обвисшими щеками, с сальными волосами, а из подмышек смрад шел. – Слява опележаеть тепя. Мнёхо слишаль о тепе, хость талакой! Тафай фместе воефать, фместе семли сафаёфывать, а тё умлёшь ше тють ше! Щто сакашеш, а?

Посоветовал ему Муромец к логопеду сходить, и добавил резонно:

-Тебе, чурка, собачий царь Калина, не понять моих заповедей великих, веру мою православную. Не тебе, сучок мхом покрытый, меня стращать и в соблазны вводить! Стольный град Киев обязался сохранить, и земли окружные, и князя Владимира, пусть и глупого.

От негодования затрясся Калина-царь, завибрировал под шикарными одежками, заходил ходуном жирок нежный, на чужих слезах накопленный. Но даже крикнуть не успел Калина, как уже ухватил его за ноги Илья Муромец, силу вновь обретший, веревки с себя сорвавший. Видимо от собственных речей воодушевился, да разгорелся… Раскрутил царя татарского, да из шатра вынырнул и давай обихаживать оставшихся завоевателей их же предводителем. Уложил всех, никому не дал уйти. И – не со злости, а так, для острастки – два раза стукнул того негодяя, что посмел кусать богатырского скакуна. И как только запомнить смог его, спиной же к нему сидел. Али не в падении, когда кувыркался? Об этом мы тоже никогда не узнаем.

Много еще хороших дел совершил Илья Муромец, много подвигов. Бил, прогонял врага нещадно, коли тот уговорам не поддавался. Гонял печенегов, хазар, да тех же татар. Даже грозного Идолище Поганое смог одолеть наш богатырь, хоть и был тот много больше и казался сильнее. А уж сколько с коня падал – не в сказке сказать, ни пером описать! Так проходили года, Илья состарился, но все еще был полон немалых сил. И однажды, долго ли, коротко ли, ехал он по чисту полю – сам стар и сед, и конь под ним постаревший и поседевший, – пока не вырос перед ним камень древний и загадочный. Четыре дороги вели к нему, или же расходились от него. Стоял камень на самом перекрестке, и видны были на нем какие-то письмена. Спешился Муромец, подошел ближе, чтобы прочитать, что говориться в них.

-Осторожней! – пропищало что-то из-под ног.

Богатырь глянул вниз. Под самыми ногами, дымя чем-то непонятным, катался шар, но необычный, а с ртом-дырочкой и глазами-изюминками.

-Кто ты? – спросил оторопевший Илья.

-Колобок, батя! – фамильярно ответствовал круглый.

-Ты, случаем, не горишь, а то дым злой валит от тебя?!

-Не, бать, эт цигаркой называется. Хош попробовать.

-Не хочу, - скривился богатырь. – Далеко ты… Колобок, забрался. Не потерялся ли?

-Какой там! Я, типа, и от бабушки ушел, и от дедушки ушел. Звери местные меня даже Перекати-поле, прозвали. Здорово, да? Но я дурак че ли… покатаюсь малость, и вернусь – на чужих харчах, как-то веселей.

До Ильи Муромца кое-что стало доходить:

-Помог бы старикам, работы же всегда достаточно по дому, да в огороде…

-Упал чё ли, батя! Какой там! Чем я тебе работать буду? Головой чё ли?!

-Так ты же нахлебник! – По обычаю богатырь нахмурился.

-В самую точку, батя! – сказал гордо Колобок и затянулся цигаркой. – Хорошо!..

-Тьфу, - брезгливо сплюнул Илья, но пинать круглого не стал.

-Нет рук-ног, песни бы стал складывать, как Боян, - предпринял последнюю попытку повлиять на совесть Колобка Муромец, вспомнив, что и сам, было время, ни ног, ни рук не чувствовал.

-Шутишь, батя?! – не понял тот. – Я о твоем Бояне слыхом не слыхивал. У меня другой пример. Был у меня друг хороший, Кот, вроде и ученый, премию имени Нестора получивший, а вот подписался же под чем не надо, теперь на цепи сидит и песни, как ты, батя, советуешь, и день и ночь горланит. Оно мне надо?!

После этих слов Колобок Илью перестал интересовать – мало ли чудес на свете, а вот таких голиков** кабацких, хоть пруд пруди. Теперь ему были важны надписи на камне.

Так гласили выдолбленные надписи.-Говорю сразу, не я писал, - подал голос Колобок. – Но слышал, что он тут от сотворения Мира стоит, еще до появления дорог на нем эта туфта выбита была. Но витязь слушал его в пол уха. Его интересовало другое, а именно: дорожек четыре, а значений только к трем. «Хм, - задумался он, - от чего же?»

-Точно курнуть не хочешь? – это снова запищал круглый.

-Послушай… - начал было богатырь, но остановился на полуслове. Он заметил еще одну надпись, в самом низу, на уровне темечка Колобка.

-Ну-ка, кыш, пузатый! – Муромец постарался аккуратно отодвинуть мешающегося курильщика, но не рассчитал, и запулил верещащего нахлебника далеко в сторону.

-Прости! – но прозвучало это слишком запоздало и неискренне.

Так что же выгравировано было у основания камня? Читаем, надпись куда кривей, в отличие от верхних, видно другая рука держала зубило:

Покраснел Илья Муромец, впервые за все года прожитые:

-Колобок, зараза!

Но тут же перекрестился, обиду из души выпустил, круглого простил, тем паче сам с ним не очень-то дружелюбно поступил, да над собою, недогадливым, посмеялся, мол: век живи – век учись! Постоял немного, размышляя о сказанном на камне. Зачем богатства, жены коле нет?! Зачем жена молодая старику, коле нет богатств?! А воротится никак нельзя. Да и не нужны ему богатства, ибо богат уже делами свершенными, и душой богат. Не нужна ему жена, ибо не манит его домашний уют. И назад не поворотишь – все исхожено там, всюду объезжено. Остается…

Вновь влез на коня старого и верного, потрепал гриву белесую, и пустил трусцой по первой дороженьке. Только такой путь он мог выбрать, где впереди ждет опасность, сражения со злом, где, может быть, он обретет тот мирный покой, который заслужил в полной мере своими незабвенными подвигами, своим бескорыстным стремлением к правде, к добру…

Слава героям русским! Вечная Слава!!!