Ветеринар замер перед дверью и никак не решался потянуть за ручку. Пальцы холодели. Он еще раз глубоко вздохнул и решительно вошел в прохладную комнату. Конов стоял к нему спиной и смотрел сквозь запыленное стекло на собачью конуру, за которой в зарослях лопухов, уткнув морду в пыль, лежала собака. Все! – сказал ветеринар, стягивая резиновые перчатки. Затих на мгновение, даже дышать стал чуть тише. - Не жилец Дым, - закуривая, вновь, но уже виновато и осторожно, сказал ветеринар. – Видать его булавками накормили, а может и еще чем. Кровь у него горлом идет, не останавливается. Конов не оборачивался. Он все еще смотрел в одну точку, как и некоторое время назад, когда ветеринар еще отирал морду Дыма от черных сгустков, когда щупал его, а тот жался к земле и пытался заползти дальше в лопухи. Нет, он уже не был тем свирепым, отважным псом, он не натягивал в струну цепь, не выдирал из земли конуру, а ведь раньше это ему было по силам. Сейчас он униженно вжимался в землю и не смел уже смотреть в глаза. Он впервые чувствовал собственный страх. - Что? Конов, наконец, повернулся к ветеринару. Тот чуть отошел назад и уперся в дверь. - Я мог бы укол ему сделать. - Кокой укол? - Чтоб не мучился. На остром и посеревшем за двое суток лице Конова выступила краснота. На скулах, словно две пружины напряглись. Он снова посмотрел в окно, и сипло выдохнул. Бессчетное количество бессонных сигарет стянули его горло. - Коли! Ветеринар молчал. - Иди и коли, говорю! - Мне нечем. Я сказал, что мог бы. Но ничего нет. Не завозят. - Не завозят? - Конов подошел к ветеринару. Тот сильнее вжался в дверь. – Ладно, - и хлопнул его по плечу. – Спасибо и на этом. На вот, - вытащил из кармана мятую пятидесятирублевку и вложил ее в карман побледневшего ветврача. - Не надо, Саша. - Иди. Жене конфет купишь. Ветеринар не оборачиваясь, медленно вышел из дома. На свежем воздухе его обдало холодком. Он попытался закурить, но спички ломались в его руках. Он так и шел по улице с неприкуреной сигаретой, прижимая к себе квадратную сумку в которой что-то побрякивало. - Эй, - крикнули со стороны. – Эй, Вадим Петрович! Да остановись же ты? Что там? Ветеринар вздрогнул и остановился. С ведром в руках к нему шла старуха. - Что? – он смотрел на нее непонимающим взглядом. - У Саньки был? - Собака у него подыхает, накормил кто-то иглами или еще чем. Лютый он сейчас. - Слава Тебе, - поставила старуха ведро на землю.- Кто ж ее? - проскрипела она, пытаясь заглянуть в глаза ветеринару. - Собака не говорит, мать. - Ну и пропади она, сволочь, всех кур передушила. У меня, у Мухиной двух. Я ее стерву, сама на вилы посадила бы. - Конечно, - буркнул ветеринар и осторожно обернулся. Там на дороге, возле своего дома стоял Конов и смотрел в их сторону, загораживая лицо от восходящего солнца. - Ладно, мать, некогда мне тут с тобой. Он прижал к себе сумку и, спотыкаясь на кочках, свернул в проулок густо заросший сиренью.
***
Это был первый пес, проживший у Конова больше пяти лет. Какого бы щенка он к себе не приносил - не приживался, то собачья чума сожрет, то под колеса машины угодит, то еще какая напасть. Но Дым зацепился за жизнь крепко, все беды обходили его стороной. Быстро он из косолапого кутенка, превратился в широкогрудую охотничью лайку, беспрекословно выполняющую все, что хотел хозяин. Точнее даже не выполнял, а делал то, что умел, то о чем ему говорила кипящая в жилах собачья кровь. Конов, собираясь на охоту, всегда выходил на крыльцо, ставил возле конуры ружье, так сильно пахшее порохом и оружейным маслом. Он медленно и тщательно затягивал все ремни, застегивал пуговицы, а Дым в предвкушении рвался возле конуры, пригибался к земле, подпрыгивал. Каждая секунда этих неторопливых сборов была такой длинной и счастливой. Когда все было готово хозяин подходил к собаке, гладил, таскал грубо за холку, что-то шептал на ухо, а Дым скулил от нетерпения. Конов расстегивал ошейник, и тяжелая цепь брякалась о вытоптанную у конуры землю. Дым отскакивал в сторону и, набирая скорость, обегал вокруг дома, но когда видел, что хозяин очень медлителен, лаял на него и снова делал круг. Только тогда, когда охотник затворял калитку и шел в направлении леса, Дым, что есть силы, мчался вперед, через поле, спугивая жирующих в подорожниках воробьев. Никогда еще не приходили они из леса пустыми. После охоты, будучи в хорошем настроении Конов отпускал Дыма побегать по ночным улицам, поскольку из-за крутого нрава пса днем этого делать было нельзя. Но даже ночью Дым мог напугать забывшего об осторожности пьяного или поранить чью-то собаку, а утром, как ни в чем не бывало, забирался, весь обвешанный репьями, в конуру и чутко спал, дожидаясь утренней пайки. - Кошка, Дым, кошка! - как и раньше, попытался пошутить над Дымом Конов. Он хотел сделать вид, что ничего не произошло. Но Дым не вскочил с места и не стал подыгрывать хозяину в поисках кошки. Он немощно подполз чуть ближе к запыленным сапогам. Он даже не проскулил, а как-то скрипнул и виновато опустил глаза, сглотнув накопившуюся во рту тягучую густоту. Конов хлопнул дверью сарая, долго гремел инструментами, матерился в голос в темноте, перевернул какой-то ящик, со звоном разбившийся об пол и вышел обратно, с силой воткнув в окаменевшую землю старую лопату. Движения его стали сбивчивыми и хаотичными, он то заходил в дом, то возвращался, словно пытаясь чего-то вспомнить. Наконец, он, как и прежде, появился с охотничьим снаряжением, разложил его на приступках и стал собираться. Крепко затянул ремень патронташа на поясе, осмотрел патроны – их было достаточно. Поставил возле конуры ружье, но Дым только дрожал, и скулил. - Ладно! - скомандовал сам себе Конов. Закинул за спину ружье. – Нужно идти. Дым лежал. Конов опустился перед ним на колени и расстегнул ошейник. Голова Дыма упала в пыль. - Что ж ты!? – взял он его на руки, - жрать я тебе не давал? Мало что ль тебе было? Дым за эти два дня стал очень легким. - Ну, пойдем тогда. Он толкнул ногой калитку. Солнце ударило в глаза. На улице, поодаль от его дома все еще стояли темные силуэты. Он не стал смотреть в их сторону, а пошел в направление большой березы, с которой начинался лес. К этой вековой великанше Дым всегда бежал в первую очередь. Он шел медленно, стараясь аккуратно ступать по кочкам, чтобы не трясти Дыма, а тот, свесив голову только скулил. - Ничего, - только и повторял ему Конов, - ничего. Он положил Дыма возле почерневшего ствола березы и закурил. - Ты лежи, я скоро. Он снова неспешно вернулся домой, постоял возле конуры, хотел ее сейчас же разломать на дрова, но передумал. Взял заготовленную лопату и вернулся к собаке, которая так и не сдвинулась с места, не убежала. Издали Конову показалось, что Дым уже мертв. Но, почувствовав идущего, тот приподнял голову и словно в бреду стал утробно рычать. - Дым, не признал? Дымок! Конов погладил его. Накинул на шею веревку и привязал к дереву. - На всякий случай. Ты не бойся, – успокаивал он его. Конов отошел на десять шагов. Снял ружье. Потом стал отходить задом, ему хотелось быть как можно дальше, стать менее участным. Впервые в жизни ружье в его руках дрожало. Он отошел так далеко, что собаку стало плохо видно в траве. Опасаясь промаха - подошел немного ближе. Снова закурил. - Тут картечь нужна, - сказал он в слух, и полез в патронташ.
*** Выстрел был похож на хлопок пастушьего кнута. Он прокатился от большой березы по холму и затих в деревенских садах. Все уже знали, куда и зачем уходил Конов. Этот мрачный нелюдим, к которому даже мальчишки в огород не лазали, ведь он мог и выстрелить, а то, что таких случаев еще не было, так это по тому, что его держались стороной. Он ни с кем не общался. Пропадал в лесу, беззастенчиво в сумерках возил с колхозных полей сено. Правда, его возили все, но он делал это не прячась, не дожидаясь ночи, словно брал свое. - Нечего такую псину заводить! - посматривая в сторону холма, на далекий силуэт Конова, говорила его соседка. Собачина-то его совсем осатанела последние две ночи, выла как проклятая. Я ж ни заснуть не могла, ни на улицу выйти. - Говорят, ей мяса кинули с булавками, - перебила Мухина. – Я сегодня с Шурой разговаривала, а ей Петрович сказал. Говорят, Конов просил усыпить. - Ишь ты, на собаку лекарства еще тратить! Тут людям не хватает. - Из-за этой кобелины ночью из дома не выйти. Назоводят, а обучить, как следует, не могут. У меня вот у тестя собака, какая же ласковая, даже на котов не бросается, сидит все время у ступенек или в сарае спит, ангел, а не собака. - Да что ты, я утром тут выхожу, курицу его псина тащит с того конца. Уж у кого она опять задушила и не знаю. Но у меня вот трех штук. Я вот к нему еще пойду! Я ему все скажу, - заволновалась Мухина. - Вон кажется, идет? – присмотрелся вдаль ветеринар. - Где ж? – захлопала себя по карманам Мухина, пытаясь найти очки. - Да вон же, вон. Видишь, пятно черное, на самом холме, чуть правее сосны вон той раздвоенной. Ну не видишь что ль? - Точно и я вижу, - подтвердил кто-то. - Да это не Конов, это пень. На том месте пень стоить. - Сам ты пень, посмотри, движется, кажется. Будто бежит даже. - Да где же бежит, по-моему, как был на одном месте, так и остался. - Это конечно, - перебила ветеринара Мухина, - тебе сейчас лучше, чтоб он на месте сидел. К тебе первому он и придет. Ты ж его собаку-то не спас. - Хорошее дело, - причем же тут я. – За мной греха нет. Я все по закону делал. Я ж, если бы возможность была, думаешь, не откачал бы? – Ветеринар достал из кармана сигареты. - Да что ты задергался-то, что нам-то говорить? Ты вон ему скажи, - указал в сторону леса подошедший Петр Миронов. Ветеринар снова, будто бы не специально мельком взглянул на холм, и теперь ему тоже показалось, что черная точка чуть сдвинулась с места. - Петрович! Сергеевна! – да вы чего? Что вы говорите! Я ж всегда все аккуратно. - А помнишь у Савиных все кролики сдохли? Кто их прививал? - Вспомнили тоже, я же только отучился, да и вакцина плохая была. Не я же ее делал. - Рассказывай теперь. - Да у Мироновой или вон у Мухиной он вообще кур таскал. И теленка я ей забил на той неделе, мясо у нее есть. - Ты что несешь? - А то, что ты сама говорила, мол, чтоб сдохла, эта собака! - Мало ли, что я говорила. Я много чего говорю. Я же просто так, для интереса. - Я слышал, - уже тише заговорил ветеринар, - что собаку-то свою он в Москве брал, чуть ли не пятьдесят тысяч за нее отдал. - Ой, - Мухина прикрыла рот ладонью. – Да откуда же такие деньги-то?! - Оттуда, - разлегся на траве Миронов, - сколько он норок да белок перебил в лесу. Он за один года столько насобирает. Барсучий жир в город возит, а он там в цене. - Пятьдесят тысяч! - повторила Мухина. - Вадим Петрович, шел бы ты домой. Займись там какими-нибудь делами. - Да никуда я не пойду, - вытаращил глаза ветеринар. – Почему я должен уходить?! - Дело твое. - Он может, - кивнул в сторону холма Миронов, - и петуха пустить. Черт знает, что у него на уме. - Тьфу ты, - вздрогнула Миронова. – Типун тебе на язык. Смотри жара какая, все ж погорим. Торф вторую неделю тлеет. Люди еще долго стояли посреди улицы, потом постепенно начали расходится по домам, каждый по внезапно появившимся делам. Не забывая меж тем снимать со своих изгородей, на всякий случай, трехлитровые банки, половики, запирать калитки. Да и ветеринар вспомнил, что ему нужно срочно ехать в центр, заказывать новые препараты и на вечернем автобусе вместе с женой укатил в город, распихав по карманам документы и сберегательную книжку.
***
Конов так и не пошевелился ни разу после того, как счистил налипшие комья глины с лопаты. Когда стало темнеть, он лег в траву, долго лежал и смотрел, как в небе проявилась первая бледная звезда. В распахнутую черноту своего двора он вошел за полночь. Луна чуть обелила краешек пустой конуры и куст бузины подле нее. Сел на приступках, поставил к стене ружье и прислушался. Вокруг все замерло. Никто не разговаривал, не доносился даже звук радио из дома соседки. Все будто бы притаилось или совсем исчезло. - Эй, - что есть силы, закричал он. – Эй. – Но ему ответили только собаки из огородов и дворов. Он хотел запеть какую-нибудь песню. Громко. Петь и идти по улице. Разбудить всех. Но трезвым, слов ни одной песни он вспомнить не мог. А тишина становилась все более сильной. Давно забытая память об отце и нестерпимое одиночество, затертые работой и временем зашевелились в голове. Увиделась просевшая и заросшая могила. Только сейчас он вспомнил, как отец так же в беспамятстве сидел на этих ступенях, спал, уткнувшись в колени. И тогда в детстве Конов увидел его жалким и маленьким, каким он никогда его не видел. Да он его вообще редко видел. Отец был пастухом и уходил из дома уже в четыре часа. - Ту-у-у, - разносилось по мокрым от утренней росы улицам. Двери сараев раскрывались и зевая, люди выгоняли скотину, которая тут же начинала объедать кусты из чужих палисадников. С таким же трубным звуком с которым уходил, отец появлялся к сумеркам. Садился на приступках и, вытянув ноги, долго курил. - Санька, а ну иди сюда, - доставал из сумки коробок из березовой коры полный земляники. Он постоянно что-то приносил из леса, он пах лесом, он был его частью. Сашка садился рядом с отцом и горстями засыпал в себя ягоды. - Ну-ну, не торопись. - Па, у нас Белка ощенилась, пять штук, - вытирая руки о штаны, - говорил он. Отец промолчал. - Ну, пойдем, покажу. Пойдем! Сашка вбежал в сарай, постоянно оглядываясь на отца. В дальнем углу зашуршало сено и загорелись два зеленых глаза. Белое пятно Белки зашевелилось и зарычало осторожно. Из-под нее послышался поскрипывающий писк. Отец черной тенью стоял в проеме двери и не подходил близко. Сашка смотрел то на белые пятна щенков, то на отца, за спиной которого было темное звездное небо. Сашка не мог заснуть всю ночь, ворочался и постоянно отсчитывал удары маятника, а когда под утро услышал трубу отца, спрыгнул с постели и босиком бросился к щенкам. Но никого не было, только пролежанное сено и затертая подстилка. - Белка! – поманил Сашка, - Белка! Он выбежал за калитку. Отец уже поднимался в гору. - О-оп, - подгонял он стадо. Возле его ног, забегая то с одной, то с другой стороны крутилась Белка, за которой волочилась веревка. Белка подпрыгивала к сумке, а отец отгонял ее. - Папа, - закричал Сашка и бросился к нему, спотыкаясь босыми ногами о камни. – Па! Отец обернулся и убрал сумку за спину. - Где они? – вцепился Сашка в рукав отца. - Кто? - Куда ты их понес! – и попытался схватить сумку. - Саня! – только и сказал отец. Белка залаяла и заскулила одновременно. - Сашка бери Белку и веди ее домой. - Куда ты их? - Я их отпущу. Там вон, у большой березы, отпущу. Пускай в лесу живут, Саня пускай, в лесу хорошо им будет. Они сами себе еду будут искать, а нам негде их держать. - Пускай еще немного поживут, они ведь слепые. - А как же волчата, Санька, волчата тоже слепые. Они же в лесу живут. Вот Белка из дома будет бегать и кормить их, пока не вырастут. - Давай, Санька дуй домой. Белку крепко держи. - А как же она узнает, где они. - Узнает, еще как. У нее нос чуткий. Санька привязал белку к забору и, не выдержав, снова побежал к отцу. Утром он всегда стоял у озера, пока скотина жадно пила воду. Отца он увидел, когда тот бросал что-то в воду за камыши. - Па, чего ты там?! Отец обернулся на голос, хотел быстро выбежать на берег, но поскользнулся. В отяжелевшей одежде он вышел к сыну, ноздри его раздувались. Сашка перевернул его мешковатую сумку. Все вытряхнул. Разбросав на траве куль с едой. - Дурак! - завыл Сашка, - он еще что-то говорил, но слышно было только протяжное «ва-ва», - вашист, понял ты кто! - ревел он. Стадо в тот день пришло очень поздно, а через какое-то время и пастух нагнал его, волоча за собой кнут. Он что-то несвязно бормотал. - Нажрался! - крикнул ему кто-то из-за забора. – Всю скотину нам растеряешь. - У-у, - выдавил из себя пастух, - замахнувшись кнутом в сторону голоса. Он упал на приступки и просидел на них всю ночь до самого утра, маленький, сморщенный, жалкий. Сашка смотрел на него из окна и не выходил к нему. Он долго еще избегал встреч с ним, а отец, заходя в темный дом, пытался говорить что-то ему из другой комнаты, когда Сашка притворялся спящим. Все забылось с тех пор, только не забыл Сашка сказанного тогда с горяча и еще больше тянуло его к отцу. Сейчас Конов сидел на приступках, и вокруг не было ни одной живой души. Он зашел в дом, не включая свет, достал из шкафа бутылку. За калитку он вышел тихо, внимательно присматриваясь и прислушиваясь. Когда ему показалось, что он услышал голос он, покачиваясь, поплелся в его сторону, мимо домов, в которых рано погас свет. Он остановился. Голоса растворились. - Кто здесь? Прислушался. - Эй, спите, что ль все!? Тишина была ему неприятна. Хотелось хотя бы голосом разбить ее. Он шел к часовне на перекрестке, где еще горел единственный на всю улицу фонарь, к дому ветеринара. Ведь тот видел Дыма последним, пытался помочь. Он со всей силы постучал в дверь. Потом еще раз. Внутри было тихо. - Петрович, открывай. Он еще долго стучался, но ему так не открыли, не зажгли свет в доме. Казалось, что его никто не слышит. Он вышел на середину улицы, встал под фонарем. - Нет что ли никого? - озираясь по сторонам, говорил он. Ходил по улице. Прислушивался. Потом вернулся к единственному фонарю возле часовни. – Ну, смотрите! Снял с плеча ружье и прицелился в мерцающую лампу. Выстрел зазвенел в стеклах домов. Конов стоял в полной темноте и дожидался чего-то. Он не видел, как аккуратно отодвинулись одновременно во многих темных окнах шторки, как кто-то высматривал его силуэт и, стараясь не шуметь, проверял засовы на дверях. Но так никто и не вышел. Никто не сказал ему ничего, когда он, присев к столбу, под которым и уснул, в одиночку допивал бутылку самогона. | 
Библиотека // Объявления
