Поезд тронулся.

Очень хорошо. Именно теперь все будет хорошо. Теперь можно перевести дух, вытереть пот с лица и начать потихоньку обживаться в этой временной обители. Стук колес, очередь в туалет, чай в латунных подстаканниках – что еще нужно человеку для того, чтобы почувствовать себя нормально? Да и в самом процессе пути есть нечто успокаивающее – пункт А выбран, пункт Б тоже, сохранность тела доверена цепким рукам машиниста, разум успокоен тем, что поезда гораздо безопаснее самолетов… Полный вперед! Остается только ознакомиться со списком лиц, предложенных тебе в попутчики и мягко, но конкретно намекнуть им, что меня лучше не беспокоить, я тут, на нижней полке, книжечку читаю и никого не трогаю. Если, конечно, шуметь не будете…

Обычно шумят. Мне вообще в этом вопросе везет как утопленнику – то перепуганный контрабандист попадется, то тройка догуливающих последние мани мачей (назвать их “мачо” язык не поворачивается). Но чаще всего за дверью купе меня поджидает обыкновенная семья. В различной комплектации. Вариант “папа-мама-ребенок” чреват тем, что мама будет с опаской ждать, когда же ты, наконец, извлечешь откуда-нибудь бутылку водки и начнешь предлагать ее благоверному по одной за встречу, за знакомство. А папа водки не хочет, она его в пункте Б дождется, никуда не денется, ему бы про политику (машины, футбол, компьютеры – ненужные варианты вычеркиваются), ну а, потом, в тамбуре, про баб. Ребенку же скучно, ему абсолютно не хочется уезжать из пункта А и поэтому он начинает всех доставать. Конечно, тебя в открытую он мучить побоится, но слушать всю дорогу нытье дорогого стоит. Но это еще цветочки по сравнению с вариантом “родитель-ребенок постарше-ребенок помладше”, в котором ужас сосуществования просто неописуем!

Чужие дети сами по себе очень часто действуют на нервы. Нет, конечно, если они есть прямое продолжение твоих друзей или хороших знакомых, то тут все нормально: можно и поиграть, и поговорить, и посмеяться. Ну, как со щенком или котенком. И шикнуть тоже можно, когда надоело или не нравится. Они ведь считают тебя за своего и поймут, пусть даже пообижаются немного. С чужим, незнакомым ребенком подобным образом не поступишь, ведь родитель тут же встанет в позу, начнет спрашивать у проводника, нельзя ли деть куда-нибудь “этого”, а “ребенки” начнут изводить “вредного дядьку”. И никому не объяснишь же, что тебе-то нужно было чуточку тишины и спокойствия. Лишь на несколько децибел тише и все нормально, все даже хорошо…

Мне везет. Даже слишком. В том купе, куда меня прописали по билету, занято лишь одно место. Моего попутчика зовут Макс. Он является обладателем лица, несколько смахивающего на лошадиное, изрядно растрепанной и, вместе с этим, поредевшей шевелюры, длинного худого тела и красных тренировочных штанов с пузырями на коленях. Мы вместе отдыхали… Хотя это слишком громко сказано, так, шапочно познакомились несколько дней назад и пару раз обедали за одним столом. Не самый худший вариант – в минусе то, что теперь нужно будет выслушивать очередную историю о его героических подвигах на почве продажи карданов и покрышек (Макс какой-то директор в какой-то фирме, торгующей автозапчастями), в плюсе - початая бутылка коньяка на столике.

- Здорово! - почему-то радостно крикнул он, словно увидел старого друга. – Ты чего не сказал, что тоже уезжаешь?

- Да я как-то и не собирался, – ответил я, – все так неожиданно вышло… Дела заставили: звонят постоянно, то одно, то другое, будто без меня вообще ничего не могут. Какой уж тут отдых…

- Да, они такие, – с сочувствием сказал Макс. – У меня такая же фигня, только я телефон отключил, поэтому и не достают. А у тебя верхнее или нижнее?

Я положил сумку на нижнюю полку, потом сел рядом с ней и сказал:

- Это вроде.

- А у меня верхнее.- Макс, похоже, был изрядно огорчен этим фактом. – Вот придет кто-нибудь, придется наверх перебираться, а я здесь уже присиделся. И сумки вниз убрал, перекладывать придется, неохота так.

- Ну, если придет, то сядет рядом и посидит, ничего страшного, – успокоил его я. – Тут ехать-то не до Камчатки, даже спать не придется.

- Не люблю я этого, понимаешь. – Макса передернуло такой гримасой, словно его только что заставили разжевать целиковый лимон вместе с кожурой. – Все время думаю, вдруг придет и права начнет качать. Мол, это мое место и идите отсюда к себе, а я лечь хочу. Так хочется по лбу дать, мол, чего ты тут развыступался, уважаемый, а нельзя ведь, зачем ссориться-то, нехорошо это. Или старушка, одуванчик божий… “А вы откель будете, сынки? А чегой вы тут пьете, я щас милицию вызову! Чегой? Ой, я и словов таких-то не знаю. Дайте бабушке капельку попробовать, а, сынки?” И ведь полбутылки вылакает, не меньше! “Оть буржуи, оть чего гонят. А давайте споем, сынки?” И затянет что-нибудь про Красную Армию, голова, там, подвязана или как японцы Лазо в печку совали.

Увидев, что я начинаю хохотать, Макс набычился.

- А чего ты смеешься? Так и было один раз, и песни пела, и выпила все, и спасибо не сказала… Знаешь что? Давай я скажу, что ворочаюсь во сне и у меня метеоризм, а ты подтвердишь.

- Чего-чего у тебя? – переспросил я.

- Ну, типа пержу я часто, – ответил Макс. – Это так по-умному называется. А что? Так вообще всех попутчиков распугаем. Ну, как, хорошо я придумал?

- Ага, – я ехидно улыбнулся в ответ, – вот только откуда я знаю столь интимные подробности? Давай уж сядем рядом, обнимемся, а вошедшему скажем “Мала-адой человек, у вас нет мятной конфетки?”

В ответ Макс лишь замахал на меня рукой, типа “Ну, это ты загнул, старик”, а потом потянулся к бутылке.

- Будешь? – спросил он меня, отмеряя свою дозу.

- Если предложишь, – я среагировал практически моментально. – Только надо раздобыть во что, коньяк из кружки, оно как-то…

Макс не дал мне договорить и с видом бывалого путешественника извлек откуда-то второй стопарик, наполнил его, после чего произнес тост.

- Ну, за проезд!

Ничего так не сближает, как совместное распитие. Впрочем, этот тезис придуман не мной, я всего лишь в очередной раз его подтверждаю, и суть сказанного от этого никак не изменится. Но все же. Количество выпитого коньяка оказалось прямо пропорциональным степени сближения. Не до такой степени, конечно, чтобы размазывать пьяные слезы по небритым щекам и исторгать из себя какие-то страшные и глубоко запрятанные тайны, но на задушевную беседу бутылки вполне хватило.

- Вот мы едем, едем… - сказал Макс, разливая остатки огненной воды. – А зачем едем, куда едем? Не знаешь? А вот я тебе скажу – ради езды едем. Потому что знаем, если остановимся, то сдохнем. Вот ты приехал, я приехал, мы приехали. Сюда. То есть, туда, откуда едем сейчас. Типа отдохнуть. И чего, отдыхали? Да ни фига ведь не отдыхали. Ехали всю дорогу. Двигались. Даже когда на пляже лежали, все равно двигались.

Макс замолчал на секунду, после чего с силой начал стучать указательным пальцем себе в висок.

- Вот здесь двигались, понимаешь? Думки свои думали. А о чем думали-то? Да о фигне всякой, не так, что ли? Как выглядишь, как загорел, как на тебя другие смотрят, как бы девчонку посимпотней снять, чтобы скучно не было, и как бы с ней повеселиться, а потом слинять без истерик. Вот о чем я. И когда приедем, начнем думать о том же самом… Противно так. Вроде бы живешь-живешь, а на самом-то деле только существуешь.

- Ну, это ты не прав, – перебил я его. – Что значит, только существуешь? Не нравится – ну и не живи так. По-другому живи. Вот ты говоришь “Приехал, думал, двигался…” А послать всех не пробовал? Вот так, по-простому, поднял руку повыше, махнул ей и сказал “Ну и хрен с ним! Вот я сейчас живу для себя и на что-то еще просто забиваю!”. За-би-ва-ю. А потом, когда приедем, не соваться в наезженную колею, а еще раз руку поднять и еще раз послать, только теперь все то, что напрягает. А ты сидишь на месте, сопли развесил и говоришь, что фигня все и пчелы тоже фигня. Для этого много ума не надо!

- Ну и чего?- Макса, похоже, задели мои слова и он начал говорить громче. – Вот приехал я, размахался руками, как ветряная мельница, всех послал. Дальше-то чего? Жить в свое удовольствие? Знаешь, какие мне по вкусу удовольствия? О-го-го какие, тебе лучше и не знать! А на эти удовольствия нужно что? Правильно, бабульки. А где их взять? Украсть, напечатать или заработать. Рисовать с детства не люблю, в тюрьму пока не собираюсь, и что мне тогда остается?

- Украсть их на работе – ответил я, решив, что эта фраза немного разрядит возникающую напряженность.

Макс захохотал и погрозил мне пальцем.

- Бинго! Приз в студию! Не без этого, конечно, но я сейчас не об этом. Чтобы их украсть на работе, для этого работать нужно – а это уже облом того кайфа, про который ты говорил. Или же ты и здесь спорить станешь? Вот не поверю, что ты работаешь там, где мечтал, да еще и деньгу зашибаешь приличную.

- Нет, конечно, если бы я с детства мечтал чужие деньги пересчитывать, то меня можно было бы сразу определять в “лесную школу”, – я твердо решил снижать градус беседы, поэтому стал хохмить. – И мечты были всякие, и все такое… Помню, даже пограничником хотел стать, уехать куда-то в глушь и вместе с верным псом защищать социалистическое отечество от каких-нибудь чухонцев. Смешно вспоминать, да.

- Ты давай от темы не увиливай, а, – жестко ответил Макс. – Ишь ты, пограничником. Я тоже пожарником хотел быть, ты по существу давай говори.

- Ладно-ладно, не кипятись, давай сначала выпьем, а потом рассудим трезво. Идет?

- Идет, – согласился Макс. – Тогда у меня есть тост. Раз уж мы всю дорогу едем, то мы, выходит, ездуны. За нас, за ездунов!

Мы выпили. Коньяк обжег горло и потек куда-то вглубь по привычному маршруту. За окном березы менялись местами с осинами, и казалось, что это не поезд едет, а деревья перед ним перемещаются.

- Короче, прав ты, – сказал я, прожевывая дольку лимона. – Но только отчасти. Если смотреть с той позиции, что кайфовать надо везде и по максимуму, хлебать удовольствие от жизни полной ложкой, да еще и добавки просить, то надо приготовиться к тому, что все удовольствия будут нематериальными. И знаешь что? Есть такие люди-то. Сам видел. Работают в каких-то затрапезных местах, отдыхают на даче, которую и дачей-то назвать… Так, сараюшка. В супермаркеты заходят по большим праздникам. И всем довольны. Можно даже сказать, счастливы.

- Ээээээ… - громко произнес Макс, в который раз не дав мне договорить, - Вот только не говори, что у них любовь такая великая, поэтому и на все плевать. Не хочу сейчас про любовь, она штука кровавая, а у нас с кровью разве что колбаса, и то такую не едим, сервелат предпочитаем… Ты мне тогда скажи вот что… Чего ж ты сам так не живешь? Говоришь, что надо в кайф до предела, а сам не живешь?

Я задумчиво посмотрел в окно, потом на Макса, потом снова в окно и, не отрывая взгляда от мелькавших там деревьев, ответил.

- Да продался я, Макс. И ты, кстати, тоже. Продали время своей жизни в размере восьми часов ежедневно и по пять раз в неделю, для того, чтобы в остальное время можно было жить. Одежду носить, какую хотим, а не на какую денег хватает, ездить куда-то, коньяк вот этот пить. Да не кривись ты так, словно я тебе говна на лопате под нос подсунул! Правда это. И ничего стыдного в этом нет. Я вот за себя скажу сейчас. Не знаю как ты, но вот я на эту тему ни капельки не комплексую. Да, работаю исключительно за деньги. Да, придумываю себе какое-то удовольствие от процесса. И мне, конечно, по большому счету, плевать на то место, где я зарабатываю себе на жизнь. И чего? А ничего. Я вот в восемнадцать нуль-нуль ухожу оттуда - и жизнь начинается.

- А чего начинается-то, – снова перебил меня Макс. – Ну, вот вышел ты, ну, допустим, не поехал домой, а пошел куда-нибудь. Друзей каких-то встретил, посидели-выпили-поболтали. Причем говорите о том, что уже сто раз говорено-переговорено, надо ж как-то время убить. Чего еще? Ну, с барышней какой-нибудь познакомился, ты послал друзей, и вы поехали куда-нибудь в другое место, выпили еще, потом к тебе или к ней, прокувыркались полночи, утром проснулись разбитыми и подумали: “Ё мое, надо ж так нажраться было вчера”. А еще есть выходные. Целых два дня ничем не занятого времени. Сорок восемь часов, нет, даже больше, еще вечер пятницы. Уйма времени, казалось бы, но ведь на такую фигню она разменивается. Надо в сервис заехать, чего-то там под капотом стучит, надо едой закупиться, надо в химчистку вещи сдать, еще надо к кому-то на день рождения попасть, чтобы увидеть каких-то старых знакомых. Ты с ними и по телефону-то разговариваешь не чаще двух раз в год, но ведь надо приехать, чтобы посмотреть, какими все стали, а потом подумать: “Ну, я-то еще ничего, молодец”. Вот такой кайф получается.

- Не, тут ты стопудово неправ, – я перехватил эстафетную палочку перебивания. – А книжки читать? А музыку слушать? Да даже покушать, вкусно так, со смаком – это что, не кайф, что ли? И почему только перепихнулись и разбежались? Ведь можно же встретиться еще раз, вдруг из этого вырастет что-то другое?

- Ой-ой-ой! – Макс аж в ладоши захлопал. – Ты еще скажи, что не вылезаешь из театров и консевр… консервт… Не-е, я все же выговорю… Кон-сер-ва-то-рий! Вот отвечай быстро и не задумываясь, когда в последний раз был в театре, в каком и что смотрел? Чего морщишь лоб-то? Не помнишь даже? Вот то-то!

Я действительно наморщил лоб и пытался вспомнить, когда же это было. Но не потому, что искомое событие происходило в моей жизни уж очень давно, просто подобная постановка вопроса всегда меня несколько смущает. И вроде бы знаешь, чего ответить, но слова встают поперек горла и мысли медленнее движутся.

- Да нет, почему же не помню, – я выдавил-таки из себя. – Месяца два назад случалось такое. Я, вообще-то, чаще в кино хожу, доступней это как-то и удобнее.

- Я тоже футбол по телевизору смотрю, но это ведь не значит, что от меня зависит, как какая команда сыграет, – съязвил Макс. – Знаешь, а ведь я в юности так этим болением увлекался, ты даже себе представить не можешь. Ни одного матча не пропускал, программки собирал, значки, фотографии, всех игроков знал наизусть. Так переживал, когда проигрывали… А уже лет десять на стадионе не был. Так, иногда, поорать в баре с друзьями – это еще можно, но, по большому счету, уже все равно, как они там играют. Фигня все это. Просто слова.

На этой фразе Макс со всей дури стукнул указательным пальцем по столу, а потом поднял его вверх, словно требуя тишины и внимания.

- Вот она в чем, причина-то! В словах. Мы все время говорим какую-то ерунду. Как будто нас заставляет кто-то. Говорим, говорим, говорим… А о чем? Веришь вот, я сам с собой иногда говорю? Потому что могу сказать именно то, что хочу, а не то, что надо или то, чего ждут от меня. Все изворачиваемся, оправдываемся, ищем какие-то лазейки и опять говорим, говорим… Вот мы с тобой сейчас сидим и говорим о всякой всячине… Еще и убеждаем друг друга. Думаешь, ты меня переубедил? Да ни фига подобного! И я тебя тоже. Но ведь говорим же, пусть и знаем, что это яйца какого-то там, выкрашенного или отбитого, не стоит. Зачем мы так делаем, не знаешь? Не говори, по глазам вижу, что не знаешь. И я вот тоже не знаю.

Мы замолчали. Тех самых слов, о которых только что сказал Макс, больше не осталось. Да их и с самого начала не было, наверное. Каждый из нас говорил о своем, не очень-то прислушиваясь к собеседнику.

- А не продолжить ли нам? – прервал я возникшую паузу. - Ты меня вроде угостил, теперь моя очередь.

- Во, а то сидит тут, фигню всякую несет. – оживился Макс. – Доставай давай!

- Да я как-то не успел подготовиться к дороге, – ответил я, поднимаясь на ноги. – Пойду до проводника дойду, у них обычно запасы богатые. Как у белок.

- Коньяк не бери, он у них дешевый, да и паленый к тому же, – принялся напутствовать меня Макс. – Водки тоже много не надо, ехать осталось недолго, не осилим. Ноль-пять, не больше. И запивки какой-нибудь не забудь взять.

- Плавали, знаем!– я подмигнул своему попутчику. – Знаешь такую песню “Твою мать, твою мать, Аргентина – Ямайка ноль-пять”?

Дурацкая шутка, но после бутылки коньяка она прошла на ура.

Ходить было трудновато. Обычно выпивший человек переоценивает меру своей трезвости, ему кажется, что он почти как стеклышко. Ну, расслабился мальца, с кем не бывает-то, но ведь все понимаю, все осознаю и говорю практически без запинки. Правда, вот помню, что на следующий день часто приходит осознание того, что вчера-то как-то не совсем… В рамках, что ли. И не нужно, и неприятно, и ничего нового. Лучше бы посидел тихенько, книжулю почитал. Так нет же, иду.

Проводник оказался таким маленьким поросеночком – кругленький, розовенький, рыжей щетинкой поросший. Единственное, что не вписывалось в образ – это глаза. При его физии к месту были бы маленькие такие, те самые, которые в народе так и называют – “поросячьи”. Но, видимо, в тот день, когда настала его очередь выбирать “зеркала души” для очередного воплощения, в небесный супермаркет завезли только большие, чуть влажные и небесно-голубые очи. Это выглядело настолько диссонирующее, что я даже опешил и на секунду замялся.

- Добрый день! – наконец выпалил я и продолжил, стараясь как можно четче проговаривать слова. – У меня к вам дельце одно есть, не поможете?

- Отчего же не помочь? – голос проводника оказался глухим и хриплым. – Помочь-то оно никому не помешает, если человек хороший. А ты вот хороший человек?

Вот те на! Угораздило нарваться на бродячего философа. Да еще и видок у него… Того и гляди затащит в купе и кровь всю выпьет… Ну, ничего, еще и не таких очаровывали. Я усмехнулся и зачем-то почесал нос, после чего, глядя ему прямо в глаза, ответил.

- Я-то? Да неплохой вообще-то, можно сказать даже хороший, вот только неорганизованный ужасно. Вот приятель меня угостил, а я его не могу - не подготовился. Теперь хожу, ищу какого-нибудь доброго самаритянина, у которого в закромах найдется чего-нибудь за отдельную плату. Вот к вам решил обратиться, вижу, что глаза у вас добрые…

- Ну, ты, это, языком, как помелом машешь, – перебил меня проводник. – Заканчивай пылить, коли выпить хочешь, то так и скажи. А то корчит тут из себя Эзопа, прости господи… Сам уже вижу, какой ты человек.

- И какой же? – спросил я, не скрывая любопытства.

- А вот не скажу, – проводник улыбнулся, обнажив ряд мелких и ослепительно-белых зубов. – Не бойся ты так, не плохой. А какой? Так ты еще сам узнаешь. На, держи свое зелье.

С этими словами он извлек из лежавшего под столом рюкзака бутылку с какой-то светло-коричневой жидкостью и протянул ее мне.

Мать моя женщина! Повстречаться в столь странных обстоятельствах с “Джонни Уокером” было… Если сказать большим сюрпризом, то это ничего не сказать.

- Спаси-и-ибо большое, – нараспев произнес я, поглаживая большим пальцем надпись “13 years old”. – Сколько я Вам должен за это чудо?

- Чудо? – переспросил проводник и снова усмехнулся. – Тоже мне, чудо нашел! Ты чудес-то отродясь не видывал, а все подряд ими называешь. Бери-бери, и деньги свои спрячь! Не пью я эту гадость заморскую, непонятно из чего они ее делают, раз цвет такой. Тут один полоумный просил его подвезти, денег у него не было, а этого добра навалом. Вот и расплатился. Да я и за так бы ему помог, человек-то, видно, хороший, пусть и не в себе маленько, но так ведь разбалуешь всех, слухи пойдут, и начнут лезть на каждой станции – помоги, подсоби. Да ты иди, чего встал-то? Я тут долго лясы точить могу, а ты, того и глядишь, приятеля порадовать не успеешь.

- Спасибо вам еще раз! Большое, сердешное и общечеловеческое! – с чувством выпалил я, развернулся и, опираясь на стенку вагона, пошел обратно.

Странный мужик. Очень и очень странный. Просто престраннейший. Еще и вискарь подарил. Может, удумал чего? Подсыпал, скажем, туда снотворное, мы с Максом выпьем, нас срубит, а потом проснемся на неизвестном полустанке без денег, документов и одежды… Не, ну сейчас можно по “чуть-чуть”, а потом посмотрим, как будем себя чувствовать. И если что не так, то пойдем и рожу расквасим этому “доброму человеку”.

Я рывком распахнул дверь своего купе и гаркнул внутрь.

- Свершилось чудо! Я нашел клад!

А в ответ – тишина. Макс свернулся калачиком на нижней полке, подтянул ноги к подбородку и спал безмятежным сном ребенка, который только что откушал пол-литра коньяку.

- Ну, я так не играю! – не снижая громкости, продолжил я. – Хожу, понимаешь, подвиги совершаю, а он тут дрыхнет! В ракетных войсках подъем!

Ноль эмоций. Макса словно кто-то выключил, выдернул шнур из розетки и вытащил предохранители.

- Ну и ладно, – уже гораздо тише пробурчал я. – Тогда буду пить один. А ты спи и пусть тебе будет стыдно.

Я сел на свое место и принялся терзать пробку, но она почему-то не поддавалась. Пальцы соскальзывали и никак не желали допустить меня до содержимого. Помучавшись минуты три, я отставил бутылку в сторону, посидел немного, глядя в окно, после чего лег.

- А чем я хуже? – спросил я самого себя вслух, – Макс спит, ему хорошо, а я тут об бутыль пальцы терзаю и без дела маюсь? Несправедливо это.

После чего накрылся одеялом с головой, отвернулся лицом к стенке и громко сказал:

- Всем спокойной ночи!

А потом чуть тише добавил:

- То есть, дня. Отбой, короче.

Я проснулся от ощущения того, что поезд стоит и сразу же навалилось вот это самое препротивное... Проспал, стало быть. Поезд, наверное, уже давно пришел в пункт своего назначения, выгрузил пассажиров и тихо-мирно отправился на запасной путь готовиться к новым рейсам. А я остался, значит. Лежу теперь в пустом купе, натянув одеяло на голову, которая…. Ох как болит эта самая “которая”! Ведь говорил же себе, что не нужно было, ни к чему это и ничего хорошего после не произойдет – но не-ет, вынь да положь праздник жизни. И вот теперь, вместе с этой тяжелобольной “которой”, надо как-то выгружаться из вагона, потом топать по шпалам непонятно куда… А вот куда проводник смотрел-то? Как сказки рассказывать и вискарь халявный раздаривать – тут он первый, а вот когда дело дошло до непосредственного выполнения служебных обязанностей, то сразу же испарился непонятно куда, бросив меня на произвол этой самой… Боже, как же все-таки болит голова… И так не хочется вылезать из-под одеяла… Там, наверное, свет яркий и еще шумно, а мне сейчас любые звуки противопоказаны, они ведь начнут резонировать прямо там, внутри черепной коробки… А Макс-то каков! Не разбудил, по тихому смотался. Еще, небось, бутылку со стола прихватил… Э-эх, надо встать, добраться до дома, а уж там упасть. Вот и отдохнул, ничего не скажешь.

Я собрался с силами и откинул с лица одеяло. За окном было пасмурно и серо, причем настолько, что, казалось, эта серость покрыла все вокруг и весь мир раскрашен исключительно в многообразие ее оттенков. И где-то в ней есть я, и я лежу в сером купе, накрытый серым одеялом и смотрю в серое зеркало, в котором отражается серый-серый Макс. Он сидит напротив с выпученными глазами и методично открывает рот, словно репетируя роль рыбы, выброшенной на берег. Это ему неплохо удается, причем особый шарм этому действу придает выражение глаз – они у него большие и бессмысленные. Час от часу не легче, теперь еще и этот допился до рыбьих чертиков. Приключения продолжается, твою мать!

- Давно приплыли-то? – обращаюсь я к этому хомо сапиенсу и… не слышу звука собственного голоса. Что за черт? Ведь точно чувствовал, что произношу эту фразу, ощущал, как связки напрягаются, а ни звука! Словно, пока я спал, кто-то отыскал во мне ту ручку, что отвечает за регулировку громкости, и выкрутил ее до минимума. Чтобы проверить, что это мне не чудится, осторожно произношу первую букву алфавита, и опять ничего не выходит.

В этот момент Макс замечает мои бесплодные попытки что-то сказать, перегибается через стол и хватает меня за руку. В его глазах я вижу дикую помесь страха и ужаса, а он, должно быть, наблюдает сейчас то же самое. Но никого в данный момент не интересует, что чувствует другой, как вообще можно думать о чем-то другом, когда с тобой творится такое?

Макс хватает себя за горло, дергает кадык и пытается мне что-то сказать, но у него ничего не выходит. Тогда он вооружается ручкой и начинает что-то быстро писать прямо на лежащем рядом недоразгаданном сборнике кроссвордов, после чего сует эту книжицу буквально мне под нос. Буквы незнакомого почерка с трудом составляются в слова, но я все же разбираю фразу “Я не могу говорить и цветов не вижу”. Никто и не ожидал там увидеть что-то другое, я начинаю стучать себя рукой в грудь и кивать головой, показывая ему, что нас таких двое. В ответ Макс показывает пальцем на меня, потом на свой рот и начинает шевелить губами. Я снова трясу головой, а потом ору во всю глотку “Полундра!”, сопровождая этот беззвучный крик настолько убедительной артикуляцией, что чуть не сворачиваю себе челюсть, а потом…

…потом мой разум начинает цепляться за спасательный круг мысли о том, что все происходящее – всего лишь сон. Это только кошмарный, ужасный, дурацкий сон, который просто мягкая булочка для какого-нибудь дерьмового психоаналитика, ведь на его основании можно столько гипотез выстроить, так запудрить мозги клиенту, что тот еще очень долго будет наполнять его карман своими комплексами. А еще этот сон, должно быть, кем-то запротоколирован в тех самых дешевых книжках с мягкой обложкой, в которых пишут про хиромантию, гадания, зодиакальные знаки и еще много чего в одном флаконе. И у него, наверное, есть толкование какое-то, но ведь мне нет никакого дела до того, к чему этакая белиберда снится, мне бы проснуться сейчас… Без разницы где – в этом купе, у себя дома, да хоть в вытрезвителе! Ущипнул бы кто, что ли, я ведь сам себя во сне ущипнуть не могу…

Мое желание исполнилось тут же. Даже с лихвой. Не то, чтобы это был щипок, а просто Макс со всей дури отвесил мне смачную оплеуху. Оказалось, что я так хотел поверить в нереальность происходящего, что снова заполз под одеяло, и затих там, в ожидании окончания кошмара. Что ж, теперь хотя бы что-то прояснилось, хотя лучше бы этого не происходило. Макс тем временем посмотрел в окно и застыл, будучи не в силах оторваться от увиденного, глаза его расширились еще больше, переписывая набело все мои представления об этой анатомической подробности человеческого организма. Казалось, что стоит ему приложить еще немного усилий, и они выскочат из глазниц, повиснув на тонких ножках. Четверку всадников он там увидел, что ли, или архангела с трубой? Я снова закрыл глаза, но теперь уже не для того, чтобы уснуть. Просто стала понятна одна простая вещь, мне же тоже придется туда посмотреть, и, видимо, то же самое сотворить со своей мимикой, а делать этого ой как не хотелось. Слишком уж много всякого разного на отдельно взятую единицу времени происходит, лучше уж здесь лежать – ничего не вижу, ничего не слышу, ничего сказать не могу.

Однако Максу вовсе не улыбалась перспектива сходить с ума в одиночестве, и он разрешил мои сомнения предельно просто – схватил меня за шиворот и рывком поднял на ноги, прислонив лицом к стеклу. Супротив лома, как говориться… Я сделал глубокий вдох и открыл глаза.

За окном был город.

Какой-то абсолютно незнакомый мне город. Нельзя сказать, что я много где бывал, но ведь есть различные телепрограммы, в которых рассказывают про всякие красоты и достопримечательности, и поэтому мой кругозор в этом вопросе достаточно широк. Здесь же не было ничего узнаваемого, да и красот особых тоже не водилось. В той части города, которая была доступна к обозрению из окна купе, находилось маленькое здание вокзала без каких-либо опознавательных знаков, две палатки (в одной из которых продавалась свежая пресса, в другой же небезвозмездно одаривали мороженым), а чуть дальше, за оградой из выкрашенного в белый цвет штакетника, был бульвар, засаженный липами и вязами. Еще, то ли озеро, то ли море, то ли вообще океан. Просто очень большое количество воды, которая лизала берег своими волнами. Слева от вокзала стояло малоприметное здание с авангардного вида изломанной крышей и табличкой “Ремонтная мастерская” на фасаде. Вот и весь пейзаж, собственно.

И все бы ничего, нормальная малопрезентабельная картина, но всего лишь одна деталь разворачивала ее на сто восемьдесят градусов. Все это было бесцветным. Палитра включала в себя только белый, черный и множество оттенков серого. Даже кривенькая береза, проросшая рядом с путями и покачивавшая ветками за стеклом, тоже обладала светло-серыми листьями.

А еще там были люди. Хотя лучше бы их не было. Тогда было бы возможно предположить какой-то катаклизм небывалый или наступление давно предрекаемого конца света, на который нас почему-то забыли пригласить. А так… Нет, это были самые обычные люди – с двумя руками, двумя ногами, одной головой и что-то подсказывало, что и все остальное у них тоже обычно и нормально. Вот только двигались они с такой скоростью, что Электроник, Спайдермен и Бен Джонсон, посмотрев на них, отошли бы покурить в самый дальний угол. Каждое движение было дерганным и несколько угловатым, что создавало странное впечатление: как будто немое кино смотришь, но только восстановленное, ремастированное и переведенное на качественный носитель. Только вот тапер куда-то отлучился, но обещал скоро вернуться для того, чтобы озвучить эту мистерию аккордами своего фоно.

Это был уже явный перебор. Я закрыл глаза, повернул голову и прислонился щекой к холодному стеклу. Сейчас, в эту самую секунду, я находился в эпицентре самого большого бреда в своей жизни, и в этом не было никаких сомнений. До сего момента я полагал, что самой безумной ситуацией была та, когда мне забыли выдать зарплату, но почему-то оформили все бумаги таким образом, словно это радостное событие уже свершилось. Я так и не понял по недосмотру это было сделано или же тут злой умысел присутствовал, но данная коллизия продолжалась несколько дней и на меня смотрели то, как на склеротичного идиота, то, как на распоследнего нахала, вознамерившегося два раза съесть одну и ту же пайку. Но, как выясняется, это была всего лишь сказка для детей младшего школьного возраста, а вот теперь начался настоящий экшн.

Я приоткрыл один глаз и посмотрел на Макса. У него было самое нормальное состояние для подобной жизненной ситуации – тихая и беззвучная истерика. Хотя бы глаза перестал выпучивать, теперь не выскочат. Надо бы его оставить в покое, пусть побесится, ведь полное право на это имеет, да и самому неплохо бы к нему присоединиться, а там уж можно начинать что-то думать.

Время такая штука, которая имеет свойство помогать хотя бы одним своим течением. Пока часовая стрелка отмеряла один круг, я много чего успел. Два раза почувствовать, что сейчас ласты склею, три раза поистерить вместе с Максом и два раза отхлестать его по щекам, приводя в чувство (один раз он все-таки первым успел), четыре раза попробовать рассуждать трезво и без эмоций, пять раз посмотреть в окно и столько же раз ужаснуться увиденному, концентрируясь на новой подробности, шесть раз послушать большой художественный сумбур своих бессвязных мыслей, а так же сделал бессчетное количество попыток сказать хоть что-нибудь. После вышеперечисленных процедур, которые немного вправили вывихнутый разум, я, наконец, обрел способность что-то соображать, и задумался. Что мы имеем? Полное безобразие имеем, вот что – нахожусь черт знает где, говорить не могу, цветов не различаю. У этого должен быть какой-то диагноз, термин какой-нибудь заковыристый, только черт с ним, с этим термином, не до него сейчас. Значится, задница полная – это у нас будет диагнозом. Как из нее выбираться? Не имею ни малейшего представления. Но делать что-то надо, уж лучше идти веревку с мылом искать, чем продолжать здесь сидеть и выть в голос. Стало быть, надо выходить из вагона и двигаться. Куда-нибудь, там разберемся, куда пришли. Может, еще каких-нибудь собратьев по несчастью встретим, тогда вместе думать будем.

Я пододвинул к себе брошюрку с кроссвордами, перевернул страницу, взял ручку и написал на полях “Надо отсюда выбираться”, после чего показал эту фразу Максу. Он прочитал, причем читал очень долго, словно по буквам, потом пошел пятнами, которые в нормальной обстановке были бы красными, но здесь и сейчас выражались в фрагментарном посерении. Закончив с этими причудами пигментации Макс показал пальцем на окно и отрицательно замотал головой. Единство взглядов отсутствовало напрочь. Тогда я подчеркнул свою фразу двумя жирными полосами, постучал по листу ручкой и выразительно посмотрел на него, стараясь сымитировать взгляд той женщины, что была изображена на плакате “Родина-мать зовет!”. В ответ Макс еще сильнее замотал головой и принялся, что тот дятел, стучать указательным пальцем по виску. Понимая, что поиски консенсуса могут затянуться до бесконечности, я постарался придать лицу насколько возможно спокойное выражение и написал прямо попрек кроссворда “Тогда счастливо оставаться. Вернусь посмотреть на твою мумию. Буду рад помяукать с тобой в следующий раз. Целую, Ларин.” Потом поднялся на ноги, вытащил из-под сиденья сумку, засунул в нее бутылку виски и направился к выходу. Направился, это, конечно, громко сказано, нужно было пройти всего два шага, но усилий для этого требовалось никак не меньше, чем для подъема на лыжах в крутую горку. Макс тем временем перечитал мою фразу, стал махать руками и открывать рот. Наверное, он что-то кричал.

Тамбур был выкрашен в такой же оттенок серого, как и все вокруг, и оттого казался очень страшным, мистическим просто. В памяти ведь как обычно бывает – многие вещи имеют четкую привязку к определенному цвету. Ну, скажем, кирпич обязательно должен быть красным, такси – желтым, а доллары должны быть окрашены в такой специфический цвет, который иначе как “цветом денег” и не назовешь. А тут все серое… Закачаться просто!

Я распечатал пачку сигарет, извлек оттуда одну и попытался закурить. Это было сделать не так чтобы очень просто, потому как, несмотря на кажущееся спокойствие, лихорадочный танец трясущихся пальцев выдавал все мое нутро с головой и, одновременно с этим, не позволял повернуть колесо зажигалки. Промучившись минуты две, я отшвырнул огниво в угол и принялся просто жевать фильтр, чтобы хоть как-то успокоиться. Так стало еще хуже, потому что к общефизическому нервному состоянию прибавился еще и зуд курильщика.

Сигарета была мне нужна прежде всего для того самого мнимого успокоения, о котором так часто рассуждают в статьях о вреде курения. Вообще-то я согласен с теми, кто говорит, что подобная отмазка – бред собачий, ведь всегда проще прицепиться к какой-нибудь особой философии, чем оправдать собственную страсть. Хотя… Может быть, это особый вид дыхательной гимнастики – вдох и выдох, вдох и выдох, акцентировано так. Пользы организму от подобной процедуры никакой нет, но, говорят, помогает. А если уж совсем начистоту, то я об этой проблеме применительно к себе как-то особо не задумываюсь. Просто курю…

Но сейчас курить хотелось не просто, а очень-очень. Вид этих пустых купе с аккуратно свернутыми матрасами, задернутыми занавесками и стоящими под столиками бутылками произвел такое впечатление, что эпитеты “ошеломляющее” или “удручающее” не могли и в малой толике передать гамму моих ощущений. Мы действительно были одни и в этом странном вагоне, и в этом странном поезде, который остановился посередине какого-то странного “нечто”. И именно в это самое “нечто” и нужно было идти, а как это сделать-то?

И вот стою, злюсь, боюсь, изнываю без затяжки, а тут… Тут из приоткрытой двери высовывается лицо Макса. Видать одиночества не выдержал. И правильно, будем теперь вместе бояться. Макс осматривается, заходит в тамбур, и я вижу, что он тащит за собой объемную спортивную сумку на колесиках, у которой оттопыриваются бока. Кажется, что он запихал в эту сумку всю свою жизнь, да еще и утрамбовал, чтобы вместилось все. Запасливый, однако, вот мне моя даже руку не оттягивает, а у него едва в дверь пролезает.

Я сжал правую руку в кулак, поднес ее к сигарете и несколько раз подвигал большим пальцем, после чего дернул головой вверх. Вся эта пантомима была призвана изобразить всего лишь одну фразу “У тебя зажигалка есть?”. В ответ Макс фотографически моргнул, достал из штанов зажигалку и кивнул мне в ответ. Дальше я попытался показать жестами, чтобы он зажег ее, но Макс лишь разводил руками и показывал пальцем то на себя, то на меня. Тогда я обратил его внимание на лежащую в углу собственную зажигалку, с недовольной гримасой махнул на нее рукой, после чего снова попытался показать процесс прикуривания. Театр мимики и жеста еще тот надо сказать, Полунин позавидовал бы. Теперь очередь Макса изображать Асисяя, но он не стал делать этого, а просто подошел ко мне, забрал мою сигарету, положил ее себе в рот и прикурил. Ах, это он у меня сигарету просил, оказывается? Я ткнул в него пальцем, после чего два раза ударил себя по губам указательным и безымянным, развел руки в стороны и получил в ответ утвердительный кивок. Вот же, блин… И как эти глухонемые живут?

Стоим. Курим. Изредка смотрим друг на друга, а в основном разглядываем пол и стены. За окно стараемся не смотреть. Через пару-тройку минут нужно будет туда выходить, но это потом, а пока можно выпускать дым, изучать степень помятости собственных брюк и втайне надеяться на какое-нибудь необъяснимое “вдруг, откуда не возьмись”, которое каким-то образом сможет все вернуть в нормальное состояние.

Но “не возьмись’ так и не берется, сигарета докурена, фильтр отброшен, и настала пора выходить.

И мы вышли.

Ну, вышли… И что дальше? У меня, скажем, ни единого стратегического плана в голове не водится, у Макса, наверное, тоже. В подтверждение этой мысли он дернул меня за рукав и вопросительно посмотрел, поджав губы. Я махнул рукой в ответ, скорее от отчаяния, чем от бессилия. Или наоборот? Не суть важно , просто Макс воспринял мой жест, как руководство к действию и зашагал в указанном мной направлении. Мне же оставалось только последовать за ним.

Мы пошли куда-то в сторону бульвара, благо, что в том направлении, которое я указал, была протоптана довольно-таки широкая тропинка. Едва ступив на нее, мы заметили, что навстречу нам скачет человек в обмундировании ремонтного рабочего. Он сохранял невообразимо быстрый ритм шага, несмотря на то, что на его плече покоилась увесистая кувалда, которую он придерживал одной рукой, а в другой держал папиросу. Она молниеносно взлетала ко рту, для того, чтобы ремонтник смог сделать затяжку и с такой же скоростью опускалась вниз.

Поравнявшись с нами, он отбросил бычок в сторону и истерично подергал рукой секунд пять, сопровождая этот процесс странными ужимками. Мы остановились. Он тоже. Все молчали (а как же еще?). Только ремонтник молчал вопросительно или даже выжидательно, а мы так просто от отупения. Потом Макс снова дернул меня за рукав, я обернулся и увидел его приподнятые брови, которыми он, похоже, пытался сказать “Чего это он?”. Cтало понятно, что роль специалиста-переговощика с местным населением отведена мне, и я приступил к делу. Для начала я снял с плеча сумку и попытался изобразить всю нашу историю: показал пальцем на поезд, потом ткнул себя, а заодно и Макса, в грудь и заработал локтями, изображая те самые штуки (не помню их названия), которые соединяли колеса у допотопных паровозов (типа, мы ехали-ехали…). Дальше последовали щелчки по горлу (ну, выпили, конечно, а что же еще в поезде делать?), потом я сложил ладони вместе, прижав их щекой к плечу, закрыл глаза и принялся открывать и закрывать рот, надувая при этом щеки (… малек не рассчитали, вот и сморило нас…). Ну, и в конце своей пантомимы, я выпучил глаза и широко развел руки в стороны (… а потом сюда попали, только не понятно, как и зачем).

Мужик внимательно смотрел на мои телодвижения и, казалось, не дышал, только моргал со скоростью звука. Но, едва я закончил, он коротко подпрыгнул и метеором понесся туда, откуда пришел. Даже кувалду бросил. Психованный, наверное, оказался. А, может, просто испугался чего? Я вроде бы на зверя не похож… Макс придерживался той же точки зрения и, глядя на сверкающие пятки аборигена, постучал себя пальцем по виску, потом перехватил свою сумку и потопал дальше.

На вокзал мы заходить не стали. Надо было сворачивать с тропинки, а это уже элемент выбора. Выбирать же хоть чего-нибудь больше не хотелось, идем прямо – и ладно, куда-нибудь да дойдем. Вообще-то, какой-то острой необходимости туда заходить и не было, потому что пыльные окна, обильно набросанный мусор и отсутствие хотя бы малейшего движения давали понять, что этот транспортный узел уже давно не функционирует. Да и вокзал ли это был вообще? Я сначала почему-то подумал, что если здание стоит рядом с железнодорожными путями, то это вокзал. Хотя это запросто мог быть склад какой-нибудь.

На бульваре нас поджидали такие же дерганые люди, как и недавно встреченный ремонтник. Семейные пары прогуливались со скоростью хорошо разогнавшегося велосипеда, парни и девушки стремительно поглощали какую-то жидкость из бутылок и так же быстро трясли руками, а стоявшая неподалеку от нас, шагах этак в десяти, пожилая женщина в переднике готовила хот-доги, демонстрируя при этом выучку опытного циркового артиста. И посередине мы, словно два незваных гостя, каким-то чудом попавшие в древний фильм времен братьев Люмьер.

Мы постарались, как можно незаметней, пересечь бульвар, наивно полагая, что если будем двигаться короткими перебежками, то никто нас не заметит и все подумают, что эти люди просто любуются местными достопримечательностями. Не тут-то было. После пары подобных перебежек нас раз пять чуть не сшибли прохожие, нам столько же раз наступили на ноги и, в итоге, мы стали центром всеобщего внимания. Жуткое ощущение: как будто весь город разом остановился, повернулся к тебе и внимательно изучает. А ты перед ним словно голый. И очень хочется спрятать куда-то глаза и отключить боковое зрение, словно это сможет помочь. А откуда-то из глубины поднимается жаркая волна непонятного стыда. За себя стыдно, хотя понять не можешь, что в тебе не так.

Однако нас не задержали за нарушение общественного порядка, не скрутили и не увезли в ближайший околоток. Даже какое-то подобие зеленой улицы образовалось – люди расступились, не зная, что можно ожидать от этих странных субъектов и лишь показывали на нас пальцами. Наверное, что-то подобное ощущали прокаженные, видя, как весь мир отстраняется от них, боясь прикоснуться.

И тогда я побежал. Глотнул побольше воздуха и побежал по этому проходу. Видимо, что-то во мне переклинило или непонятно какая емкость наполнилась до краев, но вдруг возникло острое желание оказаться там, где меня никто не сможет увидеть. Логичнее было бы вернуться к поезду, запереться в купе, задернуть шторки и забиться куда-нибудь в дальний угол, словно тебя нет совсем. Но своевременность прихода хороших мыслей известна многим и, следуя этому правилу, я побежал вперед. Спотыкаясь, захлебываясь воздухом, усердно работая локтями, сталкиваясь с прохожими и отшвыривая их в сторону, я бежал куда-то. Бежал от всего, что было вокруг, от того, что со мной случилось. И от себя тоже.

Я очнулся на берегу. С какого-то момента мой мозг перестал фиксировать происходящее и лишь отдавал телу необходимые для движения команды. Память тоже не озаботилась тем, чтобы записать мой бег на какой-нибудь подходящий носитель и от этого возникало ощущение, что я просто перенесся из одного места в другое. Очень захотел и перенесся. Вот так – хлоп! – и я уже здесь. Моментальная монтажная склейка вышла.

Рядом со мной сидел Макс, тяжело дышал и пах потом. Заметив, что мой взгляд приобрел хоть какую-то долю осмысленности, он выразительно постучал себя кулаком по лбу и показал пальцем на свою сумку. Ну конечно! Она-то у него гораздо тяжелее мой будет. Представляю, каково ему было – шли-шли, и вдруг я рванул вперед в порыве священного безумия. Абсолютно без объявления войны, так сказать. И какой у него был выбор? Оставаться диковинной зверюшкой для изучения в единственном экземпляре или попробовать выполнять силовые упражнения на бегу, волоча за собой свой баул. А ведь на Дикуля он совсем не тянет, по крайней мере внешне. Чтобы хоть как-то извиниться я развел руками, виновато покачал головой, потом вытащил из своей сумки бутылку и протянул ему, типа, раз трубки мира нема, значит, изобретем стопку мира.

Макс посмотрел на виски с изрядной долей отвращения, скривился и отмахнулся. Обиделся все-таки. Ну и ладно, все равно ведь отойдет, никуда не денется, потому что кроме меня здесь нормальных людей больше нет. Поэтому мы, как два Робинзона, а Робинзоны друг на друга не обижаются.

Я бросил бутылку в траву, поднялся и подошел к кромке воды. Бесцветные волны сияли матовыми бликами и поочередно накатывались на светло-серый песок. Небо же приобрело какой-то металлический оттенок, причем, чем дальше от горизонта, тем оно становилось темнее. Похоже, наступал вечер, и он был пасмурный. Над водной гладью носились чайки, такие же белые, как обычно и, по идее, они должны были кричать, но во всем этом черно-белом свете ни для них, ни для кого-то еще не нашлось ни единого звука.

Бег, похоже, прочистил мне голову, разобщенные извилины начали соединяться друг с другом и, наконец, стали появляться связные мысли. Я их пытался собрать в кучку и раньше, но до того момента не особенно хорошо получалось. Итак… Что это может быть? Вот это все, что вокруг? Это отсутствие цветов, звуков, эти люди, которые движутся не по-человечески. И самое главное… Где я все это видел раньше?

Ответ был насколько предсказуем, настолько же и наивен. В немом кино. В старых-престарых черно-белых лентах, которые время от времени показывали по каким-то научно-популярным и просветительским каналам, а потом искусствоведы с томным придыханием и загадочным блеском в глазах рассказывали о “золотом веке синематографа”. Мне всегда было не особенно интересно смотреть такие передачи, так, если попадал случайно, для того, чтобы время убить. Но не потому, что было неинтересно или скучно. Я им просто не верил. Не верил Чаплину с его котелком и усами щеточкой, не верил застывшей и непроницаемой маске на лице Ллойда, не верил Китону, косящему под наивного ботаника, и всем остальным тоже не верил. Почти так же, как клоунам в детстве. Им я тоже не верил, потому что всегда было понятно, что перед тобой просто усталый взрослый человек, который зачем-то размалевал свое лицо, надел дурацкий парик и гримасничает. Нет, я, конечно, смеялся над репризами и шарадами, но не потому что это было так уж весело. Просто все вокруг смеялись, и мне казалось, что нужно вести себя так же, не зря же они за животы-то хватаются. Ведь если не будешь вести себя так, как все, то о тебе могут сказать “Ты какой-то странный”. А эта фраза, по моему тогдашнему мнению, была сродни проклятию. Никто же не хочет дружить со странным, засмеют же.

Но немому кино я не верил по другой причине. Оно казалось мне ненатуральным, наигранным и надуманным. Их примитивные гэги, застывшие позы красавиц типа Веры Холодной, карикатурные злодеи – все они ведь абсолютно не похожи на реальных людей и на то, что каждый день видишь собственными глазами. Разве в реальной жизни можно лишь единожды взглянув на человека, сказать “Это - мерзавец”. Или “А вот он – хороший человек, очень хороший, правильный”. Там же все так и есть, когда слова невозможны, приходится общаться посредством мимики и жестов, а они-то выдают сразу.

Так что, я всегда относился к немому кино не как к искусству, а как к определенной вехе достижений технического прогресса. Типа овечки Долли. “Смотрите, мы можем показать вам прибытие поезда! Что, испугались? Так-то вот!”. Только теперь вся эта ненатуральность стала абсолютной реальностью, склоняющейся к обыденности. А я, стало быть, аномальным явлением в ней. И если предположить, что здесь все устроено со скоростью шестнадцать кадров в секунду, а мы продолжаем оставаться в своих двадцати четырех, то становится понятно, почему так дерганы и стремительны движения у окружающих, а также то, почему мы привлекли к себе такое пристальное внимание. Мы просто движемся медленнее, гораздо медленнее и кажемся им катастрофическими тормозами.

Господи, что за бред я несу! Мне очень захотелось сесть, обхватить колени руками и сказать вслух самому себе “Что это за бред, в самом деле! Так не бывает! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! И нигде! И никаким образом! В немое кино он видите ли попал… Еще скажи к инопланетянам на тарелочку! Думай, шевели мозгами, должно быть еще какое-то объяснение”. А потом стукнуть себя пару раз ладонями по лицу, охнуть и все сразу отгадать.

А еще очень хотелось моргнуть и оказаться не здесь, а в совсем другом месте. В маленькой комнате, где есть двуспальная кровать, застеленная синим покрывалом, трельяж, пара стульев и больше никакой мебели. Правда в углу там стоит сломанная стиральная машина, а на ней такой же неисправный ламповый телевизор, но это же не мебель? В этой комнате бежевые обои в цветочек, шторы с точно таким же рисунком, а еще там висит желтая пластиковая люстра на два плафона, которая не работает, потому что сломан выключатель. Но его никто не чинит, ведь этой люстрой давным-давно не пользуются, а свет в этой комнате берется или из окна (это когда светло), или из маленькой настольной лампы, которая стоит на трельяже. Рядом с ней расположилась магнитола и из нее доносятся звуки какой-нибудь хорошо знакомой и любимой песни.

Но чуда не случилось, и музыка не взялась вдруг из ниоткуда. Только этот молчаливый монолог смог сделать нечто другое, наверное, гораздо большее, чем тихий релакс в обществе знакомых нот. Я успокоился. Не то, чтобы совсем, но стало уже гораздо легче, и мое состояние начало напоминать то, что случается с водителем, который только что, буквально пару минут назад, чудом избежал попадания в крупную аварию. Только с точностью до наоборот. Такой водитель с самого начала, с того момента, когда все вокруг него непривычно задвигалось, заискрило и заскрипело, обычно бывает очень спокойным, как тот сфинкс. И если его спросить, только сразу спросить, вот только он отъехал от места крушения, так сразу взять и спросить, как ему удалось сохранить самообладание и твердую выдержку, то можно услышать в ответ примерно следующее:

- Эээ… Даже не знаю, как-то само собой вышло. Удивительно, да? Вроде бы должен был запаниковать, а ведь все сделал, как по учебнику – мягкий тормоз, поворот руля… Автоматически так. Словно каждый день в авариях практикуюсь.

Потом он еще чего-нибудь скажет, рассмеется даже и вдруг – хлоп! В одну секунду ему станет понятна простая вещь: вот он сейчас сидит здесь, за рулем своего даже не поцарапанного автомобиля, а ведь мог бы сейчас лежать между обломков и покореженного железа. Запросто мог бы. Он сейчас живет, чувствует запахи, ощущает холод или тепло, а ведь мог бы и не… Причем тоже запросто. И все это, оно ведь прошло очень близко… Настолько близко, что зацепило его своим дыханием. И тогда водитель так дернется всем своим телом, после чего станет другим, не таким, как за секунду до этого. Скажет, что не мешало бы водки выпить, будет долго гладить руль, словно уговаривая себя, что ехать все-таки надо. А потом медленно так поедет туда, куда еще полчаса назад он ехал с гораздо большей уверенностью. Просто у него автопилот выключился, и организм перешел на ручное управление.

А у меня, стало быть, этот самый автопилот только что включился. И хорошо, лучше поздно, чем никогда. Но пока он работает, нужно сделать как можно больше, причем начать следует прямо сейчас. Ведь мне не ведомо время беспрерывной работы этого таинственного внутреннего агрегата и это означает, что я в каждую следующую минуту могу вновь вернуться к состоянию растерянного и истерящего идиота.

Первым делом я вернулся к Максу. Он лежал на том же месте, куда упал после спринта за моей тенью и, подложив сумку под голову, рассеяно смотрел в небо. Заметив меня, Макс лишь скосил глаза в мою сторону, даже не изменив при этом позы. Я сел рядом и для того, чтобы как-то его расшевелить, шутливо ткнул кулаком в бок, после чего стал водить над раскрытой ладонью пальцами, сложенными в щепоть. Тут в Максе словно пружина какая-то распрямилась, он понял меня практически мгновенно, лихим ковбойским жестом извлек откуда-то из кармана помятую книжицу кроссвордов вместе с шариковой ручкой и протянул их мне.

Я прямо на обложке написал единственную фразу: “Ты помнишь черно-белые фильмы?” и, не выпуская бумаги из рук, показал написанное Максу. Он читал долго, может быть, даже задом наперед, потом потряс головой и вопросительно уставился на меня. Тогда я широко развел руки в стороны и замахал ими, словно стараясь обнять разом все окружающее, а потом снова ткнул пальцем в фразу на обложке сборника кроссвордов. Макс долго смотрел на меня непонимающим взглядом, после чего, становящимся привычным жестом постучал себя пальцем по виску.

“Тогда как еще ты можешь объяснить все это”, – приписал я внизу, чуть подумал и добавил к этой фразе четыре жирных восклицательных знака. Хотел еще пятый поставить, да Макс не дал. Он буквально вырвал у меня из рук книжку и впился в нее глазами, а прочитав, посмотрел на меня с какой-то нездоровой злобой, потом перевернул страницу и начал писать.

Он писал минут пять, практически не отрываясь от этого занятия, и лишь изредка поднимал глаза куда-то вверх, словно где-то там была прикреплена шпаргалка. Увидев подобную увлеченность, я подумал, что это затянется еще на неопределенное время, и принялся разглядывать серые волны и разложенный в том же цвете закат, из-за чего едва уловил тот момент, когда Макс остановился и швырнул книжку мне на колени.

“Ты хочешь знать, что я, черт возьми, думаю”, – написал он. – “Ничего. Не могу думать, думалка сломалась. Да и как вообще все это можно понять? Я пробую, но, кажется, что легче сойти с ума или умереть. Да и лучше, пожалуй. Потому что как такое может быть вообще? Я всегда считал себя человеком неглупым, у которого голова относительно неплохо варит, но сейчас чувствую себя абсолютным тупицей. Да еще ты масла в огонь подливаешь со своим немым кино. Это что же, нас сейчас где-нибудь на пленке крутят, а кто-то сидит в зале, пьет пиво, хрустит чипсами, показывает на нас пальцем и уссывается? Ты хоть одного Чарли Чаплина здесь видел? Я тоже не видел. А если поверить тебе, то существует еще какое-нибудь место, где все, как в цветном кино: и Терминатор там бродит, и Бэтмен летает, и черепашки-ниндзя у каждой второй палатки милостыню просят на хлебушек. Это бред, абсолютный и фантастический бред!

Черт возьми, ты хоть во что-то поверил, хоть какую-то точку опоры для себя нашел, а я не знаю…”

И ниже, еще очень много раз были написаны эти два слова – “Не знаю”. Макс извел на них два листа бумаги. Два листа разговора.

Я в задумчивости почесал подбородок. Почему-то ощущение пробивающейся щетины всегда придает мне маленькую толику спокойствия, наверное, почувствовав пальцами эти маленькие волоски, я еще раз убеждаюсь, что все нормально – я живу и функционирую, вот утром еще ничего не было, а сейчас уже появилось, значит, процесс идет своим чередом… Но дело не в этом. Оказалось, что Макс был напуган гораздо сильнее меня. А я еще от него убегал. Совестно, конечно, но оправдываться будем потом, в милиции, а сейчас необходимо что-то делать. Я выдернул из его пальцев ручку и принялся писать ответ.

“Послушай, не надо так утрировать, я ведь не говорю о том, что мы именно в немом кино, просто это какое-то место, где все устроено именно подобным образом. Ведь есть же Бермудский треугольник и масса подобных ему аномальных мест. Это может оказаться таким же, одним из них, просто не очень известным.

Поэтому надо подумать, как отсюда можно выбраться. А немое кино - это только для того, чтобы все было понятней, ведь согласись, похоже, да? У меня в голове уже что-то складывается, но, боюсь, что один я не справлюсь, поэтому мне нужна твоя помощь.”

Про то, что в голове у меня уже идет какой-то процесс, я, конечно, наврал. Там все только крутилось и требовало немедленных действий, пусть каких-нибудь, только прямо сейчас. Но надо же было как-то Макса растормошить, а что может быть лучшей приманкой, чем мелькнувшая надежда. Макс внимательно прочел мое новое послание и посмотрел на меня уже не со злобой, а с какой-то усталостью. Потом он защелкал пальцами (точнее, я понял это по их движению), выражая этим жестом просьбу вернуть ему ручку.

На этот раз Макс писал не с такой галактической скоростью, он время от времени останавливался, перечитывал выведенные им строки и покусывал колпачок, соображая, чем бы можно было продолжить слегка заплутавшую мысль. Наконец, он закончил, еще раз все перечитал и протянул книжку мне.

“Бермудский треугольник, говоришь? Это хотя бы как-то можно объять мозгами. Только вот что… Если о нем никто не знает, то, возможно, отсюда еще никто не возвращался. Такие вот дела.

Нам, наверное, просто надо идти. Куда-нибудь. Прямо, не сворачивая. Тогда, может быть, выйдем. А лучше всего будет пойти по шпалам железной дороги назад, туда, откуда мы приехали. Очень часто бывает так, что выход находится в том же самом месте, где и вход. Сам посуди: если мы приехали сюда оттуда, где все было нормально, то это самое “оттуда” должно находиться где-то там, на другом конце этой ветки.

Вот что я думаю. Других идей нет.”

Неожиданно оказалось, что Макс – это не какой-нибудь там случайный попутчик. Он просто гений. Самый обыкновенный замаскированный гений. Ведь все же было так просто, ядрена кочерыжка! Я ткнул пальцем в записи и показал ему большой палец, мол, круто ты придумал. Потом, точно так же как он недавно, выдернул из его пальцев ручку и начал отвечать. Стало почти темно и поэтому буквы скакали вкривь да вкось, но я надеялся, что Макс все же сумеет разобрать мою писанину. Да, в конце-то концов, если не разберет, я ему на песке нарисую или на пальцах объясню!

“Это круто, Макс! Ты даже сам не представляешь, насколько это круто! А я еще хожу, голову ломаю зачем-то, просто надо было сразу к тебе обратиться. Выход там же, где вход – это прямо как в супермаркете. Пошли прямо сейчас, а?”

Макс долго вглядывался в мои пляшущие строки, тер и щурил глаза, потом протянул мне листок, указал пальцем на слово “ломаю” и вопросительно нахмурил лоб. Вместо ответа я просто чиркнул зажигалкой и поднес маленький огонек поближе к бумаге, типа, моя соображалка тоже хоть на что-то годна.

Потом Макс улыбнулся. Первый раз за все это время улыбнулся. Это было здорово. Даже надежды дополнительной добавляло. Однако, когда он прочитал все до конца, то отрицательно покачал головой, затем быстро написал пару фраз и передал свое послание мне.

“Давай утром пойдем, я как-то перегрелся внутренне от всего и теперь нужно остыть. Сил никаких, организм требует подзарядки, поэтому давай поспим, а вот завтра с утра и пойдем. А то еще забредем в темноте в другое кино, туда, где персонажи фильмов ужасов живут.”

Я отлично его понял. У меня тоже такое случается. Как только произойдет что-то неприятное или поругаешься с кем-нибудь близким, но не просто так, а серьезно поругаешься, то сразу начинает очень хотеться спать. Этакий психологический щит. Причем можно уснуть прямо в одежде, не раздеваясь и проспать так полдня, а то и больше. А потом, когда проснешься, все воспринимаешь гораздо спокойней, как-то отстраненно и сразу находятся правильные слова или верное решение. Поэтому я всего лишь покачал головой, соглашаясь с Максом, и прилег рядом.

Но поспать у меня не вышло, видимо, тот самый моторчик, который с таким трудом завелся внутри, никак не хотел останавливаться. Вот Макс, так тот буквально за минуту отрубился и теперь сопел себе спокойно, а я ни в какую. Где-то полчаса себя уговаривал, обещал, что все случится завтра, что для этого мне необходимо много сил, а чтобы они появились, непременно нужно поспать. Фигушки, никакой ответной реакции. Тогда я бросил это бесполезное занятие и просто стал смотреть вверх. В небо.

Вот странно… Насколько бы небо не темнело, его ведь никто не называет черным. Просто говорят “темное небо”. Или, там “стемнело”. Наверное, оттого, что какая бы не была длинной ночь, небо никогда не темнеет полностью, в нем всегда остается кусочек света. Пусть крохотный, но он все же есть. А вот здесь небо было именно черным. И на этом небе были звезды. Самые разные звезды. И крупные, и мелкие, и яркие, и тусклые. Я давно их так не видел.

Что-то подобное случилось со мной в армии. До дембеля оставалось месяца три и это значило, что я могу себе позволить практически все, что угодно. А еще заканчивалась зима, и какое-то непонятное чувство ворочалось в груди, перемешиваясь с этим самым ощущением свободы, а также с тоской по дому, предвкушением того, как все будет, когда я вернусь, осознанием собственной юности и еще с чем-то таким, о чем я уже давно забыл. Как-то вечером, после ужина, я вышел из казармы покурить. Чиркнул зажигалкой, затянулся, посмотрел вверх – и все. Сразу забыл и про сигарету, и про армию, и про себя самого. Там такие звезды были, я даже и не думал никогда, что это настолько… Настолько больше меня, наверное. Их же не сосчитаешь даже, а ведь есть еще планеты, которые около них крутятся. И еще кометы всякие, метеориты там… И есть я, который невыразимо меньше этого, но может увидеть сразу столько много звезд. Одновременно больше и меньше. С того дня я стал практически ежедневно выходить смотреть на звезды, и всякий раз это было как-то по-особому ново. А потом вернулся домой и почему-то забыл об этом. Зря, наверное, забыл.

И вот теперь я лежу здесь, под каким-то другим небом, в каком-то странном незнакомом месте и смотрю на звезды. А они совсем другие. И мне очень жалко, что я больше не помню названия созвездий, кроме какой-то там Медведицы. Ну, той, у которой ковш есть. Еще помню, что есть Южный Крест, но он складывается в небе только в другом полушарии, и поэтому я его никогда не видел.

Те люди, которые здесь живут, они, наверное, тоже не знают созвездий. А если и знают, то не могут об этом никому рассказать, потому что у них нет никакого словарного запаса. Даже интересно, как они вообще живут-то? Как можно жить, изъясняясь исключительно выражением лица и движением рук? У них, видимо, все по-другому, совсем иной уклад жизни, непохожий на наш. Они, должно быть, не сделали массу открытий, потому что не могли обсудить друг с другом то, чего еще нет, ведь как это показать на пальцах? Или же, наоборот, продвинулись гораздо дальше, не отвлекаясь на пустопорожние споры. У них не должно быть театров и концертных залов, ведь здесь невозможно играть спектакли и писать музыку. Ну, разве что театр мимики и жеста. А музыку они читают в нотах – кто-нибудь их пишет, а остальные читают и музыка звучит прямо у них в голове. И не нужны никакие инструменты, она просто играет внутри и все. Хорошо им, я бы тоже хотел, чтобы у меня в голове звучала музыка, без всякой помощи портативной техники. Хотя нет… Глупость это, откуда же взяться нотам, если их никто не слышал? Да и алфавиту тоже, ведь эти самые палочки и кружочки, они произошли из тех звуков, которые мы издаем. Значит, книг, газет, журналов и остальной печатной продукции у них тоже не должно быть. Но откуда тогда взялся на вокзале киоск с прессой? И что там продают? А может быть, у них существуют какие-то другие виды искусств, недоступные моему пониманию?

А бизнес? Интересно, насколько он у них развит и как это вообще происходит? Ведь телефонов тоже нет, зачем же они нужны, когда в них ничего сказать нельзя? Или же переговоры… Вот собираются несколько человек за круглым столом, солидные такие, холеные, в дорогих костюмах и часы у каждого поблескивают тоже не дешевые. Собрались, сели, и давай друг другу рожи корчить! Да и что в таких условия можно было бы продавать? Не знаю. У них все должно быть гораздо меньше завязано на деньгах.

И, возможно, они даже гораздо добрее, ведь самое обидное и неприятное, что только может быть – это слова. Они въедаются в память и остаются там практически навсегда. Вроде бы уже и не вспоминаешь, забыл давно, но иногда так накатит и станет настолько неприятно… Противно даже. Ведь знаешь, человек специально хотел тебя обидеть, а ведь все равно… И самое гадкое во всем этом то, что начинаешь даже сомневаться, а не правда ли это? Вроде бы точно знаешь, что и сам не такой, и делал все совсем не так, только лишь… Уж лучше бы в глаз сразу и все дела.

Или, к примеру, вранье. Как здесь можно врать, когда нет слов, которыми это можно сделать? Не так пальцы загнуть или гримасу фальшивую состроить? Тогда что же получается – они здесь совсем не врут, что ли? Быть такого не может. Нет, это очень хорошо, когда можно не врать, это правильно, но представить, что так живет целый город? Подобные вещи находятся за гранью моего понимания. Значит, врут. И именно своей мимикой и своими жестами. А это же еще хуже, ведь врешь не словами, а телом. Своим собственным телом, тем, которое у тебя одно-единственное и которое у тебя всегда с собой, каждую секунду.

Я приподнялся на локте, вытащил пачку сигарет и закурил. Передо мной вдруг возникла дилемма – из этого места так хотелось побыстрее свалить, но оно было очень интересным. Может быть, задержаться здесь на пару деньков, а уж потом по тундре, по железной дороге? Серьезный вопрос, такие дела на трезвую голову не решаются, нужно хотя бы символически, для дальнейшего ускорения мыслительного процесса. Я нашарил в траве бутылку виски и резким движением свинтил у нее пробку. Вот и пригодился подарок этого странного проводника. Хотя что-то тут все-таки нечисто, какое-то тревожное ощущение у меня осталось и от него, и от его подарка. Конечно, вискарь такой выдержки – это не самое…

Стоп! Я еще раз вгляделся в цифры на этикетке и даже пару раз сморгнул для достоверности, что это мне не почудилось. Но ничего не изменилось.

Похоже, теперь меня осенило!

Макс долго не мог понять, что же, собственно говоря, происходит. Только что он спал и видел сны, причем, должно быть, такие, в которых все нормально. То есть все остановилось в том состоянии, в каком было на сегодняшнее утро. Причем сны эти были очень реальные, такие, когда не понимаешь, явь это или нет. И вдруг его сон начало трясти, словно в нем дефект какой-то выискался. Максу понадобилось довольно много времени, чтобы понять, что это не сны, а он сам трясется. Точнее сказать, его трясут. Не знаю, так ли все было на самом деле, но именно это отразилось на его лице в момент пробуждения.

Надо было ему как-то объяснить все… Причем не просто так, а убедительно, ведь обычному рассказу он не поверит. Я бы тоже не поверил на его месте, поэтому нужно как-нибудь по-особенному…

Вот только как? Я ведь даже написать ничего не могу, темно же, Макс ничего не разглядит. Остается опять пантомиму показывать. Я изобразил процесс писания, поводил сложенными пальцами по ладони, потом потер глаза и схватился за голову, типа, нужно столько сказать, но не знаю как. Макс в ответ лишь вопросительно дернул подбородком и пожал плечами. Тогда я начал подсовывать ему под нос бутылку, тыча пальцем в этикетку и выпучивая глаза. Макс посмотрел на меня с недоумением, потом зачем-то полез в свою сумку, достал оттуда фонарик, включил его и посветил мне в лицо. Его запасы прямо-таки неисчерпаемые! Возможно, что где-то в глубине его сумки прячется ручной бегемот или инопланетный кролик. Но удивляться этому факту было некогда, и поэтому я просто вырвал фонарик у него из рук, схватил ручку с бумагой и принялся писать.

“Смотри на этикетку! Тринадцать лет выдержки! Тринадцать!!! Так не бывает! Бывает двенадцать или восемнадцать, а тринадцатилетний виски не выпускают! Помнишь, откуда у меня эта бутылка? Мне ее проводник дал. Именно что не продал, а подарил. Я тебе не успел рассказать про него, ты уже уснул тогда. Он такой странный был, все про чудеса какие-то говорил, спрашивал хороший ли я человек, а потом вот эту бутылку дал. Бесплатно.

Мне кажется, что это неспроста. Я даже уверен в этом. Это знак. И нам нужно сейчас ее выпить. У меня такое ощущение, что если мы это сделаем, то что-то может измениться.”.

Макс прочел мое сообщение об удивительном открытии, потом как-то странно посмотрел на меня, покрутил распахнутой ладонью у головы и начал писать ответ. Я читал его практически в режиме реального времени, потому что нетерпеливо заглядывал Максу через плечо.

“Значит, ты считаешь, что этот проводник – колдун. А виски – волшебное зелье. Вот мы его сейчас выпьем и сразу станем разговорчивыми эльфами с крылышками. Так? Просто очумительно, я даже слов не подберу, чтобы как-то поименовать твой бред. Но ладно, допустим, я поверил. И чего тогда? Тут какая-нибудь инструкция по применению есть? Правильно, нету. Только состав, причем стандартный для любого виски. Представь – мы ее сейчас выпьем, и что дальше? Ты же не знаешь, для чего это и сколько его надо? Я тоже. Вот возьмем и переберем, тогда не только онемеем, но и ослепнем. А слепого кино ведь пока не придумали. Давай лучше поосторожнее будем, сейчас выспимся, а завтра попробуем смотаться? ”.

А как я еще хотел? Типа Макс сразу проникнется, мы разопьем бутылочку и сразу исцелимся? Я бы на его месте тоже ни за что не поверил, он ведь не встречался с проводником. Да и объяснил я плохо, бездарно даже… Но что теперь делать мне? Я-то все видел, я все понимаю? Понимаю, что все они как-то связаны. Проводник, бутылка, нехорошее число на этикетке, эти море, пляж и весь город – все они звенья одной цепи.

Я решил поступить очень просто. Без объяснений. Просто отвинтил пробку и сделал глоток. Светло-коричневый самогон обжег горло и рухнул куда-то вниз, в меня. На вкус обыкновенный виски, ничего такого необычного. Я глотнул еще раз и протянул бутылку Максу, но он в ответ лишь резко замахал руками и отрицательно затряс головой. Я лишь плечами пожал. Ну ладно, пусть тебе будет хуже, потом, когда со мной уже все случится, ведь сам придешь и попросишь. Поднявшись на ноги, я приставил два пальца к виску и жестом белогвардейского поручика отсалютовал Максу, после чего пошел к воде. Там сел и обернулся. Макс снова устраивался спать. Зелье пока не действовало. Внутренний моторчик продолжал вращаться. Что ж, если мои предчувствия меня обманывают и это просто виски, а цифра на этикетке – банальная опечатка, так хотя бы напьюсь по-человечески.

Я сидел на берегу, методично уничтожал виски, и время от времени пристально изучал свое состояние. Ничего не менялось. Никаких волшебных превращений, толчков изнутри, внезапных озарений – ничего не было. Но я уже почти и не думал ни о своих догадках, ни о том, что моя гипотеза оказалась, похоже, фальшивой. Просто сидел и пил виски.

А еще я курил. Быстро и много, практически с пулеметной скоростью. Почему-то когда выпьешь, то хочется много курить. Наверное, под воздействием чар зеленого змия что-то изменяется внутри, и начинаешь ощущать себя не собой, а кем-то другим. Иным загадочным персонажем, который просто забрел сюда на огонек промочить горло. И у него в руке обязательно должна дымиться сигарета, для того, чтобы этот ореол таинственности материализовался в струйку сизого дыма. Ты (то есть он) говоришь так неторопливо, спокойно и уверенно, потом делаешь глубокую затяжку и опять что-то говоришь… И тебе кажется, что те люди, которые тебя окружают, они обязательно сейчас думают “Какой он все-таки интересный человек”.

Вообще-то, тебе это только поначалу кажется, а потом ты просто хочешь курить, когда выпьешь, потому что одно уже практически не отделимо от другого. Привычка такая.

Сигареты кончились быстрее, чем я предполагал. Просто в один момент пошарил в пачке, а там ничего нет. Пусто. Можно было бы у Макса попросить, но он ведь спит, а еще раз будить его по пустякам не хотелось. Я пошарил глазами в поисках бычков и с разочарованием выяснил, что все это время бессовестно засорял море и теперь оно, похоже, мне отомстило. Не было ни грамма, ни затяжечки. Отвратительно! Я со злости запустил в море увесистый камень, а потом даже ногой топнул, но сделал это неуклюже, поскользнулся и ударился спиной оземь. Головой не ударялся, но от встряски, вызванной падением, в ней все равно что-то словно переключилось, и я вспомнил…

Вспомнил одну вещь. Уходя из купе, я оставил на столе начатую пачку сигарет. Еще так внимательно посмотрел на нее, но почему-то решил не брать. А в ней еще штук восемь оставалось, как раз, чтобы до утра спокойно дотянуть. Правда, туда нужно было еще как-то добраться… Но ведь алкоголь уже вовсю носился в моей крови и, каким-то только ему ведомым образом, нейтрализовывал страх. Да и что тут, собственно, такого? Сейчас ночь, все уже давно спят, шанс кого-то встретить минимален, и идти тут, вообще-то, не так долго, минут через пятнадцать уже вернусь. Заодно можно будет попробовать разузнать чего-нибудь об этом месте, пока никто не видит.

Я решительно поднялся, отряхнул брюки от налипших песчинок, взял бутылку и пошел. Проходя мимо мирно спящего Макса, шутливо погрозил ему пальцем, дескать, раз не захотел со мной пить, тогда я один буду в разведчиков играть. Он словно почувствовал мой взгляд и повернулся на другой бок, прикрыв голову рукой. Ладно-ладно, спи себе, мы, разведчики-курильщики, народ незлобный и отходчивый, поутру обо всем поведаю.

Не спеша, слегка нетвердым шагом я двинулся в сторону бульвара. Тут же выяснилось, что протяженность моего забега была не такой уж значительной, всего метров двести пятьдесят, не больше, а ведь казалось, что бежал целую вечность. Не совпали ощущения с действительностью, бывает… Это хорошо, что я пошел вот таким. Пьяненьким. По-трезвому сейчас бы боялся всего и шарахался от любого шевеления травы, словно там, в ней, сосредоточилось все мировое зло, которое только и ждет момента, чтобы напасть. А так гораздо легче получается, алкоголь обычно вытравляет из сознания изрядную часть нелепых страхов, заменяя их такой же долей пофигизма. Идешь так и думаешь: “Ну и пускай. Пускай нападут сейчас, изобьют, ограбят, даже убьют. Если судьба такая, то куда ж от нее деться-то. А я вот буду себе идти. Туда идти. Куда дойти хочу. И все. И не трогайте меня, пожалуйста, все равно ведь не передумаю. А если случится чего, то тогда и буду решать, как выкручиваться.”.

Бульвар был безлюден и почти пуст. “Почти” олицетворяла собой одинокая поливальная машина, которая разбрызгивала воду, двигаясь со скоростью хорошего гоночного автомобиля. Я спрятался за дерево, подождал, пока она проедет, а потом таким же чуть нетвердым шагом пересек бульвар. Стало понятно, что мы почти не отошли от вокзала, хотя… Возвращаться – оно ведь всегда ближе, чем идти в первый раз.

Поезд стоял на месте. Я почему-то был абсолютно уверен, что он там, а не делся куда-то, не уехал, не растворился в пространстве и времени. Словно шестым чувством это чуял. До него оставалось пройти только небольшое поле… Нет, поле – это слишком громкое слово, вот большой пустырь будет все же правильнее. А на этом поле-пустыре росла трава. Обычная такая, которая во всех других местах бывает зеленой. Здесь же днем она была темно-серой, а в ночи казалась вообще черной. Уже появилась роса и от этого та картина, которая открылась передо мной, казалась еще более жутковатой – поблескивающий черный пустырь, в конце которого застыл поезд с абсолютно темными окнами, а над ним завис тонкий серп месяца. Вполне достойно фильма ужасов. Но у меня в руке имелась бутылка с “зельем храбрости” и пары объемистых глотков оказалось вполне достаточно для того, чтобы выдумать себе ободряющий девиз и зашагать дальше. “Нормальные джедаи всегда идут вперед”, – вот как он звучал.

Я приближался к поезду и думал о том, что…

… может быть, кинематограф изначально был не совсем тем, чем его принято считать. Или даже не так… Наряду с обычным кинематографом существовал еще и другой, который снимал не окружающую оператора действительность, а вот эту. Ту, которая сейчас вокруг меня. Просто кто-то выдумал аппарат, но толком не понял, как он работает. А, может быть, нашел его где-нибудь. И стал снимать. Он подглядывал истории из жизни обычных людей отсюда, а потом выдавал их за художественные постановки. И все эти звезды “великого немого”, которые почему-то не смогли перекочевать в звуковую эру –они не более, чем простые горожане, за которыми кто-то пытливо подсматривал….

Свой вагон я нашел сразу же, ведь только в одном была открыта дверь, ведущая в тамбур. Прошел по коридору, заглянул в купе… Точно! Вот они, лежат родимые! И даже не восемь штук, а десять! С чувством исполненного долга я сгреб пачку со стола, потом вышел из вагона и закурил.

Ну что же, теперь можно и последопытствовать немного. Цель номер один – здание с вывеской “Ремонтная мастерская”. Там горит свет в одной из комнат на первом этаже, поэтому будем подсматривать, чего это они ремонтируют и мастерят в такое время. Подкрадываться на мысочках из-за отсутствия звуков не было смысла, поэтому я просто подошел и осторожно заглянул.

И увидел.

То, что я увидел, сподвигло меня на неадекватные действия. Во-первых, я разбил окно. Даже в мальчишестве не бил стекла, а тут схватил палку, что есть силы стукнул и расколотил окно вдребезги. А во-вторых, влез в образовавшийся проем. Тоже нетипично для меня, никогда не любил хулиганить, но теперь выдался особый случай, для того, чтобы восполнить этот пробел в образовании. Все дело в том, что в этой комнате находилось два человека. Одним был тот самый ремонтник, который убегал от нас с Максом сегодня днем, а другим – мой старый знакомый.

Проводник.

Ремонтник отреагировал на мой необъявленный визит практически моментально – снова задергался, ускоренно заработал лицевыми мышцами и принялся тыкать указательным пальцем в мою сторону. Какой-то истерик, право слово. Проводник же лишь смерил меня взглядом, прищурился и даже не поменял позы.

- Что ж ты стекла бьешь, мил человек, они же казенные, – сказал он куда-то в сторону. – Зашел бы в дверь, как все люди ходят. А еще убеждал меня, что хороший человек, вай-вай-вай!

Он говорящий! Он говорящий, япона мама! А я могу его слышать! В тот момент я, наверное, смотрел на этого человека, как на восьмое чудо света – не дыша, не моргая, не двигаясь и даже сердце, казалось, не бьется. Проводник лишь коротко улыбнулся в ответ, а потом строго так спросил.

- И чего молчишь? Нахулиганил, понимаешь, а теперь застыл, словно столб. Ты бы объяснился, что ли, может, за тобой там волки гнались, тогда мы поймем. Или ты так быстро разговаривать разучился?

В ответ я закивал головой, а потом еще и добавил.

- Да.

Мой голос! Мой натуральный голос! Не внутренний какой-нибудь, а настоящий, тот, который слухом ловишь. Пусть слышать его было уже немного непривычно, но все-таки безумно радостно, потому что это именно он.

Хмель улетучился в одну секунду, я таращил глаза по сторонам и с разными интонациями произносил это самое “Да”.

- Чего да-то? – рассмеялся проводник. – Ты, это, говори уже чего-нибудь или я пойду.

- Как пойду? Куда пойду? Зачем пойду? – залепетал я.

- Куда-куда? – передразнил меня он. – На кудыкину гору воровать помидоры, вот куда! Что же мне теперь сиднем здесь сидеть и слова из тебя клещами вытягивать? Дела у меня. Работа.

С этими словами он поднялся, надел на голову фуражку и протянул руку ремонтнику. Тот схватился за голову и снова принялся строить гримасы. Проводник терпеливо дождался окончания мимического припадка, после чего два раза коротко кивнул, хлопнул ремонтника по плечу и повернулся ко мне.

- Ну, ты и напугал беднягу, ни за что не хочет с тобой наедине оставаться. Пойдем-ка со мной, поговорим как раз, небось соскучился уже по разговорам-то?

Не дожидаясь ответа, он прошел мимо меня и направился к двери. Я в растерянности посмотрел на ремонтника. Он заметил мой взгляд и замахал руками, словно пугало, нещадно терзаемое порывами ветра, дескать, проваливай отсюда, да побыстрее. В ответ я поднял вверх сжатый кулак (типа, но пасаран!), потом сжал руки над головой (мир, дружба, жевачка) и бросился к выходу.

Проводник особо не отреагировал ни на мое тяжелое дыхание сзади, ни на лицо с выпученными глазами, вдруг возникшее слева. Он лишь утвердительно кивнул самому себе, взялся пальцами за козырек фуражки и спросил:

- Ну что, мил человек, как тебе здесь?

- Зашибись! – выдал я первый пришедший в голову подходящий эпитет. – А как бы вы сами себя чувствовали: просыпаешься – и ни голоса, ни слуха? Что это такое вообще? Где мы находимся?

- В чуде, – безо всяких эмоций сказал проводник. – В обыкновенном чуде. Смотрел такой фильм, наверное? Тут, конечно, все немножко по-другому, но это все равно чудо, уж не сомневайся.

Он отшвырнул носком ботинка маленький камушек, лежавший на его пути и снова спросил.

- Ну, так что, понравилось тебе чудо-то?

- Это чудо? – переспросил я с недоверием в голосе и тут же повторил свой вопрос, но уже более нервным тоном. – Это чудо? Да это кошмар какой-то, а не чудо! Мне в самом страшном сне не могло такого присниться. Чудо – это когда хорошо, а тут…

Я обвел рукой окружающее меня чудо, потому что только подобным жестом мог выразить свои эмоции, слов на них не хватало.

- Конечно-конечно, – улыбаясь, произнес проводник. – Чудо – это сказка с хорошим концом, так, что ли? C Жар-птицей, Коньком-Горбунком и шапкой-невидимкой? Не-а. Чудо – это когда необычно все. Не так, как каждый день. Так вот. Но, попав в него, почти все стараются сбежать обратно. Ты ведь тоже хочешь, правда?

- А можно? – я вцепился в локоть проводника и дернул его изо всей силы.

- Опять хулиганишь? – резко сменил он тон и нахмурил брови.

- Да, я это так, от неожиданности, – промямлил я, оправдываясь, и отпустил его руку. – Нет, мне, конечно, интересно узнать что тут и как, но, если по правде, то ну его нафиг!

- Ну его нафиг, - повторил за мной проводник, потом хмыкнул и зашагал дальше.

Мы подошли к поезду. Проводник деловито оглядел состав, потом зачем-то почесал в затылке и раздраженно произнес.

- Ну, ладно… Если уж тебе так наскучило чудо, то отвезу тебя обратно. Садись давай.

- Прямо сейчас? – последние несколько минут я только и делал, что удивлялся.

- Нет, после дождичка в четверг, – съязвил в ответ проводник.

- А, это… - растерянно произнес я. – А следующий рейс когда? Может быть, я до него здесь перекантуюсь и тогда уж на нем, а?

- А кто его знает, когда следующий рейс, – похоже, что проводник уже начал издеваться надо мной. – Я ведь расписания не составляю, когда скажут, тогда и поеду. Может, уже завтра, а, может, и вообще никогда. Ты, мил человек, сейчас решай – любо тебе здесь или не любо.

Он залез в вагон, повернулся и гаркнул прямо мне в лицо.

- До отправления поезда две с половиной минуты.

Опять две с половиной? Меня просто преследует это странное число. Да как я успею собраться за такое короткое время. Там же вещи, деньги, там Макс, наконец! Как же я могу вот так, без него, он же за этот день стал мне почти что родственником?

Нет, я сейчас, конечно, помнусь изрядно, повздыхаю тяжко, а потом откажусь, ведь как я могу-то? Будем каждый день ходить на вокзал, может быть, даже шалашик тут разобьем, и жить станем. А там, глядишь, и притерпимся к здешней действительности. Люди в гораздо худших местах живут – и ничего, рады даже. Или рванем с утра по рельсам, авось выберемся…

Но тот, нутряной “я”, который живет где-то глубже слов и мыслей, похоже, уже все решил. Моя рука взялась за поручень, нога ступила на подножку, затем пара шагов и вот я уже внутри. Проводник что-то произнес, но я не разобрал его слов, только повернул голову на звук его голоса и вопросительно посмотрел.

- Именно так и делаются долги, – повторил он.

Тоже мне, умник выискался! Знал бы он, каково мне сейчас. Насколько мне сейчас… Нет такого слова, чтобы выразить, можно только сморщиться, втянуть голову в плечи, потрясти перед собой рукой со скрюченными пальцами, а потом бессильно и безвольно ее опустить.

Я зашел в свое купе, сел и прижался лицом к стеклу. Как же там Макс? Он проснется, а меня нет. Нигде нет. И он останется один посреди этого “чуда”. Станет меня искать, потом, наверное, вспомнит, как отказался ночью со мной пить… Пускай он подумает, что это виски так на меня подействовал и я исчез. В этом есть хотя бы капелька логики, пусть чудовищной и непостижимой, но все-таки… Я буду этого очень сильно хотеть, Макс! Правда, очень-очень. Ведь это – единственное, что я могу для тебя сделать.

В дверном проеме показалось лицо проводника.

- Поезд отправляется! Просьба провожающим покинуть вагон! – зычно произнес он, потом посмотрел на меня и улыбнулся. – Да знаю я, конечно, что кроме тебя, никого здесь нет, но порядок – есть порядок.

- Там человек на пляже остался, - бесцветным голосом произнес я. – Можно вас попросить в следующий раз разыскать его и тоже отвезти обратно?

- Не боись, – с какой-то странной теплотой в голосе ответил проводник. – Если ему будет нужно обратно, то он обязательно отыщет дорогу, так уж тут все устроено. Ты давай, это, ляг, поспи. Давай-давай, надо так, в общем.

- Угу,- согласился я. – Выход там же, где вход, да?

- Проводник лишь подмигнул мне в ответ и собрался было идти, но наткнулся еще на один мой вопрос.

- Подождите, пожалуйста. Быть может, это просто праздное любопытство, но, все-таки, кто вы? Одиночка или орден какой представляете?

- Конечно, орден, – согласился проводник и коротко хохотнул. – Еще какой орден. Рашн Рейлвейз. Слыхал про такой? То-то. Спи давай.

И он ушел. Тем временем поезд дернулся и начал потихоньку набирать скорость. Мимо моего окна поехали здание вокзала, палатка, в которой, как мне показалось, продают печатную продукцию (я так и не посмотрел, что же там на самом деле) и длинный бульвар, за которым на берегу большой воды спал Макс. А я уезжал. И засыпал.

- Давай, вставай уже, хватить дрыхнуть, – раздался над моим ухом сердитый женский голос.

- Что, уже приехали? – спросил я сквозь сон.

- Нет, еще и не отъезжали, – в голосе незнакомой собеседницы послышались едкие нотки. – Всю дорогу проспал, пьяница чертов! Вставай, кому говорят, хватай мешки, вокзал отходит!

Я приоткрыл один глаз и посмотрел на этот источник шума. Пожилая женщина в цветастом платке взглянула на меня с пренебрежением, потом подхватила чемоданы и вышла из купе.

Поезд стоял. За окном была Москва. А в ней – осень. Об этом возвещал прилипший к оконному стеклу кленовый листок с желтыми прожилками, словно он являлся печатью в таинственном приказе, возлагающем правление и всю полноту ответственности именно на это время года. За стеклом куда-то спешили люди, пестрели разноцветные куртки и раскрывались зонтики.

Пора выходить. Сделать это несложно, тем более, что я теперь налегке, так что долгих сборов не требуется. Нужно просто встать и пойти. Выйти из вагона, спуститься в метро, а там еще куда-нибудь. Подальше отсюда.

Стоявшая в дверях проводница посмотрела на меня с опаской и недоверием.

- У вас все в порядке? – негромко спросила она.

- У меня? Да-да, все хорошо, спасибо большое… Нет, правда, все нормально. А что, я похож на человека, с которым что-то не так?

- Ну, не знаю, – пожала она плечами в ответ. – Садились с таким шоу, потом проспали всю дорогу… Может, у вас случилось чего?

- Да нет, ничего особенного, – я нацепил на физиономию дежурную улыбку и продолжил. – Просто устал, наверное. Отдыхать устал. Вы не подскажете, а где тот проводник, который обслуживал этот вагон? Сменился уже?

Проводница удивленно округлила глаза и с какой-то обидой в голосе ответила.

- В этом вагоне был только один проводник. Это я.

А нормально! Если принять за норму все то, что со мной происходило, то вполне вписывается. Чего еще я мог ждать? Конечно, это теперь кажется сном, просто кошмарным видением под стук колес. И весь этот город немого кино, и проводник, и Макс – все они просто пригрезились мне.

- Но где тогда твои вещи? – сказал кто-то, находившийся внутри меня.

- Вещи? – я лишь рассмеялся в ответ. – Да спер их, наверное, кто-то по дороге, пока я дрых. Хорошо, что хоть карманы не обшарили, паспорт и часть денег целы остались.

- Тогда вспомни, когда ты последний раз пил? Ведь от тебя пахнет алкоголем, правда?

Я принюхался. Действительно пахло, причем изрядно. Значит, так. Виски пил (но это во сне), коньяк с Максом пил (это тоже во сне), а раньше… Раньше не помню.

Нестыковка получается в показаниях. Так, значит… Я явственно почувствовал шевеление собственных волос, всю жизнь думал, что это всего лишь расхожее выражение, ан нет, вот и ощутить довелось. Тогда получается… А вот то, все то, что было до этого поезда, все эти странные люди, бредовая череда событий, таинственное исчезновение – это что тогда? И когда я уснул? А сейчаc, в эту секунду? Сейчас я … как?

Рассказать бы кому об этом, посоветоваться… Просто остановить сейчас первого встречного и все ему выложить, как на духу. Или же позвонить другу, только самому лучшему и выдохнуть в трубку “Дружище, со мной тут такая петрушка приключилась, надо бы обмозговать сообща”.

Но как такое расскажешь? Прохожий пошлет куда подальше, друг будет занят. А если даже по какой-то диковинной причине и окажется свободен в будний день, то тоже покрутит пальцем у виска, потому что… Как иначе-то? Ведь это… А, впрочем, я и не особо настаиваю…

- Пройдите, пожалуйста, на выход, поезд следует в депо, – голос проводницы вернул меня в реальность.

Она смотрела на меня чуть испуганно, видимо, в какой-то момент мне пришло в голову озвучивать свои мысли. Еще раз извинившись, я вышел из вагона, поднял воротник, пытаясь спрятать голую шею от порывов ветра, и пошел.

Просто пошел по перрону.