На Октябрьскую выпал снег. Завалил мир до самой макушки, но не наглухо. Не успело солнце прорвать тучи, а уж проклюнулся капель с крыш. Под глубоким, поколен, белым ковром захлюпала грязь.

- Аманыват зима, - судачили мужики. – На тёплую землю лёг снег-то. А в болотах теперь, коль не растает, на всю зиму ловушки – лёд-то чутошный.

У Натальи Тимофеевны морщины разбегались от глаз к вискам, к впалым щекам. Она добрым, по-детски открытым взглядом поглядывала на Егорку, то и дело поправляя белый в синий горошек платок на голове, и как-то нараспев говорила:

- О-хо-хох! В чём же ты поедешь? В валенках сыро, а сапоги худые.

- Ничего, - успокаивал Фёдор мать. – Доехать только, там его в казённое обуют…

- Ты там смотри, рот не разевай, - наставляла Нюрка брата. – Чай не деревня. И Лёньку найди обязательно, слышишь?

Она растянула за спиной платок на раскинутых руках, будто крылья расправила. Егорка повернул к ней голову, ожидая: что же передать Алексею. Но платок опал: птица сложила свои крылья – где-то теперь её сокол.

Заскочил попрощаться с Леночкой. Девочка ласковым котёнком прыгнула на руки и уткнулась курносым личиком в дядькину шею. Закрыла глазки, будто уснула, лишь туго натянулись чёрные бровки, выдавая напряжение. Тяжёлый вздох, потрясший маленькое тельце, едва не вышиб из Егорки слезу. Сдержался.

Матрёна вытерла руки о висевший на крюку рушник, сдёрнула косынку, тряхнула головой, разметав по плечам тяжёлые волосы. Всё это делалось с умыслом, ведь никому не секрет, что Егорка влюблён в жену старшего брата. Взяла его за плечи, перекрестила двумя перстами и крепко поцеловала в губы.

А уж Фёдор торопит. У него есть ещё дела в Троицке – надо застать начальство на местах.

Всё, кажется, простились и поехали. Душа переполнена теплом шершавых материнских ладоней, вкусом Матрёниных губ, запахом Леночкиных волос, а в спину долго смотрит Петровская колокольня. От жалости к себе Егорка надрывно вздохнул.

- Что нюни распустил? – раздался невесёлый Фёдоров голос. – Собирался, собирался, как ехать – забоялся. Дома бабы всё утро носами хлюпали – у меня из-за них голова разболелась. Тут ты…

Егорка молчал. Фёдор продолжил:

- Запомни брат: человеку для счастья нужно столько же радостей, сколько и невзгод.

Егорка покосился на брата. Тот сидел в профиль, невозмутимый, ранопоседевший, светлоглазый, очень похожий на мать. Фёдор прикурил, выпустил густой шар дыма, причмокнул губами, подгоняя лошадь.

- Ах вы, ироды! Ах, мокроносы! Вот я вам! – седой, сутулый старик тряс над головой палкой, гоняясь за мальчишками, забравшимися в его сад. Одного даже изловчился поймать и на виду у всей улицы притащил за ухо домой. Отец его тут же выпорол, а старик одобрил:

- Учи чадо, покуда поперёк лавки лежит: вытянется вдоль – поздно будет. Истину говорю.

Этим воспоминанием начинается сознательная жизнь Андрея Яковлевича Масленникова. Прошли годы, и на смену детскому озорству пришли новые увлечения. Андрейка выучился играть на гармошке. После успешного окончания сельской школы, поступил в педагогическое училище. Вот дома удивятся, думал Андрей, возвращаясь в родные места в должности заведующего начальной школы. И не беда, что отроду нет и восемнадцати лет – в ту пору взрослели скоро. Земляков он действительно удивил и порадовал: свой, доморощенный начальник. На любом сельском празднике не было гостя желаннее Андрюши – гармониста. И школа при нём пошла в гору, смышленым и пробивным оказался её новый заведующий.

Как-то пригласил в райком партии завотделом Горелов Иван Иванович и начал разговор издалека:

- Помню деда своего… За столом командовала мать, но хлебом занимался только дед. Он брал его заскорузлыми пальцами осторожно, не терпел, когда каравай клали верхнею коркой вниз: «Вас-то никто не кувыркает». Не любил, когда хлеб резали уступами, крошили, не доедали иль обращались с ним не уважительно. Свирепел, когда видел брошенные куски. Помню его рассуждения: «В жизни сперва идёт главное, а за ним второстепенное, сперва щи, а потом каша, сперва мужик, а потом баба. Хлеб – всему голова, а остальное – придаточки…»

Масленников слушал Горелова и гадал, к чему это. Тот вдруг без всякого перехода и резюме своим словам, спросил:

- В партию когда вступил?

- В двадцать третьем.

- Годы твои молодые, а стаж уже приличный, и опыт работы с людьми есть…

Андрей от неожиданности запунцовел. А Горелов закончил:

- Есть мнение взять тебя в райком инструктором. Так сказать, на главное направление: в сельхоз отдел пойдёшь.

Заметив, что Масленников собирается возразить, Иван Иванович прихлопнул по столу ладошкой, словно отрезал:

- Учти – это приказ партии, как мобилизация на фронт. Теперь он пролёг через село, которое мы должны отвоевать у кулака-частника и поставить на социалистические рельсы. Материалы последнего Пленума изучал? Партией взят твёрдый курс на всеобщую коллективизацию сельского хозяйства. Пролетариат нам шлёт двадцать пять тысяч помощников, но и свои кадры на местах надо ковать…

Так, с напутствия завотделом Горелова определилась дальнейшая судьба Андрея Масленникова.

Карьера складывалась удачно. Пусть товарищи его убелены сединой, огружены жизненным опытом и боевыми наградами. Зато у него – образование, молодой задор и несомненный талант общественного деятеля. Он – организатор первого в районе колхоза имени Семёна Будённого.

Коллеги завистливо подначивали:

- Да угостили его там крепко. Выпил дряни на три рубля, а шуму наделал на триста вёрст.

Когда пришёл запрос на обучение в партийной школе, ни у кого не возникло сомнений, что единственным кандидатом является Андрей Масленников. Таков и был ответ райкома в область. Неприятности поджидали инструктора с другой стороны. Заупрямилась жена Александра. Подхватив на руки, как щит, маленькую Капку, заявила:

- Мы с тобой поедим.

- Извини, это не предусмотрено, - сухо сказал Масленников.

- Ага! Бросаешь нас, а я вот к начальству твоему пойду – запляшешь.

- Дура – начальство и посылает. Через три года вернусь, знаешь, как заживём… Партийная школа – это прямой путь в секретари. Шурочка, район нам тесен будет, что область – на Москву замахнёмся!

- Я к маме уеду…

- Ну и правильно: в семье-то веселей.

- Только не думай, что я тебя ждать буду: за Борьку Извекова замуж пойду – до сих пор ждёт и вздыхает.

- Да катись хоть сейчас! – Андрей в сердцах швырнул чемодан под стол, сел на стул, обхватив голову руками.

- И уеду. А тебя, разведенного, быстро из партии-то выпрут.

Настало время Александре собирать чемодан. Андрей зло косился на жену. За годы замужества Санька безвозвратно утратила девичью свежесть. После родов похудела, потемнела кожей, а глаза загорелись какой-то глубинной силой и болью, стали ещё прекрасней, быть может, то было единственное, что осталось от прежней привлекательности.

- Буду я тебя ждать, как же, буду я ждать,.. – повторяла словно заклинание Александра, кидая в чемодан свои и Капкины вещи. – Ишь ты, гимназист выискался.

По щекам её катились слёзы, но голос был твёрдый.

- Пойми, Саня, не могу я отказаться: дисциплина у нас строгая – вмиг с инструкторов попрут.

- Мне хоть какой. Хоть простой, хоть начальник. Хоть без рук, хоть лысый, но чтоб мужик рядом был. А нет – так никакой не нужен. Уеду к Борьке.

- Знаешь, ты кто? – хрипло выдавил он из себя и задумался, не найдя подходящего слова. Ну, не «контрой» же её назвать, в самом деле.

- Дура я, что польстилась на тебя! – резко бросила она.

«Что ж, видно так устроен человек, - уныло думал Масленников, понимая, что сдался, что не пересилил жену, и страшась предстоящего объяснения в райкоме. - Хочет он того или нет, рядом с его настоящим, притаившись, словно тень, незримо ходит прошлое и давит его своими путами».

На следующий день лишь Масленников показался в приёмной, секретарша Зоя, мельком взглянув на него, спросила:

- Что, жена, гложет?

- А ты откуда знаешь?

- Глаза вас, мужиков пришибленных, выдают.

Она усмехнулась, одёрнула рукава платья и кивнула на дверь.

Кабинет секретаря райкома партии удивлял Масленникова провинциальной заурядностью. Выцветшая карта на стене, мутный графин с водой, шкафчик с растерзанными папками, счёты на столе. Сам Пётр Ильич Стародубцев подписывал какие-то бумаги, водрузив очки на кончик носа. Выглядел он нездоровым: унылое лицо отливало желтизной – видимо, разыгралась застарелая язва. Секретарь райкома всегда убаюкивающее действовал на Масленникова своим серым костюмом, невыразительным лицом мелкого чиновника, отсутствующим взглядом безжизненных глаз и ватным голосом:

- Каждый человек друг другу друг, а ты, Андрей Яковлевич, сам себе враг. Либо ты едешь, либо не едешь, но манатки собирай в любом случае: не тебе объяснять, что такое партийная дисциплина.

Масленников не помнил, как выскочил из райкома со своим чёрным портфелем подмышкой, как шёл по улице быстрой, семенящей походкой, глядя перед собой, не замечая никого. Домой Андрей прилетел мрачнее тучи:

- Либо – либо, вот как стоит вопрос.

Но опять не был понят.

- Плевать, - дёрнула плечом Александра, - Едем в деревню, в колхозе будем работать.

- Что!?... На партию?!... Плевать?!... – Масленников задохнулся от ярости, но вдруг сел, устало махнул рукой. – Глупая ты баба. Ни хрена-то не видишь дальше своего носа.

А однажды вошёл, вытер платком лысину, присел к столу. По тому, как подрагивали мешочки щёк, жена поняла – что-то стряслось. Начал он раздумчиво:

- Не дала ты мне, Александра, жить праведно, буду жить грешником…

А потом грохнул по столу кулаком:

- А ну, марш за бутылкой!

Выпив, повалился в кровать и спал, как в детстве, счастливо и крепко.

Ещё в первые годы становления КПСС, как руководящей и направляющей силы общества, полюбилось народу расхожее выражение о том, что легче в партийную номенклатуру попасть, чем потом от неё отбрыкаться: организация цепко держала свои кадры. Тому пример и судьба Андрея Масленников. Не надумал ещё бывший педагог, в какую из школ подать документы, как случился вызов в обком партии и новое назначение. Поехал бывший Увельский инструктор в город Троицк председателем потребкооперации. И всё складывалось, как нельзя лучше. Жену устроил на курсы советских продавцов. Нянькою к маленькой Капитолине приехал из Петровки Егорка Агапов. Схитрил, правда, Масленников: как мог, задержал его приезд. И получилось, как задумал. Курсы механизаторов укомплектовали, и уже учёба шла полным ходом, когда тот приехал. А на вечернем отделении – рабфаке – как всегда недобор. Туда и устроил Масленников шурина. Пусть без общежития, формы и питания, и публика посолидней, но учиться можно, а документы те же самые.

Днём Егорка с Капкою сидел, а вечером, когда возвращалась Александра, надевал на валенки коньки, и бежал по укатанному снегу на учёбу.

Колька Кузьмин по кличке Корсак был худым и щуплым настолько, что в свои девятнадцать лет казался пацаном - подростком. На вид никто не решался дать ему более пятнадцати лет. Лицом, правда, измождённым и щетинистым, на тридцатилетнего тянул, да подводили руки-ноги тонкие, неразвитая грудь.

Узкий нос и подбородок как-то острили всё лицо, делая похожим на лисью мордочку. Маленькие глазки болезненно щурились, словно боялись дневного света. Пегие, чуть рыжеватые волосы постоянно были влажными. Атаманил над шпаной не силой своей, а храбростью отчаянной, умом, конечно, и ещё одним качеством – «закатывался» он. Бывало, где не по его иль сладить не мог, вдруг затрясётся, глаза закатит, окрасятся кровавой пеной побелевшие губы. Тут уж берегись! Как вихрь срывается с места, кидается на всех без разбору, и нож будто из руки его вырастает – попробуй выбей! Вязался он с настоящими ворами, а шпаной руководил так, для собственного удовольствия. Сам беспризорничал, не отвык ещё от вольной жизни. Тогда и заработал эту свою уважительную болезнь – упал находу с поезда и долго лежал под насыпью в беспамятстве.

Собирались под вечер, обычно у пивных. Если были деньги, пили пиво иль вино наразлив. Поджидали пьяненьких, которых можно обобрать, задирались к прохожим. Играли в «очко», став в кружок.

Мимо проскочил Егорка, прижимая под локтём сумку на ремне. Корсак даже не взглянул, сдавая карту, лишь кивнул вслед головой:

- Зига, изладь…

За Егоркой метнулся низкорослый чернявый паренёк, без шапки, с копной густых цыганских кудрей, в руке крюк из толстой проволоки. Приём прост и эффектен. Крюком за коньки – рраз! – и незадачливый бегун на снегу. Два движения ножом и конь ки твои. А хочешь – валенки сдёргивай.

Что-то звякнуло под ногой, и ещё раз. Егорка резко затормозил, и Зига ткнулся ему в грудь.

- Ты чё? – Егорка удивлялся лишь несколько мгновений, а потом, поняв всё, ахнул цыганёнка в ухо. Тот кубарем полетел в сугроб. Неподалёку дружно взвыли его дружки, засвистели, заулюлюкали, бросились в погоню.

- Стой, деревенщина!

Егорка перескочил с тротуара на дорогу. Вжик, вжик! – резали коньки заледенелый снег – попробуй, догони. Но Егорка не был бы самим собой, если б убежал так просто, без оглядки. Подпустив преследователей поближе, он резко остановился и двинул переднего по зубам.

Бежали за ним долго, задыхаясь, хрипя, изрыгая ругательства. Егорка лишь посмеивался и легко скрылся от шпаны. Страх пришёл позже, когда увидел своих преследователей, шнырявших по двору училища. А потом и они его увидели. То одна, то другая рожа вдруг возникала из темноты, прильнув к заледенелому стеклу – улыбаются, пальцами тычут, глухо матерятся за окном. Теперь не убежит!

Седой и старый преподаватель старался их не замечать, говорил, говорил, тыча указкой по плакатам. А Егорке стало не до цилиндров и поршней. Сердце скоблит страх, руки трясутся от едва скрываемого волнения, а мысль лихорадочно ищет пути спасения.

Сосед по парте, недавно демобилизованный красноармеец, подтолкнул в локоть, кивнул на окна:

- Тебя пасут? Я эту шпану знаю. Корсак у них коноводит. Забьют до смерти или ножом пырнут. Для них – плёвое дело. Меня пока не трогали, но я пустой не хожу.

Помолчал и вновь склонился к Егоркиному уху:

- Хочешь, тебе одолжу эту штуку? Но, прости, связываться с ними не буду…

«Этой штукой» оказался трёхгранный винтовочный штык, который бывший красноармеец таскал в поле длинной шинели.

- Ты коньки-то не пяль, - поучал он, - упадёшь, уже не подымишься. И выходи один: в толпе сразу нож сунут. А одного увидят, захотят покуражиться. Тут ты их пугани, и дай Бог ноги… Ну, удачи.

Егорка, как и советовали, вышел один, но коньки нацепил: если вырвется, то уже не догонят – проверено. Шпана толкалась у ворот, под светом фонаря. Давно замёрзли, но злость держала. Разом замерли, увидев Егорку. «Одиннадцать, - насчитал он. – Мне бы и троих за глаза». Подкатывал мелкими шажками, пряча за спиной руку со штыком. У ворот посторонились, будто пропуская.

- Зига, врежь, - приказал Корсак.

Цыганёнок шагнул вперёд, ухмыляясь. Кто-то, хрупнув снегом, подстелился сзади под ноги. «Этот счас даст по сопатке, а через того лететь мне и кувыркаться,» - успел подумать Егорка и ткнул Зигу штыком. Заднего лягнул острым коньком в лицо.

- Рр-разойдись, падла! – взвизгнул Корсак, и все шарахнулись в стороны. В руке атамана сверкнул нож. Но Егорка, толкнув кого-то в сугроб, выскочил на дорогу и, что было духу, понёсся прочь. Раза два он оглянулся: Корсак бежал за ним, далеко обогнав дружков. Велик был соблазн врезать атаману в лисью морду, но пересилил страх.

После того вечера Егорка пропустил несколько занятий, а когда вновь решился посещать рабфак, то добирался кружным путём. Не знал, что ухищрения были напрасны, что Корсака тем вечером в очередной раз порезали, и до Рождества он провалялся в больнице.

Капка – девчушка шустрая, своевольная, но – молодец! – не плакса. Если водиться с ней, кормить, ругать, то все нервы испортишь. А если просто играть, придумывая разные сюжеты, то не заметишь, как день прошёл. К примеру, в обед ей спать надо – не уложишь. Егорка на хитрость – давай в прятки играть. Давай. Она затаится и молчит, он не торопится найти, глядишь – спит в укромном уголке. Нет, в деревне не так ростят ребятишек. Там – вольному воля. Где, когда спит, что ест – порой одному Богу известно. В городе ребёнка одного не пустишь на улицу – задавят машиной, иль скрадут злые люди, а то сам заплутает.

До вечера нянькается Егорка, а там родители приходят. Бежит тогда на рабфак иль дома остаётся книжки читать, если занятий нет. Сестра сразу на кухню, посудой гремит, моет, готовит. Масленников с дочерью играет. А то развернёт «хромку» и песни поёт. Голос у него пронзительный и чистый. Игре на гармошке Егорку обучает:

- Учись, шуряк, диплом получишь – подарю тебе «хромку».

Егорка улыбается стеснительно. Не жалеет он, что не попал на дневные курсы: у Масленниковых сытней, теплей, уютней. Пол горницы устилает ковёр - никогда такого не видал: то ли вязаный из толстых ниток, то ли плетёный из цветного шпагата. Круглый стол покрывает голубая скатерть с опушкой по краям, которая шевелилась от малейшего дуновения. На стенах, на диване, на комоде висели и лежали цветастые скатёрочки и салфетки. И от их пестроты в квартире было весело, как на июньском лугу. Андрей Яковлевич балует его подарками. Коньки купил на учёбу да на каток в городской парк бегать. Комбинезон достал, в которых «дневники» щеголяют. Денег на кино даёт.

- Учись, учись, Егор. Есть по кому головастым быть. Вон сестра у тебя: три класса церковной школы да курсы продавцов, а посмотришь, будто всю жизнь за прилавком простояла. План есть, недостачи нет. И себя не обидит. Конечно, деловая хватка у Александры Кузьмовны есть, крепкая, крестьянская - копейка мимо рук не проплывёт – но и работать же надо и соображать. Учись, Егор.

Александра цвела от похвал мужа.

В выходные дни после завтрака Масленников предлагал:

- А не закатиться ли нам в баню, Егор?

В бане угощал пивом, много говорил, поучая. Егорка скрывался от него в парной, где лысая голова Андрея Яковлевича долго не выдерживала.

Мелькнуло знакомое лицо. Корсак! Взглянул косо, не узнал. Егорка с любопытством наблюдал за знаменитым атаманом. На костлявом теле живого места нет – весь в шрамах. И два подручника с ним – ребята крепкие. На Егорку тоже покосились. Не признали, а может и не было их в тот памятный вечер.

Масленников, уходя в раздевалку, шлёпнул Егорку мочалкой:

- Не засиживайся, коль пива хочешь.

Егорка пену с лица смыл – перед ним Корсак, на скамью подсел.

- Знакомый? – кивнул на дверь, за которой скрылся Масленников.

- Зять.

Егорка без страха в упор разглядывал знаменитого атамана, удивляясь – чем берёт?

- Ты с Гончарки? Знаю я ваших. Приходи к базару. Корсака спросишь. Я – Корсак.

Егорка даванул протянутую ладонь, Атаман покосился подозрительно.

У буфета один из подручников подтолкнул Егорку в спину, оскалился в улыбке, подмигнул заговорщески, и троица удалилась.

Не узнали? Заманивают? Зачем он им? Егорка ломал голову, но к базару не пошёл ни в тот вечер, ни в какой другой.

Несколько раз в городе встречались с Алексеем Саблиным. К Масленниковым он не ходил: Александру не знал, а Андрея Яковлевича недолюбливал. Егорка всю зиму не был дома, а Алексей бывал в Петровке частенько да и с Нюркой переписывался, всё приветы передавал. С весны оба дружно заговорили о доме: Алексею приказ вышел о демобилизации, Егорка к экзаменам готовился. А городская весна дружно наступала. Подсохли канавы, запылили дороги, зазеленела трава, вот-вот проклюнутся тополиные почки, и развернётся лист. В выходной день Алексей затащил Егорку на стадион.

- Смотри, смотри, чё делают! – будущий механизатор увлёкся игрой и никого, кроме футболистов, не замечал. А когда чья-то фигура заслонила от него поле, не на шутку разозлился:

- Ты чё, блин, проходи!

Поднял глаза – Корсак! Стоит, ухмыляется криво. Узнал, припомнил… Только какого – того, что в бане или у ворот?

- Здорово, кореш? – мелькнули редкие жёлтые зубы. – Друзей не признаешь?

- Да пошёл ты, друг! – огрызнулся Егорка

Корсак сузил глаза, помедлил, раскачиваясь с пяток на носки, достал из кармана опасную бритву, махнул перед Егоркиным носом:

- Щас, падла, оттяпаю!

Алексей попытался схватить его за руку, но не поймал. Егорка размышлял, бритва не нож, успеет только по руке полоснуть, а ему сразу головёшку заверну, как курёнку. Сунул Корсаку кулак под нос:

- Нюхни и вали, пока не врезал.

- Ну, гад! – Корсак отступил и чуть не плакал от злости. – Ты же кровушкой своей счас захлебнёшься…

- Беги, беги, а то обсерешься, - посоветовал Саблин.

Атаман и на него посмотрел жалостно и потерянно.

- Ну, гады, - злость душила его, он рванул ворот рубахи, пошёл, а потом побежал прочь.

Лишь только скрылся с глаз, Егорка заторопился:

- Пойдём, пойдём…

- Ты чего? – удивился Саблин.

- Я эту компанию знаю.

Прихватили их на выходе со стадиона. Человек пятнадцать подростков Егоркиного возраста, и Корсак, конечно, с ними. Прижали к высокому забору. Но тут же раздались милицейские трели. Шпана рванула врассыпную, Корсак замешкался. В руке атамана мелькнула бритва:

- Уйди от греха, мусор, - выдавил он. – Уйди по-хорошему.

- Дёрнешься – пристрелю, - молоденький румяный милиционер повёл стволом револьвера. – Ну-ка, брось свою железку.

Корсак пятился спиной к Егорке. Кураж ударил тому в голову. Он прыгнул на атамана.

- Егор! – услышал крик Алексея, увидел руку с бритвой, и блеск её увидел, безжалостный, холодный блеск. И чужую костлявую руку почувствовал и мышцы предельно напряжённые, и свою молодую силу, помноженную на злость и азарт. Корсак захрипел, забился в его объятиях.

Потом был отдел милиции. За дверью кто-то радостно докладывал:

- Корсака прихватили, живёхонького, только морде раза два съездили, чтоб не трепыхался.

Протокол писал старший лейтенант. Корсак дерзил по каждому вопросу.

- Тебе, начальник, не блатных, а бабочек ловить.

Егорке:

- Запомни, падла, тебе не жить.

- Ты своё жульё на базаре пугай, а меня увидишь, беги, сломя голову, - ответил ему Агапов.

Старший лейтенант с любопытством посмотрел на него и Корсаку:

- Ты бы, Кузьмин, о себе подумал: срок тебе маячит и не малый.

Но Корсак о себе уже подумал:

- Ты мне в зенки глянь, начальник. Я ж не фраер с Гончарки, я – профессионал. Но не востри уши: на мне ничего нет, а то, что есть, ты вовек не узнаешь.

- Бандит он, товарищ старший лейтенант, сволочь и бандит, тут и гадать не надо, - горячо убеждал Алексей Саблин.

- Вот тут ты дал, в натуре, маху. Пострадавший я, как есть пострадавший, вот этих самых элементов. Напали, избили, два зуба, как не бывало. Ну, а бритва… Так не финка ж. Я может только бриться собрался, а тут эти, налетели, избили…

- В лагерях будешь байки рассказывать, там трепачей любят, - милиционер передвинул бумагу на край стола. – Подпишитесь, товарищи.

За дверью Егорка, приостановился, слушая, как форсит Корсак.

- Папироску разреши, начальник.

- Бери, не стесняйся.

- Дай тебе, Бог. Когда по делу заловишь, зуб даю, томить не буду…

Учился Егорка легко, раскованно, экзаменов не боялся. Будь его воля, не уходил бы из училища ни днём, ни ночью, а на тракторе так и спал бы.

- Чего тебе учить-то, - завидовали перед экзаменами товарищи. – Ты ж всё знаешь.

- Пустая бочка, - стучал Егорка кулаком в макушку, а из открытого рта вылетали глухие звуки. – Не только трактор, аэроплан войдёт.

Все эти зазоры-диффузоры легко запоминались и просились на язык, лишь только преподаватель задавал вопрос. Нашлись покупатели на Егоркину душу. Хоть рабфаковцы считались вольными слушателями и освобождены были от обязательной отработки по распределению, его вместе с несколькими «дневниками» зачислили в Рождественский отряд Петровской МТС. Да он и не расстроился, хотя Масленников подбивал на бунт. От Рождественки до дома рукой подать, да и отряд-то сформирован лишь на посевную.

Лишь только когда получил диплом, понял как сильно наскучался по матери, родным. Шутка ли, с осени дома не был. Засобирался. Отложил в сторону подаренную Масленниковым «хромку»:

- Потом привезёте – налегке пойду.

- Куда ты пешим-то рвёшься? – досадовала Александра, - Вот Андрей договориться и на выходные все вместе на машине поедем.

- На Молзавод пойду, может, Фёдора застану, а нет, так с кем попутно, - Егора трудно было отговорить.

- Что ж ты диплом-то с товарищами не обмоешь? – обиженным казался и Масленников.

- А ну их.

- Вот ты какой! Лучший выпускник, победил, а бежишь, как от поражения.

В соседней комнате будто тихо всхлипнули. Масленников насторожился:

- Ну вот, Егор, племяшку до слёз довёл. Но раз решился – не оглядывайся, - Андрей Яковлевич не мог обойтись без пафосных речей, - Дорогу осилит идущий. Нелёгок путь к успеху: сплошные ухабы да повороты. И все их необходимо преодолеть, только тогда станешь настоящим человеком. Помни…

На молокозаводе Фёдора он не застал. Но попутчика до Мордвиновки нашёл: доехал в трясучей телеги, дальше пешком. Васильевку прошёл, помрачнело небо, стало накрапывать. Скоро промок и замёрз, но упрямо шёл вперёд: холод с усталостью не дружат.

Лес почти очистился от снега. На полянах сквозь павшую листву и примятую прошлогоднюю траву, пробивалась молодая зелень, белели подснежники. Просёлок на взгорках просох, в низинах затянулся лужами. Придорожные вербы распустили пушистые шарики, а под корнями прятался почерневший снег.

Лес да поляны, не видно конца дороги. Да и дорога будто не узнаваемой стала: может где свернул не там, с пути сбился? Беспокойство то уступит место мыслям о предстоящей встрече, то вновь накатит и захолодит душу страхом. Уж скоро ночь, вокруг лес да нудный дождь.

По выбитым скотом тропкам определил – селение близко. Должно быть, Перевесное: так близко к Петровке лес не подходит. Дома показались. За забором крайнего любопытный взгляд местного жителя – краснолицего мужика неопределённого возраста. Егорка подошёл поближе, поздоровался, спросил поприветливее:

- Куда это меня дорога вывела?

Крупный, туго сопевший нос дрогнул, утробный голос пророкотал:

- Соломатовские мы, а ты откель топаешь, мил человек?

- К Шаминым иду, - соврал Егорка, быстро соорентировавшись. – Где их дом-то?

Краснолицый указал.

Хозяйство у сестры большое. Сначала всё до «нитки» в колхоз сдали, потом снова обросли. На заднем дворе мычала, хрюкала, гоготала невидимая живность, чавкали грязью множество копыт. Маленький грязно-белый щенок с рыжими, повисшими, как лопушки, ушами сидел у крыльца и смотрел на вошедшего чёрными глазами. Лаять не собирался.

- Тебя как зовут, дружище? – спросил Егорка, присев на корточки, вытянув руку.

Щенок встал и доверчиво заковылял к нему, лизнул руку и прижался к ноге.

- Ой, Егорушка! – Татьяна выскочила на крыльцо с двумя подойниками, потрепала брата за мокрые кудри, чмокнула в щёку. – А мы только с работы, а тут своей невпроворот. Э-эх, кабала! Ну, иди, иди в избу-то, я щас…

В избе племянники – два пацана и маленькая девчушка ужинают – мусолят сало, ни отрезать, ни поесть: корки бросают, крошат хлебом по столу. Над головами иконы. Вечернему свету уж не хватало силы зажечь позолоту, и она невнятно желтела, как нечищеная жесть. Иконостас был полный, хоть лампаду зажигай.

Егорка поздоровался, племянники промолчали, засопели, искоса поглядывая на гостя. Хлебосальный дух закружил голову, но как за стол без приглашения? Присел на лавку у порога, прислонился к чуть тёплой печи, прикрыл глаза и задремал.

Очнулся. Татьяна трясёт за плечо, заглядывает в глаза.

- Умаялся? Пешком? Полезай на печь, я щас…

Залез на печь, стянул мокрое, диплом бережно положил на заслонку дымохода, лёг, укрылся и провалился в сон, как в полынью.

Проснулся от жжения под боком. Татьяна громыхнула печной заслонкой. По избе клубился духмяный запах пекущегося хлеба. За окнами темень, ночь глухая. Тускло светит со стола керосиновая лампа. Егор Шамин, втянув ершистую голову в широкие плечи, неторопливо ел, громко посапывая и причмокивая языком в гнилых зубах. Изредка отхлёбывал из жестяной кружки, потом крякал и отдыхивался, занюхивал и снова медленно жевал.

- Разбуди брательника-то поесть, - приказал жене.

- Пусть спит: умаялся, - отмахнулась Татьяна, села у печи и задумалась. Покосилась на мужа:

- Пить что ль не с кем?

- А ты не зуди, - спокойно, но сурово сказал Егор Шамин.

Долго молчали. Егорка шевельнулся, надеялся: услышат, позовут к столу. Не услышали. Шамин сказал обиженно:

- А ты ведь, Танька, всю мою родню отвадила…

И Егорке вставать расхотелось.

- Чё плетёшь-то? – встрепенулась сестра, а потом будто согласилась. – Да были б люди путящие…

- Ну, уж у тебя-то каждый – подарок.

- А что? – голос Татьяны поднялся до шипения. – «Тёща у меня золотая», - чьи слова? А ещё.. «Фёдор у нас голова, а Фенечка святая».

Шамин встал резко, бросив что-то на стол. Татьяна умолкла на полуслове. У Егорки заныло сердце: если ударит сестру, его же ножом прирежу. Напрягся. Краем глаза заметил, как колыхнулась занавеска на печи, мелькнула Егорова рука. Шаги удалились. Прикрывая за собой дверь в горницу, Шамин сказал негромко:

- Дура она, как и ты.

Татьяна ещё долго возилась с печью, грохотала заслонкой, поглядывая на хлеба, потом сгребла золу на плиту и сама себе сказала громко:

- Всё!

Серенькое утро кисеёй занавешивало окно, когда Егорка проснулся. Вставать не хотелось. Он некоторое время лежал, как за оконной рамой медленно тает ночной мрак. Вместе с мыслями о наступающем дне подкатывало предвкушение радости от предстоящих встреч.

Одежда за ночь просохла. Егорка облачился, заглянул в полумрак горницы – тишина, лишь настенные часы звонко раскачивали маятник. Сестру нашёл на заднем дворе. Егор тут же чистил стайки от навоза. Деревянное корыто дымилось запаренными отрубями и толчёной картошкой. Татьяна открыла дверцу и увернулась от двух хрюшек, бросившихся к корыту.

- Чё, уже поднялся?

- Пойду, - глухо сказал Егорка. - Домой сильно хочется: давно уже не был.

- Постой, управлюсь – покормлю.

Егорка кивнул показавшемуся в дверях стайки Шамину. Тот, приветствуя, потряс над головой черенок лопаты.

- Ничего, я не хочу вроде. До свидания, - и ушёл, сутулясь, глубоко засунув руки в карманы штанов.

Когда вдали замаячила Петровская церковь, Егорка еле двигал ногами. От голода кружилась голова. Но душа ликовала: всё было пережито, всё плохое осталось позади.

А. Агарков. 8-922-709-15-82

п. Увельский 2006г.