Я надел тёплую куртку и вышел.

Одинокость, бывает, вкрадывается в поры скелета и воет там твёрдой тоской на стихи железобетонной жилплощади.

Я надел тёплую куртку и вышел.

(Карманы:

- плитка шоколада (72% какао),

- пачка сигарет (смола – 10 мг, никотин – 0,8 мг),

- игральная карта).

Я надел тёплую куртку и вышел.

Старый трамвай притормозил на остановке. Нужный свет был в салоне: желтоватые лампы в округлых плафонах дышали, на вид, 36,6. От люминесцентных сквозит визуальным холодом. Мне повезло: я сел в старый трамвай.

Он был последним, и ехал сильно утомлённым.

Красные компостеры отдыхали от ударов в лицо, их уста были расслаблены, а накопители переваривали конфетти талонов.

Рельсы – это как интуиция, экстракт дороги. И металлическая река, и целебный вектор. Неплохо держать их при себе, как можно ближе; лучше – во внутренних карманах. На случай тупика или рассеянности.

Трамвай остановился. Ничего далее не последовало.

Нас, пассажиров, было трое. Мы подошли к кабине водителя – его там не оказалось. Верно, он давно вышел и отправился спать. Трамвай тоже уснул.

Мы вышли наружу, глянули друг на друга, потом посмотрели в разные (три) стороны, и разошлись.

Как магнит, сам того не заметив, я увязался за пьянчугой, который на ходу считал деньги. Он заметил меня, перешёл на другую сторону улицы и ускорил передвижение. Он беспокоился за свои 2000 на вино, со вкусом на тысяча6сот4с0рок. Круглые цифры – вымышленные фамилии цен, и в этом их алхимия.

Оторвавшись от меня, он оставил мне лишь одно: катиться как оно есть. Это привело меня к небольшому лесу. Внутрь вела тропинка – так что я в него и проник.

Тропинка вытекала из луны. Я осознал это только, когда облако перекрыло ей кран. И не знал, куда следовать дальше.

(Ритуал:

руки в брюки, сильно закрыл глаза, открыл, почесал бровь, взял сигарету, прикурил, выдохнул, откусил шоколад, прикусил нижнюю губу и прищурил правый глаз).

Из-за дерева выпал силуэт, и силуэт был радикально пьян. Он добирался домой, он заблудился в одной сосне. И сосна одолела его.

Воспользовавшись силуэтом, как компасом, я продолжил путь в сторону, какую указывала его голова.

Так я оказался на месте. Оно было на игральной карте.

(В наличии:

- всего один дом, высокоэтажного роста, плотно напичканный комнатами, а балконы напоминали лабиринт (вид сверху);

- во дворе небольшой водоём, в водоёме – плоскодонка, а в лодке – японка).

Молодая неприглядная, она ловко обращалась с сачком и вылавливала из воды бутылки с неким содержимым.

Я сказал: привет, и спросил: какого рода содержимое. Она ответила: привет, помахала сачком, и упала в воду. Я подождал, пока она вновь заберётся в лодку.

Она начала что-то объяснять, но я ни бельмеса не понял. Её трясло от холода, зуб не попадал на зуб, и я попросил, чтобы она подплыла к берегу, ведь по пути она могла бы согреться греблей.

Она согласилась, но в итоге так сбила дыхание, что слова приходилось извлекать из плотного ритма вдох-выдоха. Слова я выкладывал на ладонь, и постепенно смог разобрать, что её зовут Зина, она не японка, добавила, что молода, и отметила, что красива; про бутылки: в них игральные карты с географическими иллюстрациями; лодка: не её – много лет как умершего пианиста Анда.

Я пригляделся – плоскодонка была сделана из рояля. Будь он ладен, этот музыкант. Переделал, исключив всякое протекание. Вместо чертежа использовал партитуру, инструментами были скрипичные ключи.

-- Зина, - сказал я, - ну и какого хрена ты здесь делаешь, со всеми этими картами.

-- Осуши-ка уста, юноша. Как только найду свою, так сразу и воспользуюсь.

Она не нашла, потому что искала. И вообще никогда не выбралась из этого озера.

Я оставил её и вошёл в подъезд высокорослого дома. Лифт был оборудован одной кнопкой, и это притом, что этажей там столько, что шея ломотой говорила глазам: ну хватит.

Палец ушёл по фалангу при нажатии кнопки.

Лифт поднимался, тормозил, чего-то ожидал, потом набирал скорость, и снова, будто на перекрёстке, он спрашивал зелёного позволения у светофора, и ждал.

Признаю, мне всегда хотелось увидеть водоплавающий рояль. Я не знаю такого пианиста Анда. Уверен, что он не только много лет как умерший, но более того – ещё не родившийся.

Двери лифта открылись в комнату, где я, как болван, три раза надел тёплую куртку и всё-таки вышел.

То была уже не сама комната, а нечто вроде намёка на комнату. И сам я почувствовал себя намёком на нахождение в этом месте.

В невесомости я сварил себе мягкий кофе.