Каждый хочет думать, что у него будет время перед смертью окинуть себя взглядом, высветить того далекого мальчишку, что знал только запахи, ощущения, сухость ветра и свист беспощадного времени; словом, знал куда больше, чем ты. И пока в голове взрываются красные колбы, луна безжизненно выглядывает из пробоины в крыше, а ощущение конца медленно пропитывает тебя, твой бронежилет, растекаясь единственным теплым пятном – уходишь не только ты. Уходит всё – стрекот очередей, камертонный звон снарядов, свои-чужие, земля-воздух.

Становится неважно, что конфликт «Охотник-жертва» высосан из схемы «Автор-читатель». И естественность его такая же, как у ярко-оранжевой крови в фильмах ужасов категории B. Рафинад искусственной элегантности, выверенной, как подсчет калорий, покрывает все недостатки, все издержки. Никого не волнует, что смех над собственными клише, над шаблонностью персонажей и утрированными представлениями других о творческом процессе - это смех на поминках. Причем смеется покойник, но вскоре нервно пытается сгладить эффект, объявляя себя чудом спасшимся. «Представляете, вот этим самым лэптопом. Какой хрупкий череп!» Ай-яй-яй, так хотелось бы вам поверить, господин труп.

Вот только Желание верить не пахнет сырой землей. Оно рыскает желтым снопом циркового прожектора, в конце концов, выхватывая фигурку, порхающую назло зрителям, которых страх и интерес приковали к креслам до инвалидности. Жаждущее лицо толпы не хочет улыбаться, оно хочет визжать, перекрывая фанфары: Как. Они. Смеют. Желать. Смерти. Отчаяние делает трюк за трюком, на самом деле стремясь их провалить. Отчаяние подтягивается к турнику, на самом деле переваливаясь через карниз. И не успевает ни того, ни другого: через боль, грохот клавиш и синдром отмены мутирует в надежду, в уверенное знание.

Знать, что страх заложен в любом желании, не значит – испытать его. Через полиэтиленовую прозрачность выписанных словно по «Учебнику молодого автора» слов ярко просвечивают лишь две вещи – зеленый фон ЛК и образ девушки, из которой на мгновение вылетело все ее легкое дыхание. Остальное – одышка спринтера, еще только подумавшего о марафоне и уже отбросившего эту затратную идею. Хорошая школа позволяет не сбиться ниже самого среднего; хорошая рука позволяет закончить текст с той же легкостью, с какой искушенный читатель отложит его чтение. Оленька отдаст молодому человеку тепло, потом он отдаст в обратном направлении, пока автор последним предложением не порушит эту романтичную газораспределительную установку, почувствовав, видимо, что никакого синтеза в этом процессе нет.

Где бы вот найти синтетически оправданных персонажей, которых не сталкивают насильно, как частицы в коллайдере, как геймера и ведьму. Где голубые анимешные тентакли неуклюжих эвфемизмов рождают смех дозированный, намеренный, а не рефлекторный. Где изящный изгиб женского тела, обтянутый джинсами, не зовется седалищем, и обитательницы конюшен не переходят на завистливое ржание, услышав подобный комплимент. Всплывающие буйки находок «предаваясь здоровому образу жизни», «массово культурный человек» и т.п. смотрятся ярко, но от криков тех, кто за них заплыл – увы, не очень отвлекают. «Помогите! Я обо что-то ударился, пока лавировал между авторскими попытками перевести абстракции в разряд конфликтов, а серьезные взаимоотношения – в разряд игровых. Я повредил рассудок о стену, за которой нет моих комплексов – только фаллический меч да холостой паровозный гудок. И теперь я ухожу на дно вместе со смятым клочком концовки в бутылке из небьющегося стекла!» Но меня вынесло на берег.

Сидя на холодных камнях, я перебираю слегка помятые под тяжестью воды материалы уголовного дела. Художественная съемка с дилетантской выдержкой: синюшные руки в центре композиции, множество разбросанных улик, на первый взгляд, позволяющих изобличать всех подряд. И только после бесстрастного анализа понимаешь, кем были убийцы. Жаль, что читатель все же страстен и зачастую далек от желания работать следователем – из мерцающего монитора ему не выбить даже того жалкого оклада, что покрывает коммунальные платежи работникам ног и пишущей машинки. А что касается мнимой романтики профессии – с ней в узком тамбуре миниатюры не особо развернешься. Разве что применить к автору силовые методы допроса – но это уже другая фаза безумия.

Фаза N – когда память отказывается быть оперативной, бежит без оглядки на общедоступный носитель. Когда фиолетовые сумерки за окном сливаются с экраном, темнеющим от усталости смотрящего, заменяют день. Можно слить проблемы в сеть, как остатки бензина из зажигалок в унитаз, и надеяться, что никто не додумается курить у вас в туалете. Можно выкроить из себя все, с чем нет сил смириться, наделить этим подарочком другой профиль, тыкать в эту куклу-wwwуду иголочками комментариев – смотрите, ничего не происходит, психология не врет. Конечно, не врет – врут психологи. Рахитный скелет сюжета с тягостным скрежетом вползает в тонкую индивидуальную манеру, способную сделать динамизм из кляксы и персонажа из скабрезной надписи, нацарапанной в исповедальне. Он победно вскидывает кулак, преодолевая сопротивление чужой плоти: «Это мое. Я сохранил настройки» - и врет куда хуже психолога. Ждущего, пока мимо проплывет труп врага-неудачника, ну или хотя бы радуга безотказно-яркой девочкой сделает мостик над верхушками деревьев.