Есть сотни предположений и ловко построенных схем и систем, как удерживаться в настоящем. Я бы даже сказала ловушек настоящего. Глубоко вздохнуть и задержать воздух, обнять дерево, лечь на траву, сфотографировать пейзаж или написать стих. Я никогда не умела. Не умела поймать в ловушку свое настоящее. Всю жизнь фотографировала, обнимала, лежала и даже сидела, обняв голову руками, писала саблезубые тексты, а поймать не могла. Я была словно вытянута. Вытянута в будущее и втянута в прошлое. Одновременно. Типа ноги в ногах, голова в голове, а живота нет. Ну нет. Что я могла с этим поделать.

Моя устремленность в будущее и укоренённость в прошлом была похожа на бесконечное ожидание. Ожидание какого-то правильного пути, пути как некой материальной точки, где произойдет пересечение дорог, где можно будет встать на колени, поцеловать землю, попросить у всех прощения за оставленные обязанности, не вымоленные грехи и брошенные идеи. Точки, где можно собрать наконец все свои вещички и в путь.

Это было ожидание того, что все произойдет материально и изменится прямо-таки на глазах: настоящее, как трава, пролезет сквозь асфальт, улитки бросят свои домики, а черепахи свои надутые панцири, волки сбегутся в стаи, соберут свои челюсти в комок и завоют сквозь зубы, зайцы застынут среди потопа и бросят весла, все запульсирует, и люди вокруг всплеснут руками и скажут -О! это любовь. Так произойдет моя встреча с настоящим, моя самая важная встреча. Встреча, в которой я узнаю смысл жизни и пойму ее истину.

И я думала, что когда она придет, я сумею к ней подготовиться.

Таня Юджин. Предзнаменование.

Меня зовут Таня Юджин, и я работаю на телефоне. Ну там звоню, отвечаю, продаю, покупаю. Я гений телефонных переговоров. Замолаживаю и карнавалю, что называется, азартно. С использованием классических флиртовых фразочек – я дам тебе эту цену, но мне глаза твои нужно видеть. Абоненты сразу представляют себя Варенькой – будущей женой Шарапова -- и просто дохнут от предвкушения, тихо млеют и покупают-продают-подписываются -соглашаются и пр. Я не трачу на это много усилий. Все эти штуки просто заложены в моей голове.

Вот встречаться – это для меня хуже. Потому что встречаться – это уже вживую, т.е. по-настоящему: с жестами, посадкой, с паузами длинными настолько, чтобы соблюдать ритм настоящего потока времени и места, с прикосновениями к ушной мочке и липовой почке... Ну и так дальше по атрибутам живых переговоров. Но главная проблема – принятая схема успешных переговоров с демонстрацией личной силы.

Хорошее слово демонстрация – де-монстрация. Превращение монстра личной силы в элемент -де-, дегенеративный, депрессивный и даже деклассированный. Я не люблю договариваться вживую, потому что не люблю дегенерировать монстра ни своей, ни чужой личной силы и вообще это слишком затянутый процесс. Долгий. А у меня нечего одалживать в настоящем, сиречь живом времени, потому что у меня его нет.

В тот день был обычный рабочий день. Шумел кондиционер, я точила карандаш, медитировала в монитор, стреляла глазами, контролируя процесс добычи руды. И тут у меня заболел живот.

Как-то странно заболел. Как будто заныл. Словно внутри натянулся ствол. И этот ствол начал гудеть и отдаваться гулом во всей моей грудной клетке. Надо сказать, что на работе я человек конкретный, очень конкретный, чутко вменяемый и не метафизичный. Метафизика может накрыть меня в любом месте, но только не на работе. Именно поэтому на работе я всегда счастлива. И именно поэтому вся эта ситуация с животом напрягла меня. Откуда-то взялось и внутри меня в таком малоподходящем месте заныло и растеклось по всем отсекам чувство непереносимой тоски.

Я вышла в туалет. Туалет в бизнес-центре очень годится для того, чтобы не ощущать настоящего. Ни шерстинки-ни сучка-ни задоринки. Полное слияние с процессом добычи и внедрения абстрактного капитала. Белый, кафельный, в светящихся точках спотов, с добрыми, потому что слабо подсвеченными, зеркалами. Я открыла кран и стала усердно мыть руки. То холодной, то горячей, то... Ну вобщем руки у меня дрожали. И всю меня обламывали внутренние силы. Заболела спина. Таня, ну Таня. Ну давай, прекращай. Надо вернуться. Сесть за стол переговоров и лишить эту метафизическую тоску единого шанса. Позвонить в отдаленный город, убедиться, что туда ходят сине-зеленые поезда, спросить, по пояс ли на дальних станциях трава, поболтать о высоком небе аустерлица и проморгнуть эту тоску. Я чувствовала тоску по смыслу жизни.

Но я превозмогла себя и уверенно направилась в офис.

Рождение Тани Кубы.

Вернувшись, я набрала какой-то номер из базы. Автоматически продолжила обзвон. Проходила акция и я ее отрабатывала в переговорах. Шумел кондиционер. Шел рабочий процесс. И в гуле голосов я дозвонилась. Мне ответили что-то типа - Передовая, слушаю, я поздоровалась и попросила к телефону Таню Юджин. И даже не поперхнулась. Я попросила к телефону саму себя. То есть человека с моим именем. Автоматически отхлебнула чаю, уже не горячего, обернулась, не отрывая трубку, на жалюзи – что-то монитор отсвечи...

-- Сейчас, минуточку. Она уже освобождается.

И вот тут я наконец-то поперхнулась. Кто освобождается? Таня Юджин? У меня диктофонная память на телефонные диалоги. И мой диктофон в одну секунду выдал мне имя того, кого я попросила к телефону. Фу ты! Надо извиниться и попросить нормального абонента, ну в смысле не с моим собственным именем. С моей редкой в этой стране фамилией. Я бы даже сказала уникальной, ее даже выговаривают с трудом, ставя ударение где попало. Я собралась извиниться, но услышала

-- Таня, слушаю Вас.

Мне сразу понравилась интонация. Голос грудной, не хриплый, хороший для телефонных переговоров. И интонация нараспев, такому голосу хорошо отвечать. Я ощутила какую-то нелепость.

-- Извините, вы не подскажите, кто у телефона.

-- Таня Юджин.

И вот тут, на этом месте я поняла происхождение нелепости: во-первых, я узнала голос; во-вторых, она назвала мое имя; и в-третьих, она назвала его именно так, как я называю себя – не Татьяна. А Таня.

Это был мой голос, моя фамилия и мое индивидуальное имя. Я поняла, хочу я этого или нет, но мне нужно назваться.

-- Меня зовут Таня. Тоже. Да-а, вот. Ну так получилось... Видите, м... А м-моя фамилия.. Это самое.. ну вобщем .. К-Куба. Такая вот фамилия.

Молчание. Я молчу. Она Слушает.

-- Я слушаю.

-- Да-а. Так вот, госпожа Юджин. У меня к вам предложение о сотрудничестве.

Круто! Сделать заманчивое предложение Тане Юджин. Я начала так волноваться, как будто этот разговор – это самый важный и последний мой разговор. Мой последний шанс. На что? На что?

-- О сотрудничестве какого рода?

Господи, Аллах и Будда! все вместе взятые, чего я от нее хочу, откуда столько эмоций, что происходит. Все. Надо класть трубку.

Но.

Но Ее голос. Ее голос -- такой невыносимо певучий, щемящий, ее молчание, такое сокровенное, такое правдивое, такое тоскливое чувство в животе, такой гудящий гул и я так похожа на черепаху, выброшенную во время пикника и ползущую топиться в море, я больше так не могу, я хочу знать. Почему я все время чувствую боль черепахи, невыносимую боль из ее панциря. Откуда столько тоски.

И я перешла в деловую атаку. Правильно расставила акценты, использовав те аргументы, которые наверняка подействуют. (еще бы мне не знать, какие аргументы и акценты действуют на тань Юджин!). Я объяснила, что разговор и предложение не для телефона, что я готова приехать, увидеться, что это чрезвычайно важно, очень важно, что абсолютно безопасно и, что мы уже знакомы. Заочно. Нет, очно. Ну вобщем, я подозреваю, что она меня знает.

-- Пожалуйста, поверьте мне. Мне необходимо с вами встретиться. Это не займет много времени.

-- Ну, хорошо. Немного туманно. Но, возможно, вы правы и эта встреча мне нужна.

-- Да, нужна, очень нужна.

Вместе с автоматизмом переговоров я перестала чувствовать, куда меня уносит разговор. Я была заворожена самим нахождением Ее там, а себя здесь. Звук Ее голоса. Моего голоса. Мои интонации нетерпения. Ее интонации нетерпения. Я соглашаюсь. Она соглашается. Что-то заканчивается. Мы договариваемся. Я еще точно не знала – наваждение это или совпадение. Если это совпадение, то почему я не положу трубку. Почему не скажу ей, что мы одноименницы-однофамилицы и одноголосницы. Мы посмеемся и... Странно.

Странно то, что я не сказала ей ничего подобного. Ничего настораживающего или веселящего. Потому что я ясно чувствовала, что мое любопытство неспроста. И эта встреча, если она состоится, -- – это встреча самая важная в моей жизни. Встреча, которую я ждала всю жизнь. И приближала.

Мы договорились увидеться. Это был другой город. Мне нужно было лететь. Я взяла билет на утренний рейс. И почему-то не стала отпрашиваться на работе.

(стих1. приближение.)

Боль пришла ко мне

Будто сон во сне

Увела меня

Во чужи края

В дом, где пышный сад

Где ручьи звенят

Где цветы в росе

Беспробудно спят.

Боль сказала мне

Пой мне про меня

Про мою беду

Про мою тоску

Про цветы в росе

И ручьи в грозе.

И пою я песнь

Там, где пышный сад

Где цветы в росе беспробудно спят

Про ее беду

Про свою тоску

И навеки мне не уйти назад.

Таня Куба. Сон.

Со времени юношеской учености я люблю пить молоко и есть хлеб. Покидая ленинскую библиотеку, которую я старательно посещала все время своего обучения филологии, я дотрагивалась до ноги огромного памятника ленину. Это прикосновение к железу возвращало меня к реальному чувству вечера и времени и обязательно пробуждало желание выпить молоко и съесть хлеб. Я возвращалась в студенческую общагу, сметала крошки со стола, наливала молоко и кусала черный хлеб. В темноте комнаты это действие казалось мне ритуальным и магическим. Точнее, сейчас мне так видится это действие. А тогда я была просто спокойна.

В утро полета я почему-то тоже захотела выпить стакан молока. Правда не оказалось ритуального черного хлеба. Я вспомнила лицо соседа по бизнесу – доброго мягкого с заботливыми морщинками вокруг глаз. Задержала на мгновенье, чтобы перезагрузить компьютер после какого-то знакового сна сегодняшней ночью. Компьютер перезагрузился легко. Голова освободилась.

(***знаковый сон в ночь перед встречей)

Я оказываюсь в Лондоне. В пробужденном сознании никогда там не была. Лондон оказался чистеньким провинциальным городком, весь утренний и с высоким серым небом. Видимо сказались все сценарные наработки о нем. Я прибыла на вокзал со своим мужем. Вокзал, напротив, оказался очень современный, построенный в разнообразных плоскостях, с огромным, просто огромным множеством движущихся подъемных лестниц, эскалаторов, и почему-то с вращающейся раздевалкой. Я разделась. Жуть, конечно, но я разделась до лифчика и стрингов. Муж вообще не раздевался. Просто воспользовался моим раздеванием и исчез куда-то, по свои делам. А я осталась одна. Сначала я механически сдавала номерок, потом взяла полотенце (?) и пошла куда-то. Уверенно так двинулась в каком-то направлении. И внезапно поняла, что я непонятно куда иду. Непонятно, почему я тут одна раздетая. И видна моя незажившая болячка на правой ягодице. Полотенцем что ли прикрыть? Я ускорила шаг, мечтая поскорее пересечь как оказалось достаточно людное (а были ли люди?) открытое место, скрыть движение бедер, стало как-то неловко. И с каждым полубегом шагом мне становилось все неудобнее, и все понятнее, что муж меня бросил тут одну, ничего не объяснил, просто исчез и занимается кем-то, но не мной. На бегу (уже бегом-бегом) я стала закрывать глаза, и как будто взлетать. Мне нужна была чья-то помощь. И тут она оказалась рядом со мной. Какая-то женщина, она предложила вывести меня. По бесконечно вращающимся, движущимся лестницам она выводила меня, я так и оставалась с закрытыми глазами, хлопну ресницами – все движется, ни на секунду не могу остановить бег предметов перед глазами. Спутница рядом, по-моему, держала меня, чтобы я не летела высоко и касалась ногами земли. Она вывела меня из здания вокзала. Полупролетая по улицам, я увидела город, высокое небо. Ранее, полутемное, но вполне приветливое. Даже уютное. Мне стало спокойно. И сон прекратился.

С благодушным и вполне чемоданным настроением я села в машину. Я не вожу машину, меня отвозил муж. Двинулись в аэропорт. Став в очередь на регистрацию, я обернулась и помахала мужу. Вспомнила, что собиралась написать ему письмо. Что сочиняла его последние несколько дней, чтобы в точности рассказать, что я чувствую. И еще более радостно замахала, потому что поняла, что лечу на важную, интересную встречу и все мои жалобные письма (черновики в сознании) не написались-не отдались-не артикулировались. Как хорошо! Сейчас в зал ожидания, потом в самолет, устроится, замереть, прижаться лбом к стеклу, немножко напрячься на взлете, представить, какими силами удерживается самолет в небе, и взлетая, взлететь. Пока! Все пока!

Только не ты, не ты, моя маленькая девочка Марта. Непогрешимая моя любовь! В моей жизни есть много любовей: я люблю свою маму, своего гениального брата обитающего где-то среди кенгуру, любила и люблю партнеров по личной жизни. Но всех люблю или любила с какими-то погрешностями. А с тобой совсем по-другому. На первый ее день рождения я написала текст:

Я думаю и понимаю, что моя любовь к тебе непогрешима.

Я никогда не поставлю барьер своей любви, я только люблю тебя. Мне вcе равно, какая ты –капризная или мелочная, талантливая или бесталанная.

Грешимая или непогрешимая. Ты – моя естественная любовь.

Я знаю, я буду запрещать тебе какие-то вещи: сначала трогание розеток, потом поцелуи с мальчиками, но это не есть проявление моей не-любви или не-уважения к тебе. Я хочу, чтобы ни розетки, ни мальчики не доставляли тебе не-любви. Розетки – потому что они бесчувственны, мальчики – потому что они сверхчувственны. И я все время думаю только о том, как умножить мою любовь.

Я хочу, чтобы ты жила во мне, чтобы ты никогда не стояла на коленях в мольбах о противостоянии войны, чтобы ты не вынашивала ребенка, когда над городом взлетает цунами... Я жду, чтобы тебя окружала любовь. Любовь – как единственная правда жизни, любовь – как смысл и земля.

Взлет. Посадка. Земля.

Вестник.

Когда-то мой студенческий муж рассказал мне историю: он возвращался из библиотеки и заметил, что его неотступно преследует какой-то мужчина. Он прибавил шагу, но мужчина стал нагонять его и уже прямо у входа в общежитие нагнал. Нагнал-таки и тронул за рукав. Муж обернулся и услышал фразу: У тебя фигурка как у куколки. Муж вбежал в комнату с совершенно белым лицом и первое, что сказал: Таня, меня догнал вестник. Кто? спросила я. Я не поняла, кто такой вестник и отчего муж такой белый-белый.

Когда я сегодня поднималась по трапу самолета, я увидела, что пилот высунулся наполовину из окна своей кабины и начал протирать лобовое стекло каким-то клочком бумаги. Я испугалась за его нормальную видимость полета и подумала, у них что, дворников нет? Оказалось, что надо было думать не об этом. А о том, что я вижу пред-вестие, и что мой вестник уже сметает крошки со стола клочком бумаги, готовя встречу со мной. И о том, что сегодня мне станет понятно, почему люди после встречи с вестником становятся белые-белые.

С Таней Юджин мы договорились встретиться в ирландском пабе. Самолет прилетал все тем же утром, но уже не сонно-туманным, а скорее бодрящим. Столики из паба вынесли на летнюю террасу. Людей практически не было. Официанты свеженькие, как будто вышедшие или только родившиеся из росной травы. Чуть припухлые ото сна мордочки. Еще никто не давал им чаевых и еще никому они не подсунули вчерашний ирландский ужин в ответ на заказ ирландского завтрака. Прохожих на улице тоже мало. Рано бредущие туристы, в шлепках-шортах, идут молчаливо и не угрюмо. Такие пляжно-песочные, никакого напоминания о вчерашней пурпурно-вечерней парадности. Хорошее настроение для встречи. Я нисколько не волновалась, не любопытствовала. Мое вчерашнее внезапно нахлынувшее волнение казалось совершенно чужим сейчас, не прочувствованной эмоцией и не трогающим меня чувством. Я вообще как-то не готовилась к встрече. Приняла позу, характерную для ситуации зэд. Я давно пользуюсь таким термином, когда знаю, что ситуацией управляю я, возглавляю я, и истину знаю тоже я. По принципу икс плюс игрек всегда равно зэд.

Зря я так думала.

К моему столику подошел официант. И сказал

-- Доброе утро, я -- Ротмистр Панаевич.

Я ошалело уставилась на него. Сначала подумала, что ослышалась. Но официант со скорбной и одновременно вежливой улыбкой смотрел прямо на меня, как бы удостоверяя, что с моими ушами все нормально.

-- Извините, что вы сказали?

-- Что доброе утро и что меня зовут Панаевич. Ротмистр. Ротмистр – это имя.

Ого! Неплохой здесь сервис.

-- Вы хотите принять у меня заказ?

-- Сначала я должен передать вам вот это.

И этот Ротмистр протягивает мне конверт и табакерку. Что это еще такое? Я попросила его положить все эти предметы на стол. Он аккуратно разложил. Отдельно положил конверт, отдельно табакерку и, уже не улыбаясь, отошел. Я молча уставилась на то, что было выложено на столе. Трогать или не трогать? Может он просто сумасшедший, но я ведь нормальная. Нормальная и... по-моему белее мела. Как-то кровь отхлынула у меня от лица. Нехорошо. Непонятно как-то. Я не любопытствовала. Бог его знает. Я решила уйти из ситуации и пересесть за другой столик. Пусть подойдет кто-нибудь другой, какой-нибудь более легальный официант и принесет меню, я сделаю заказ, дождусь Таню Юджин. Ну, вобщем, проехали эту тему и забыли.

Я пересела. Столик был накрыт сначала зеленым сукном, а потом стеклом, видимо, чтобы ткань на ветру не слетала. Я и не заметила сначала, что на стекле прямо передо мной находилось какое-то пятно. Я выложила сигареты, зажигалку, косметичку и положила их прямо перед собой. То есть прямо на это пятно. И закурила.

Он взялся откуда-то сбоку. Этот сумасшедший Ротмистр и нагло так прямо в ухо жарким шепотом затараторил. Понес какую-то чехарду: я извиняюсь-с, но вы не прихватили-с послание, оно на том столике, вы не должны-с, вы как раз-таки должны-с, а вы что не заметили-с знак на столе? Последний вопрос он задал совсем жарко над ухом. Я почувствовала, что он прямо-таки горит, от него полыхало жаром и хочется срифмовать перегаром, но это было очевидно – то, что он абсолютно трезв и вчера не пил. Лицо у него было нормального цвета, не бледное, как у меня минуту назад, ну и как бы это.. Ну я не могу сказать, что у него было какое-то особенное лицо, как наверное может или должно быть у «посланников» или «вестников».

Я сбежала вовсе не из-за его жара-неперегара. Я смертельно испугалась его почтительного -с-.

Вобщем, я решила спастись бегством. Где-то же должен быть у них туалет, руки вымыть, укрыться от сумасшедших, отсидеться и вернувшись, начать жизнь с нуля. Слишком много знаков – пятно, табакерка, конверт, какие-то имена-звания из истории государства российского. Такого не бывает в моей жизни, опытной в прошлом и направленной в будущее. Не было и не будет. Я встала, скороговоркой извинилась, схватила косметичку и побежала. Внутри паба развернулась куда-то и рванула дверь туалетной комнаты. Тоже мне Город Зеро и ресторан с Ротмистром Панаевичем! Тоже мне официанты, обкуренные достоевским-с! Тоже мне какие-то табакерки! Я энергично открыла кран, посмотрела в зеркало и тут.. Тут меня настигло дежавю.

Вчера перед таким же краном, вот также глядя в зеркало, я чувствовала Тоску. Руки мои опустились. Мне нечего укрываться. Не от кого и негде. У меня нет выбора. Это Он --Вестник.

Приходы.

Тоска никогда не выбирает место, куда и когда вселяться, она может застигнуть в любой момент: в магазине за покупками, в машине, которую ведет муж, напряженно вглядываясь в дорогу, в аэропорту, на кровати под одеялом. И в момент, когда она проникает в меня, я ничего не могу с собой поделать. Я прошу себя, уговариваю, успокойся, это просто приход, такой себе метафизический приход, пройдет, просто кусочек плохости побарывает тебя, злой ангел касается крылом. И тут, вот именно в том случае, когда приход накрывает меня в кровати под одеялом, начинается картинка – живописная картинка с черепахой.

(стих2. муравей и черепаха.)

Я виновата касанием.

Молча вытираю пальцы,

ткущие на выцветших пяльцах

Нераспустившиеся хлеба.

Где спящий муравей,

Суховей грезящий

Кашляет от недомогания

Недоумения

И недослепления яркого солнца,

Оконцем на лбу его белеющим и проливающим

Тепло и молоко.

Оно

в руках отползающей черепахи

в черной папахе

и восседающей на песке,

Мокром от вина и ваты

Усталом от виноватости.

Появление черепахи в моих, как бы это точнее сказать, снах-стихах-текстах после приходов, вобщем в «приходских» текстах, регулярно. Есть, конечно, и другая живность – муравьи часто встречаются, волки всякие, даже слонята. Но в целом всегда это оборачивается каким-то скитанием, блужданием, дуновением пути. После первого прихода я написала так:

(стих3. пианист.)

Он сгрызал свои ногти

Аж до основанья

Он занимался в сером подвале

Сером-

Сиром-

Сыром-

Сыром питался

Питался-

Пытался-

Пытался дать волеизъявленье вечного начала.

Я влажный слоненок

Под ногами твоими скитаться буду

И звать тебя буду словно сирена-

сирена-

сирена-

Фридерикость шопена.

Я пыталась разобраться. Это блуждание в крови, это бытийствующее блуждание и скитание в поисках, этот зов сирены. Что это? Кто кого зовет? Я его? Они меня? Я боялась этого. Мне казалось, что та часть меня, которую я не понимаю, это уже не я. Что хочет от меня эта черепаха в черной папахе, эти муравьи с отточенными ножами. Я чувствовала, что дверь моя приоткрыта, и рано или поздно я должна буду откликнуться на зов. Я ходила на работу, выбивала пыль из своей головы, но Заботливые Вестники сметали крошки прямо на мою чистую половину. Недвусмысленно подавали знаки проходящего мимо меня пиршества. Пиршества поедания черного хлеба и пития белого молока.

Вдогонку.

Разливающаяся и пульсирующая тоска по бытию имеет действенное свойство. Свойство направлять. Направлять вдогонку. Вдогонку какому-то гонимому внутри тебя саму же тебя чувству. Эта тахикардийная эмоция почти как паника. Сердце, гортань, грудь – все вдогонку. Неважно, понимаешь ли ты куда? Важно направляться, идти, спотыкаться, но идти. Так щемит все, что я бегу.

Выбегаю из этого туалета, толкаюсь в стеклянные двери и толкаю их. Дверь не открывается, еще раз толкаю. И я понимаю, что дверь заперта. Я смотрю сквозь стекло и вижу то, на что сложно повлиять, хотя это касается меня напрямую. Как будто я – герой из своего собственного сновидения.

К Ротмистру, который уселся за мой столик, подошла женщина.

Я не могла не узнать Ее. Хотя там во сне я не видела Ее лица. К Ротмистру подошла моя спутница из лондонского сна. Во сне я ее только чувствовала, но не видела, а сейчас безошибочно узнала ее. Потом на продолжении всей их встречи, для меня полностью неслышимой, я все рассматривала ее, чтобы понять, откуда именно я поняла, что во сне моей спутницей была она. Она была как-то карикатурна, даже гротескна: нарисованные высокие марлендитриховские брови, чересчур черные для пепельных волос, бирюзовое сафари и маленькая сумочка в виде перламутровой рыбы.

Она очень стройная. Какая она все же стройная. Прямая, как столб или кость в горле. И поэтому такая ощутимая до коликов.

Ротмистр сидя слушал ее. Она не жестикулировала. Касалась пальцами стола и спокойно что-то рассказывала. Внезапно Ротмистр показал пальцем в мою сторону. Как само собой разумеющееся дело показал на меня, будто я стою тут, за закрытой дверью по своей воле. Например, хочу понаблюдать и не хочу выходить. И Она тоже так подумала и медленно направилась ко мне.

Встреча.

Она подошла вплотную к моей двери. Подняла руку и ладонью прижалась к стеклу на уровне моей груди. Она поздоровалась. По-моему, я все же слышала ее нормально, не приглушенно, но никакого напряжения ее лицо при говорении не выдавало. Значит, она не кричала?

-- Привет. Ты хотела меня видеть. Я Таня Юджин.

Я вздрогнула, не привыкла еще к вторичному своему означиванию, к не-самоидентификации, к тому, что я уже перестала быть таней Юджин, а стала Таней Кубой.

Интересно, почему я тогда назвалась ей Кубой?

Мой муж рассказывал мне историю, которой я во время его рассказа не придала особого значения. Ну мало ли историй про городских сумасшедших я слышала? Нимало. В этой истории фигурировал городской сумасшедший, который ходил по улицам, его все знали, узнавали и, когда встречали, забавлялись тем, что просили его спеть песню. Песню он пел одну, точнее это была музыка, музыкальная на-на-на-заставка к Ну, погоди. В рассказе муж живописал это еще тем, что исполнитель приплясывал под эту разудалую музыку. Все веселились. И он плясал еще радостнее и задорнее. Я так понимаю, что сумасшедший был добрым дауном и, конечно, веселить людей доставляло ему огромное удовольствие. Без единой грешной мыли об издевательстве, без единой оценки публики, без “метать бисер перед свиньями”. Без прошлого и будущего. Что может быть более настоящим чувством – чем синхронное веселье, в котором эмоции сливаются – эмоции разных людей, разных голов, лишенных вчера и минуту назад. Когда все смеются вот так под музыку и пляс доброго и вполне случайного в их жизни человека, Вселенная отдыхает. Звали этого человека – Куба. Как так получилось, что нейрон, пробегая по своим множественным тропам, запомнил именно эту мимолетную тропинку, которая пробудилась и вербализовалась в моем названии себя?

И между прочим, взяв эту фамилию, так легко отрекаясь и вновь отождествляясь со своим новым называньем, думала ли я о том, что произойдет с моими близкими. Захотят ли они иметь жену, маму, дочку, сестру КУБУ?

Одно я знаю наверняка, сами они стать КУБАМИ точно не захотят.

-- Таня, я здесь за закрытой дверью. Я хотела бы поговорить с тобой.

-- О чем?

Она вопросительно кивнула мне. И тут же – точечная, как зернышко риса мысль-боль: как же так получилось, что я с тобой разминулась. Ты помогала мне летать, выводила меня голую и никчемную из пучины вертящихся лестниц, ты даже не навязывалась в собеседники и все время посылала вестников. Ведь Ты – это Я. Тогда почему ты стоишь Там, а я смотрю на тебя Отсюда?

Я чувствовала, что я и Она связаны. Сквозь это тонко-толстое стекло я знала, что нас связывает все, что может связывать двух людей. Я любила ее. И я так тосковала по ней. И любя ее всем своим сердцем, я хотела знать , кто она, как она живет, пишет ли стихи, есть ли у нее дети, есть ли муж, о чем она думает засыпая, тоскует ли она или ерничает, и Что лежит у нее в сумочке? Последний вопрос – нелепейший более чем другие -- волновал меня так, что я готова была разбить это проклятое стекло и тут же на ее глазах выплавить из него звездный макет неба. Такой силы это было.

-- Я покажу. И мне пора уходить. Ты же найдешь меня? Да, Куба?

Я стояла и слезы текли по моему лицу, длинные струи воды окутали все, лицо, мой живот и мои голые никчемные коленки. Я не хочу, чтобы ты была так спокойна, когда покидаешь меня, ну не покидай меня, меня все уже оставили, ну все. Кроме этой чертовой тоски и черепахи в черной папахе. Не уходи. Я прижала свою ладонь к стеклу. Она тоже. Только в глазах у нее было сочувствие. Губами она ничего не говорила. Открыла сумочку. И в ней были

мой конверт,

моя табакерка

и визитная карточка Ротмистра Панаевича. Человека-служителя в ирландском пабе.

Все доказательства того, что эта встреча была. И что никаких доказательств после нее у меня не будет.

(проза1. Сибилла, не уходи)

Вчера я впервые встретила Сибиллу. Удивительными глазами она смотрела и в неясной речи изъяснялась. Ей было лет -надцать отроду. Мифотворчеству она отдавала дань. Значительным поступкам поклонялась. Умению думать удивлялась. Но ее удел – было пространство. Она обременяла все, что было вокруг нее. Хотелось беременеть. Не мыслью, а плодом. Взращивать пятую планету матрицы, догадываться о душе и ничего не знать об идеях. Сибилла пережевывала боль и подсолнух дервенел рядом с ней. Звери пробегали мимо, а мужчины не провоцировали ее. Она молчала и говорила без умолку.

Я встретила ее в поезде. Проскользнув возле меня, она прошуршала бумажным бюстом и пропустила в тамбур. Запах железа обветрился и мысль о красоте тела взяла свое. Я думала о телесности. Граф. Подумала я. Ни о чем. Замок, окруженный недоступностью. И стала картавить. На несколько секунд понимание пронзило меня. Не надо болезни, хвори, тяги в мязях. Только не бросай меня, Сибилла.

Но она ежесекундно растворялась. Мои мысли пугали ее. Она не умела быть деепричастной идеям. Грузовик, груженый шахматными досками, уехал в сыктывкар, а фигурки заиндевели на складе. Запись игры искривилась китайскими письменами и превратилась в сюр.-- Где твоя предметность?-- спросила я у Сибиллы.-- В чувствах, -- отвечала она. -- А где они? -- Там.

Бам. Занавес.

Смысл жизни. Начало Пути.

Все когда-нибудь начинается и все когда-нибудь кончается. Вчера я была Таней Юджин, наполненной чувством долга, идеями, ответственностью и метафизическими приходами в поисках смысла жизни. Сегодня я стала Кубой посреди незнакомого города, за закрытой стеклянной дверью какого-то национального общепита, без идей, без мыслей и без долгов.

Событие, которое я испытала только что, так полно и так подлинно было воспринято моим организмом, что я отказалась от идеи тут завтракать. Тем более, что мой знакомый Ротмистр успешно провалился сквозь землю, а давать чаевые другому официанту после перенесенного с ним я бы не смогла. Я подошла к своему столику. Собрала сигареты-зажигалку-что-то там еще, сложила это в дорожную сумку. И уселась. Теперь я была готова к тому, чтобы разглядеть пятно на столе.

Пятно – это контуры, обведенные вокруг мухи. Крылышки чувственно сымитированы матовым именно внутри их контуров стеклом. Вся эта муха не очень четкая в своих границах, но узнаваема вполне. Ну и что это? Знак мухи. Пятно – это знак мухи. А муха – знак чего?

Так. Домой я сегодня не полечу, поброжу так себе, без цели. Без беса цели, скаламбурила, значит еще живая. Я ощущала себя примитивно: доброй и пустой. Эта встреча, которая произошла, снизошла на меня как благодать, хотя в целом и выглядела достаточно сумасшедше. Но наверное, так и должно быть – самая важная встреча не должна быть решением пространственно-логической задачки. Самая важная встреча – это же не олимпиада по химии. Самая важная встреча – это же в первый раз полюбить. Полюбить себя, принять знаки пути и обласкать живность в своей голове. Через огромные непроходимые немыслимые толщи смыслов любить и ощущать долготу, плакать и ощущать воду, трогать и ощущать зыбкость горюющего стекла, молить и ощущать слова на губах, стыть и проносить холод в своих ушах. Видеть саму себя. Встретить настоящий свой живот.

И смотреть. Неотрывно смотреть в свои глаза.

А потом все это потерять. Конверт, табакерку и знак мухи. И в этом истина.

(стих4. В путь)

Я снимаю красные очки

Мочки мои цепляются за край аквариума

Край цветных рыбок и мелодии густых камней

Вместе с небом выпиваю крошки

Мошки прилетают грустить

На прозрачное-призрачное зрачка

Я сметаю их крылом сверчка

Рукав задевает за ресничное веко

На века разливающее грусть

Уходящую в небо

Уносящую муть

Жуть усталости маленьких ножек

Забирающих под мышку аквариум

И идущих в далекий путь.

-конец-