Пятого Апреля весна полноправно ступила на порог, размашисто и немедля уничтожая пожухлый, измученный оттепелью снежный покров. Перемешанный с дорожной грязью, истерзанный потоками тысячи ручьев снег утекал в бурлившую мутную реку, которая в низине размывала глинистые берега и несла в пробудившемся течение тысячи почерневших листков, играла водоворотами, закручивая в них корявые веточки. Ветер вертел в своих объятьях будоражащий аромат оживления; сырость, прелая трава, отчаянные солнечные лучи и щебет купающихся в лужах воробьев. Все это перемешивалось и бархатной густотой наполняло воздух. Первые полупьяные мухи выползли из щелей и как-то робко семенили ножками по залитой жаркими лучами стене дома. Просыпалось все. Даже на замороженных лицах людей появились улыбки, а в глазах какая-то нетерпеливая суета. Несмотря на непроходимую топь из конца в конец носили саженцы, перевозили навоз на телегах – одним словом – наступила весна! Может, все это и повлияло на Семена Лукича Миронова, а может и что-то другое, но решил он серьезно и безотлагательно собрать своих отпрысков: старшего – Дмитрия, и младшего – Петра, чтобы разрешить наконец-то вопрос с наследством.
*** Нафталин. Тут в доме отца всегда пахло нафталином и, еле уловимо, сушеными грибами и зверобоем, пучками висевшим над печкой. Дмитрий переступил через порог и молча озирался по сторонам. Казалось, он целую вечность не был в родительском доме. Ветвистые лосиные рога, увешанные шапками, красный угол с потемневшей от времени иконой и жестяной лампадкой, большой, с шелушащейся краской, комод - все оставалось по старому. - Ну? Ты что, так и будешь посреди дороги стоять!? – раздался за спиной недовольный голос отца. Дмитрий отошел в сторону. Семен Лукич, сотворив необычайно серьезное лицо, прошел мимо, словно и не рад был вовсе видеть своего сына. - Ну, ты по кой звал-то, бать? – пробасил Дмитрий. – Дома дел не в проворот. Теща, будь она не ладна, забор заставила чинить. Со свету она меня сживет, вот что! Чего ты хоть надумал? А то если пустяки, так я пойду пожалуй. - Я тебе дам пойду! Ишь! – прокряхтел Лукич. – Коли семья есть и дорогу к дому родному надо забывать, а? – недовольно запричитал дед и ушел на кухню. – Мы же с тобой не в разных деревнях живем, слава Богу. Дверь скрипнула. В избу вошел Петр. Из под его распахнутой телогрейки выглядывал выцветший, зеленый свитер, испачканный на самой груди маслянистым пятном. Черная вязаная шапка держалась на затылке, и, не вытаскивая изо рта папиросу, Петр направился к отцу. - А, ты уже здесь! – коротко взглянув на Дмитрия, отрезал он. – Как жена? Ничего? - Да, все нормально вроде бы. Но Петр ответа не дождался: – Здоров батя! - Э-эх, явился, сто рублев убытка! – рявкнул Лукич. – Куда дурень в сапогах-то прешься, поди с улицы всю грязь на них притащил. До сорока лет почти что дожил, котяра, а ума так и не прибавилось! Дмитрий опустив глаза чуть улыбнулся. - А ты что скалишься, окаянный? Не далеко от него ушел! А то что женился, так рано радуешься, сбежит от тебя женка. Глупая баба, не поняла за кого вышла. Э-эх! – снова вздохнул дед. – И неужто я породил их!? Лукич хотел было только подумать, но получилось, что сказал в слух, вызвав этим смешки сыновей. Дмитрия и Петра всегда сильно забавляло, когда отец начинал ворчать. - Смейтесь, смейтесь! Вот доживете до моего, а там я посмотрю, какие вы будете. А я, между прочим, всю войну прошел! - Чего хотел-то бать? – нетерпеливо переспросил Петр. – А то, мы там, у Авдотьи, с мужиками свинью резать собрались. - Эка, какой торопливый! – воскликнул Лукич. – Боишься, без тебя все выпьют? – Так ты не мельтеши. Собрал я вас для особого дела. - Никак женится собрался!? – засмеялся Петр. - Женится - это тебе пора, дурень ты несуразный. Вон погляди на брата: все успевает. И бабу хорошую нашел, и робенка родил. А ты что? Э-эх, не видит тебя мамка покойная, царство ей небесное, – Лукич кряхтя уселся на стул и строго посмотрел на сыновей. - А ну-ка рассаживайтесь! На какое-то мгновение воцарилась тишина. Только маятник настенных часов размеренным тиканьем нарушал тишину. - Так вот. Чувствую я, что к Марфе Никитичне скоро отправлюсь, - посмотрев на черно-белую фотографию приколотую к стене, сказал дед Семен. - Да ты бать, еще меня переживешь! – затараторил Петр. – Или вон его, - кивнул на брата. Дмитрий, что есть силы пнул ногу брата. - Да ладно, ладно, - дернулся от боли младший. - Слушай! Пусть батя говорит, - серьезно, не дрогнув не одной мышцей на лице, произнес Дмитрий. Отец посмотрел с какой-то горечью на детей. Он видел перед собой не тридцатилетних мужиков, а по-прежнему своих маленьких детей, какими они были, как ему казалось, еще совсем недавно. - Есть у нас два дома. Тот, что в Крюковке - бабки покойницы и мой. Так вот: в дом матери моей, бабки вашей, я сам до поры до времени переберусь, а этот пускай Димка с женой забирает. А то не гоже, что он все с родителями ее живет. А ты, Петро, покуда со мной поживи. - Ну конечно! - взорвался в негодовании Петр. – Я ведь знал, что все именно так и получится! Вот как только услышал о доме-то, так сразу и понял, что на улице тебе Петро ночевать отныне. Всю ведь жизнь так, ведь с самого детства. Всегда ему самое лучшее: на тебе Димочка блинчиков, на тебе водочки холодненькой, а тебе Петро - шиш с маслом, и хоть ты в лепешку разбейся. Нет уж, батя, хватит, тридцать годов мне уже, не буду отмалчиваться! Пускай он в тот дом переезжает, а тут я жить буду. – Петро пододвинулся к брату и сложил около самого носа его фигу с обкусанным ногтем. – Вот тебе Дима, а не дом, получи! Дмитрий с силой оттолкнул от себя брата так, что тот упал на пол. – Может хватит! - крикнул он Петру. - А ты мне не указчик! - вскочив и сжав кулаки, прошипел Петр. - Иди проспись! Отец побледнел. Собравшись с силами, он что есть мочи крикнул: - Молчать! Мое слово закон! Петр так и стоял посреди комнаты. Лицо его раскраснелась. Он поднял с пола шапку и, ничего не сказав, торопливо вышел на улицу, с силой захлопнув дверь. Висевшая на стене семейная фотография в рамке, упала на пол, и маленькие осколки стекла со звоном разлетелись в стороны.
Неделя шла за неделей. От былого снега не осталось практически ничего, только лишь темная, прорезанная колеями грязная жижа покрывала дорогу. Как обычно, утром, остановив у обочины телегу с хлебом и продавщицей Галкой, Матвей спешил к Егору. Но на этот раз у него была свежая, неслыханная доселе новость. Егора он застал на крыльце. Тот сидел сотворив на лице задумчивую гримасу выпятив вперед нижнюю губу и наблюдал, как стайка воробьев суетится возле хлебной корки. - Здорово Егор! - торжественно поприветствовал Матвей. – Как сам!? Птичья стая небольшой тучкой взмыла вверх и рядком расселась на козырьке крыши. - Да жив пока еще, мать честная, - вяло отреагировал Егор. - Что жив - это хорошо! – снова воскликнул Матвей. - Я тебе, рыба-камбала, сейчас такую новость расскажу! Приехал я значит на своей Анфиске к колодцу. Остановился. Галка тут хлеб продавать готовится, а издали уж и Мухина Авдотья показалась. Подошла и давай с галкой лясы точить. Я краем уха-то услышал, что, мол, к нам в деревню какие-то городские приехали и скупают все старинное. - Барахло, никак, мать честная, понадобилось!? – удивился Егор. – Неужто, у них там, в городах, тряпья не хватает!? - Да ты погоди перебивать, рыба камбала! Старые вещи, а не тряпье. Самовары там всякие, иконки да кресты. - Вона что! - Да-да, и поселились они на том конце. Говорят Александре Кошельковой денег дали не мало за то, чтобы пожить у нее в доме. Богатые говорят, - немного помолчав добавил Матвей. - Вот так да! – многозначительно протянул дед Егор.
К обветшалому дому Кошельковой начинал подходить народ. В основном тут были мужчины, которых просто раздирало любопытство: что за скупщики и что им вообще нужно. - Говорят, они в музее работают, - поправив на голове картуз, сообщил всем Павел Березняков. – У них в городе музей какой-то, они там всю старинную утварь будут хранить, чтоб люди-то знали как в деревнях живут. - Паша, что ты все брешешь! Вот не знаешь, а брешешь, - перебил его дед Егор. – Скажи ты мне, мать честная, кому в городе интересно, как ты живешь. Мне - и то плевать. Бродишь ты там в своем лесу-то, людей месяцами не видишь, дичаешь. И кому же ты, лесник эдакий, нужен! Я вот что скажу, на самом деле, это какие-то спекулянты. - Ох! Ну, дед, скажешь тоже! Это чем же они спекулировать будут! - А ты не смейся. Вот возьмут наши вещички-то, да отчистят, и будут они совсем, что новые. Да вон даже самовар Федота, так из него еще чай можно пить. Постучали в дверь. Александра раздвинула шторки и посмотрела на улицу. Под окном стоял участковый Федот Павлович Калачов, по обыкновению одетый в свою выцветшую форму. - Ну что, Трофимовна, смотришь? Давай гостей вызывай, вот самовар я им медный притащил! Александра, не сказав ни слова, исчезла в темноте окна. Через некоторое время засов на двери отворился, и на улицу вышли два человека. Один из них - тот, что был долговязым и каким-то болезненно худым, как потом будет рассказывать Федот, набрал полные легкие воздуха и шумно вздохнул. Второй, толстый и лысый, подошел к Калачеву, и, не поздоровавшись (что всех очень удивило), посмотрел на самовар. - Пятьдесят, - сухо отрезал толстый, сверкнув своими маленькими бегающими глазками. Федот расплылся в улыбке. За никчемный кусок железа, который все время валялся в подполье, ему дали пятьдесят рублей. Не замедляясь, лысый полез в карман спортивных штанов и отсчитал Калачеву пять червонцев. Люди вокруг ахнули и подошли плотнее, показывая кто что принес. После того дня около дома Кошельковой постоянно мелькал народ. Не жалели ничего. Так прошла еще одна неделя. - Это что же творится-то такое, бабаньки! - причитала Авдотья Мухина. - Как к нам эти скупщики-то приехали, пьянь-то наша и иконки из домов волочь стала! - Это точно Никоноровна. У меня надысь, внучек крест уволок, да уж и пропил поди! – подтвердила Шушкина. - Да-да, бабы, надо нам народ собирать, а то как бы беды никакой не случилось. Гнать их надо. - Да! – воскликнула Мухина. - А Маслов-то Трофим тоже что-то снес сегодня с утра. Иду я за хлебом, а он мне на встречу, да торопиться так, а под рубахой спрятано что-то. - Ой, грешно как! Ой быть беде, - закачала головой Шушкина. – Надо покуда не поздно народ собирать.
В небольшом сарайчике, за деревянным столом, сидели трое: Петр Миронов, Иван Обухов и Сергей Кошельков. Инструментов, висевших вдоль стены, почти не было видно из-за нависшего тяжелым облаком лохматого табачного дыма. Где-то под потолком не переставая жужжала муха, видимо попавшая в паутину. - Да ты не горюй Петр, - говорил изрядно подвыпивший Обухов. – Все наладится. - Да ничего не наладится! Это всю жизнь мою так было. Все самое лучшее всегда брату доставалось. Я и вещи-то за ним всегда донашивал, своего ничего не было. А тут на тебе: Дима с женой пускай в дом переселяются. А я, что я буду делать в той развалюхе! – ударив себя в грудь, чуть ли не крича, сказал Миронов. - Нет, друг, подняв обессиленную голову со стола, промямлил Сергей Кошельков, - ты же знаешь, как мы тебя с Иваном любим и уважаем, мы тебя в беде не бросим. - Да, Серега дело говорит, мы же как братья, - стукнув стаканом по столу, отрезал Иван. - Сжечь все к чертовой матери, петуха пустить, - снова пробормотал Кошельков. – Чтобы они знали, как хороших людей… - тут его язык совсем стал заплетаться и окончание фразы расплылось в хмельном говоре собутыльников. - Да ты не слушай его: нажрался, да несет всякую чепуху, - перебил Иван. Но Миронов уже ничего не ответил, он сидел уперевшись взглядом в стол. Затем, немного подумав, налил себе полный стакан самогона, залпом вылил в себя и вышел на улицу. Только дверь, скрипнув несколько раз, приоткрылась и бросила светом на поленицу. Петр шел по окунувшейся в сумерки деревне, постоянно спотыкаясь на кочках. Затем свернул в проулок, чтобы срезать путь по задам. Темные силуэты ветхих заборов, поросшие со всех сторон малинником, сараи. Казалось, все мешало ему на пути, он все это ненавидел. В ушах раздавалось лишь только тяжелое дыхание, отдаленный лай собак, скрип жестяной вертушки на крыше чьего-то дома. Мысли огоркли до того, что он с трудом себя сдерживал чтобы не кричать от гнева. Все выплыло на поверхность, все самые давнишние обиды, и виной всему был брат. Он только сейчас все хорошо понял: почему в жизни ему ничего не удавалось, почему всегда все хорошее обходило его стороной. Но больше он терпеть не мог. Выяснить все раз и навсегда, отомстить за все обиды, указать, где чье место! В доме все уже спали. Петр зашел на двор. Достал из под лавки канистру с керосином и, не задумываясь, стал разбрызгивать его во все стороны. Он лил на сено, на стены; злость ослепла его, он даже перестал уже думать о брате, он просто получал удовольствие, наблюдая, как горючее впитывается в деревянный пол. В курятнике опасливо закудахтали куры. Корова, прислонившись к загороди стойла, фыркнула, почувствовав видимо неприятный запах. Канистра опустела. Петр бессильно прислонился к столбу и сполз на пол. «Что же это я дурак, неужто я братику и все барахлишко оставлю!» - усмехнулся он про себя и, закурив сигарету, зашел в избу. - Эй, братец, ты дома!? Я пришел забрать все, что мое тут есть. – И, не дожидаясь ответа, направился к красному углу. – Вот за эту иконку мне неплохие деньги дадут, - размышлял он вслух. - Отойди оттуда! – раздался за спиной голос брата, - и не кричи, ребенка разбудишь! - А ты мне не указчик, а вот это я возьму, это от бабушки, она не твоя! Петр потянулся руками к образу. Брат в ту же секунду схватил его за шиворот и отбросил к двери. - Так значит ты, с родным братом, да!? Хлопнув дверью, Петр выбежал во двор, потом минуту спустя снова забежал. – Что выгнать меня захотел? На!. – Размахнувшись, он бросил в лицо брата коробок спичек. - Успокойся, поди, проспись, - пытаясь себя сдержать, ответил Дмитрий. Из спальни, в ночной рубахе, вышла Катерина, спросонок никак не могла понять, что происходит. - Что такое? У меня сейчас ребенок проснется. - Иди спи! - строго приказал, он жене. - Да-да, иди спи, только дом потушить не забудь! – истерично заржал Петр. Дмитрий посмотрел на лежащий на полу спичечный коробок, потом на брата и, схватив его за грудки, с силой ударил об печь. - Да ты что же, тварь…!? Но брат уже не слышал, а лишь медленно сполз на пол. Дмитрий выбежал во двор. Катерина побледнела и бросилась в спальню. Толпа, волновавшаяся у дома Кошельковой, разбиралась со скупщиками. Со всех сторон летели угрозы. В большинстве своем здесь присутствовали бабушки, под руководством Мухиной Авдотьи. - А ты же, старая карга! – кричала она на Александру. – Приютила этих извергов. Гнать их отседова. - Да, гнать! - поддержали остальные. - А ну-ка, поди, выгоняй их из дома! Неожиданно их крики прервал звон. Он ударил в деревню словно гроза. Что же это, бабаньки, пожар никак!? – ухнула Мухина, - свят, свят, свят! - Пожар! – закричал кто-то из толпы. Все бросились в сторону шума. Катерина сжала в руках топор с такой силой, что кисти ее побелели, и, рассекая воздух, в исступлении била в рельс, подвешенный на столбе. Слезы и пот смешались на ее лице и желтели в свете разгоравшегося дома. Казалось, что она бьет слишком тихо, и ее никто не услышит. Нательный крестик выбился из под ночной рубахи. Растрепанные, взлохмаченные волосы лезли в глаза. Катерина не останавливалась, а еще с большим остервенением наносила удары. «Бом, бом, бом» - разносилось по деревне, словно раскат грома, зажигая своими незримыми молниями свет в окнах. Ребенок, лежавший на земле подле Катерины, завернутый в первое, что попалось под руку, перепуганный звуками и тревогой матери, захлебывался криком; на его начинающей синеть кожице набухали вены. Катерина бросила топор и прижалась к перепуганному тельцу сына. - Тихо, тихо, зайка, мама с тобой! - заикаясь, ревела она. Со всех сторон, скрипя ведрами и матерясь, бежали люди. Сарай почти полностью объяло огнем. В одну минуту все вокруг сошло с ума. Мычанье скота, крики, грохот - все перемешалось. От горящего дома поднималось такое зарево, что, казалось, начинается утро. Выбежавшие кто в чем, некоторые даже не успевшие обуться, люди суетно передавали ведра с водой. Грязь, устлавшая дорогу, вспенивалась все больше и больше. Участковый Федот выскочил на улицу не надев штаны и бегал по грязи в некогда белоснежных военных кальсонах. Шмотки дорожной жижи, вылетавшие из под ног, клеились на одежду, лица, кто-то и вовсе спотыкался и падал. Петр Миронов, вынесенный из дома братом, все еще лежал без памяти. На его обросшем щетиной лице играли отблески пламени, жадно пожирающие дом. Через мгновение Петр открыл глаза и, приподнявшись на локтях, непонимающе огляделся вокруг. Затем резко вскочил и бросился к дому. Он ничего не понимал, казалось, что все происходит во сне, что все это не с ним. Но, когда жар прикоснулся к его коже и духом своим обжег легкие, тогда и проклюнулся росточек ужаса в его начинающей трезветь голове. - Держите его, он сума сошел! – послышались крики. Петр, забежав в горящую избу, бросился к красному углу, и вскочив на табуретку, потянулся было к иконам, но тут ножки стула не выдержали, и Петр упал на пол. Хотел было приподняться, но в глазах потемнело. Он снова потерял сознание. Двор уже практически обрушился, и красные языки пламени жадно лизали весь дом. - Где Димка!? - вопил во весь голос Обухов, - где он? - Да вон он с ведрами бежит! – тыча пальцем в кучу суетящихся людей, рявкнул лесничий. А ты чего, окаянный, бегаешь, а ну быстро за водой! – и с силой кинул в него ведро. Иван пробивался сквозь толпу. Дым сильно резал глаза. Наконец он увидел Миронова. - Димка, Димка! - подбежав к нему, затараторил Иван. – Не вини брата, это все Кошельков его надоумил, он сейчас так и спит наверное в сарае. - Уйди с дороги! – оттолкнул его Миронов. - Да постой ты! В избу он забежал, полоумный! Дмитрий встал как вкопанный. - Как!? Кто его туда пустил? Схватив ведро, он побежал к дому. Облившись по дороге водой, залетел внутрь. - Смотрите еще один! - Да они, что, все спятили? - Огонь, огонь на другой дом перебросился! - Вещи, вещи скорей выносите. Дмитрий ничего не видел, все было в дыму, дверь и стены полыхали. Он упал на колени и стал ощупывать пол. Наконец его рука наткнулась на горячее лицо Петра. Обхватив брата, он потащил его к выходу. - Брат, прости, брат! Я только иконку хотел спасти! - Молчи, сухо ответил Дмитрий. Наступило утро. Вся деревня была закутана в едкую тяжелую дымку. Уныло скрипели ведра расходившихся по домам. В невидимом занавесе раздавалось протяжное мычание коровы и еле слышный звон колокольчика на ее шее. Откуда-то доносилось женское рыданье. Набежавший утренний ветерок чуть поколебал дымчатую ширму, оголив почерневшие скелеты печей и обугленные бревна, словно призраки стаявшие на кучах теплого пепла. Пожар уничтожил шесть близ стоящих дворов. Все семьи оставшиеся без крова расселились у соседей. Каждый, кто как мог, помогал в постройке новых домов. Дмитрий так и продолжал жить у родителей жены, а Петр с отцом поселились в бабушкином доме. Вскоре началось расследование пожара, но никто ничего не знал, только лишь слухи, которые нашептывали на лавочке местные старухи и больше ничего. |
Администрация // Объявления
