С каждым небом приближалась земля, и видеть ее можно было отчетливо в лужах после сильного дождя. Когда прошел год после смерти Алекса Новесского, его уже все прекрасно запомнили по вечно бледному лицу, сверкающим, как сталь глазам, что выглядывали из-под густых бровей, вечно сморщенному лбу и плохой осанке. Именно год назад он пришел в церковь для исповеди, давно ожидая строгого покаяния, ведь даже свечи в церковных построениях вечно обжигали его, лишь он всматривался в их огонь и блеск. Одетый в черную длинную рясу, он откатил белый воротник, показывая тем, что давно не следил за своею рубахою.

-Я хочу исповедаться – сказал он.

-Отвечайте же, что и как вы сделали супротив закону Божьему.

-Каждый день я вставал, когда петух еще не успевал просыпаться и совершал утреннее песнопение, сопровождаемое молитвой ко всем святым, которых знал из своего молитвенника, что лежит в узкой комнате моей.

-Отчего же, сын мой, так узка комната твоя ?

-Не знал раньше и знать не уже не буду роскоши, съестного, что всегда искушают божественными изваяниями и не вкушал еще людского чувства, как насытного хлеба и воды, что жажду с силой утоляет. Не знал, не буду знать зачем дана мне эта вера в дни, которые, возможно, трачу не на благоразумные вещи.

-И что – же, сын мой, ты совершал в неблагоразумных замыслах своих ?

И в этот час вдруг у Алекса цвет глаз переменился, помутнев и посерев, выражая какое – то необитаемое чувство в человеческой душе, спина вдруг стала прямой и исчезли все морщины на лице его, что раньше показывали в нем необыкновенную закрытость, как будто бы он жил внутри себя. И поправляя кудри, что только- только успели отрасти за последние минуты, он продолжил:

-Я наблюдал за полетами птиц, что как маятники времени колыхались в разные стороны, но только ветру они были неподвладны, а смирны были лишь те, что еще не открыли себя полету на большое расстояние. Я следил за соснами, что обитали в большой зеленой хижине своей, даря воздуху ароматный запах свой, и каждая иголка на ветках их была частью целого отдельного мира древнего. Но вдруг тот лесоруб, что жил в их окружении, в необходимости хвороста, что мог окончиться в период времени зимнего, пришел и вдруг срубил то дерево, всем свежесть и новизну аромата дарящее. Как больно было ли ни тому растению, но без единой слезы, как там людской иль воя дикого, рухнуло и повалилось на землю, всем покой вечно дарящую.

-А что же дальше видел ты?

-А дальше боль мною стала овладевать, и без причин иль признаков болезненного состояния, решил я выйти из прогулки этой, что дана нам свыше кем – то очень вверх стремительным. Увидел вдалеке я море, океан ли, речку ли ? Но все ж вода была там глубиной глубокая, то я ж заметил. А в панике и недоразумевании, я не заметил, как волна морская с силою меня отбросила, будто отвергает сына мать родная. Только сын потом еще был долго в заблуждении, зачем все ж быть ему еще на этой дороге жизни неисповедимой. Поэтому он побежал к себе в свою темную хижину, что так уж паутиною окутана, что так уж пылью припорошена, открыл свой ящик с ключною секрецией и вдруг достал оттуда ампулу стеклянную, что в ней была как море жидкость – ядом называется. Нет ! Не хотел себя прикончить глупым способом, хотел я море то, что вдруг как мать меня отвергнуло, оставить в вечном штиле навеки, чтоб через время, когда все ж волны успокоятся, войти в него и там принять последнюю обедню, что давалась мне.

Горы проносились мимо и поля расцветали при утреннем свете солнца, воодушевленно обитал в воздухе неописуемый запах цветов и только начиналось лето. Но все же я, покрывшись мурашками от утреннего солнца, накинул меховую шубу и неумело завязал протертый красный шарф, на котором уже давно запечатлелись дыры от моли, обильно обитающей в шкафу в комнате. В тот светлый день, что казался мне морозной темной ночью при слабом свете солнца, которое опекало все вокруг, я решил отыскать мой заветный ключ и правильно вставить его в замок, чтобы открыть ящик, и найти ту ампулу известную, что я хотел использовать еще весной.

-Да как же жили вы, не зная, море было под вашим неблагим влиянием и все ни как не тешило, не обтачало камни к берегу прильнувшие?

-Я все любил в погоду дивно южную: и тихий шепот, трелью кончавшийся, и сильный ветреный порыв, что на полях пшеницу колыхавший в час, когда я знал – не буду видеть прежде, как сейчас всю эту ситуацию, сейчас же наслаждался, как хотел.

-Зачем же все это рассказывать, когда не сделал то, чем так клянулся и себе и мне теперь, ведь этим только обмануть ты всех хотел. Теперь и я не буду слушать эту дивную историю, что так с запевом наговаривал. Тебе бы быть поэтом, и лирическим, но не придумывай ошибок, да и жизненных тем более, тебе до них еще не близок путь, ведь ты дитя еще, хоть волос твой с сединкой, желтизной смешавшийся, уж не дает тебя другим считать особой юною.

-Да, ваши слова, отец мой, как всегда, умны и, как всегда в свой час вы можете сказать их с равновесием. Довольно рифм, но знайте, мне обманывать приходится лишь себя и никого еще, а этими словами хочу сказать, что мне пора идти в дорогу мне привычную (к себе домой имев в виду). А так же я хочу заметить вам, что если уж не нравится вам мое словесное сказание, ничто уж не могу поделать я с собой, считайте, что ж, привычкою по юности моей седой неумную, с которой не расстанусь уже никогда, ведь подхватил ее и будет лишь она моей. Ну что ж, пора.

-Постой же, сын мой, я хочу дослушать ту историю, но постарайся изъяснить ее мне во всех с душой твоею тонкостях. Прошу тебя скорей не как связной отдел меж человеком и всевышним нашим Господом, но лишь как слушатель тобой интересуюсь я. А все то время я скорей потрачу для себя, а нежели для грешников земных, решивших вдруг сердечно мне покаяться.