БОКОВОЕ ЗРЕНИЕ

Я помню себя, когда мне было всего три. В те времена нам жилось нелегко, но тогда детство казалось мне таким беззаботным и спокойным,

что я никогда не ощущал на себе нашу нищету, как мои родители, которые всегда в моих глазах были счастливы, не смотря ни на что, и это заставляло верить в благополучное, обеспеченное будущее и такую же крепкую семью. Да, тогда я много думал, думал о будущем, представлял, каким оно может быть и что может произойти со мной или моими близкими, кто меня будет окружать, и где я буду жить. Иногда это были светлые мысли, тогда я видел себя в большом красивом доме со слугами, красавицей-женой и тремя детьми, иногда – совсем наоборот… и даже в мысли приходил мой скорый исход. Все зависело от настроения, которое по молодости менялось очень быстро и, не понятно ни для кого, от чего… или это мысли и ведения меняли мой настрой, не знаю… Одно четко помню: друзей у меня почти не было,

что служило лишним поводом для размышлений.

Перед смертью мама много говорила, и не важно было, слушал ли ее кто. Меня это пугало не меньше, чем отца, – сам я был ребенком малообщительным. И когда отец подпустил меня к ней, чтобы попрощаться,

я долго не решался что-либо сказать, а разговаривали мы с ней редко, поэтому тогда присутствовало чувство легкой скованности и стеснения… возможно я ее боялся, боялся сказать что-то не то, что она могла бы унести

с собой в памяти в тот, другой мир. И какое бы тогда у нее осталось обо мне впечатление? В том-то и дело… Я ее любил, как и сейчас люблю и часто вспоминаю… В тот вечер, перед ее уходом, я дал ей высказаться (на самом деле у меня не было другого решения). Она говорила, а я ее почти не слышал, о чем сейчас желаю, – я как всегда думал о своем, о маме, о том, что нельзя повернуть время вспять, и я уже ничего не смогу изменить. «Вот если бы мне дали хотя бы еще денек, – думал тогда я, – я бы говорил с ней, много,

о разном, и сейчас мне не было бы так тяжело, и это что-то внутри меня

не сковывало бы мои эмоции… я даже бы заплакал, но не мог». Через какое-то время я как будто пробудился: мама крепко сжала мою руку, мне было больно, но это была не физическая боль, скорее моральная. Я посмотрел

на отца, который стоял у окна и смотрел, как осенний свежий ветер колышет оставшиеся на деревьях листья, срывая их на землю или унося прочь. Тут

я снова задумался, что это очень напоминает жизни людей… Один лист держался до последнего, у него как будто и руки были, цепкие,

но недостаточно сильные. Один из последних он взлетел сначала, закружившись, а после, как и остальные, мягко приземлился на землю.

А скоро его застелет белым полотном – но это уже напоминало похоронную процессию… Снова боль – ее рука уже не разжимала мою, а только сильнее сдавливала. Она была и без того бледной, но сейчас ее лицо сравнялось бы

с побелкой на потолке, но поскольку ремонта у нас никогда не было,

не сравнивалось. Каково это – понимать, осознавать кончину, видеть близких людей; что при этом чувствовать – вину, зависть или жалость. Мне на самом деле казалось, что она стыдилась своего положения – неловкого и странного. Время приостановилось, мама молчала, в этой тишине, сопровождаемой гудением ветра, бьющего в окна и залетающего сквозь щели, на ум приходило только одно: нам всем дано какое-то количество фраз, слов, которые мы, использовав все до единой, должны были покинуть этот мир. И вот ее запас был исчерпан… Мы еще долго сидели возле нее; все молчали, взгляды неподвижно висели в воздухе. Папа обнял меня, когда понял, что взгляд

его жены так уже больше никогда не поменяет своей позиции, и поцеловал

в лоб сначала меня, потом ее. Я тоже подошел к ней и приложил губы

к ее еще теплому, нетронутому морщинами лбу. Это был не поцелуй – безэмоциональное прикосновение… Тот момент часто приходил ко мне после, все из-за запаха, которого я прежде не ощущал, – запаха, насыщенного плотным ароматом гвоздики и корицы. Я часто слышал этот запах, находясь дома, он заставлял меня вспоминать этот колющий момент, мне было тяжело постоянно переживать это заново, раз за разом.

Так она ушла… И то счастье, которое переполняло родителей, будучи полной супружеской парой, ушло с ней. Отец радовался любому моему успеху, потому что нечему больше было. Улыбался, лишь чтобы подбодрить меня. Он был на десять лет старше матери. Видя, как он скучает по ней,

я еще больше уходил в себя. И это было частично из-за его болезней. Вскоре

и отца не стало. Я уже точно не помню, как это было. Только время отложилось в моей памяти, это была осень, ровно год спустя.

Две смерти в одном доме за такой короткий срок на глазах у ребенка (мне было что-то около шести). На тот период представление о будущем снова изменилось, как раз ранняя смерть отображалась все ярче, ибо больше ничего не оставалось. А что, собственно, мог маленький мальчик, окруженный миром непонимания и скупости? Думал, что буду, как мусорная мышь, жить в этом, пропитанном насквозь гвоздикой, корицей и мятой (что ассоциировалось

с отцом) родном доме, не выходя никогда на улицу, и умру на той же кровати, что и мать с отцом, но не будет лишь руки, за которую я буду держаться и сжимать.

Одного меня оставлять было нельзя, и после похорон М-р Дотт и его жена забрали меня к себе, подписав документы об усыновлении. Они были корыстными людьми: продав дом, полюбили меня еще сильнее. Ни в чем мне не отказывали и не обижали меня. Но ничто не могло заполнить той пустоты, которая осталась после потери родителей. Я долго искал и пытался подобрать состав, который до краев заполнил бы это пространство, но не находил.

Я рос, и вместе с тем росло количество моих дум. М-ра и М-с Дотт

не удивляло то, что я почти с ними не разговаривал, еще бы – лишиться семьи, практически не понимая мира и не чувствуя земли под ногами.

Большую часть своего времени я старался проводить дома: любая деталь на улице могла навеять грустные воспоминания. Поэтому меня можно было найти сидящим в столовой. В окно я старался не смотреть, опять же улица… Сидел за столом, застеленным фольгой и прижатым сверху стеклом, выкроенным по размеру и форме стола; облокотившись на руку (моя голова принимала положение параллельное крышке стола), я мог видеть свое отражение на фольге: поблескивая, капля мои слез, падающая

и разлетающаяся на множество мелкие; дожди, бьющие по стеклу, вовсе

не походили на такую каплю…

Мои приемные родители, кроме меня никого не имели, и поскольку были людьми обеспеченными (еще бы ими не быть после продажи моего дома), решили вложить в меня хоть какие-то знания и навыки, наняв нескольких преподавателей, которые приходили каждый день, кроме воскресенья, но и в этот день я их видел, когда приходил в церковь. Я верил в Бога, как и сейчас, а во что мне было еще верить, как не в него. Тем более

я любил с ним разговаривать и делиться впечатлениями, просить совета

и даже слышал, что он отвечал мне, порой переходя на диалог. Казалось,

Бог дал мне больше знаний, чем все учителя, которые меня тогда посещали. Единственное, что я действительно ценил, – приобретенные навыки чтения. В доме была целая библиотека (небольшая комнатка на втором этаже, рядом с моей), наполненная разными книгами. Заходя в нее я чувствовал запах книг и буквально влюбился в них, поглощал одну за другой и не один раз.

Такое скромное, беззаботное, спокойное, умиротворенное детство

и юношество провел я в этом доме, пока не пришло время прощаться с ним. М-р и М-с Дотт, хотя и привязались ко мне, понимали, что нельзя все оставлять так, иначе это ни к чему хорошему не приведет. Я собрал вещи

и, так как меня ничего не связывало с этим местом, решил перебраться поближе к городу, решил почувствовать, что такое настоящая жизнь.

***

Наверное, я был идиотом, когда решился на такое. Прежде я жил,

как будто оглушенный, а тут сразу попал в водоворот событий и непонятных людских отношений.

Билет на поезд до города N взяли «родители», поэтому мне не пришлось использовать мой, почти отрафированный язык. А как я прощался с ними, было еще смешнее (странно сказано, ведь в те времена я почти не улыбался): мы просто стояли друг против друга не более пары минут, лишь один кивок со стороны М-ра Дотта дал мне понять, что за ним ничего не последует. Окинув взглядом гостиную, я вышел из дома, при мне была дорожная сумка, выданная накануне, денег почти не было и вещей тоже, единственная ценная вещь – книга о пещерных детях, которую мне удалось стащить.

На вокзале, мне тоже не пришлось ни с кем разговаривать, но я заметил за собой новое увлечение – рассматривать людей, и с каждым прохожим меня как будто что-то связывало, было в них что-то знакомое и трепетно-нежное. Все казались мне добрыми и открытыми людьми, какими и я хотел

им казаться, хотел сделать что-то полезное, за что получил бы в ответ слова благодарности, в которых очень нуждался. Я не знал, как себя вести,

что было приемлемым в моем поведении, что – нет, что могло раздражать

их и заставлять ненавидеть меня.

Я прошел в купе, в котором пока никого еще не было, занял место возле окна, сумку поставил на пол, между ног, предварительно достав из нее книгу (тем самым я хотел максимально комфортно расположить к себе своих будущих компаньонов в пути, если таковые вообще будут). Через пару минут в купе вошла девушка. «Поднять взгляд и одарить ее улыбкой?

Или продолжать претворяться читающим, наблюдая за ее действиями?»

Я поднял глаза, так как это была почти первая моя встреча с девушкой

(я не имел в виду кого-то, кто коим образом относился к моим воспитательницам или родителям). О, Боже, она была прекрасна!

Что-то тормозило меня действовать по задуманному плану. И так вышло,

что первая улыбнулась она. В книгах, которые я читал, идеалом и эталоном красоты для ребенка выступала его мать. У меня такого не было, не знаю,

с чем это связано, наверно, с тем, что я никогда не думал о красивом.

И тут передо мной встал тот тяжелый запах корицы, мысли сразу развеялись, и я снова отчетливо видел лицо девушки, которая уже заняла место напротив. Ее туго затянутые в пучок волосы, которые до этого она скрывала под шляпой, талия, стянутая корсетом, пиджак с пышными рукавами, юбка, прикрывающая икры стройных ног, рубашка, безупречно выглаженная, жемчужная нить, то поднимающаяся, то опускающаяся, в зависимости

от дыхания, неровного и тяжелого, – все чувствовало на себе мой оценочный взгляд. «Эта девушка явно не из бедной семьи». Но это никоем образом

не отталкивало меня (о конфликте разных слоев общества я тоже

не подозревал). Мне хотелось, чтобы она говорила, как мама, долго

и безостановочно, а я слушал бы ее, потому что сам мог ляпнуть что-то неразборчивое или глупое, но она молчала.

Поезд тронулся и стал набирать скорость, мы по-прежнему оставались

в купе одни. Я положил книгу на столик – единственное препятствие, разделявшее нас, – а потом и вовсе убрал, дабы намекнуть, что читать больше не буду (хотя и не читал вообще). Но и это ее не расшевелило. Она, как кукла со стеклянными глазами, смотрела в окно. Это снова повергло меня

в прошлое: глаза мамы были такие же пустые и неподвижные. Чувство некомфортности меня не покидало. Тут я задумался, а не во мне ли проблема? Переметнулся на время: ехать еще не меньше трех часов. Неужели они так и просидят в тишине? Но мне так тогда хотелось, сам еще не знал, чего, как еще не хотелось никогда. И тут я встал, что не заставило оторвать взгляд девушки от окна (возможно, она смотрела не на панорамный вид,

а на грязь, прилипшую к стеклу, потому что глаза ее не бегали, цепляясь

за уходящие предметы), но в этом взгляде я почувствовал настороженность

и легкий испуг. Зачем я встал и что собирался сделать, не понимал, как

и не понимал, что теперь буду делать. Пришлось сделать вид, что моя сумка так мешала мне, что я решил ее убрать на полку. Пока убирал, заметил

в зеркале, как девушка повернулась и с интересом наблюдала за мной;

она понимала, что я слежу за ее взглядом, но не отворачивалась, пока

я не сел. Тут она почти было открыла рот, чтобы произнести одно из слов, которое я так долго ждал, но превратила эту попытку в вынужденный кашель. Я понял, что если не приму поспешных действий, мы так

и просидим. Но с другой стороны, это ведь мое первой «знакомство», таких еще предстоит очень много. И я ничего не потеряю, вдоволь налюбовавшись ее красотой. А если не потеряю и не увижу ее более, то, что же… Почему нет?! Интересно, о чем думала она. Было бы здорово читать мысли других,

как книги, их было бы много, и все такие разные. Я бы выбирал книги, которые постоянно перечитывал, а некоторые выкинул или даже сжег.

Тут из меня вылетело:

– А вы читаете?

Девушка как будто чувствовала, что я спрошу именно это, и выпалили уже «готовую» реплику:

– Yes, I like summer.

Минутное молчание. Как раз этого я никак не мог подозревать. Да,

она была англичанка. Я должен был догадаться по ее жестам, манере поведения, по ее легкой сдержанности. Девушка тоже смотрела на меня,

но как будто не понимала, что они говорят на разных языках, и ждала ответа. А мои глаза наполнялись слезами. «Почему? – спрашивал я себя. – Почему они выступили сейчас, не раньше, когда я мог совершенно

не стесняться их и не пугаться?»

– Jane, Jane Kirlie. Nice to see you.

Не зря, кажется, М-р и М-с Дотт наняли мне преподавателей: я понял, это было ее имя. В ответ я назвал свое. «Джейн, Джейн… – повторялось

у меня в левом полушарии мозга, – Джейн, Джейн, Джейн…» – как тонкие,

но четкие удары ложкой при помешивании сахара в стакане. Через минуту таких «Джейн», «помешивание» превратилось в мелодию…

Распахнулись двери, и голос сообщил, что через полчаса пребываем.

Я сквозь мелодию уловил мысль и хотел было продолжить нашу продуктивную беседу, но девушка поднялась с сиденья и, подойдя

к дверному зеркалу, посмотрела на мое отражение, затем подошла ко мне (легкий запах мяты, как от отца, повеял в мою сторону), села рядом, при этом мой взгляд стал таким же тяжелым, как и ее когда-то… А после того, как она положила свою руку мне на колено, он

но не сдвинулся… Джейн смотрела на мои глаза, рука ее плавно передвигалась. Я никогда не жаловался на свое зрение, порой мне даже казалось, что и с закрытыми глазами я мог видеть все до мелочей. Видел,

как и с какой периодичностью билось ее сердце, и как при этом двигались бусы по ее одновременно мраморной и бархатной коже, видел, как расширяются зрачки ее карий глаз, как трепыхался каждый волосок

на ее голове… «Полчаса? Нет, меньше, намного меньше, минуты, и они кончались…» И не просто ее рука тогда ласкала меня; я не знал, как это описать, но то, что меня к ней влекло, постепенно восполнялось, а пустота внутри заполнялась ее. Я не хотел ее отпускать. Но не мог ей сказать, а она что-то постоянно бормотала на своем не понятном мне языке (я уже

не понимал, что именно, да и это было неважно. Что она при этом делала, меня больше интересовало. Эти минуты, которые она подарила мне). Я понял, что именно эту женщину я видел на воображаемых картинках с большим, красивым домом. Я был готов тогда сократить свою жизнь вдвое, чтобы получить хотя бы еще чуть-чуть этих минут нежных ее ласк. Но кто знал,

что все повернется таким образом.

/07.04.2006 21:42/

***

Справа – лес. Я шел по пыльной дорожке. Это была даже не пыль,

а песок, раздробленный тысячью ног. При каждом прикосновении ступни

и песка все, казалось, содрогалось… Я представил, что там, внизу, живут маленькие люди. В период моих ненаступов на землю у них проходит очень большой отрезок времени: многие успевают прожить жизнь… но как только

я наступаю – у них землетрясение… Это ужасно! Я обратил себя и остальной народ в таких же людишек и подумал, что когда у нас землетрясение, вдруг, кто ходит по планете своими гигантскими ногами? Хмм…

Так я бы прошел достаточное расстояние, если бы не наткнулся

на что-то раскаленное солнцем, что показалось интересным моей ступне. Подняв ногу, обнаружил черную корочку записной книжки, а подняв книжку, понял, что это дневник, с которым кто-то очень жестоко обратился: он был скручен пополам (наверно, его хотели порвать, да не удалось),

а в последствии выкинут. Неужели бы вы его не открыли и не прочитали его? Тоже сделал и я.

Первая страница – белая, пустая (дневник не был подписан, и я не знал, девушке ли, мужчине принадлежал он).

На второй странице – стихотворение, написанное впопыхах и не особо аккуратно, наверно, писали, оперевшись на собственную ладонь или держа его на коленях.