Валерий Суриков

Кандидатский минимум по философии

( быль )

Скворцов прогуливался по парку, когда почувствовал за своей спиной какое-то свечение.

Этот парк на левом берегу речки Таракановки давно пользовался дурной славой. И не только потому, что тут время от времени шалили —грабили прохожих, рискнувших в вечернее время пройти от «Сокола» до жилых домов напрямки. В 48 отделении до сих пор служит милицейский старшина, который помнит, как к ним, тогда еще в 109-е, на Песчаной площади, где он, только что получивший лейтенантские погоны, находился на дежурстве, заявился лысоватый мужик в шикарном костюме и в носках без обуви. И заявил, что он — Чрезвычайный и Полномоченный посол, а также личный друг президента страны пребывания, что его только что на Таракановке стукнули чем-то тяжелым по голове, сняли австрийский плащ, итальянские ботинки и изъяли бумажник. Мужик был слегка навеселе, а молодой лейтенант впервые слышал о стране, в которой пострадавший, как он утверждал, представлял Светский Союз. Фамилию же президента той страны лейтенант просто не мог выговорить… Одним словом, слегка опешивший молодой офицер сунул мужика в к п з. Но тот не успокоился, не уснул, как все приличные задержанные, а начал хорохориться, показывать гонор и просить, чтобы ему разрешили позвонить жене. Лейтенант разрешил. Мужик успел крикнуть в трубку: «Меня оприходовали менты в 109-м, спасай», получил по зубам и был вновь отправлен в камеру. Однако, уже через пять минут позвонили из МИД а (старшина утверждает, что сам Громыко), через двадцать минут в отделении было все районное милицейское начальство, через полчаса— городское, а через сорок минут взвод вооруженных автоматами солдат уже прочесывал Таракановку. Двух парней взяли тут же —вместе с плащом и ботинками. Нравы на Таракановке тогда были суровые и, грабанув посла, парни не спешили прятаться, а, сидя прямо на траве, спокойно делили содержимое бумажника. Уже через сутки младший лейтенант примерял погоны старшины.

После случая с послом шалить на Таракановке прекратили—кованные сапоги солдат произвели очень сильное впечатление на местную шпану. Однако дурная слава за парком осталась, поскольку приблизительно в те же дни всем живущим на Песчаных напомнили, что прогуливаются, катаются на лыжах, играют в футбол и волейбол они не где-нибудь, а на братском времен первой мировой войны кладбище. Собственно, это и раньше не было большой тайной, поскольку одна могила в самом центре парка, буквально на кромке футбольного поля, сохранилась. То ли потому, что слишком уж огромная гранитная глыба стояла на ней, то ли потому, что отец захороненного в этой могиле смертельно раненого под Барановичами офицера стал вскоре очень влиятельным человеком: крупный большевистский функционером, он начинал работу в социал –демократических кружках на Украине еще в те времена, когда сам Сталин бегал по горийским улочкам босиком и в коротких штанишках.

Могила эта была известна всем, но ее присутствие в парке мало кого волновало. И, скорей всего, потому, что о братском кладбище, о массовых захоронениях солдат и офицеров, умерших от ран в находившемся неподалеку госпитале, знали лишь единицы. И вдруг, в один день это становится ясным буквально для всех… Как все случилось, толком никто не знал, но слух по Песчаным пронесся мгновенно: какой-то бульдозер где-то что-то выравнивал, и вывернул на поверхность хорошо сохранившийся гроб, сорвав при этом с него крышку. В гробу лежал офицер— как живой, в совершенно не тронутом тленьем мундире с золотыми погонами …. Все школы в округе целую неделю только это и обсуждали. Нашлись даже те, кто были в тот момент в парке — они рассказывали массу подробностей, но наотрез отказывались показать место, утверждая, что все тогда страшно перепугались, гроб тут же закопали и договорились молчать.

В детском воображении эта история засела крепко Что-то дети рассказали родителям, кое-кто из взрослых вполне разумно рассудил – « Да, может быть— ведь кругом пески»…Но отношение к парку не изменилось. В всяком случае в дневное время. Ближе же вечеру, в сумерках, ночью его и в самом деле все начали воспринимать как кладбище. Даже взрослые.

Скворцов прогуливался по парку почти в сумерках — потому и вздрогнул, когда почувствовал за собой свечение. Резко повернул голову и … облегченно вздохнул: свет исходил от широко улыбающейся рожи Борьки, его старинного, еще со школы друга. Они обнялись и поспешили в подвальчик.

Уже через полчаса друзья сидели на скворцовской кухне и примеривались к первому из трех «аистов». Молдавский портвейн был как всегда великолепен и сулил прекрасный вечер. Только Борька был сегодня каким-то вялым. Скворцов помнил, конечно, о свойстве своего друга скисать от портвейна. Не забыл он и о просветлении, которое с неизбежностью прилива приходило к Борьке в районе одного литра. Но заканчивалась третья бутылка, а просветление так и не наступало. Наконец, Борька тяжело поднялся со стула, вышел в коридор и тут же вернулся со своим портфельчиком. Если бы он достал оттуда кобру, или, скажем, небольшую живую женщину, Скворцов так бы не удивился …. Но Борька извлек из портфеля такое, что и у привыкшего к его чудачествам Скворцова зашевелись на голове волосы — он достал толстую книгу темно-синего цвета, на которой белели буквы «Основы марксистско-ленинской философии».

— Вот, эта синяя сволочь меня и погубит,— сказал Борька и бросил книгу на стол.

Скворцов хотел было выложить свою такую же да еще придавить рэстом — отвечаю и «Материализм с эмпириокритицизмом» сверху. Но воздержался. Он даже не стал упрекать Борьку за… цитирование без ссылки на автора. Кому-кому, а Борьке хорошо было известно, что это он, Скворцов, выбросил когда-то в мусоропровод звенящий будильник, который в момент пробуждения и называл в сердцах синей сволочью. Скворцов слишком давно знал Борьку и вовремя сообразил, что здесь нужны не шутки, а сочувствие…..

- Ты понимаешь— прервал молчание Борька — я уже четыре раза ходил к этой тонконогой спинозе, от которой стонет весь Академгородок. У него очки минус двенадцать, он и в них ничего не видит в полуметре — сидят перед ним и сдирают в наглую с книг. Он листы— к глазам, все внимательно прочтет, и вместо того, чтобы поставить заслуженный трояк, листы так небрежно на стол скинет и начинает, видите ли, философскую беседу… — Борька понизил голос и выругался. — Видеть ничего не видит, но чувствительность… «Что-то у вас глаза неспокойные сегодня…»,— сказал мне последний раз, а они у меня и вправду бегали… Он садист — к нему все по три раза ходят. На него, остались еще на земле мужики, кирпич с крыши сталкивали… Рядом лег… Он палкой его брезгливо отодвинул и поковылял дальше. Он…

- А ты не пытался все-таки что-нибудь подучить

- Учу, все время учу …но я же тебе говорю, он выученное не принимает, ему беседу подавай. А я не могу на его темы беседовать, от всех этих имплицитных монад, модусов трансцендентальных, вещей в себе и без себя на меня такая тоска находит, что хоть в петлю…. Почти такая же, как от экономической географии …

Борька вспомнил про географию, и Скворцов понял, что друг его, действительно, на краю срыва. Дело в том, что в школьном аттестате у него была единственная тройка - по географии. До конца девятого класса Борька ненавидел учебу и ходил в школу только потому, что мать, как он говорил, очень сильно дралась и добавлял обычно - тапком. Он занимался чем угодно: любил ходить по улицам и читать вывески, ему нравилось играть на музыкальных инструментах — на школьных сборах, а потом и на вечерах он солировал на баяне, саксофоне, а иногда на гуслях. Совершенно неописуемое удовольствие он получал от катания на метро. Кольцевой тогда, на его счастье, не было и поэтому, скопив полтинник, он делал «звездочку». От «Сокола» доезжал до «Площади Свердлова», переходил на «Охотный Ряд», ехал до «Сокольников» возвращался на «Охотный», переходил на «Площадь Революции», пилил до «Измайловской» и так далее по кругу, по всем шести полурадиусам, пока не возвращался с «Киевской» в центр. Но все эти развлечения были у него зимой, потому что, как только сходил снег и чуть подсыхало, Борька переставал жить вообще — он играл в футбол. И не было в те времена на Песчаных более классного игрока. Ноги у него были короткие, кривоватые, но очень мощные, скорость прекрасно сочеталась с силой удара, а удивительная координация позволяла ему творить чудеса - было впечатление, что мяч прилипал к его ноге. Он, наверняка, стал бы великим футболистом и затмил бы самого Стрельцова. Но не случилось. Ранней весной 1957 года Борька вдруг преобразился Он даже помнил число, была суббота 27 апреля, в школе два часа писали классное сочинение по «Вишневому саду», а вечером был предмайский бал. Повлияли ли на него размышления о Чехове или решающим стало то, что он пригласил в тот вечер на танец самую красивую десятиклассницу, в которую был влюблен аж с Нового года, но факт остается фактом— в Борьке пробудилась титаническая страсть к учению. К концу второй четверти десятого класса он был уже в тройке лучших и явно пер на медаль. В его аттестате были одни пятерки и… тройка по географии—ее в десятом не изучали. Борька любил похвастаться, как он «уделал всех училок», а на вопрос о географии ссылался обычно на свой «географический кретинизм»…

Было ясно, что друга нужно чем- то отвлечь от мрачных мыслей. Скворцов глянул на часы: около полуночи— самое время звонить Гайзенбергу. Он открыл было рот, чтобы сказать об этом оригинальном предложение, которое, знал, всегда переводило его приятеля в особо радостное состояние духа, но Борька сам вдруг встрепенулся, протянул руку к своему портфельчику и вынул оттуда бутылку «коленвала». « Надо готовить закуску», — мгновенно среагировал Скворцов, открыл форточку, поплотней прижал кухонную дверь, метнул на газ большую сковороду, нашинковал сала и начал чистить картошку.

Оживший от одного вида водки Борька тут же вернулся к своей боли и был теперь беспощаден:

- Наверное, у меня и философский кретинизм тоже.

- Да, нет— поспешил успокоить его Скворцов— мозги у тебя нормальные и очень даже несредние. Просто они не любят отвлеченностей — ты обычный, очень способный « индуктивный осел».

— Как это — испуганно зыркнул на него Борька.

— Да ты успокойся, самого Ньютона так называл один его земляк

— Кто такой

— Энгельс

— А, их этих— ткнул Борька пальцем в строну лежавшего на столе учебника и начал отковыривать металлическую пробку бутылки…

Скворцов тем временем чудодействовал над сковородой. Он широкими движениями мешал картошку, пробовал ее, подсаливал, перчил. И чувствовал, с каждым мгновением все четче и четче, что знает теперь, как помочь своему другу. Скворцов определенно чувствовал приближение вдохновения.

— В лоб тебе эту проблему не решить, ее изнутри брать нужно. И лучше всего, учитывая твои сложные отношения с дедукцией — изнутри тебя.

С этими словами Скворцов скинул сковороду на стол, достал огромную полуведерную кастрюлю, в которой жена варила по субботам борщ на неделю, наполнил ее водой и поставил на газ. Он копался в шкафчиках, доставал какие-то пакетики, что-то сыпал в закипающую воду, очистил несколько луковиц и пару морковок и тоже в кастрюлю. Борька, пожевывая картошку, молча наблюдал за всем этим краем глаза. Он ни слова не сказал и тогда, когда Скворцов, закончив свои манипуляции с овощами и специями, потер руки, взял со стола учебник по философии и …. мягко опустил его в кастрюлю.

Друзья вплотную занялись «коленвалом» и о кастрюле вспомнили лишь тогда, когда она сама о себе дала знать. Вода в ней уже бурлила, выплескивалась на плиту, овощи крутились, взлетали и опускались в этом вихре, а кладезь отвлеченной мысли как будто не замечал этой суеты и, распушившись, лениво покачивал своими страницами …

— Метафизический настой готов и, кажется, удался, — сказал Скворцов, пригубив варево — Соль можно по вкусу… Пробуй … Стакан этого зелья и можешь менять профессию — кафедра философии любого университета Европы с радостью возьмет тебя на вакансию профессора.

Борька только теперь стал понимать, что удумал его приятель и начал стремительно трезветь. Он попытался даже решительно встать, и, несмотря на неудачу, резко возразил—закатил глаза и качал поднятой рукой из стороны в сторону. Он качал рукой и силился что-то сказать, но слова никак не хотели покидать его уста. Скворцов даже наклонил голову, начал вслушиваться….

— Ах, плюмбум, — вскричал он. И театрально расхохотался. — В свинце-то, дорогой, все и дело…. Тоже мне химик с университетским дипломом …Диссер какой-то настрогал, а элементарного не понимаешь … Птьфу.. Ты что- нибудь про иод и базедову болезнь слышал? Так вот свинец — тот же иод, только по части философской мысли... Совсем в своей Сибири одичал … «Химию и жизнь» не читаешь… А один поляк тем временем волосы шестидесяти самых главных мировых философов изучил. И оказалось, что у всех содержание свинца на порядок выше, чем у остального люда. На порядок — ты только вдумайся. И сейчас в Европе свинцовый ажиотаж, особенно во Франции. В оливьеры добавляют свинцовую крошку — трут на терке и добавляют. Про Далиду что-нибудь слыхал ? Простой мужик, из сантехников, говорят. Поел неделю плюмбум-оливьера и такое понес, что самые престижные журналы берут и не морщатся. У них сейчас философы как грибы после дождя…Что ни Четверг —Фуко, что ни пятница —Делез… Ну давай я с тобой за компанию выпью. Не сопротивляйся … Хочешь быть кандидатом — пей…

Скворцов раздвину пальцами сжатые зубы совсем уж осоловевшего Борьки и влил ему в рот столовую ложку зелья. Тот только зубами щелканул …

Влетев утром на кухню жена Скворцова, обнаружила друзей мирно спавшими на диванчике— они сидели, прислонившись головами друг к другу, смиренно скрестив руки на животах. Она, как всегда, опаздывала, но в кастрюлю заглянуть все-таки успела.

—О, да вы здесь даже чего-то готовили. Но почему у бульончика такой нездоровый цвет …

Не спешивший открывать глаза Скворцов судорожно соображал, как объяснить присутствие книги в кастрюле, но, жену почему-то ничего, кроме цвета варева, не заинтересовало. Она и в правду очень опаздывала и даже не стала варить кофе, а сунула кофемолку в сумочку и унеслась.

Как только хлопнула дверь, Скворцов вскочил и бросился к кастрюле — книги в ней не было….

Приведенный в чувства Борька заявил, что книгу он не трогал и видел ее в последний раз в момент погружения, как он выразился, в пучину. «Неужто и впрямь уварилась?»… Получасовые поиски ничего не дали, и Скворцов уже был готов согласиться с этой искрометной гипотезой Борьки, когда заглянул в холодильник и зачем-то открыл дверцу морозилки.. Укутанные инеем «Основы марксистско-ленинской философии» мирно покоились на пакете с рыбой. «Кажется, опять хек»— успел подумать Скворцов. Книга была открыта. «Отрицание отрицания», — медленно, всматриваясь через слой инея в буквы, прочитал заголовок Скворцов….

Друзья пожевали кофейных зерен и начали собираться — Борька сегодня летел домой.

—Скажи, ты называл вчера фамилию своего мучителя, или мне это приснилось.

—Может и называл, — ответил Борька,— А может и нет.

—Назови тогда еще раз.

Борька назвал.

—Значит, не приснилось... И что, эта фамилия тебе ничего не говорит?

—Ну ты что... Как это не говорит... Вон сколько за ночь наговорили….Три портвейна да еще мой НЗ … Какие еще нужны разговоры ?…

— Да я не об этом. Ну да ладно, время у нас еще есть, так что заскочим на Ленинградский — может с пивом повезет, а по пути еще в одно место. Ты только не дергайся — это, и правда, по пути...

Через несколько минут они вышли из подъезда —впереди Борька со своим портфельчиком, за ним Скворцов с авоськой, в которой покоилась извлеченная из холодильника «философия». Книга начала оттаивать, и Борька наотрез отказался класть ее в портфель. «Пусть стечет», — сказал он.

Он вышли из двора, обогнули дом, где жил Гайзенберг, около 144-ой пересекли главную улицу и, оставив слева «Ленинград», а справа стекляшку, углубились в парк на Таракановке.

—Вот, читай, дырявая твоя башка,— сказал Скворцов, когда они подошли к могильному камню. Борька поднял глаза и остолбенел. «Неужто сын?»,— прошептал он, наконец… И по возрасту подходит…

— Ты скажи, там, в Академгородке кто- нибудь знает, что ты с Песчаных, и что был здесь когда-то королем футбола.

—Да нет, скорей всего, а что?

—Ты не проснулся еще что ли? Или впрямь забыл, что тут творилось, в те времена, когда ты летал по этому футбольному полю… Где переобувались, переодевались, пили пиво, орали, матерились, да чего здесь только не делали… Ты вспомни — ты же здесь царствовал, даже глыбу эту ребята иначе, как. Борькин камень не называли….

— Ну и что …

— Да то, что твой философов тебя признал. И мстит за

надругательство над могилой отца— с вызовом сказал Скворцов, сам, изумляясь дерзости своей мысли.

— Как он мог признать, даже если и бывал здесь … У него же минус 12 чуть ли не с самого рождения.

— Значит, кто-то из твоих доброжелателей помог. А может, просто почувствовал что-то …

Борька при всей своей необузданности и бесшабашности был очень совестлив и вогнать его в краску можно было с полуоборота. К тому же он был страшно мнительным — верил в судьбу, в приметы, в сглаз, в расположение планет, в зловещую суть полнолуния и вообще во все, о чем кто-либо говорил с уверенностью. Перед черными же кошками, он просто трепетал… Может быть, сказывалось выпитое вчера, но скворцовские «догадки» он принял очень серьезно. И впал в такое унынье, что и у его приятеля пропала всякая охота говорить что-либо.

Борька втянул голову в плечи, заморгал глазами и замолчал.. И, казалось, что теперь уже ничто не вернет ему радостно- спокойного взгляда на мир. Ни удача с пивом, ни благодушная реплика алкаша в пивной, который разглядывая повешенную на гвоздь авоську с учебником посочувствовал им — «рыба-то у вас потекла», ни блаженное тепло, которое пошло по телу после второй . Борька так и в автобус вошел — безнадежно грустный с портфельчиком в правой и с авоськой в левой. Из авоськи уже не капало, а лило.

Через неделю Скворцов получил телеграмму: «Экзамен сдал на пять дуплюсь тринадцатого если не сможешь быть пришли рецепт зелья ». А из пришедшего через пару дней письма он узнал, что и, в правду, очередная попытка оказалось успешной. «Узурпатор, — писал Борька— вновь предложил побеседовать, и, хотя у меня от мандража зуб на зуб не попадал, беседы не прервал, а, расплывшись в широкой улыбке, проставил пять шаров». Борька утверждал, что он совершенно не помнил, что говорил, но преподаватель не скрывал своего блаженства от беседы.. И вот теперь за Борькой по Академгородку ходили толпы и требовали раскрыть секрет успеха…..

Эта истории имела продолжение. Совсем уж фантастическое. Борька успешно защитился, довольно-таки быстро получил лабораторию, не торопясь, состряпал докторскую и быть ему и замдиром и член-корром. Все шло к тому. Но тут объявился Горбачев со своей женой, Александром Николаевичем и перестройкой. И все у Борьки пошло на перекосяк. С пакости по отношению к нему тот Горбачев и начал — вел запрет на пьянку как раз с того дня, на который у Борьки был назначен банкет по случаю докторской. Такой низости Борька перенести, конечно, не смог. И после банкета с нарзаном сначала на две недели сел на больничный, а потом … решил выйти из партии, к вступлению в которую загодя и тщательно готовился. Замдирство и членкоррство, естественно, накрылось.

Но Борька перестоял все-таки перестройку и, оказавшись как то во Франции, он однажды, после победы над аспирантом из Сорбонны, которого он перепил на целых три полудюжины пива, взял да и… подал документы на конкурс в ту же Сорбонну. Успешно прошел все испытания и возглавил одну из кафедр философии в этом университете. И продолжает возглавлять по сей день. Да еще публикует довольно-таки мудреные статьи про всякие там хорошо артикулированные дискурсы, загнанные в плоскость иррационального и безосновного… Под милым псевдонимом — Бор. Дрийяр.

Сентябрь-ноябрь 2005 г