- Восемьдесят один разделить на три… умножить на два… прибавить шесть… и разделить на двенадцать? – Лидия Романовна чеканила цифры, будто вырубала штампом из металла, делая паузы перед каждым очередным действием, чтобы мы едва успели сосчитать, и класс дружно тянул руки, не дожидаясь неявного знака вопроса в конце, желая отвечать, и я, увлечённый общим азартом, тянулся правой рукой в зенит, лихорадочно считая в уме.

- Сурьмин?! – я подскочил, с грохотом откинув крышку парты, с ужасом осознавая, что счётчик в моей голове вдруг забуксовал, не в силах к пятидесяти четырём прибавить шесть.

- Мне кажется, тебе трудно успевать за классом, Сурьмин. Пусть твои родители подойдут в субботу после уроков.

Нам было по десять лет. Нас собрали после начальной школы в экспериментальный «математический» класс, устроив тестовую проверку на математические способности. Правда, к выявленным по результатам тестирования талантам по представлению классных руководителей добавили отличившихся в учёбе вообще, так сказать, «многоборцев», и кремовыми розочками на верхушку этого пирога были посажены за наши парты несколько учительских отпрысков подходящего возраста и детей некоторых особо солидных родителей. Получившемуся коллективу присвоили литеру «З» - столько четвёртых классов набралось в тот год.

Я тестирование провалил, не решив ни одной задачи, даже не поняв, как их решать: все они были на сообразительность и аналогов в школьной программе не имели. Но я закончил третий класс почти отличником, имея только две четвёрки, пусть моей заслуги в этом было мало – моя мама крепко взялась в тот год за мою учёбу и таки принудила меня к ней.

На перемене подошёл Андрей Коданов: «Что, Сурьма, проблемы?»

Нет, я не собирался ставить родителей в известность о Ромашкином приглашении, я представлял, какой разговор их ожидает: «Ваш мальчик из какого класса был переведён? Из «Д»? Вот пусть туда и возвращается: там он был почти отличником, а здесь вот-вот в троечники скатится!» - и, при этом, интонации Магистра Ордена Посвящённых, сожалеющего о бесталанном, не имеющем никаких перспектив в их иерархии неофите!

Серафима Петровна, моя первая учительница, никогда не улыбалась: у неё были поджатые в тоненькую ниточку губы, твёрдый взгляд, в руке – линейка, которой она могла пребольно огреть расшалившегося ученика. Она считала, что наши просьбы выпустить нас во время урока в туалет сродни саботажу, и что потерпеть двадцать минут до звонка не смертельно. Как-то и я, в играх на переменке забыв забежать пописать, мучительно ждал звонка, чтобы - наконец-то! - сорваться в туалет, но урок тянулся и тянулся, и звонок никак не желал возвестить окончания этой пытки, и я не утерпел: моя струйка, пробив себе дорожку, побежала по ноге, принося необыкновенное облегчение и великий стыд одновременно, и успокоилась только лужицей, неотвратимо растекшейся на полу под партой. Звук и запах привлекли внимание моей соседки – Светки Кисловой. Она страдала косоглазием, и трудно было понять, куда она смотрит, но выражение брезгливого презрения на лице, с которым она отвернулась, не оставило мне никаких шансов, и уже на другой день она сидела за другой партой в другом ряду, правда, нужно отдать ей должное, она ни с кем делиться своим знанием не стала.

С тем же брезгливым презрением, пусть и не таким острым, смягчённым временем, она будет отворачиваться от меня при нечаянных встречах в школьных коридорах все последующие годы учёбы.

Нет, обратного пути мне не было.

Андрей усмехался, привычно расчёсывая золотистый свой чубчик металлической расчёской, которая обычно торчала из нагрудного кармана его серого форменного пиджака. Он-то с математикой был «на ты», как, впрочем, и со всеми прочими предметами, при этом, он был сыном нашей учительницы рисования – с какой стороны ни посмотри, он занимал в этом классе место по праву. Его мама, с таким же лошадиным овалом лица, как и у сына, такими же голубенькими глазками, светящимися умом, вела у нас, кроме рисования, факультативы по истории живописи, заражая наши математические мозги неистребимым романтизмом поздно вышедшей замуж несостоявшейся художницы.

Прошли дни и недели, в течение которых я ждал вопроса Лидии Романовны, почему мои родители не появились в назначенную субботу, но она больше к этому не возвращалась ни в ближайший понедельник, ни на ближайшем родительском собрании, ни по результатам четверти и, позже, года. Постепенно я перестал комплексовать, крепко уцепившись за место в группе середнячков, не хватавших звёзд с неба, но и непроходимой тупостью не отличавшихся. Я так и не научился находить оригинальных решений задач, но решения задач типических усваивал накрепко и уже мало выделялся среди наших умников и умниц.

К восьмому классу мы доросли до литеры «В». Наш замечательный класс обожал эрудированных учителей с хорошим знанием предмета и презирал слабохарактерных неудачников со знанием предмета посредственным. Контингент преподавателей, допущенных к нашему телу, устоялся: педколлектив, наконец-то, осознал, что нет смысла испытывать на излом малоквалифицированных или начинающих учителей, некоторые из которых, пройдя инициацию нашим классом, навсегда отказались от преподавательской деятельности, чем наши умники и умницы гордились, задирая носы и не рефлексируя по поводу своей жестокости.

Я позволял себе иногда высказываться в защиту, например, той же биологини: «Ребята», - говорил я, - «Да, она слабый преподаватель: ей не хватает неординарности, она не фонтанирует идеями, не увлекает предметом… Но у неё муж – алкоголик, старший сын – хулиган, который не сегодня-завтра сядет в тюрьму, а младший, Женька Евкратов, что учится с нами, отличается редкостным скудоумием! Что же вы хотите от неё, если она вся не в биологических – в семейных проблемах!» Одноклассники мои на мгновение задумывались, но упрямо отмахивали отросшими по-модному гривами: «Нет, всё равно она должна быть образцом и светочем, или нечего ей делать в школе, раз не соответствует!»

Наверное, то, что я сам изначально не очень-то соответствовал, заставляло меня присматриваться к окружающим – одноклассникам и учителям – с тем, чтобы, учитывая их слабости и проблемы, приходить к пониманию и снисхождению.

Спустя четыре года мы были крепко спаянным классом с высоким самомнением, который всё это время продолжал пополняться такими же умниками и мажорами, вдруг расцветавшими в других параллелях.

Несмотря на название - «математический» - нас натаскивали по всем предметам, не делая послаблений ни по какой дисциплине. Но единственным учителем, которого мы боялись до икоты, была Лидия Романовна – Ромашка, не дававшая спуска никому: умникам приходилось доказывать наличие ума ежедневно; мажоры, будучи не способны доказать наличие того же ума, быстро теряли свой лоск, а немногочисленным нашим девочкам доставалось особенно: «Волос длинен – ум короток», - говорила она. – «Извините, но девочек я считаю неспособными к математике от природы». Пожалуй, больше девочек страдал от её издевок только собственный сын Витька, учившийся с нами, но он спасался своим незлобивым и отходчивым характером, обращаясь к ней только по имени-отчеству и никогда не смея возражать.

Этот наш страх должен был быть переборен: мы взрослели, мы мужали, в свои четырнадцать лет некоторые особо развитые уже лишились невинности, а Серёга Капорин успел переболеть гонореей, и в наступающем новом возрасте не было места детским страхам, в том числе и перед ней – Ромашкой.

Бунт начался, как и всякий бунт, внезапно и из-за ерунды: отменили урок физкультуры. Мы взяли мяч в спортзале и пошли играть в футбол на площадке в школьном дворе. Я не любитель футбола, потому смотрел со стороны. Ребята гоняли мяч от ворот и до ворот, девчонки отчаянно «болели». Подошла наша географичка, исполнявшая роль «классной»:

- Ребята, вам заменили физкультуру математикой! Лидия Романовна ждёт вас в кабинете!

- У нас по расписанию физкультура, - возразил Серёга Капорин. – Мы ею и занимаемся!

- Но преподавателя физкультуры нет! И Лидия Романовна ждёт! – не унималась географичка.

Ребята криво усмехались, но игру никто не спешил заканчивать. Девчонки продолжали «болеть». А я стоял рядом с географичкой - растерянной, неловко улыбающейся - и чувствовал себя не менее неловко. Она, видимо, поняв, что ничего от нас не добьётся, отправилась в сторону школы, а на поле продолжала кипеть игра.

Через пять минут, напряжённым шагом, к краю поля подошла Лидия Романовна. Она заговорила, взяв высокий напряжённый тон, и голос её звенел: «Я в последний раз предлагаю вам пройти в кабинет химии! Кабинет математики сейчас занят! Те, кто откажется, может распрощаться с классом и не рассчитывать на моё преподавание в дальнейшем! Жду десять минут, и после этого времени прошу меня не беспокоить никогда!» - она развернулась и тем же напряжённым шагом ушла.

Игроки потянулись к краю поля за своими портфелями, девочки притихли.

- Но у нас же физкультура! – возмутился Серёга, но наши умники и мажоры уже прогнулись: наступал возраст компромиссов.

Мы, гремя обувью, поднялись в кабинет химии - с крепкими лабораторными столами, с лаборантской за учительской кафедрой, откуда и появилась Лидия Романовна спустя пять минут

Класс галдел, продолжая забастовку на новый лад: ребята демонстративно бродили по аудитории, немногочисленные девочки притихли за своими партами.

Лидия Романовна была растеряна и неубедительна:

- Как вы смеете так вести себя?! Как вы смеете так обращаться со своим учителем?! Неужели вы… вам… - она бежала в лаборантскую, видимо, боясь при всех разрыдаться.

Ребята продолжали слоняться по классу, бравируя своей непрошибаемостью, а меня снедало беспокойство, появившееся ещё у футбольной площадки, не покидавшее меня всю дорогу до кабинета химии, и вот оно вытолкнуло меня из-за парты и направило прямиком в лаборантскую, и я знал, что поступаю правильно.

Лидия Романовна стояла, отвернувшись к окну.

- Лидия Романовна! – обратился я. Она повернула ко мне заплаканное лицо и, бросив один только хмурый взгляд, снова отвернулась: «Чего тебе?»

- Лидия Романовна… я хотел просить вас… я, лично, только от себя: простите нас! Я очень… очень сожалею, что мы так… по скотски себя повели… – запинаясь, сказал я и вышел.

Спустя много лет, уже закончив школу, мы как-то сидели в питерской пивной на Наличной: я, Андрей Кода, Витька – Ромашкин сын, и беседовали ни о чём вообще и о своих общих знакомых в частности.

Витька сказал:

- Я как-то спросил маму: «У тебя же должен быть любимчик в классе? Скажи, кто? Я никому не скажу!» Она сначала отнекивалась, а потом сказала… знаете, кто? «Валера Сурьмин».

Я был ошарашен:

- С чего бы это?

- Вот и я ничего не понял, - сказал Витька. – В математике ты особо не силён. Но я уверен, она сказала правду. Почему ты, Сурьмин? Мне она так и не пояснила.

Действительно, почему? Что-то я не замечал своего привилегированного положения, а она, Ромашка, единственная из всех учителей, бессменно занималась нами все семь лет нашей учёбы в этом, многими учителями проклятом, вызывавшем зависть всех параллелей экспериментальном математическом классе, только к выпускному классу, наконец-то, доросший до литеры «А».