Утром холодно. Пар поднимается от мостовой, оседает на моих сапогах темными каплями. Я сижу на ступеньках возле очередного пустеющего дома и надеюсь, что мне больше не придется никуда идти. Я занимаюсь самообманом, мечтая о том, что если достаточно сильно сконцентрируюсь на этих тускло блестящих масляных каплях, на моей обуви, то мир вокруг меня перестанет существовать. Если это получается у одержимых восточными духами маньяков, то почему не получиться у меня? Если мир исчезнет, мне не придется снова подниматься на ноги, тащиться по грязным, скользким от крови и нечистот улицам к очередному дому. Если мир исчезнет я смогу провести здесь весь день и всю ночь, а на следующее утро уже будет некуда идти.

Старик всю ночь кашлял, но кровь горлом пошла только под утро. Сделал ему две инъекции. Сначала пройдет боль, потом накатит усталость и захочется спать. Я тоже хочу спать, но мне нельзя спать. Меня некому заменить, и как только сопровождающий меня солдат докурит свою отвратительную мокрую смердящую самокрутку, я пойду дальше. Мне нужно обойти еще много домов, до конца моего дежурства.

Закончив обход, я отправлюсь в лазарет, ассистировать во время спасающих жизнь пыток. В среднем из-за нехватки людей у каждого из нас есть примерно два часа на сон, каждые сорок восемь часов. В здании, отведенном под лазарет, на заднем дворе поставили две большие бочки с кофейными плодами. Врачам их заваривают ассистенты, и они пьют кофейный отвар, разводя его спиртом. У меня нет времени возиться с готовкой, и я ем эти плоды сырыми. Каждые два часа желудок не выдерживает, и стремиться избавиться от наполнившей его отравы, но рвота не облегчает болей, а только приводит к упадку сил. Каждые три дня всем врачам и санитарам раздают кофеиновые ампулы. Кто-то опят же разводит их спиртом, кто-то пьет просто так, а кто-то делает себе внутривенные инъекции. Ампулы давно просрочены, да и кофейные плоды, оставленные в бочках на улице, уже гниют. Но выбора нет. Если не удержишься на ногах, тебя никто не поднимет.

Сегодня мне везет. На эту часть города было нацелено большее количество вражеских зениток. Весь мой район фактически больше не существует, все, что я делаю, пытаюсь найти среди развалин относительно сохранившиеся дома, и проверяю, есть ли там внутри кто-то живой. Слушая, как вдалеке разрываются, грохочут снаряды, я думаю о зенитках как о милости свыше. Этот район уже вторые сутки значиться зоной повышенной опасности заражения. Тому старику повезло, что я убил его сейчас. Кровавый кашель это не самое страшное, что ждало его впереди. Последние сутки болезни это ад.

И все-таки находятся люди, считающие, что новости о болезни сильно преувеличенны. Они с радостью бродят возле пустых домов, в надежде собрать трофеи.

Одежда, может быть, некоторые скрашивающие время осады предметы быта. Еда, кто его знает, может, у одного из этих мертвецов был тайник?

Встретив одинокого человека в одежде врача, они без раздумий убьют его, ради сумки с лекарствами. Морфий нынче дорог. Поэтому сопровождающий меня солдат не убирает руки от кобуры. У меня тоже есть пистолет. Я выменял его на упаковку просроченного снотворного. Но по мне нельзя понять, что я вооружен. Я укутан в широкий плащ из толстой темной кожи, скрывающий мою фигуру. На лице у меня маска-респиратор, и я не имею права снимать её, пока не пройду процедуру дезинфекции в лазарете, иными словами пока меня несколько раз не окунут в бочку с формалином, а потом заставят растираться вымоченным в спирте покрывале. Иногда я хочу снять её, снять свою маску, сбросить плащ и закричать. Крича вскарабкаться на какую-нибудь груду развалин и броситься вниз. Каждый день я мечтаю о смерти. О взрыве, который прекратит мое существование на клеточном уровне, о банде мародеров, которые скорее прирежут меня, чем пристрелят. Они очень берегут патроны, их достать сложнее всего. Я хочу быть сожженным, взорванным, зарезанным, разорванным на части. О смерти от усталости я даже не мечтаю. Умереть от усталости мне не позволят. Я мечтаю умереть, потому что боюсь подцепить болезнь.

Все что угодно, только не смерть от болезни. За последние две недели я насмотрелся на эту заразу во всех её проявлениях и видах. Поражающая кожу разновидность, поражающая нервы и разъедающая мышцы. Это зверь с миллиардом голов, и каждая голова не похожа на другую, но они все тянут за собой единое массивное тело, одно на всех – смерть.

Легочная разновидность самая страшная. И я знаю, что чем дольше я буду бродить по зараженному, разрываемому войной городу, тем больше у меня шансов закончить свои дни, захлебываясь кровью, в попытках выкашлять все внутренне органы, начиная с легких. Конечно, до этого не дойдет, нет, меня усыпят мои друзья. Мне и самому уже пришлось убить одного своего знакомого, мы вместе окончили местное медицинское училище. Сколько я уже убил военных и гражданских, не считаю, если я буду видеть в каждом из них не просто больное тело, а личность – я не выдержу и вскрою себе вены шприцем.

Поддерживать себя в горизонтальном состоянии непросто, сказывается непрерывная работа без возможности бороться с усталостью привычными для человеческого тела способами. Я бреду по центру улицы, стараюсь держаться как можно дальше от стен домов, они в любую минуту рухнут. На карте, отмечающей мой маршрут, которую мне выдали утром, весь район исчерчен пометками черным карандашом, отмечены строения, разрушенные и пострадавшие во время ночного обстрела. Пройду еще вниз по улице и там уже будет территория доктора Парка. В отличие от меня он врач профессиональный. До того как на улицах города взорвался первый снаряд, он преподавал в нашем училище. Самый молодой педагог на кафедре, сейчас он ничем не отличается от всех остальных врачей, уставших, изможденных стариков, занятых уже не спасением жизни, а как можно менее болезненным убийством безнадежных. Хорошо бы его встретить. Вернуться обратно в лазарет вместе. Дождаться окончания смены. Закурить. Сжевать проклятый кофейный плод. Проблеваться. Потерять сознание. Сдохнуть наконец. Я едва переставляю ноги от усталости. Мысли свои я уже давно не контролирую. Думаю о чем захочу в любой момент. Может это то же что-то вроде защитного механизма, не знаю. Если заставлю себя думать о настоящем то, наверное, просто упаду и больше не встану.

Поэтому голова забита множеством незначительных вещей. Как маслянистые капли блестят на моей обуви, как кофейные плоды гниют в своих бочках. Как правильно прикуривать от вытащенного из костра угля.

Еще я думаю о феях и эльфах. Говорят, их видели в разрушенных домах. Они танцевали у трупов. Почему феи и эльфы? О, если бы я знал? Почему не гоблины? В этом городе, если бы я встретил гоблина, я бы не удивился. Гоблины, война и эпидемия так гармонично сочетаются друг с другом…

Сопровождающий солдат хлопает меня по плечу. Я замечаю лежащего на дороге перед нами человека. Наверное, вышел из дома и потерял сознание. Солдат вынимает пистолет из кобуры и кивает мне, нам не нужно разговаривать, мы обо всем условились еще во время нашего первого обхода. Он не может приближаться к телу, на нем нет защитной одежды. Он обойдет его по большому кругу, держась спиной к какой-нибудь стене, а я пройду по центру улицы прямо к телу. Как я уже говорил, определить, что я вооружен невозможно, все скрывает кожаная накидка. Мародеры так делают. Притворяются умирающими, чтобы приманить доктора поближе. Теперь конечно они так поступают реже. Старый трюк дважды не сработает. Теперь они просто выслеживают неосторожных докторов и сталкивают на них камни с крыш. Я подбираюсь к телу. Про себя я молюсь, чтобы это был еще один старик. Их не так жалко убивать. А может потому что и я еще небогат годами. Да к черту все, я даже не успел сдать последний экзамен. За день до него как раз и рвануло в первый раз. Склоняюсь над лежащим на камнях человеком. Левая рука держит пистолет, в правой руке саквояж с лекарствами и инструментами. Ставлю саквояж на землю и переворачиваю лежащего человека лицом вверх. Ополченец. Молод. Мертв. Инфекция. Глаза покрасневшие, вылезшие из орбит. Язык посинел. Цвет не просто синий, темный, почти черный. Как у гнилой сливы. Зубы стерты, язык и губы искусаны. Из своего саквояжа я достаю небольшую канистру. Топливо достать все труднее, поэтому для врачей его разбавляют, и горит оно плохо. Но сжечь тело на месте проще, чем собирать их по всему городу. Я оборачиваюсь к замерзшему у стены солдату и машу ему рукой. Все в порядке.

Пока разгорается огонь, мы немного стоим в отдалении от тела. Всех тел не найдешь. А каждый новый обстрел фактически перестраивает квартал по-новому, погребая под развалинами домов невероятное количество зараженных тел. Возможно, это и к лучшему, по крайне мере до тех пор, пока вся эта разлагающаяся масса не стечет в подвалы и не попадет в проточную воду. Но я к этому времени уже точно буду мертв. А способы фильтровать зараженную воду нашим врачам уже давно известны. Еще с века восемнадцатого-девятнадцатого. Они и так каждый день занимаются «очисткой» воды, которую пьют. Неудивительно, что среди них так мало зараженных, они уже все проспиртованы как экспонаты в медицинском музее.

Осталось недолго. Еще один поворот. Два мертвых дома. Можно возвращаться. На углу улицы, мы встречаем патруль. Восемь рядовых, один офицер. И доктор Парк. Радостная встреча. Обратно возвращаться гораздо лучше в компании. Солдаты держаться от доктора Парка на расстоянии. Он одет, так же как и я. Весь укутан. Лицо скрыто за вытянутой защитной маской. Говорить в такой маске не очень удобно. И говоря о «не очень удобно» я имею в виду нечленораздельное мычание. Поэтому доктор Парк просто кивает мне и моему сопровождающему. Офицер молод, может ненамного старше меня самого. Намного моложе выделенных ему рядовых, это уж точно. Пытается закурить, но видно, что процесс не приносит ему никакого удовольствия. Так бывает. Хочешь казаться ближе к людям, а выглядишь смешным. Странно, я не могу вспомнить точно, но его лицо все равно кажется мне едва знакомым. Мы определенно встречались раньше. Оставив попытки раскурить сигарету, он втаптывает её каблуком в камень, а потом подзывает к себе, сопровождающего меня солдата. Офицер по-дружески берет его под локоть и оттаскивает в сторону. О чем они говорят, я не слышу. Разговаривать с доктором Парком я не могу, нельзя снимать форму, пока не пройдешь дезинфекцию. Остается надеяться только на то, что сейчас мы все получим приказ возвращаться в гарнизон. Это будет лучшее, что случиться со мной за прошедшие две недели. Офицер отпускает солдата. Теперь он разговаривает со своими людьми, а солдат возвращается ко мне. Говорить я не могу, но могу слушать. Похоже, что он неловко себя чувствует, а значит новости для нас не слишком радостные.

Новости не радостные. Мой сопровождающий возвращается обратно вместе с доктором Парком и другими рядовыми. А мне придется пройтись вместе с офицером до следующего зараженного района. У доктора Парка кончились лекарства, а сам он уже четвертые сутки работает без замены. И он срочно нужен в лазарете. Поэтому мне придется сейчас закончить работу за него.

Будь проклят этот офицер. Следующий квартал практически не пострадал от обстрела. Почти все дома там стоят на своих местах. Это серые неровные насквозь гнилые зубы города. Район раньше был привилегированным, так что строили там на совесть. Двух-трех этажные особняки, на прочном каменном основании. С большим подвалом и чердаком. Я когда-то жил в таком доме, снимал угловую комнату на втором этаже. Конечно, до тех пор, пока мог себе это позволить. В то время я одалживал большие суммы денег у отца своей невесты. Это продолжалось до тех пор, пока, наконец, сей благородный муж не понял, что в качестве невесты его дочь для меня гораздо более предпочтительна, чем в качестве жены. Побили меня тогда не то чтобы сильно, все мои зубы до сих пор на месте, и даже нос не сломан, но я надолго запомнил, как бывает больно разбивать нежное девичье сердце.

Урок пошел мне на пользу, и я длительное время вообще сторонился женского общества. Но моя маленькая, уютно обставленная комнатка надолго запала мне в память. И хоть у этой комнаты была небогатая история, которую не скрашивали дружеские попойки или романтические ночи, мне она была особенно дорога, так как дала мне представления о комфортной жизни, которой можно достичь не только тяжелым и честным трудом, но так же лестью, и нужными знакомствами. Урок был ценен. И в мирное время я бы не преминул продолжить свое обучение в этой непростой школе жизни, построенной на лести и нужных знакомствах. Но птица мира не задержалась в наших краях надолго.

Сначала все молодые люди, кто не был занят обучением в военной академии или медицинском училище, исчезли с улиц. Кто-то ушел добровольно. Кого-то пришлось скручивать и увозить силой, кто сбежал. Еда стала стоить дорого, а потом и вовсе раздавалась по специальному бланку, который нужно было заполнить в городском совете, и заверить печатью. Зато вскоре на черном рынке появилось оружие: винтовки, пистолеты, револьверы и штыки. Всюду можно было купить дешевый алкоголь и морфий. Врачам прибавилось работы и даже не имевших дипломов студентов загрузили практикой. Счастливы те, кто при виде первых вернувшихся с фронта раненных сбежал из города вглубь страны. Счастливы те, кому хватило ума встать поутру с постели, снять со штанов ремень, привязать его к потолочной балке и затянуть на шее петлю. Счастливы сбежавшие. Счастливы мертвые. И горе глупцам. Горе глупцам и горе мне. Потому что я остался здесь. И я как проклятый, в перерывах между работой ассистентом во время хирургических операций и врачебных осмотров, продолжал подготовку к выпускному экзамену. Мне был нужен диплом врача, чтобы иметь возможность не быть забранным на фронт. Как я мечтал получить свой диплом и сбежать. И каким же я был дураком.

От мыслей о собственной глупости меня отвлекает голос идущего рядом со мной офицера. Я не слышал, что он говорил мне, потому поворачиваюсь к нему и пытаюсь пожать плечами. Он повторяет: - Твой сопровождающий сказал, что ты вооружен. Это правда? - я киваю.

-Отдай пистолет. Ты доктор, у тебя нет права носить оружие в городе.

Он прав. Я не имею права. Я обязан ему подчиниться. Ну и пусть. Не жалко. Я достану себе еще один, а может, даже, раздобуду где-нибудь штык. Его очень удобно прятать под моей накидкой. Я медленно достаю из поясной кобуры свой пистолет и швыряю в сторону офицера. Он все равно не подойдет ко мне, чтобы забрать пистолет у меня из рук. Офицер не глядя несколько раз, наступает на мой пистолет каблуком тяжелого, подбитого железом ботинка.

Я слышу, как что-то хрустит. Внезапно внутри меня все обрывается. Тяжесть моей нелепой защитной одежды больше не давит на мои плечи. Я чувствую ветер. Я чувствую солнце, которое неохотно освещает изувеченный город. А еще я ощущаю тоску. Странную безграничную печаль. Это всего лишь кусок металла, но как жалобно этот кусок металла хрустнул под кованым каблуком. Я пытаюсь хоть немного выпрямить спину, встать прямо, но не получается. Этот счастливый призрачный момент уже прошел. Кожаная накидка вновь давит на меня, мой саквояж тянет меня к земле. Моя защитная маска такая тяжелая, что я едва могу удержать голову прямо. Офицер кивает мне головой, указывая, куда надо идти. В тени старых домов восхода солнца не разглядишь, со всех сторон нас обступают тени. Некоторые окна и двери заколочены. Это одна из тех вещей, о которых не говорят, но все знают, если в доме, где проживает больше одного человека, обнаружат даже одного заболевшего – дом заколачивают, и каждый день во время обхода подают людям находящемся в доме еду, через специально проделанную дыру в заколоченной двери. Многие семьи закончили свои жизни, задыхаясь от смрада мертвых тел, своих родных, или под обломками собственных жилищ, потому что не могли выйти на улицу, во время объявления воздушной тревоги или начала обстрела. Пока мы идем по улице, я вижу четыре таких заколоченных дома. Я думаю, что еду, которую им может, и действительно приносят раз в день, там уже никто не забирает. Вот и еще одно занятие для мародеров. Вдалеке различаю дым. Может это все еще дымиться воронка, от разорвавшегося снаряда, а может кто-то жжет на улице мертвые тела. С такого расстояния я не могу определить. А мы движемся как раз в ту сторону.

Меня не оставляют дурные предчувствия. Мысленно я прикидываю, если я сейчас сброшу свою маску, скину плащ, брошу свою сумку с инструментами в этого офицера и сбегу, будут ли меня искать. Почему-то мне кажется, что нет. А если ближе к вечеру я вернусь в лазарет? Я не думаю, что этот офицер заявит на меня. Кажется, что он задумал нечто недоброе, не зря же он отослал и своих солдат и моего сопровождающего. Хотя я мог бы поверить, что доктор Парк уже не может работать здесь. Из всех нас он самый лучший как врач, и если бы он сам не отправлялся бы в обход улиц, его бы вообще не выпускали из операционной. Времени раздумывать нет. Если я решусь сбежать, то бежать надо сейчас. Прямо сейчас. Сейчас… Сейчас.

Я спотыкаюсь и неуклюже падаю на мостовую. Голова кружиться, зажимы на маске больно стягивают горло, плащ как живой обхватывает мое тело, словно хочет обнять меня или задушить. Я никуда не побегу. Нет сил. Офицер ждет, когда я поднимусь на ноги, и машет рукой в сторону, куда нам нужно идти. Я не знаю, сколько я прошел. Я не знаю этого района города, не знаю этих улиц. Мы все еще в округе, которым занимается доктор Парк? Офицер шагает позади меня, не убирая руки от кобуры с револьвером. Наверное, наградной. Наверняка отхватил его, когда закончил свое военное училище. Высокомерный выродок. Теперь получит еще и благодарность, что освободил от работы доктора Парка, но все равно успешно закончил обход вверенного ему зараженного района. Мы подходим к источнику огня. Так и есть. Жгут трупы. Нашли где-то большую телегу, прокатили её по всему району, а теперь обложили досками, залили топливом и подожгли. Я даже через фильтры на маске чувствую смрад обугливающейся зараженной плоти. Невдалеке от телеги группа людей копошиться в каких-то свертках. Если это и солдаты, то сейчас они не на службе. Ни на одном из нет формы. Рядом с ними стоит большое жестяное корыто. Пытаюсь принюхаться. Формалин и уксус. На моих глазах один из них вытаскивает из вороха вещей рубашку, почти новую, кстати, рубашку, на нем толстые грубые перчатки, такие используют наши артиллеристы. Он полощет рубашку в тазу, а потом сворачивает в ком и прячет под курткой. Мародеры. Они все мародеры. Один из них замечает нас и приветливо машет рукой офицеру. Тот в ответ кивает, и, улыбаясь, поворачивается ко мне. В руке у него револьвер. Он целиться мне в живот. Он действительно просто сияет. Кажется, что никто не может доставить ему большего удовольствия. Я попался. Это ясно каждому из присутствующих. Это не оспоришь. Я безоружен. Я один. В конце концов, это все же случилось. Я умер.

Но, похоже, меня не торопятся убивать. Мародеры вернулись к своим делам, роются в вещах людей, чьи тела догорают на телеге. Пусть они все сгниют. Это все о чем я могу молить. Пусть они все сгниют. Офицер, держа меня на прицеле, достает из кармана сигарету. Потом лезет в карман за своей неудобной газовой зажигалкой. Я готов поклясться, что он раскуривал эту проклятую сигарету минут пять кряду. Наконец он решат заговорить со мной:

-Сними маску.

Я качаю головой. Он знает, что я не имею права снимать маску, до того как пройду полную дезинфекцию. Я слишком долго контактировал с зараженной плотью. Она на моей одежде, она забилась в мои фильтры на маске. Риск заражение минимален, но я не хочу, и не буду рисковать. Офицер затягивается сигаретой, выпускает через левую ноздрю струйку дыма, наверное, у него нос заложен.

-Если ты не снимаешь маску сам, я выстрелю тебе в колено, а потом вон те ребята тебя разденут. И ты будешь не первым доктором, которого они так обработали. Ну, так что?

Руки в перчатках возятся с застежкой на горле. Я стягиваю маску с головы, это коническое орудие пытки, спасающее мою жизнь. Инстинктивно я задерживаю дыхание, но тут же срываюсь и вдыхаю воздух полной грудью. Я так мечтал об этом, что даже ужас заразиться по сравнению с этим первым глотком воздуха просто ничто. Мое лицо мокрое от пота, липкие черные пряди волос образуют на голове нечто вроде гнезда, которое делала птица начисто лишенная всякого подобия материнского инстинкта. Я думаю, что если попытаюсь бросить свою маску в сторону офицера, он убьет меня, поэтому я отшвыриваю её в сторону. Мой мучитель кивает головой.

-Хорошо. Теперь снимай перчатки.

Я хочу ему что-нибудь ответить, но не могу. Застежки на маске сильно пережимают горло. После того как походишь в такой маске некоторое время, то когда её снимаешь, можешь издать разве что несколько хрипов, или нечто отдаленно похожее на воронье карканье. Все что остается, это подчиниться. Перчатки долой.

-Теперь плащ.

Я, наконец, могу выпрямиться. Темная кожистая тварь у моих ног. Моя защита и опора. Теперь я…

-Снимай комбинезон.

У комбинезона заело молнию. Я дергаю изо всех сил, боюсь, что у офицера кончиться терпение, и он меня пристрелит. Я все еще надеюсь, что не успел заразиться. Под комбинезоном я ношу теплую рубашку и темные брюки. Я надеюсь, что он не заставит меня и их снимать тоже.

-Отойди в сторону.

Я смотрю, как мою униформу заливают топливом и поджигают. Кожаный плащ горит плохо. Кожа вздувается пузырями и лопается фонтанчиками темного красителя, мои перчатки сворачиваются в огне как живые. Я предал их. Я оставил их гореть. Все что у меня теперь есть это мой саквояж. Неужели из-за него все это?

-Поставь свою сумку на землю и отойди.

Я боюсь, что её то же сожгут. Но нет. Один из мародеров открывает её и вытягивает оттуда упаковку ампул с морфием и бутылку опийной настойки. Он не притрагивается ни к моим инструментам, ни к остальным лекарствам. Он даже не трогает мои кофейные плоды. Хотя эту гниль и я бы не стал бы трогать, если бы у меня был выбор. Офицер кивает мне:

-Возьми сумку.

Я подбираю свой саквояж. Теперь кроме него ничто не говорит что я врач. Я теперь скорее похожу на мародера, обокравшего доктора. Один из компании мародеров передает офицеру длинную, пропахшую формалином и уксусом шинель. Он набрасывает её себе на плечи, скрывая униформу и знаки отличия. Теперь я жду, когда же они меня убьют. Но офицер затягивается сигаретой в последний раз, выплевывает окурок и приказывает мне следовать за ним.

Мы не вышли за пределы района. Все те же привилегированные домишки. Заколоченные попадаются все чаще и чаще. На некоторых дверях намалеван красной краской крест. Я уверен, что это не означает ничего хорошего.

Возле одного из домов мы и останавливаемся. На вид он ничем не отличается от остальных. Трехэтажный дом, на массивном каменном основании. На окнах решетки. С первого по третий этаж. Была такая мода лет сорок назад, на декоративные решетки. Но даже декоративные, их делали на совесть. На первом и втором этаже за решетками были тяжелые деревянные ставни, закрывающие окна. Ставни были тщательно заколочены. Кроме того доски еще и прижаты к окнам решетками. Но дверь открыта. Я видел длинный постепенно утопающий во тьме коридор и ряд дверей сбоку. Украшенных дорогой резьбой дверей. Очевидно, в доме жили люди далеко не среднего достатка. Даже по стандартам этой улицы. Будущее стало вполне определенным. В этом было нечто от ночных кошмаров. Но эти кошмары были вполне определенными. Я знаю, что монстр прячется за этой дверью. Он всегда там прятался, мы с ним уже старые знакомые. То, что сейчас произойдет, не требует дополнительных разъяснений.

-Иди туда.

Голос офицера едва заметно подрагивает. Нервное возбуждение? Может быть. Я не хочу смотреть в его лицо. Но все равно смотрю. И то, что я вижу, окончательно размыкает в моем мозгу все логические связи. Кажется, он готов разрыдаться. Есть определенная категория людей. Я не говорю о мужчинах, это вполне могут быть и женщины. Так вот, есть определенная категория людей, которые не умеют плакать. Им это не дается хорошо. Но один только вид такого человека, готового удариться в слезы приводит в замешательство.

-Тебе сказано. Иди внутрь. Ты же врач. Исполнишь свой долг, перед тем как сдохнешь. Вспомнишь все, пока будешь там подыхать. Ты все вспомнишь.

Его лицо искаженно. От слез. От злого торжества. Я не знаю, сколько людей в доме. Я не знаю, сколько из них больны. О том, как быстро инфекция распространяется в замкнутом пространстве, среди врачей уже ходят легенды. Трех дней не пройдет и все кто сейчас находиться в доме будут мертвы. И я вместе с ними. Так не лучше ли прямо сейчас нарваться на пулю? Сделать то, о чем уже давно мечтаешь? Он не торопит меня. Видимо, он отчего-то уверен, что я выберу зайти в дом. Его группа мародеров не обращает на нас внимания. Чтобы сейчас не происходило, к ним это не имеет никакого отношения. Это что-то личное. Между офицером и мной. Вот только я не помню ничего, что могло бы вызвать в нем такую ненависть по отношению ко мне. Я даже не могу вспомнить его лица, и где я его видел. Может, нет причины? Может это просто безумец, ненавидящий докторов? Отчего же он так уверен, что пойду в дом? Он взводит курок.

-Стой, – Я испуган звуком собственного голоса, хриплое шипение, вырывающееся из моей глотки, не назовешь человеческой речью, существа которые могли бы так говорить, явно бы неуютно чувствовали себя на свету. – Стой, я пойду в дом, можешь заколотить дверь. Я врач. Я пойду к людям.

-Хорошо.

Я отворачиваюсь от офицера, все же надеясь, что в последний момент получу пулю в спину. Но нет. Я переступаю порог и вступаю в царство теней. Дверь за моей спиной закрывается, сквозь толстые доски я слышу голос, очевидно принадлежащий одному из мародеров:

-Отойди в сторону, Генри.

Генри. Может быть, так и зовут этого молодого офицера. Генри. Но я по-прежнему не мог вспомнить, каким образом наши пути пересеклись, и почему этот парень затаил обиду. Скрытый от своего смертельного врага тяжелой деревянной дверью я перестаю испытывать по отношению к нему чувство страха. Только ненависть и презрение. Я надеюсь, что он подцепит заразу от этой серей шинели и что рядом не будет ни одного врача, чтобы облегчить его муки. С той стороны двери грохочет молоток – сверху, снизу, слева от двери и справа от двери. Все заколочено наглухо. Думаю, что о подвале они то же позаботились. Что же мне остается делать? Я ставлю свой саквояж на пол, открываю. Достаю из потайного отделения большой хрящевой скальпель. Потом прижимаюсь ухом к двери. Ничего не слышно. Наверное, мародеры уже ушли. Сделали свое дело и разошлись. А этот офицер наверно уже по пути к своему гарнизону. Я знаю, что шансов у меня нет, но прошу, пожалуйста, дай мне возможность встретиться с ним, перед смертью. Я заставлю его страдать. Он будет гнить, и гореть, и он будет чувствовать все. За своей спиной я слышу шорох.

Оборачиваюсь, выставив перед собой руку с зажатым в ней скальпелем. Кажется, что в конце коридора мелькнула чья-то тень. Показалось. Нет. Так и есть. Я слышу шорох. Мужчина не издает таких шорохов, потому что мужчины не носят юбок.

-Госпожа, - мой голос звучит по-прежнему страшно, - госпожа, пожалуйста, не бойтесь меня. Я не заражен. Я врач, у меня есть лекарства и инструменты. Они заперли меня здесь против моей воли, но я клянусь вам, что я буду действовать согласно своему врачебному долгу. Я никого не обижу. Я клянусь вам.

-Я не могу вам доверять.

Голос принадлежит мужчине. Явно старше меня, может лет на десять-пятнадцать. Я делаю едва заметный шаг вперед.

-Стойте и не двигайтесь. У меня есть ружье, если вы не будете стоять на месте, я убью вас.

-Послушайте, я, правда, врач. Меня здесь заперли, так же как и вас. Я только хочу помочь. Вот и все. Вы будете держать меня под дверью, до тех пор, пока я не умру от обезвоживания. Я не смогу никому помочь здесь, если буду так просто стоять.

-Я вам не верю.

-Я не знаю, как доказать вам. Даю вам слово

-Уберите скальпель.

Я повиновался. Коридор вновь погрузился в тишину. Наконец тот же мужской голос произнес:

-Illaca externa

-Наружная подвздошная артерия. Что мне еще перевести?

-Это единственное что я знаю. Значит доктор.

-Да.

-И что же вы сделали?

-Я не знаю. Послушайте, мне очень неприятно разговаривать с кем-то вооруженным скрывающимся в темноте.

-Тогда проходите. Я не буду стрелять. Оно вообще не заряжено. Тупая железка.

Я прошел по темному коридору в первую открытую комнату. Сквозь заколоченные ставни не пробивался ни один солнечный лучик. Воздух был насыщен углекислым газом.

Комнатка была, на мой взгляд, слишком маленькой для такого богатого дома. Почти все пространство комнаты занимал тяжелый стол темного дерева. За столом сидели: девушка, явно несовершеннолетняя, возможно служанка, женщина постарше, может быть мать служанки, кухарка или экономка. Облокотившийся на стол мужчина, сжимающий в руках старое охотничье ружье, выглядел лет на сорок-тридцать пять. Может владелец дома, а может просто друг семьи, случайно оказавшейся в доме в ненужное время. Неудивительно, что мародеры не разграбили дом, зачем рисковать жизнями, если можно просто пройтись вокруг дома с досками, молотком и гвоздями, а потом подождать дня три-четыре для верности. Неясно только для чего им понадобился доктор. У меня почти не сомнений, что это личная месть. Вот только я не помню, что же я сделал этому безумцу. С женщинами разговаривать было нецелесообразно, ни одна из них не заговорила со мной первой. Поэтому я обратился к мужчине.

-Сколько людей в доме?

-Шестеро. Теперь – семеро, считая вас.

-Кто-нибудь проявляет симптомы инфекции?

-Госпожа Марина. Она владелица дома. Она сдает здесь комнаты. А Александра, - он кивнул на молоденькую девушку, - и госпожа Татьяна работают здесь. Готовят и убирают. С остальными я вас познакомлю позже. И как мне называть вас?

-Доктор Тиль. К вашим услугам. Расскажите мне о госпоже Марине. Нет. Стойте. Давайте начнем не с этого. Как мне называть вас?

-Господин Матисс. К вашим услугам.

-Господин Матисс, вы можете попросить госпожу Александру и госпожу Татьяну собрать как можно больше ткани и тряпок, желательно чистых. И разного размера. А так же принести два небольших таза.

Когда девушки удалились, я приступил к тщательной инспекции своего саквояжа. Снотворное они оставили. У меня были бинты, шприцы для инъекций и несколько бутылок с обеззараживающим раствором. Таблетки, которые следовало выдавать зараженным, были бесполезны. Кофейные плоды, наверное, можно высушить, или поджарить, или сварить. Мне сейчас нельзя падать в обморок. Господин Матисс тронул один из кофейных плодов пальцем.

-А это для чего?

-Нам дают их, чтобы не спать.

-Их надо нюхать? Как соль?

-Нет. Хотелось бы конечно. Но их надо есть.

-Вот как.

-Господин Матисс, у вас есть перчатки? Хорошие перчатки?

-Я сейчас принесу их вам.

-Хорошо спасибо, потом я дождусь, когда вернуться женщины с тканями, и только после этого поднимусь наверх к госпоже Марине. Вы можете предупредить её, что я доктор.

-Она не отпирает двери.

-Скажите через дверь. Что еще есть в доме, что могло бы мне помочь?

-Ну, я не знаю, насколько вам это поможет, но в подвале стоят два больших бака с уксусом и несколько канистр с формалином.

Мне потребовалась не меньше минуты, чтобы осмыслить эту информацию. О да, я был любим. Любим судьбой. Только судьба могла послать мне такое в помощь.

-И как же они там оказались, господин Матисс?

-Госпожа Марина купила их. Она слышала, что они помогают от эпидемии.

-Госпожа Марина богатая женщина?

-Боюсь даже представить насколько. Только она очень одинока. Я думаю, что комнаты в своем доме она сдает только для того, чтобы не быть одной.

-Я понимаю. Что же, посмотрим, что я смогу сделать. Вот. Спуститесь в подвал и наполните эту канистру смесью уксуса и формалина. А потом я подготовлюсь и пойду к больной.

Что же я делаю? Если я еще не заразился в то время, как снимал свой защитный костюм, то теперь заражусь точно, осматривая явного больного. Все что нужно сделать, выдрать несколько досок из пола и заколотить дверь в комнату старухи, чтобы той не вздумалось вдруг прогуляться. А потом забраться повыше, например, на чердак, завернуться в простыню, пропитанную формалином и ждать, когда этот дом распечатают. Я не верю, что их так и оставят. Доктора делают обходы, солдаты делают обходы. Кто-нибудь нас выпустит. Кто-нибудь нас выпустит. Нет. Никто не придет. Я знаю, что никто не придет. У этих несчастных нет никого кроме меня. Я боюсь болезни. Я боюсь этой ужасной, мучительной смерти. Видите, я не скрываюсь, я боюсь. Но я буду делать то, чему обучен. Я умру в темноте. Но умру не обезумевшим выродком как та офицерская мразь. Умру человеком.

Через полтора часа я стучался в дверь комнаты госпожи Марины. Голова моя была обернута смоченным в уксусе полотенцем, на руках плотные кожаные перчатки, господина Матисса. В левой руке мой саквояж. Правой я прижимаю к груди две жестяные миски. Мне нечем постучать, поэтому я несильно пинаю дверь ногой. Потом еще раз. Наконец я слышу ответ. Меня приглашают войти. Не нужно поворачивать дверную ручку, просто толкнуть дверь от себя. Я захожу в комнату.

Госпожа Марина сидит в кресле-качалке, её колени закрыты темным шерстяным пледом. Волосы собраны в высокий пучок. Она очень худая, и болезнь, вероятно, совсем истощила её. Тонкий платочек, который они прижимает к своим губам, покрыт кровью. Значит, болезнь уже перешла на легочную стадию. Старуха сейчас очень заразна. Я прикрываю за собой дверь. И запираю её на ключ, который торчит из замочной скважины изнутри.

-Госпожа Марина?

-А здесь еще кто-то есть? Мне сказали ты врач. Почему ты не в форме?

-Меня заперли здесь в доме. Я не знаю почему. Но я хочу помочь вам.

-Ты кровь видишь?

-Да.

-И что же за помощь ты мне предлагаешь?

-Я избавлю вас от боли. То, что вы сейчас испытываете, это не боль. Это просто отдаленное эхо. Впереди настоящая агония. Вы никого к себе не подпускали. Это очень нравственный поступок. Теперь позвольте мне сделать свою работу. Дать вам покой.

-Вы меня усыпите?

-Нет. К моему большому сожалению, мародеры украли из моей сумки опий и морфий. Мне нечего вам дать. Но господин Матисс был так добр, что предоставил мне вот это.

Я вытащил из саквояжа две рюмки и начатую бутылку водки. Бровь госпожи Марины дернулась, придавая её лицу саркастичное выражение.

-Вы предлагаете мне выпить перед смертью?

-Как давно вы не потребляли алкоголь?

Её лицо непроницаемая маска.

-Очень давно.

-Значит, он подействует быстро. В голове зашумит. И вы почувствуете себя лучше. Вы сядете за стол, опустите руки в эти миски, я наполню их формалином, чтобы обезвредить вашу кровь. Потом я налью вам еще одну рюмку и сделаю по два продольных надреза на ваших запястьях. Сначала у вас закружиться голова, потом вам захочется спать. Вы закроете глаза. И больше никогда их не откроете. Это все что я могу вам предложить. И поверьте, это может быть даже намного лучше морфия.

-Вы это сделаете для меня?

-Я для этого здесь.

-Подойдите к шкафу позади вас и откройте.

Я подчинился. На нижней полке стоял старый патефон, стопка пластинок и темная мутная бутыль.

-Вы умеете пользоваться патефоном? Я хочу послушать «Тоску». И верните водку Матиссу. Налейте мне портвейна. Можете и себе налить. Я не пила портвейна с тех пор как мой муж умер. От болезни печени. Ирония. Я так испугалась, что вообще бросила пить. А теперь… мне уже не может быть страшно.

Стакан портвейна дался ей очень тяжело. Кровавый кашель не дает передышки. Но все, же она осилила рюмку и даже позволила мне разделила с ней еще одну. В комнате есть стол, достаточно широкий для того, чем мне предстояло заняться, мне оставалось только подтащить его к креслу-качалке.

Пока темная пенистая кровь покидала старческие вены, я внимательно следил за её состоянием. И я готов уверить вас, что она умерла легко, скользнув в долину смертной тени так, как может только мечтает сойти человек, угнетенный недугом вроде этой инфекции. Я перенес старческое тело на стол, принес из подвала два ведра уксуса, развел его формалином и принялся за дело.

Фактически я занялся мумификацией, ведь тело было по-прежнему заражено, мне следовало тщательно выпотрошить госпожу Марину, оставить внутренние органы в обеззараживающем растворе, до того как я получу возможность их сжечь, а тело обернуть в пропитанную уксусом ткань и оставить на время в комнате, куда бы я не советовал теперь заходить людям с чрезмерно болезненным воображением. Я исполнил свой долг по отношению к госпоже Марине. И если я действовал правильно, то возможно я все еще не заражен. А значит люди, запертые здесь со мной, в этом проклятом доме могут рассчитывать на меня.

И только одно немного смущало меня. Перед тем как душа госпожи Марины оставила этот мир, её тело в последний раз приподняло голову, пустые глаза раскрылись, и старческие губы, покрытые кровавой коростой, прошептали мне три простых слова: «Феи и эльфы».

* * *

Тяжелые масляные капли на мысках моих ботинок. Это все о чем я могу думать. Темные масляные капли, концентрированный отравленный воздух. Я дышу, прижавшись губами к заколоченным ставням, своим скальпелем я проковырял между двумя досками небольшой зазор. Воздух на улице, конечно, тоже уже заражен, но он хотя бы не так сперт и не воняет разлагающимися телами как воздух в доме.

На третьем этаже я сумел с помощью господина Матисса снять с окон ставни, окна все так же огорожены решетками. Окна на втором и первом этаже не поддавались. Небольшое окошечко в подвале завалено камнями.

После того как я принес госпоже Марине заслуженный покой, я попросил господина Матисса собрать всех жильцов в комнате с большим столом на первом этаже. Я был уверен, что никто в доме не был заражен. Значит, у меня теперь было несколько задач. Во-первых, как можно быстрее создать условия для комфортного пребывания в доме, и говоря о комфорте, я имею в виду условия, при которых человек может находиться в доме, не опасаясь задохнуться от спертого воздуха, так как только окна на третьем этаже могли обеспечивать приток свежего воздуха. И второе, где мне хранить мертвое тело. Держать его в подвале невозможно. Там конечно прохладно и в достатке формалина и уксуса, но так же там еще сыро и нет никакой циркуляции воздуха. Тело начнет быстро разлагаться, и запах гниющей плоти начнет подниматься от пола первого этажа до самого чердака. Нет. Тело нужно хранить в хорошо проветриваемом помещении. А таковые имеются только на третьем этаже, что исключает возможность жить там всем остальным узникам дома. Я перебирал в уме варианты, но ничего что приходило мне на ум не казалось мне достаточно разумным. Дело осложнялось еще и тем, что у нас практически не было инструментов. Разве можно считать инструментом кухонный нож?

К счастью, как оказалось, я ошибался. И кухонный нож действительно мог стать инструментом. Случилось это так. Во время очередной бесполезной прогулки по коридору я обратил внимание господина Матисса, на то, что стенки комнат выглядят не слишком надежными: «Ну конечно», - сказал он мне, - «ведь это очень дорогое дерево, его не приколачивают к балкам, а фиксируют и скрепляют друг с другом, некоторые стены на первом и втором этаже можно снести, просто хорошенько их расшатав». С этого все и началось.

Кроме господина Матисса, госпожи Александры и госпожи Татьяны в доме жили еще двое мужчин. Господин Спинотти был учителем музыки. Невысокий, склонный к полноте, страдающий отдышкой он жил на нервах и красном вине, запасы которого у него воистину неисчерпаемыми. Все что я мог, так это глядя на него удивляться, как в такой духоте его еще не хватил удар, от выпитого за день. Последним жильцом в заколочено доме был молодой человек по имени Генрих. Он был студентом, затем стал дезертиром, и скрывался здесь от властей, госпожа Марина пустила его в дом из сострадания. А еще, но это выяснилось позднее, Генрих был женихом госпожи Александры. Вместе они ожидали окончания войны, чтобы уехать из страны и начать новую жизнь. Они бы рискнули сбежать и сейчас, но эпидемия уничтожила все их планы.

Я мог любить этих людей. Я мог презирать их. Уважение, которое я испытывал к господину Матиссу я компенсировал презрением по отношению к тихому, чахоточному Генриху. И хоть это было и жестоко с моей стороны, в то время я думал, что без всякой жалости исполнил бы свой врачебный долг, если бы моим пациентом был именно он.

Я поделился своими соображениями с господином Матиссом. По профессии он был плотник, и что касалось технической стороны моего плана, понимал больше, чем я мог рассказать, не будучи профессионалом, в плотницком ремесле.

Мой план заключался в осуществлении полномасштабной перестройки дома, в тех местах, где это не будет грозить обвалом, потому что, рухнув, этот дом, погребет под собой нас всех. Было необходимо объединить все комнаты на первом этаже из множества маленьких в одну или две большие. Так же требовалось разобрать полы и потолок на втором этаже в нескольких комнатах, чтобы позволить свежему воздуху их открытых окон третьего этажа проникать на первый и второй этаж. Да, нас ожидали холодные ночи, но это было лучше, чем задохнуться на первом этаже, из страха заразиться, поднявшись к открытому окну на третий этаж, где в одной из комнат я держал тело и внутренние органы госпожи Марины. Я все еще не нашел подходящую посуду, чтобы сжечь их. Может, и не найду.

Обговорив все подробности нашего положения, я и господин Матисс пришли к выводам, что как бы трудноосуществимо это не было, все же это будет лучше сделать, чем не делать вообще ничего. Устроив небольшое собрание жильцов, мы изложил все свои опасения, и, предложили отвести одну из комнат на третьем этаже, ту, что с двумя большими окнами, под мертвецкую. Так же сохранить лестницу, ведущую на второй и третий этаж. А все остальное подвергнуть кардинальной переделке. Еще я вскользь упомянул, что было бы неплохо собрать все шторы, тюли и занавески в доме, а так же наволочки и простыни. Госпожа Александра вызвалась сделать это для меня. Я произвел хорошее впечатление на господина Матисса, оказал последнюю услугу госпоже Марине. Мне доверяли. Если все пройдет как надо, никто больше не заболеет, и может, со временем, нас освободят. И я отыщу того офицера. О том, что будет дальше я даже не смел измыслить. В конечном счете, все сводилось к грязным иглам и тупому железу. Легко лелеять в себе ростки мести, когда сам объект твоей ненависти находиться где-то далеко, недосягаемый для тебя. Рискнул бы я выступить против него, если бы у меня действительно было такая возможность? Вряд ли. Но я гнал от себя подобные мысли. Мне предстояло много работы. Я должен был спасти эти жизни. Я так многих убил, во время своих обходов, что теперь был просто обязан хотя бы кого-нибудь спасти. У господина Матисса были сигареты, но я не стал курить, слишком тяжелый воздух здесь внизу. Сейчас все жильцы собрались на первом этаже. Перестраивать дом мы начнем завтра утром.

С этими мыслями я привалился спиной к заколоченной входной двери, подложил под поясницу свой саквояж и, накрывшись пропахшей уксусом простыней, в первый раз за очень долгое время позволил себе не бороться со сном.

Я спал. И мне снилось, что я стою возле забитой досками входной двери и смотрю на самого себя спящего. Вот я шевельнулся во сне, потому что ручка саквояжа упирается мне в поясницу. Я дышу глубоко и ровно, мое лицо не искаженно ни злобой, ни страхом, дурные мысли не тревожат меня. Я сплю, и мое тело наслаждается сном. Не будь я заперт в этом доме, я бы сейчас в каком-нибудь переулке давился червивым кофейным плодом надеясь, что я не выблюю эту мерзость сразу же, как проглочу. На секунду меня посещает мысль, что смерть пусть даже в комфорте все равно смерть, но отгоняю эту мысль, сейчас мне все равно. Да, я заперт в доме, в котором уже один человек умер от инфекции, а это значит что зараза в воздухе, несмотря на все мои меры предосторожности. Но это неважно. Я буду делать то, что должен делать. А потом просто лягу и усну. И буду спать, так же спокойно как я сплю сейчас. Наверно совесть моя чиста. И вот он я, стоя перед самим собой, признаю, что пусть я еще даже и не врач, но я делаю то же что, делает любой врач и мне не стыдно за себя. И пойдя долиной смертной тени, не убоюсь я зла. Потому что я буду со мной.

Так стоял я в своем сне над своей спящей фигурой, и такие мысли крутились в моей голове. И так бы, наверное, прошла вся ночь, если бы я не услышал позади себя, за своей спиной, едва различимый шепот. Шепот ли? Нет. Это только ветер, принес мне запахи дыма, и горящей стали. Только ветер. И больше ничего. Но шепот повторился. И теперь в этом шепоте я услышал слова приглашения. И сам этот шепот казался мне странно знакомым. Бросив последний взгляд на свое тело, которое еще раз недовольно шевельнулось во сне, ручка саквояжа теперь упиралась мне в шею, я пошел вперед по коридору к лестнице. Сны мне сняться нечасто. А с тех пор как начались мои дежурства – вообще никогда. Но я думаю что это и к лучшему. Нетрудно предугадать, чтобы мне могло присниться. А сейчас мое тело и мой мозг получили счастливую передышку, и разум не преминул порадовать себя своеобразным сном. Я поднимался наверх, и под моими ногами не скрипнула ни одна ступенька. На втором этаже я задержался. Дверь в боковую комнату была открыта. Госпожа Александра и Генрих занимались любовью, лежа на полу, посреди вороха занавесей, простыней и наволочек. В комнате стоял удушливый запах уксуса. Это не была ни любовь, ни похоть. Это была лишь отчаянная попытка забыть о смерти, но, судя по обреченному выражению, застывшему на юных лицах, попытка была обречена на неудачу изначально. Заниматься самоанализом мне было недосуг, любовь и сопутствующие этому состоянию прелести были так давно забыты, поэтому я не стал удивляться, что первый же образ, который мое подсознание вытащило наружу, был образ двух любовников. Таинственный шепот звал меня дальше. На третий этаж. Теперь я знал, куда мне предстояло пойти, и что мне предстояло увидеть.

Комната, где покоилось тело госпожи Марины, была ярко освещена лунным светом и в этом лунном свете вокруг застывшего на столе, окоченевшего, пустого тела, кружились в своем хороводе феи и эльфы.

К сожалению, я не могу сказать ничего определенного о тех искрах холодного серебряного света, что плясали вокруг мертвой старухи. Феи были меньше ростом, и походили на вырезанные из книги сказок фигурки. Эльфы были ростом выше, и они не прыгали и не кружили в воздухе, а сновали по комнате в диковатом, но не лишенным ритма танце. Я замер на пороге. А феи и эльфы, продолжали свои пляски, не обращая на меня никакого внимания. Признаться мне уже стало казаться, что я не сплю. То, что я видел, было слишком осмысленно для сновидения. Скорее всего, у меня галлюцинации, от душного воздуха внизу и паров формалина. Зря я лег спать у двери. Нужно было перебраться хотя бы на второй этаж. А танец между тем продолжался, вот один из эльфов запрыгнул на стол, торжественно прошелся вдоль тела старухи и запечатлел на мертвом лбе почтительный поцелуй. Больше его примеру никто не последовал. Танец прекратился, все они повернулись ко мне. Необыкновенно серьезные они обступали меня, загоняли как дикого зверя в полукольцо. Я вспомнил, что тех, кто танцевал с эльфами потом или не находили вообще, или находили мертвыми. Полагалось, что эльфы будут щекотать человека до тех пор, пока он не упадет от изнеможения, но эти создания, я думаю, уже давно не занимались ничем подобным, а разработали для себя гораздо более эффективные способы свалить с ног человека, так чтобы тот потом уже не смог подняться. То, что я видел в этой комнате, уже не было ни сном, ни галлюцинацией. Это был подлинный кошмар. Единственное что мне оставалось – бегство. Я развернулся, готовясь кинуться к лестнице ведущей вниз, но за моей спиной стояла она.

Я был абсолютно уверен в том, что женщина, преградившая мне путь, была из той же породы что и создания, плясавшие до этого в комнате. Но она была высокой, гораздо выше меня. Ей хватило лишь одного взгляда в мою сторону, чтобы пригвоздить меня к моему месту. Как будто меня приколотили к полу стальной иглой. Она наклонилась, и наши лица оказались на одном уровне, а для этого ей пришлось сложиться практически вдвое. Когда её прозрачные губы коснулись моего уха, я услышал тот самый шепот: «Каждую ночь мы танцуем среди ваших мертвецов, и радуемся каждой ночи, которая приносит новые плоды к дереву смерти. Болезнь губит вас. Это наше благословение, потому что вам пора уходить. Когда не останется больше никого мы, кроткие, унаследуем земли» Затем она вновь вытянулась во весь свой рост, а эльф из её свиты, поднес мне бокал, наполненный казалось жидким серебром. Он протянул его мне, и я механически принял напиток. Стенка бокала холодили, а жидкость вся переливалась, и в её серебряных струях я различал багровые нити. И потом я услышал голос. Я выронил бокал и, ударившись оп пол, он разлетелся на тысячи серебряных искорок. Стены дома содрогнулись, потом еще раз, пол передо мной провалился, и я увидел самого себя, мирно лежащего под дверью, в обнимку со своим саквояжем. Не удержав равновесия, я рухнул в раскрывшийся проем к своему телу, а в ушах у меня все еще звучал жестокий приказ, сказанный нежным, мелодичным, таким жестоким голосом: «Пей свою болезнь».

Я проснулся в слезах, сжимая свой саквояж побелевшими от напряжения пальцами. Перед глазами все плыло.

Пей свою болезнь.

Вот как я себе это представляю, значит, феи и эльфы, танцующие от радости что мы, люди истребляем себя, позволяя кротким, этому маленькому народцу, наследовать землю. Серебряное питье с багровыми полосами это болезнь. И мы сами добровольно пьем её из серебряных бокалов, чтобы расчистить дорогу эльфам и феям. И пока я лежал на полу, прижимая к себе свой саквояж, пытаясь привести в порядок свои мысли, весь дом вновь содрогнулся до самого основания. Я вскочил на ноги, не помня себя от страха, ударился в заколоченную дверь, а потом побежал назад по коридору к лестнице. Там в коридоре обнаружилась и причина шума. Господин Матисс и господин Спинотти разбирали стены на втором этаже, доски они сбрасывали на пол, не опасаясь шума, а может, надеясь, что шум привлечет сюда патруль, или дежурного врача, обходящего свои владения под присмотром военного. Похоже, что они занимались этим уже давно, потолок на втором этаже уже был разобран и воздух из окон на третьем этаже теперь проникал вниз, обеспечивая движение воздушных потоков, а значит и постоянную вентиляцию помещений. Увидев меня, господин Матисс довольно улыбнулся. Господину Спинотти было не до улыбок. Не решаясь браться за такой тяжелый физический труд пьяным, он теперь страдал от абстинентного синдрома, и оставалось лишь возносить хвалу небесам, что ему не приходилось работать ни с молотком, ни с гвоздями.

-Доброе утро, доктор Тиль.

-Доброе утро, господин Матисс. Почему вы не разбудили меня? Втроем мы бы уже наверно могли бы заняться первым этажом.

-К чему спешка, доктор? Вы выглядели таким уставшим вчера, и я думаю то, что вы сделали с госпожой Мариной, далось вам нелегко. Вам надо было спать. А мы с господином Спинотти начали работать раньше, чтобы потом, когда вы с Генрихом к нам присоединитесь все сделать за один день.

-Генрих то же спит?

-Он и госпожа Александра спят. Если вы понимаете, о чем я.

-Да конечно. А где госпожа Татьяна?

-Пытается сварить вам кофе. Но, честно говоря, я бы не был уверен в успехе. Те плоды, что были в вашей сумке, нельзя ни есть, ни пить. По крайне мере это мое мнение.

-Я сейчас выпью все что угодно, если там будет хоть немного кофеина. Я принял его уже столько, что без него у меня начинаются головные боли.

-Серьезно? Как я вас понимаю, доктор.

-Спасибо вам, господин Спинотти. Господин Матисс. Как видите, я проснулся, и готов действовать. Просто скажите, что я должен делать?

-Тогда будьте так любезны, поднимитесь ко мне и помогите мне оторвать эту доску, думаю вдвоем мы справимся быстрее.

Это была тяжелая физическая работа. Нам приходилось беспокоиться и том, как бы расчистить больше пространства, для вентиляции помещений, так и о том, чтобы остатки стен и потолков не рухнули нам на голову. Мы сняли полы с левой половины комнат третьего этажа, потом проделали то же самое со вторым этажом. Мы использовали вытащенные из полов доски, чтобы укрепить нужные нам стены. Мы боролись с домом, который пытался нас задушить как с живым противником.

Каждый освобожденный нами этаж мы встречали радостными криками. Мы приветствовали каждый ветерок.

К обеду у господина Спинотти перестали трястись руки.

Генрих, присоединившийся к нам позже меня, выглядел бледным и изможденным, но, судя по растрепанному и смущенному виду госпожи Александры, болезнь тут была не причем. Мы все понимали, что и этой ночью юноше не светит спокойный сон, поэтому особенно работой его не нагружали, тем более что они и не спорил. А я был так увлечен идеей спасти жильцов дома от этого проклятого спертого воздуха, что не нашел даже одной минутки, пристальней вглядеться в глаза несчастного Генриха.

Когда он упал, мы все еще ничего не подозревали. Даже я решил, что он просто оступился. Но все же приобретенная за время обходов некая тревожность взяла свое. Я приказал, чтобы никто не приближался к телу. Закутался в смоченную в уксусе тюль, надел перчатки и повязал на лицо платок. Когда я перевернул Генриха лицом вверх, он был без сознания. Не нужно было прикладывать ухо к его груди, чтобы услышать его хрипы. Но крови еще не было. Если это просто сломанные ребра я мог его спасти. Но на всякий случай его все равно придется изолировать. На третьем этаже.

Я перенес Генриха наверх. В комнату как можно более отдаленную от комнаты, где лежало тело госпожи Марины. К счастью в комнате была кровать и два стула. Я сходил за своим саквояжем. Набрал в таз смесь уксуса и формалина и начал осмотр. Я не стану вам врать, мне не понравился Генрих, когда я его увидел. Но я бы все отдал, чтобы спасти его. Я снял перчатки и прощупал грудь юноши. Сломанных ребер не было, но когда я слегка надавил на грудную клетку слева, изо рта Генриха потекла тонкая струйка крови. Вот и все. У нас есть еще один зараженный. А значит, госпожа Александра то же заражена. А значит, и госпожа Татьяна то же. А госпожа Татьяна сегодня готовила еду для всех нас. И кофе для меня. И я пил этот кофе. Он был отвратительный, пережаренный и все равно отдающий гнилью. Но я его пил. Но как Генрих мог заразиться? Я разорвал пополам носовой платок, смочил одну сторону в уксусе и положил на его лицо. Это подействовало. Он часто задышал, закашлялся, окрасив платок кровью. Потом он открыл глаза. Похоже, он не сознавал, где находиться, но, увидев меня, склонившегося над ним с повязкой на лице, понял. Прижал к своему лицу окрашенную кровью тряпку и в бессилии откинулся на кровать.

-Генрих? – позвал я. – Генрих, ты можешь меня слышать?

-Да, господин доктор.

-А ты меня понимаешь?

-Да, - он был очень слаб, его дыхание становилось то громче, то тише. Он уже понимал, что ему не спастись, и осознание этого факта то включало, то выключало его разум.

-Генрих, как ты мог заразиться? Слышишь? Как ты заразился?

-Она… сказала…пить….

После этих слов он вновь закрыл глаза, и больше я ничего не смог от него добиться. Я удостоверился, что у него достаточно чистых тряпок, а так же формалина и уксуса. Я оставил ему на столе стакан воды и порошок, смягчающий кашель. Я перевернул его бок, опасаясь, что он может захлебнуться кровью, находясь без сознания. Это все что я мог для него пока сделать. Я покинул комнату больного, подперев снаружи дверную ручку стулом, на случай, если он вдруг решит выбраться из комнаты у меня из головы не шли его слова: «Она… сказала… пить».

ПЕЙ. СВОЮ. БОЛЕЗНЬ.

Как тут не вспомнить этот кошмар. Эту исполинскую женщину, явно ведущую свой род от древних обитателей курганов. Серебряная королева эльфов. И тут я впервые усомнился не в здравости своего рассудка, нет. Впервые я усомнился в том, что так ли необходимо быть сумасшедшим, чтобы видеть или слышать нечто выходящее за привычные нам границы разумного мира. Нужно ли быть сумасшедшим, чтобы верить в фей и эльфов. Так я думал, спускаясь с третьего этажа вниз, туда, где груда досок только напоминала о существовании второго и первого этажа. В пустом пространстве гулял свежий ветер. Он врывался в дом в окна на третьем этаже, закручивался в петлю и, обогнув все помещение, несся обратно на свободу сквозь стальные прутья прямо верх через гарь и порох, и прах и тлен. Еще даже не наступил вечер, а вся работа была сделана. Господин Матисс и господин Спинотти справились практически сами, наша с Генрихом помощь была не так уж и нужна. Господин Спинотти выглядел особенно довольным. Думаю, ему за его жизнь не часто приходилось работать руками и теперь, когда у него была возможность приобщиться к простому физическому труду, никак не связанному с нотами и гаммами, он был просто счастлив от души потрудиться, унять, наконец, одолевающие его мысли. В его пухлых пальцах была зажата бутыль вина. Но он не пил в одиночестве, нет. Он щедро подливал в стаканы господина Матисса и госпожи Татьяны. Увидев меня, они освободили мне место за столом и пододвинули стакан. Дождавшись пока я утолю жажду, госпожа Татьяна сказал как бы, между прочим.

-Александра заперлась на втором этаже и не выходит. Она не плачет. Она хочет, чтобы вы с ней поговорили.

-Я поговорю, спасибо вам, госпожа Татьяна.

-Возьмите с собой вина. У меня, его еще много.

-Спасибо вам, господин Спинотти.

-А теперь, скажите нам, доктор. Молодой Генрих он…?

-Да, господин Матисс. Он болен. Я не знаю, как он заразился. Но он заразил и госпожу Александру, я думаю, нет надобности, объяснять как именно. Я не знаю, что будет со всеми нами. Инфекция не изучена до конца и закономерности распространения заразы еще не выявлены. Пользуйтесь отдельной посудой. Мойте её в уксусе. Носите повязки, смоченные в уксусе и формалине. Займите отдельные комнаты, и меньше разговаривайте друг с другом. Я буду переговариваться с вами через двери, так будет меньше шансов, что я сам буду разносчиком заразы. Я распределю лекарства из своего саквояжа в равных долях. И если кто-нибудь захочет уйти, так же как ушла госпожа Марина, я с радостью окажу ему такую услугу, если только вы разделите со мной ваши запасы водки, господин Матисс.

-Не сомневайтесь в нас доктор. Мы не будем паниковать. Я предлагаю допить это вино и разойтись.

Предложение было принято без всяких возражений. Разделив все оставшиеся у меня лекарства поровну, я не забыл оставить долю и для Генриха и для госпожи Александры, я принял от господина Спинотти обещанную бутылку вина, и, повязав на лицо тканевую повязку, отправил к госпоже Александре. Она встретила меня в той самой комнате, где в моем сне они с Генрихом занимались любовью, только вороха ткани на полу больше не было. Маленькая кроватка, ночной столик и кресло, в котором, наверное, вечерами дремал Генрих. И она действительно не плакала. Она сидела на стуле у заколоченного окна, вся закутанная в мокрую от уксуса ткань словно саван, и её спина была прямой, как у солдата в строю.

-Госпожа Татьяна? Вы хотели поговорить со мной.

-Генрих. Мой Генрих. Он…?

-Да.

-И я то же?

-Да.

Она повернулась ко мне, её лицо было закрыто белой тканью, словно фата. Я не видел её лица, я не видел её рук. Но я знал, что она сейчас вся напряженна. И что это не только страх смерти и боль об утраченной любви. Это была еще и чистая злоба. И мстительная ярость.

-Он рассказал вам, как заразился?

-Нет. Только может несколько несвязанных слов. Он сейчас бредит.

-Он пил. Он это вам сказал? Он пил.

Мне не было необходимости ей отвечать, она знала ответ. Каким-то образом они все забрались в мою голову и увидели мой сон. И теперь сон становился явью.

-Как вас зовут, господин доктор.

-Я не привык, когда меня называют по имени.

-Как вас называла любимая?

-У меня не было любимой.

-Как вас назвала та, что считала вас своим любимым?

-Мартин. Она называла меня Мартин.

-Вас так зовут?

-Нет. Она думала, что если бы я родился на свет не человеком а, например, лебедем, то меня звали бы Мартин. Мартин – хорошее имя для лебедя.

-Мартин. Мартин, вы поможете мне уйти. Как помогли уйти той старухе?

-Я сделаю все, что должен сделать врач. Но я хочу предостеречь вас. Генрих, еще не проявляет всех симптомов. Возможно, имеет смысл немного подождать.

-Нет. Он же пил. Он сам вам сказал, что пил. Нет смысла ждать, потому что потом будет только хуже и у меня не хватит духу.

-Нам нужно подняться на третий этаж…

-В комнату старухи. Я знаю. Пойдемте.

Она поднялась со стула, окутанная тканью как кладбищенский призрак. За окнами было уже темно и мне пришлось зажигать свечи. У госпожи Марины еще оставался портвейн, но госпожа Александра решила пить водку. От музыки она отказалась. Опьяненная алкоголем и парами формалина она опустила свои запястья в обеззараживающую жидкость, а я сделал то, что должен был сделать. Не имея не единого шанса облегчить их страдания, я все равно избавлял их от мучительной боли. Я выполнял свой долг до самого конца. Бальзамировать тело госпожи Александры было сущей пыткой. Слишком молода. Я чувствовал себя так, словно режу самого себя. Клянусь, когда я опускал её сердце в сосуд с формалином, мне казалось, что оно еще бьется. Я зашел к Генриху, но тот еще спал, лекарства лежавшие на стуле были нетронуты. Крови на подушке и возле рта не было, и на миг во мне шевельнулся червь сомнения. Правильно ли поступаю. Не слишком ли тороплюсь. Я закрыл дверь, подпер её стулом и, спустившись на кухню, допил остатки кофе, который мне сделала госпожа Татьяна. Теперь мне бы не помешала бы и сигарета. Я огляделся, может на кухонном столе есть пачка? Нет. Сигареты есть у господина Матисса, но я сам не велел открывать дверь. В рассеянности я оторвал от своей повязки полоску ткани и скрутил её в трубочку. Провел по ней языком, чувствуя, как рот наполняется горькой слюной. Кто-то же точно так же скручивал себе сигареты. Вот только я не помню кто. И табак у этих сигарет был такой крепкий… и сладкий.

Я вспомнил. Я вспомнил все. Так случайно повторенное через много лет действие возвращает воспоминание не хуже чем как какой-нибудь звук или знакомый запах. Я вспомнил тот вечер четыре года назад. Вспомнил беседку в парке при военном училище. Оттуда открывался чудесный вид на пруд. Лебеди. В пруду плавали лебеди. И она скручивала для меня сигарету…

Она украла табак у отца, какого-то командора. Крепкий и сладкий. Я больше никогда в жизни не буду курить такую дорогую самокрутку. И она сделала её для меня, потому что ей нравилось, когда парни курят. Мы не были знакомы, я не знал её имени, а она называла меня Мартином. Она была чьей-то невестой. Но мне было все равно. И её это то же не сильно волновало. Мы провели вместе примерно пол часа. Одна скрученная вручную сигарета, один дружеский поцелуй. Однако вскоре ей пришлось уехать, а её жених почему-то затаил обиду на какого-то студента-медика. И в этом кроется вся суть? Из-за этого я оказался здесь? Из-за одной скрученной сигареты? Я пробрался на этот званный вечер тайком, меня там никто не знал. Я встретил её и увел оттуда, потому что по её глазам было видно, что она хочет, чтобы её куда-нибудь увели, хотя бы ненадолго. И мы пробыли вместе полчаса. Полчаса разговоров, флирта и одной самокрутки. И теперь из-за этого я погибну здесь? В зараженном доме? Потому что был не в том месте не в то время. Или здесь кроется что-нибудь еще? Жива ли она? Может, это её смерть так подействовала на того офицера, заставила его искать мести, через столько лет. Целых четыре года.

Я вспоминал и вспоминал. Снова и снова без всякой жалости препарировал свою память, извлекая на свет все новые и новые куски воспоминаний. Я вспоминал, её губы, и линию плеч. Тонкие артистические пальцы. Смуглую кожу, темные, собранные назад, волосы. Глаза. Цвет глаз я не мог вспомнить, но вспомнил родинку у левого глаза. Я вспомнил вкус этой самокрутки так, словно прямо сейчас держал её между пальцами. Вечер был теплый. Она прижималась ко мне одни плечом, склонив свою голову к моей голове. Мы сидели там, в белой беседке и смотрели, как по черной воде скользят белые лебеди. Что же она сказала тогда мне? Что же она сказала?

«Мартин, - сказала она мне, - знаешь, сейчас, когда мы вот так сидим рядом, и я вместе с тобой смотрю на этих лебедей, я думаю о том, чего не хватает здесь. Ты знаешь, я бы хотела видеть, как вокруг нас пляшут феи и эльфы»

Феи и эльфы. Я больше не мог сопротивляться сну. Я медленно соскользнул со стула и, растянулся на полу. Мои глаза закрыты, но все равно я видел кончик острого розового треугольного языка приглаживающего последнюю скрутку на сигарете. А еще на кончике этого язычка метались серебристые искорки. Проклятые феи и эльфы пробрались в мою голову и устроили там свои дикие пляски.

Я проснулся посреди ночи от нового, уже давно позабытого звука. Шел дождь. Вода стучала в стены дома, омывая его, словно благословляя. Судя по звукам, это был настоящий ливень. Я слышал раскаты грома. Хороший дождь, в такую темную и дождливую ночь не будет обстрела. И в такой дождь все феи и эльфы спрячутся по своим норам. И никто не будет плясать на наших телах, среди наших развалин. Вдохновленный этими мыслями я, наконец, провалился в темное небытие не населенное никакими сновидениями.

Утром меня никто не разбудил. Все выглядело так, что если в этом мертвом доме еще и оставались живые, то они старались не выдавать свое присутствие. Хотя… Я прислушался и, кажется, сумел различить в нескончаемом шуме дождя пьяное пение господина Спинотти. Хороший знак. Зараженный не смог бы так петь. Я поднялся на ноги и оглядел кухню. Пока я был здесь, никто ничего не тронул. Значит, ко мне не приближались. Верное решение. Наверняка инициатива господина Матисса. Разминая затекшие от лежания на полу суставы, я прошел по коридору до его комнаты. Постучал. Мне ответили не сразу.

-Это вы, доктор.

-Господин Матисс, я так рад вас слышать. Как вы чувствуете себя?

-Вполне прилично. Крови не было. Это же хорошо?

-Это очень хорошо. Если через сутки после контакта с зараженным не будет крови, значит, её не будет вообще. Вы здоровы.

-У госпожи Татьяны то же нет крови.

-Я рад это слышать.

-Мы можем открыть вам дверь.

-Не стоит этого делать, господин Матисс. Лучше обождите еще немного.

-Нет, доктор вы не понимаете. Я разобрал один ставень. Теперь я могу расшатать решетку и выломать несколько прутов. Вы понимаете, мы выберемся.

-Не раньше, чем я навещу господина Спинотти. А так же не наведаюсь к Генриху. Возможно, господин Спинотти здоров. Иначе он не был бы так пьян. А вот Генрих определенно нуждается в моих услугах.

-Хорошо, доктор, мы подождем. Мы можем подождать еще немного.

Я улыбался, когда стучал в дверь комнаты господина Спинотти. Человек, который пил всю ночь, не обрадуется такому стуку. И все же господин Спинотти удивил меня, его голос звучал практически идеально.

-Это вы, господин доктор?

-Как вы себя чувствуете, господин Спинотти?

-Крови не было, если вы об этом. А в остальном я бы сейчас с радостью съел бы один из этих ужасных кофейных плодов, которыми вас травят.

-Как мне ни жаль, но кофе в доме больше нет. Зато у господина Матисса есть хорошие новости. Зайдите к нему, когда я поднимусь на третий этаж. Мне нужно проведать Генриха.

Господин Спинотти мне не ответил.

Я думал о счастье. О том, что такое счастье. О том, как я покину дом, из которого я даже не мечтал выбраться живым. О том, что я не предал самого себя и нес успокоение для всех, кому оно было нужно. Все что мне оставалось – закончить все дела с Генрихом. Как можно более нежно. И этот проклятый дом меня отпустит.

Наверное, он захочет увидеть госпожу Александру в последний раз. Но не будет ли это слишком жестоко? Поднявшись по лестнице и оказавшись в коридоре третьего этажа, я привычно окинул взглядом коридор. Потом на всякий случай закрыл глаза. С человеческим глазом может всякое случиться. Галлюцинации ведь бывают и у вполне здоровых людей. Но нет. Я вновь открыл глаза. Дверь в комнату Генриха была распахнута, на полу в коридоре валялись обломки стула.

Я нашел Генриха в комнате госпожи Марины. Он стоял над пустой старухиной оболочкой и, глядя куда-то в пространство, вещал, ни к кому конкретно не обращаясь. Болезнь подействовала на него самым ужасным образом, затронув мозг. С моей точки зрения, с точки зрения врача, он, Генрих, уже не мог в полной мере считаться человеком полноценным. Теперь он был просто сломанной автоматической системой. И уже ничто в мире не могло заставить его замолчать.

-Она не могла пить. Она боялась умереть. У нее муж умер от алкоголя. А я дезертир. Она пригрозила, что сдаст на меня. Что меня повесят. Она не могла пить сама. Она заставила меня пить портвейн, а после каждой рюмки целовать её, чтобы она ощущала вкус. Как будто её целует покойный муж. Она хотела, чтобы я так делал каждую ночь. А потом она однажды не открыла дверь и велела убираться из дома. Она велела всем убираться. Но на улице тогда был патруль. А потом мародеры. Матисс прогнал их. Они не рискнули напасть из-за его ружья. Они не зашли в дом. Просто заколотили все окна что смогли, и привели вас. Чтобы вы разделили нашу судьбу. Но я не понимаю, почему вы? Старуха станцевала с феями, то есть она же была уже безумна. Я потворствовал её безумию из страха. Я убил свою невесту. Убил госпожу Татьяну. И господин Матисс и господин Спинотти не переживут этот день и эту ночь. Мы все станцуем с феями и эльфами. Но чем вы это заслужили?

Я больше не мог выслушивать эту исповедь. Я накрыл лицо Генриха обрывком простыни и, откинув его голову назад, порезал ему горло. И пусть он поблагодарит меня. Я мог бы запереть его наедине с этой болезнью в одной из опустевших комнат. Я мог бы это сделать. Я смаковал эту мысль и в этот момент меня скрутил приступ кашля. Я упал на колени, прижав руку ко рту, с ужасом чувствуя, как ладонь наполняется кровью, как кровь сочиться сквозь пальцы. Вот и все. Я вспомнил. Я пил портвейн со старухой. Наверное, из того же бокала что и Генрих. Сам поцеловал свою смерть. Я поднялся на ноги, доковылял до двери и захлопнул её, для верности привалившись к двери со своей стороны. Долго ждать мне не пришлось. По лестнице поднимались, я слышал голоса. В дверь постучали.

-Доктор?

-Да, господин Матисс?

-Все готово доктор. Решетка выломана, мы собрали вещи. Господину Спинотте не терпится оказаться на улице.

-Вам придется идти без меня, господин Матисс. Я тут… слегка закашлялся. Я не пойду с вами. Когда выберетесь из дома, держитесь по центру улицы, не подходите близко к домам, и не доверяйте ни патрулям, ни мародерам. Вам лучше добраться до гарнизона. Если у вас будет возможность, найдите доктора Парка. Расскажите ему про девушку, которая хотела, чтобы лебедя называли Мартин. И что одного из тех, кто заколотил этот дом, звали Генри. Расскажите ему все. Но осторожнее, вдруг он тоже замешан. Не рассказывайте ему ничего. Нет. Я не знаю. Я не хочу, чтобы вы подвергал себя опасности, господин Матисс. Идите, пожалуйста. Я заведу пластинку, вам нравиться «Тоска»? Я выпью портвейна. Выпью все, что найду в комнате у старухи. А потом я станцую с феями и эльфами. Господин Матисс?

Когда же он успел уйти? Выслушал ли он меня? По крайне мере теперь я уверен, что в доме никого нет. В подвале полно уксуса, его пары, смешанные с формалином наполнили собой весь подвал. У меня столько тряпок, сколько я смогу себе позволить. Я только поднесу спичку. И одним домом смерти будет меньше. И я окажусь в самом эпицентре раскаленного газового шара. Я умру, не как хотел умереть, но и не буду страдать от этой проклятой болезни.

И последнее. Я не верю, что феи и эльфы, эти кроткие, унаследуют землю. Землю унаследуют не те, кто бездумно чествует трупы и пляшет среди развалин.

Землю унаследуют те, кому хватит сил запалить спичку.