Я заперт внутри твоего разума. В коробке, изгрызенной ржавчиной. Здесь так тесно, что стены грозят сомкнуться и смешать нацарапанные на них слова. Буквы-букашки расползаются по клетке, кишат на стенах и на полу. А чернильных тараканов не раздавить. Когда пытаюсь поймать их и прочитать, меня тошнит. Так они бездарны. Но хуже всего, что «букашки» эти – мои.

Я пылью оседаю в углу и прячу голову в чернильных руках. Я больше не пишу – букашки сами рассыпаются по черепу и ползут ко мне. И собираются в слова. Но я боюсь прочитать. Боюсь, что они бездарны.

Раздается скрежет клыков: клетка открывает ржавую пасть. Ржавое всё здесь, особенно слова. Мне снова страшно. Страшно поднять голову и увидеть тебя. С пером и молотком.

Знакомые шаги – удары кнута по ушам. Это ты, ты, ты. Крадешься ко мне, ловя буквы костлявым пальцем. Словно хочешь знать, что я чувствовал, пока выцарапывал слова. Словно способен чувствовать.

Спасибо, что не читаешь вслух. Тогда бы я заткнул уши и начал кричать, чтобы не слышать своей бездарности.

Я перестаю скрывать, что слежу за тобой сквозь паутину волос, и поднимаю голову. Больно смотреть на тебя и видеть – себя. Слишком маленький, слишком длинноносый, пугающе рано седой.

Растягиваешь губы ухмылкой и бросаешь переписывать пальцем пустоту. За поясом у тебя... да, перо и молоток.

Поглаживаешь их, точно верных псов-убийц, и приближаешься. Дрожу, дрожу и не могу двинуться. Попробуй противиться себе самому.

Одно различие между нами – глаза. Твои – ржавчина, мои – чернила.

Нет, ты не брат-близнец, а моё больное эго.

Брат никогда бы не занёс над братом перо, готовясь вбить его ему в мозг.

В два раза длиннее обычного, оно вонзится в череп-чернильницу и дотянется до правового глаза, опустошит глазницу, и кончик пера станет змеиным зрачком. А чернильная капля – слезой.

Самое мерзкое, что стук молотка по перу – приятный.

Вот такой.

Тук.