Военком майор Коровяк, взял Шуркин паспорт, отдал ему приписное

свидетельство с повесткой и с интонацией сработавшей мышеловки долбанул:

-Завтра в восемь ноль ноль, с вещами, на сборный пункт Хованского

входа на ВДНХ...

Проводы склеились второпях - пригласил всех, кого смог встретить.

Водка Шурку не брала, видимо нервы не давали организму расслабиться.

На Хованке, перед воротами за которые уходили призывники, он напару с дядькой Володей заглотил из горлышка полбутылки пшеничной на посошок, расцеловал родных, друзей и даже мимоходом присосался к хорошенькой при-хорошенькой девчушке из чужой компании, которая с лукавой улыбкой сквозь слёзки верности прервала длительный поцелуй и мило икнув спросила,

- Ик, ты кто?

- Если бы не эта грёбаная армия, я бы тебе рассказал кто я, а так

на ближайшие два года, я твоя защита. А зовут меня Саня. А тебя как?

- Алёна.

- Ну, давай-бывай, Алёна! Не скучай...

И чугунные, с вензелями, литые ворота, за которые он шагнул, разделили

Шуркину жизнь на "ещё до армии" и на всю остальную.

Учинённый призывникам досмотр, а вернее отбор спиртного, прошёл дружно.

Всех погрузили в ПАЗик и привезли на городской сборный пункт, на Угрешке.

К тому времени шурку изрядно развезло и действительность стала уходить

из под ног...

На городской медкомиссии к раздетым призывникам подошёл военврач под

два метра ростом, гестаповского вида и спокойным, равнодушным голосом

серийного убийцы изрёк,

- Так, орлы, предупреждаю - у вас в заднице отсрочки не видно, как не

видно её в других ваших местах, остряков буду осматривать с пристрастием,

шибко борзых пошлю на клизму... А по-скольку в армии всё делается через

жопу, то данное место считается стратегически важным и обязательным к

предъявлению медицинской комиссии. И для вас, сынки, на ближайшие два

года армия и будет той самой родимой и стратегически важной жопой! Всем ясно?

Ясно было всем! Шибко борзых и остряков в этот раз не оказалось. Весь этот ритуал происходил в относительном молчании - так каратисты приветствуют сэнсэя с поклоном, только тут поклон делали к учителю спиной, с одновременным снятием трусов, и при этом раздвигая по его команде ягодицы, после чего у Родины пропадали последние сомнения в пригодности данных отроков к несению воинской повинности.

Учебка в Мышанке, что под Гомелем встретила по-матерински, матерно

то есть, и по-солдафонски неотёсанно грубо. Баня, переодевание в форму,

эскорт в казарму и прочие формальности заняли не так много времени,

И вообще, в армии всё происходит моментально-быстро, кроме срока службы.

После было торжественное представление комсостава, деление на батареи,

на взводы, взводов на отделения и, наконец всех передали в руки сержантам,

которые тут же предложили вешаться, так как им духам осталось трубить всего два года, а это ой как много.

Призыв! Одно слово - "призыв" должно звучать торжественно, с уважением,

по-партнёрски, по-семейному как-то, мол, Мать Родина призывает сынов

своих охранять её, лелеять и оберегать от всего пришлого, недоброго...

А тут...черте, мамаша чтоль подгуляла? Как-то всё рабовладельчески

грубо: А ну! Быстро! Пшооол! Сыняра. Салабон...

Разве можно называть порабощение призывом?

Каждое утро начиналось непривычно, но бодро. Звучала команда "Батарея,

подъём!", все вскакивали и через сорок пять секунд вставали в строй,

после выбегали на улицу и по-ротно мчались за ворота учебки, через пару

километров, на берегу речки-переплюйки всем разрешалось оправиться и

покурить 5 минут. Весь снег в районе двух вёрст был жёлтого, а если

солдатам давали свёклу, то и красно-бурого цвета. Нашатырный дух не

пропадал даже в сильные морозы. Ещё бы - изо дня в день, в любую погоду,

урла в пять тысяч здоровых, молодых особей, уписывала всю, прилегающую к

речке округу с постоянством хронического алкоголика.

Служба давалась Шурке легко, но не радостно. Физически он был крепок,

имел первый разряд по боксу, десятку бегал без труда, а уж на турнике

вытворял такое, что сержанты стыдливо отворачивались краснея, когда

он раз двадцать к ряду делал выход на две руки, не говоря уж о различных

выкрутасах...К еде был непривередлив, умел стирать, шить, гладить и,

вообще, к армии он готовился очень серьёзно, как все беспризорники или

пацаны из малоимущих семей.

Но душевно он был полностью подавлен. Отсутствие свободы, ограниченное

пространство, необходимость подчиняться, армейские жаргон и плоский юмор

делали своё мерзкое дело. А ещё там, в столице, осталась любимая красавица

Светка, друзья-закадыки, бабулька Степанида, что с шести лет замещала ему

мать-пьянотку...и вааще, через каких-то полтора года в Москве намечается

Олимпиада-80. И это уже было заметно, как у стройной девчонки поздняя беременность - на месте доходяжного стадиончика "Буревестник" на Проспекте Мира, подводятся под крышу два крытых огромных здания (это после назовут спорт-комплекс Олимпийский), В Лужниках и Крылатском кипит работа - праздника ещё не видно, но подготовка к нему идёт серьёзная...

И вся эта радость будет происходить без него? А ведь ему раньше казалось,

что без него Москва вообще не Москва, а так, захолустье и не более того.

А тут целая Олимпиада и без него - да, вы что, одурели там все...

Потихоньку армейское однообразие стало наводить на него тоску неминучую

и с этим надо было что-то делать. Решение пришло с неожиданной стороны.

Как-то, на вечерней поверке, шурка заметил, что прапор-старшина роты,

очень похож на Глиняного парня, персонажа одноимённой сказки, который

жрал всех подряд. Такой же кругломордый, как в детской книжке, с огромным ртом, мясистой нижней губой, смешными, похожими на вареники, толстенными ушами, мочки которых были выгнуты вперёд.

А что, подходящая кликуха - Глиняный парень, но длинная, а вот Гэ Пэ

потянет. На том и порешил. Настроение заметно улучшилось и тут его осенило.

Мысленно он стал представлять всех своих строгих командиров детишками

подготовительной группы детского садика. Рядил их в различные байковые и

фланелевые цветастые рубашечки и шортики на лямочках, с весёлыми ромашками, слониками и мишками на кармашках, напяливал им на головы несуразные чепчики и панамки, обувал в нелепые сандалики. В одну руку каждому из этих грозных фельдмаршалов он всучил непременно красного, карамельного петушка и в другую руку игрушку, согласно характера, должности, звания, и Шуркиного к нему отношения - кому юлу, кому свистульку, а кому пластмассовую сабельку (но сабельку, как поощрение, нужно было ещё постараться заслужить в Шуркиных глазах) И сразу армейская жизнь приобрела весёлый, даже гротескный вид и даже смысл.

Беспричинно для всех, он стал частенько улыбаться, особенно когда начальники объясняли что-то серьёзное. Им же невдомёк было, что перед Шуркой в данный момент стоит не грозный старшина-прапор с сержантами по обе стороны, а пестрая ватага чумазой шантрапы, напускающая на себя по-взрослому серьёзный вид и, между делом посвистывающая в дудки и свистульки, ковыряющая в носу, и вытирающая о фланелевые рукава текущие сопельки.

Реальность преобразилась. Служба стала не то что сносной, а даже, в

некоторой степени, интересной. Курс молодого бойца прошёл незаметно...

Присяга была до омерзительного нудной. Порывистый, морозный ветер глушил голоса курсантов, как пропагандистские глушилки гнобили Голос Америки, и уносил слова клятвы куда-то за ограду, в необъятные просторы Белорусии, что делало этот обряд таинством, и только ей одной, великой и могучей Родине, было известно, о чем божился на уставе перед ней каждый из этих, в гражданскую бытность, охламонов. Для военного - присяга, как для юноши - половая зрелость: ему присваивают звание рядового, выдают личное оружие и противогаз, обращаются к нему только по званию, а не как Бог на душу положит, а ещё после неё наступает полная...(нет, дорогие, не то, о чём говорил военврач), а моральная, дисциплинарная и, если надо, то и уголовная ответственность.