Я очень сильно закричать хочу. И мигом вопрос
уютной тишиной сползает к ногам моим: «Ты

это хочешь сделать для чего?» Потом петлей свернувшись,
ложится крик, как будто пес, у ног моих дрожащих.

Одевшись тишиной, в углу стою и ожидаю,
когда желание растает на губах моих,

искусанных сомненьем: прав иль не прав, в желанье этом
преодолеть всю тяжесть запрета тишины. Но я

не в состоянии ответить на вопрос, рожденный без
ответа. В пустыне времени меня никто не

слышит, ведь каждый к последней точке на листочке
бредет один, о кончик пониманья спотыкаясь

   и вечно просто и бессердечно теням каясь в том,
чего не совершал ни в снах, дышащих искаженьем;

ни наяву бессмысленности бытия; ни здесь
ни там! Ревёт и требует толпа, ну, как и всегда,

надлома и надрыва себе в увеселенье,
а на закуску бездушья своего - покаянья

и пониманья, которое тоской то ноет,
то скулит; то воет, то молчит, а то

прощенья просит у себя в каморке вечного
запрета всё ожидая в унылости зимы

осколков лета, которого, увы! не будут
никогда… В лесной глуши Вселенной без начала

и конца бредёт Скиталец от века в век. Кто он?
Ни дух, ни человек. Я замер и взор на воду

устремил… Не понимая страха своего, но
серость жизни свисала с потолка. И больше ничего.

Тут сердце, обретя свободу, вспорхнула куда-то вверх,
   в объятья Солнца, дарящего начало без конца…