Поезд дернулся, и остановился. «Вам выходить, молодой человек», - сказала пожилая проводница. – Поезд стоит всего десять минут, так что не задерживайтесь.» Я взял свой чемоданчик и вышел на станции небольшого старинного русского городка. Раннее осеннее утро. По полустанку бродяжничал ветер, разбрасывая прелые листья в разные стороны. Прохладный воздух бодрил и помогал бороться с сонливостью и усталостью, которая, как правило, преследует всех, кто в пути. Только 6 часов утра. Времени в запасе много, и я решил пройтись немного пешком, чтобы собрать мысли в одно целое и решить, как действовать дальше. За два дня, проведённых в дороге, чувство тревоги, которое меня мучило, немного притупилось. А сейчас оно вынырнуло из глубины подсознания и начало давить с нарастающей силой. Попутчики подобрались хорошие и, как правило, у каждого было что-то своё, наболевшее или радостное. Когда находишься в пути, любое общение помогает больше узнать, понять или приобрести. Всё зависит от того, как воспринимать информацию. Пробегающие мимо пейзажи пестротой красок настраивают на философскую волну, монотонный стук колёс придаёт мозгу работу к размышлениям. Но реальность, которая держит тебя в напряжении не даёт расслабится должным образом. За несколько дней до командировки меня вызвал начальник штаба и уж слишком елейным голосом сообщил, что я направляюсь в командировку. Новость, скажу, очень приятная, тем более, что неделю назад мы пришли из боевого похода. И дежурство было не без приключений, в том числе и трагических. И, конечно, хотелось отдохнуть. Но бегающие, не находящие себе места, глубоко посаженные глазки начальника, меня настораживали. И, насколько я знал, таким тоном с подчинёнными он говорил в том случае, если готовил что-то очень не приятное.

- Путь тебе, старший лейтенант, предстоит неблизкий, десять суток для поднятия боевого тонуса и расслабухи, - тем временем пел начальник штаба, - С командиром договорено. Ты у нас человек коммуникабельный, даже с пингвинами найдёшь общий язык. Так что тебе и карты в руки!

А вот что это за карты, я узнал только в последний момент. И где-то там, глубоко, в районе между душой и сердцем, что-то уж подозрительно защемило осознанное чувство не очень торжественной миссии.

Что самое интересное, командир тоже не распространялся по поводу моей поездки. И только мой земляк, работавший в штабе, шепнул мне, когда все документы были у меня на руках, что я должен сопровождать тело погибшего в походе матроса. Настроения у меня не добавилось, а что-то доказывать или опровергать не имело смысла. Единственное, чего я добился - выехать на день раньше, а матроса доставят на самолёте. Просто случилась оказия, что в этот город летел борт, и начальник штаба пошел мне навстречу. Теперь мне было понятно, почему я не получал ответа на мои вопросы куда и зачем.

Аэростаты фиолетовых туч висели в осеннем неприветливом небе, переплетённые тонкими нитями дождя.

Идти в военкомат не хотелось, но по-другому нельзя. Прошел только час, и я, спросив у случайного прохожего местонахождение комиссариата, решил немного посмотреть город.

Вековые добротные постройки перемежались с деревянными домами, которые несли на себе отпечаток той самой пресловутой старины, которая описывается в произведениях Пушкина и Достоевского. А вывески, которые сохранились до наших дней, только дополняли картину добротности и мещанства.

В военкомате я долго не задержался. На моё удивление военком был уже на месте. Посочувствовав и проинструктировав меня, он сообщил, когда прибудет «груз 200». На его немного одутловатом лице отразилась грусть и то неуловимое чувство скорби, о котором не говорят. Так ведут себя люди, не понаслышке знающие, что такое горечь потерь и боль невосполнимых утрат. Я всячески оттягивал время и тот момент, когда мне придётся стать вестником печали и горя.

Современные редуты многоэтажек нарушали своим однообразием и унынием общую картину города, который всем своим видом отторгал современный интерьер, который наступал и поглощал историю Российского государства. Одинаковые, словно братья-близнецы, бетонно-кирпичные уродцы с безликими глазницами окон как бы подтверждали свою силу перед тем великолепием узорчатости и лепнины, которая быстро и уверенно гасла на фоне дотообразных кубических изысканий двадцать первого, сумашедшего века. Дождь прекратился. В лужах плескались беззаботные воробьи .И скупые лучи октябрьского солнца отражались золотом на куполе древнего собора.

Я недолго искал адрес, по которому проживала семья погибшего. И через 15 минут стучал в калитку одноэтажного деревянного дома, который стоял в глубине двора и по всем приметам был старше меня лет на сто. На стук никто не отзывался, и я сам вошел внутрь. Высокое крыльцо в обрамлении резных перил и великолепие самого особняка навевало на мысль, что это родовое гнездо дворян или помещиков первой гильдии. Я не успел дотронутся до дверной рукояти, как дверь открылась и на пороге появилась высокая статная женщина, лет шестидесяти. Прическа, украшения, платье нетеперешнего покроя. И то, как она держала себя, натолкнуло меня на мысль, что вот такие вот дамы составляли костяк интеллигенции в конце девятнадцатого века.

- Что вам угодно? - спросила она приятным низким голосом.

Я представился. И как можно спокойнее, стараясь не выдавать своего волнения, начал говорить: «Ваш сын погиб …»

Самое ужасное, что человек лишился жизни совершенно случайно. По вине халатности того, кто просто выполнял свои обязанности спустя рукава. Хотя в данной ситуации можно было бы выразиться покрепче. Пока я говорил, Екатерина Александровна сидела молча и, не проронив ни единого слова, смотрела глубокими, цвета бирюзы, глазами в одну точку. А я говорил, что её сын погиб при исполнении воинского долга. А на душе было так противно и муторно, что я решил по приезду высказать всё, что я думаю по этому поводу. Это в дальнейшем я и сделал, что и повлияло, хоть и косвенно, на моё увольнение из рядов доблестного и краснознамённого.

- Чаю хотите? - вдруг спросила она.

Я немного растерялся.

- Не беспокойтесь, я всё понимаю. Я всё выдержу, я сильная. Надо пережить всё, чтобы понять...

Во всём её виде чувствовалась такая внутренняя сила и достоинство, что я не мог произнести ни слова. Я просто взял в свои ладони её сухощавую натруженную руку и поцеловал. Поцеловал так, как поцеловал бы руку своей мамы. Она плакала, но беззвучно. В её глазах можно было прочитать всё.

- От того, что будут литься слёзы, мне легче не станет, - произнесла она.

Но та боль, которая пронзила её сердце прямо на моих глазах, состарило её лет на 20, но не сломило. Я ожидал эмоционального всплеска, а увидел такой мощный порыв чувств и гармонии духа, что невольно вспомнил и жен декабристов, и женщин, защищавших родину, и тех, кто пережил блокаду и оккупацию во время Великой Отечественной войны. Кое-как справившись с собственным бессилием, от того, что ничего не могу сделать, я оставил документы и начал собираться.

- А чай? - спросила Екатерина Александровна.

- Спасибо, - ответил я и почувствовал, как тугой комок спазма подкатил к горлу, и предательски задрожал голос. Моё начальство обязало меня сказать траурную речь на похоронах, но я уже знал, что не смогу этого сделать. Я знаю, что такое смерть не по рассказам. Но чувствовать себя виноватым за чужие поступки и смотреть в глаза Матери! Это было выше моих человеческих возможностей!!!

Я попрощался и вышел. И вот только тогда я услышал надрывный, утробный плач, который вынимал всё изнутри, до последней молекулы. Она плакала навзрыд. Она держала себя в руках до последнего и не выдержала, когда осталась одна.

Я шел и не знал куда. В голове было пусто, как в пересохшем колодце. Хлынувший проливной ливень поливал землю слёзами тех, кто оплакивал погибших. Я не замечал дискомфорта от того, что промок. Я не чувствовал реальности происходящего. На душе было гнусно и мерзопакостно.

Я уехал на следующий день и прослужил еще год. Этот эпизод навсегда остался в моей памяти. И всякий раз, когда я сталкиваюсь с тем или иным безобразием, вспоминаю слова, сказанные Екатериной Александровной: «Для того, чтобы сохранить честь, не надо совершать подлости!»