Глава десятая

Брест-Литовск, конечно, не Бог весть какой пышный город, да и ярмарка продолжалась уже третий день и была уже не столь шумной и многоцветной, как в самом начале. Однако у деревенских жителей, привыкших к однообразию в своей лесной глуши, жизнь так бедна новыми впечатлениями, что у них разбежались глаза и от этого. Полотняные белые палатки, навесы, лотки, пронзительные голоса торговцев, выкликающих свой товар, от коней до дешевых сережек и пряжек, мычанье, блеянье, хрюканье, шипенье, клохтанье, самая разнообразная речь, слившаяся в единый гул, ежеминутные маленькие скандалы – ну как тут голове не пойти кругом!

Однако даже в этой толчее и суматохе многие обращали внимание на обтянутый суровой холстиной лоток, на котором лежали, растянувшись во всю длину, искусно вытканные яркие дзяги, выставляя напоказ сказочные узоры, из которых ни один не повторялся. Притом немало народу заглядывалось не так на эти прославленные изделия, как на чернобровую красавицу, державшую лоток на коленях. Вся в разноцветных бусах, в тонкой рубашке ослепительной белизны, оттенявшей теплый загар ее кожи, с перекинутой через плечо пышной косой цвета спелого каштана, украшенной темно-красной лентой, девушка явно смущалась устремленных на нее взглядов, то и дело отворачивалась от широких мужских улыбок, обращаясь то к щуплому суетливому старичку, то к чернявому хлопчику, стоявшему от нее по правую руку.

-Ай, гарна девка! Ай, что за девка! – слышалось отовсюду.

-И где они только водятся, такие! Немедля сватов зашлю!

-А губки-т, губки, ты глянь – ровно вишенки!

-Что, хочешь поцеловать? – поддел товарища статный молодец с лицом южанина, похожий на венгра или бессараба. – А вот не миновать тебе кулаков! – кивнул он на широкоплечего детину, что стоял за спиной у красавицы и грозно посматривал вокруг.

Леська меж тем заливалась густым вишневым румянцем и смущенно опускала тяжелые темные ресницы.

-Хорошо тут, правда? – говорил ей вполголоса Митрась. – Жаль только, отойти никуда нельзя, а то я бы тут все обегал! А тебе тут как – нравится?

-Нравится, - ответила она. – Красиво, занятно. Боязно только немного, - кивнула она в сторону скалящих зубы молодцов.

-а вам, охальники, все бы на чужих девок пялиться! – раздался у нее за спиной зычный Савкин голос. – Пришли торговать, так и торгуйте!

Дружки переглянулись, подмигнули один другому.

--А вот мы, хлопче, и в самом деле сторгуем у тебя дзяжек, - сказал один. – Да только пусть ваша краля своими белыми ручками сама нам подаст.

-Подай уж им! – неприветливо бросил Савел.

Леська подала им две дзяги, какие они выбрали – причем один из них незаметно пожал ей руку сухими горячими пальцами – а Савел деловито пересчитал деньги и ссыпал в мошну гремящую мелочь.

-Ну, будь здорова, девка, - улыбнулся ей на прощание «венгр». – Век тебя не забуду; дзяжку твою повяжу – про тебя вспомню.

-Ступай, ступай! – все так же неприветливо погнал его Савка.

Леська про себя едва не рассмеялась: уже не впервые ее нынче просят подать товар «своими белыми ручками», которые, впрочем, никогда не были особенно белыми. Она уже так устала сегодня от этого гвалта, ежеминутных толчков, и особенно от масляных взглядов молодых и даже не особо молодых мужчин, что проходили мимо и приценялись к товару.

Как ей сейчас хотелось домой, в свою тихую глухомань, где все с детства знакомо до последней веточки. Как она успела соскучиться по бабушке, по Ясю… И еще все время стояло перед глазами лицо Данилы – незабвенное, милое и… чужое. Он ведь так и не подошел к ней в день Троицы, ни единого слова не сказал ей, хотя он видел, как злобные девки остервенело пороли ее лозами, и у него на глазах лишилась она сознания. Наградил он ее, правда, несколькими долгими взглядами, но поди еще догадайся, что он хотел ими сказать…

Мимо проплыла шляхтянка в ярких ситцах, в бесчисленных оборках, с янтарями на белой шее.

И снова с сожалением вздохнула длымчанка: не к лицу были янтари этой пани, сосем не к лицу. Хоть и разряжена та шляхтянка была в пух и прах, да сама белесая, ровно с лица полиняла. И вспомнилось тут Леське, как однажды Владка Мулявина дала ей примерить свои янтарики. И белокурой Владке они шли на удивление, а уж о том, как преобразили янтари смуглую Леську, она могла судить лишь поп восхищенному аху, что вырвался из груди всех присутствующих. Кто-то поднес ей зеркальце, дали ей поглядеться. И самом деле, было тут с чего ахнуть! Разве могла даже надеяться эта черномазая голенастая подлетка, что так преобразят ее Владкины побрякушки, что так прелестно оттенят ее смуглую кожу, оденут золотой дымкой карие очи две янтарные нитки на шее, так зажгутся золотыми фонариками сережки под темными прядями волос? Оказавшийся тут же Янка, видя, с каким сожалением внимает она чужие прикрасы, тут же пообещал Леське при случае купить ей в Бресте таких янтарей, что все только ахнут!

Однако Савка, узнав об этом, хмуро бросил:

-Нечего! Надо будет – я сам куплю. Не бери у него ничего…

Она поняла, конечно, что он имел в виду, и едва не задохнулась от гнева, что вздумал родич клеветать на безвинного.

Да вот не довелось Ясю привезти подружке янтарей из Бреста. Сама она допрежь него в Брест попала. А Савка ей так и не купил ничего.

Тем временем все давно уже обратили внимание на стоявшего немного поодаль человека в рубахе с украинской вышивкой и по наружности типичного украинца. Был он среднего роста, сухощав и вертляв. Издали он мог даже сойти за юношу-подростка, но в том-то и дело, что только лишь издали. В действительности ему было, вероятно, лет около тридцати, или даже чуть больше. На его сухом костистом лице выделялись небольшие карие глаза, пристально и внимательно изучавшие девушку. Впрочем, в этом пытливом взгляде не было и тени сального цинизма или наглости; даже напротив, отчетливо сквозила в нем какая-то растерянность и даже робость.

Стоял он уже давно; близко не подходил, но и уходить прочь тоже не собирался. Глазки его без конца бегали с одного на другое, но всякий раз неизменно задерживались на Леське, и ее молодого родича это уже стало не на шутку бесить.

-Ну, что уставился? За погляд у нас деньги берут! – окликнул он. – Хочешь торговать – торгуй, а нет – проходи мимо!

И тут незнакомец набрался-таки смелости, подошел к девушке и, глядя ей в глаза, негромко спросил:

-Как же тебя звать-то, квиточка?

Ее ввел в растерянность не столько даже этот прямой и откровенный вопрос, сколько само его лицо и особенно улыбка, в которой внезапно открылось ей что-то странно знакомое и словно бы даже родное. И она тихо ответила, опустив ресницы:

-Алена…

-Алена! – вдруг просиял незнакомец. – Олеся, значит. А ты скажи мне, как батьку твоего звали? Часом, не Микифор?

-Микифор, - ответила она. – Откуда вы знаете?

Она теперь смотрела на него широко раскрытыми глазами, а незнакомец вдруг широко раскинул руки и потянулся было к ней, но тут его мощным тычком отпихнул Савка.

-Что ты все к девке лезешь! Твоя, что ли? А ну, проваливай своей дорогой, покуда рыло не своротил!

Однако незнакомец лишь отмахнулся от него, словно от назойливой мухи.

-Так то же брат мой родной! – радостно возвестил незнакомец. – Не обмануло, стало быть, сердце мое. Я же чую: свое в ней что-то родное… Так и вышло вот… Значит, ты дочка Микифора нашего? – снова обратился он к девушке. – А я, выходит, стрыйко твой, Онуфрий имя мое. А вы-то, диду, нешто не узнали меня?

Старик, похоже, тое давно заподозрил в нем какого-то родича мужа покойной Ганны, поскольку глядел на него слегка отчужденно, даже с оттенком какой-то скрытой враждебности. Он и обнялся-то с ним холодно, хоть и пытался делать вид, что рад встрече.

-Вишь ты… где встретиться довелось! – приговаривал Юстин, похлопывая по спине Онуфрия. – Погляжу хоть, каков ты есть теперь, родня моя непрошеная!

А тот все не сводил с Леськи светившихся глаз.

В них было мало внешнего сходства. У Онуфрия было сухое подвижное лицо с мелкими и острыми чертами, и даже глаза у них роднились лишь цветом ; если у девушки они медленно, по-воловьему двигались, порой затеняясь густыми ресницами, то у новоявленного родича быстро мелькали с одного на другое и словно бы даже рассыпали искры. И движения у него были под стать лицу – резкие и сухие.

И все же довольно было одного взгляда, чтобы понять, что и в самом деле течет в них единая кровь. Трудно было уловить, в чем это выражалось: может, в повороте головы, а может и еще в чем-то. Одно было несомненно: встретилась кровная родня, и вновь возродился отмерший было корень.

-А помните, дядя Ануфрий, как вы меня под самый сволок кидали? – вспомнила вдруг Леська.

-Надо же! Не забыла! – польщенно ахнул тот. – И как же ты помнишь, ты же под лавку пешком ходила, когда…

-Ну, пошли тары-бары! – проворчал Савка.

А дядька Онуфрий вдруг потемнел лицом.

-Я не хотел, чтобы Ганна тогда уезжала, - сказал он – И Олеся опять же… Кабы вы знали, как я тосковал по ней потом... Да кто меня спрашивал? Щенок тогда был, подлеток… Мать все пеняла ей, что беду в дом привела, ну просто съела совсем… Все ей, матери, покоя не давало, что Ганна без благословения отцовского замуж пошла, не по-людски. И за другое тоже все ее грызла: что девку привела, а не сына. Для нее ведь первое дело – род. А кто у нас рода основа – чоловик, муж. С девки-то, ясное дело, что толку – замуж выйдет, чужому роду продление даст. А тут еще старший сын, радость, надежа – и девку родил!

-Родила девку – родит и хлопца, - заметил Юстин.

-Так ведь не успела же, - вздохнул Онуфрий. – Они и пожили-то – всего ничего! Да только хотите верьте, хотите нет, а в последнее время она все больше ту девку поминать стала. Поглядеть бы, мол, хоть глазком, какова она теперь-то…

В конце концов Онуфрий устал ходить вокруг да около и спросил напрямую, хоть и прозвучала в его вопросе легкая робость:

-А может, и впрямь на обратной дороге завернете вы к нам, погостите денек-другой? Заодно и сынков моих повидаете, трое их у меня. Такие, право, бездельники – дня не проходит, чтобы друг дружке лба не расшибли! А еще дочка у меня есть, Юлька – та потише. Хотя тоже тем летом повадилась вишни в чужом саду воровать, а всего-то ей седьмой годок!

-Да мы бы, право, заехали, да только, поди, добираться долго до вас, - пробовал было отвертеться хитрый Юстин.

-Далеко? – изумился Онуфрий. – Да с берега село наше видать!

Леська даже и не знала, что ее отец был родом как раз из-под Бреста. Домашние не любили отцовскую родню, все не могли простить ей несчастья и ранней смерти дочери, а потому говорили о них крайне редко и всегда неодобрительно. Сами же Луценко больше чем за десять лет ни разу не вспомнили о девочке, да если бы они даже и предъявили свои права на нее, воинственные Галичи все равно нипочем бы ее не отдали. Сама Леська тоже вспоминала о них лишь изредка, когда говорила в ней лихая украинская кровь, и уж никак не ожидала встретить здесь, на ярмарке своего родственника.

Оказалось, что Онуфрий с семьей живет совсем близко, часах в трех вниз по Бугу, на правом его берегу. В город он пришел пешком – закупить мыла, соли, чая и кое-каких гостинцев жене и детишкам.

-Ну, добре, заедем погостим, коли уж так просишь, - согласился наконец дед.

Онуфрий, конечно, чувствовал скрытую враждебность свата и его сына, но он и не ждал ничего другого: за пятнадцать лет неприязнь между двумя семьями хоть и притупилась, но совсем не угасла. Эта неприязнь, кстати, была почти взаимной: и сам Онуфрий, и вся его родня тоже в свое время отговаривали Микифора от Ганны: коли, мол, противятся старики, так и набиваться нечего, добра все равно не выйдет. А потом, как отравилась вся семья грибами, после чего Микифор с отцом так и не встали, так мать все чаще стала поговаривать, что Ганна привела в дом беду, все чаще стала придираться к молодой невестке, вымещая на ней свое горе. В конце концов не вынесла Ганна, собрала свои пожитки, подхватила малолетнюю дочку – и словно бы в воду канула. Никто даже не думал ни разыскивать их, ни возвращать назад – ушла и ушла, ну и Христос с нею! Даже и вспоминали о ней нечасто.

Эти две семьи были словно двумя берегами, что, как поется в старинных песнях, никогда не сойдутся. И не сойтись бы им никогда, кабы не соединял их теперь хрупкий мостик – Леська И единственно ради нее терпел Онуфрий холодность и неприязнь стариков.

Сама же Леська, казалось ему, отнюдь не разделяла чувств людей, с которыми едва ли не с колыбели жила под одним кровом, дышала единым воздухом; напротив, даже отнеслась к нему с горячим интересом, словно обнаружила в этом нежданно объявившемся родиче безнадежно затерянный было исток.

-На так что, Олеся, нравится тебе Брест? – спрашивал он нее вечером.

-Нравится, - отвечала она. – Славный город, занятный. Только народ здесь чудной какой-то.

-И чем же он чудной? – спросил дядька Онуфрий.

-Да вот не поймешь их, право, ответила девушка. – Как приехали мы, так я еще и на берег сойти не успела – тут же какой-то начал из-за двери пальцем манить, да еще так при этом на меня смотрит, что того гляди, со всего города мухи слетятся…

-Ну чему же тут дивиться, ты же у нас красунечка, - улыбнулся дядька Онуфрий. – А тут у нас и впрямь хлопцы есть лихие, шляхтичи особенно.

-Да какая же я красунечка? – удивилась юная плутовка. – Черная вон вся, ровно арака! Вот поглядите!

Она подняла до локтей рукава сорочки и протянула ему руки – тонкие, хотя и успевшие слегка округлиться, они и в самом деле были покрыты густым, почти шоколадным загаром. Особенно темными были почему-то длинные пальцы, грациозно опущенные вниз. Но сами руки были маленькими и при этом очень изящной формы – не всякая шляхтянка могла такими похвастать.

-Меня на селе так и кличут: то чумой болотной, то пугалом черномазым, - закончила она с притворным расстройством.

-О, это они завидуют, - утешил ее Онуфрий. – Твердят вот, что девчата ваши дюже хороши, а увидишь такую вживе – и глянуть не на что: ни очей, ни бровей, один нос пупыркой да с конопухами! Ну а тут, в городе – совсем даже не то. Тут была бы девка собой хороша, а белянка она или чернавка, да хоть бы и рыжая! – ни хуже, ни лучше с того не станет.

Леська все шутливо отнекивалась, внутри себя, однако, польщенная. Она уже предвкушала, как будет теперь гордо ходить перед зловредными девчонками, выплывая перед ними белой лебедью. И снова напомнило сердце: «Вот так… Стало быть, не ошибся Данила, избрав меня…» Вспомнилось ей и то, что почти те же слова говорил ей и Ясь, но прежде она все думала, что он это из жалости, из желания приободрить, чтобы не считала она себя вовсе уж безнадежной дурнушкой.

До позднего вечера бродили они по немощеным улочкам. Было тихо. Едва вздыхал ветерок, от слабого его дуновения чуть подрагивало белье, сохнувшее на протянутых через весь двор веревках, и легонько колыхались занавески в открытых окнах – белые полотняные или пестрые ситцевые, а кое-где даже тюлевые или кружевные. Еще возились у плетней куры, не запертые на ночь; не смолкали еще разговоры, хотя звучали они теперь по-вечернему приглушенно.

-Тихо здесь, однако, - заметил Митрась.

Дядька Онуфрий шел между ним и Леськой, Савел с дедом чуть поотстали.

-В тихом омуте черти водятся, - мрачно отозвался хохол. – Знали бы вы, однако, что тут год назад творилось!

-Дюже страшно было? – с дрожью в голосе спросила Леська.

-Заварушка была изрядная, - ответил тот. – Да здесь еще, сказывают, не так все худо было. А вот Ковно, Вильно, Белосток – те едва ли не огнем полыхали, люди гутарят. Да и то – что тут творилось, подумать и то страх! Меня в ту пору в Бресте не случилось, а вот кум мой рассказывал: лютовали паны – сказать не в пору! Что волки, в стаи сбивались – кто с ружьем, кто с факелом, кто просто тебе с дубиной; горелку хлестали для куражу. Три дня суд городской осаждали, подпалить даже пытались, да благо он каменный. И все кричали, все ярились: «А ну убирайтесь в свою Москву, сукины москали!»

Ну да судейский – те отсиделись за крепкими стенами, а вот таким, как мы, людям, куда деваться? До виноватого дотянуться – тут у шляхты руки коротки, так они на мещан набросились. Только и слышно было: «Держи москаля!», «Бей Ваньку!» сколько народу побили попусту – страсть! А после уж и не разбирали даже – москаль, не москаль; не лях – стало быть, тот же москаль – бей Ваньку!

Я, право, и не жалел их потом, как солдаты наехали да повешали тех лихачей: сколько народу загубили безвинно! Теперь зато тихо стало, не смеют теперь паны гулевать, опасаются…

Леська, однако, долго после того не могла прогнать испуга, и всю дорогу до дому все жалась то к Савке, то к нежданному родичу; все-то ей блажилось, что вот сейчас из-за того угла повалит черна толпа разъяренных панов – кто с дубьем, кто с ружьем, кто с вилами… Брест теперь гнетуще давил на нее своей обманчивой тишиной, и она теперь стала жалеть, что приехала сюда, в этот город, о котором столько мечтала...

Но вот промелькнули звонкие, пестрые, разноцветные ярмарочные деньки, и пришло время ехать домой, и дядька Онуфрий напомнил старому Юстину, как тот обещался заехать к ним в гости.

И вот теперь лодка снова покачивалась на маленьких волнах, и вновь медленно плыли мимо зеленые берега. Брест-Литовск все удалялся, таял, казался все призрачнее в туманной дымке. Без сожаления расставалась Леська с эти тающим вдали городом.

Она сидела теперь неподвижно, сложив на коленях праздные руки, да и Митрасю тоже выпала передышка – вместо них на веслах сидел Онуфрий. Савка старался не казать виду, что недоволен, хотя про себя, несомненно, считал, что нечего младшим лениться и совсем уж не дело давать им потачки. Он даже пытался шутить, тем более, что и торг вышел удачным.

-Надо же, как расторговались! – дивился он. – И даже куделю Янкину как скоро сбыли! А я уж, право, думал – назад повезем…

-Неласковый что-то хлопец у вас, буковатый, - подал голос Онуфрий. – А детки-то ничего, приветливые.

-Бездельники они, - только и ответил Савел.

-А что у вас там за Янка? – спросил Онуфрий.

-Дядька мой, - ответил Митрась. – Я его дядей Ваней зову, потому как в Смоленске его повстречал, а тут его по-иному кличут: кто Янкой, кто Ясем.

Онуфрий по-прежнему чувствовал известную неловкость перед этими людьми. Многие годы они избегали иметь дело друг с другом, и теперь они по-прежнему оставались ему чужими – со своими думами, бедами и заботами, в которые отнюдь не считали нужным его посвящать. Онуфрий и не ждал от них особого доверия: кто он такой, в конце концов? Младший брат непрошеного зятя – и только.

Одного лишь не мог он понять. То, что старый Юстин при видимом дружелюбии хранит известную холодность – это ему было ясно. Старик считает, что Микифор погубил его дочь, и до сих пор не может простить сватье, что та почти что выгнала из дома Ганну с малолетней внучкой – ну что же тут поделаешь? Как ни горько, а старик прав. Но вот то, что Савка на каждом шагу тычет ему в нос, что знать его не желает, и что, будь его, Савкина, воля – плюнуть бы побрезговал в сторону Онуфрия – вот этого бедный хохол понять был не в силах. Кто он такой, этот Савка? Щенок, мальчишка, птенец неоперенный, а все пыжится, все в большого играет. Что ему сделал Онуфрий, чем перед ним провинился? Когда случилась эта история с Ганной, Савося еще пешком под стол ходил, что он может об этом знать, что может помнить? Да и сам Онуфрий тут был ни при чем: не он же Савкину сестру с пути сбивал…

Одно было горько Онуфрию: что оторвали от него эту милую девочку, в которой он с первого взгляда почуял родную кровь.

Но вот Леська вдруг оживилась, махнула рукой в сторону берега, и звонкий ее голос разнесся далеко вокруг:

-Вон хаты стоят, вижу! Подъезжаем, дядь Ануфрий? – она тоже произносила его имя на свой лад, слегка напирая на «а».

-Да, уже близенько, - ответил он.

Хаты тонули по самые кровли в темной зелени вишневых садов; вишни давно уронили вешний цвет, и теперь хозяева ждали богатого урожая. Вишни здесь росли повсюду – по всему селу, возле каждой хаты. Онуфрий успел рассказать, что вишня здесь, конечно же, не чета той, что на юге – крупной, сочной, сладкой – но все ж таки это вишня. А их селе, по неизъяснимому Божьему промыслу, вишня родит так, как нигде окрест.

-Кабы ты, Олеся, летом у нас побывала! – рассказывал он. Вишен столько высыпает – ветви едва не ломятся, листьев не видать, деревья ровно сплошь красным облиты… Хлопцы мои как на дерево влезут – так их оттуда и не согнать, ну просто там и живут, а потом ходят сплошь синие с ног до головы – и рты, и руки, все синее с тех вишен… А уж какие наши бабы с теми вишнями вареники делают – вот кабы и тебе отведать!

-Нечего! – буркнул Савел. – Перебьется!

-А ну тебя, право! – отмахнулся хохол без всякого почтения. – Надоел! Ну, где привалим, диду?

Лодку прибили к берегу, выволокли на песок, и Онуфрий повел их к своей хате.

-А хозяйка нас не погонит? – всю дорогу сомневался Митрась. – Мы ведь в гости не званы.

-Да не погонит, не бойся, - заверила Леська. – Хуторяне же не прогнали. Так ведь к тем мы и вовсе непрошеными свалились, ровно снег на голову, а тут сам хозяин в гости ведет.

По дороге им навстречу попалась довольно странная женщина, которая неведомо чем привлекла Леськино внимание: то ли не вполне обычной манерой поведения, то ли странно застывшим лицом и какими-то необъяснимо пустыми глазами, каких просто не бывает у здоровых людей. Женщина эта была рослая, крупная, но при этом худая, с большими загорелыми ногами, оставлявшими в пыли четкие следы. Густая масса длинных черных волос, толстых и совершенно прямых, беспорядочно распущенная, болталась вдоль тела. Лицо у нее было удлиненное, с крупными чертами и массивной нижней челюстью. Леська никак не могла понять, кто же она такая. Судя по ее лицу, она была не столь уж и юной – около тридцати, а судя по непокрытой голове и распущенным волосам – под венцом еще не стояла. Старая дева? Но и тем никак не потребно в этаком виде по селу разгуливать.

Однако всего хуже были именно эти глаза, снуло и равнодушно глядевшие в одну точку.

Леська проводила ее любопытным взглядом; Митрась тоже оглянулся.

-Да что вы глазеете, это наша Антося! – вполголоса пояснил Онуфрий. – Она дурочка.

То, что с этой Антосей не все ладно, Леська поняла уже и сама. За свою жизнь она видела лишь одного настоящего блажного – того самого Апанаса, от которого хлебнула столько горя. Но тот был злобного и паскудного нрава, а здесь была тихая женщина, почти такая же, как все люди – если, конечно, не слишком приглядываться.

Однако тут же ей пришлось позабыть и об этой Антосе, и о ее несчастье, и о том, что ее никто не взял замуж.

Навстречу им, выскочив словно из-под земли, бросились трое мальчишек от двенадцати до восьми лет, таких же темноволосых и с такими же подвижными лицами, как у дядьки Онуфрия. Мальчишки едва не сбили их с ног, однако увидев, что отец ведет с собой четырех незнакомых людей, остановились в растерянности – всклокоченные, исцарапанные.

-Мои три оглоеда, - отрекомендовал дядька Онуфрий, кивнув на них. – Вот вам Максимка, Юрка и Тараска.

При этом еще три оглоеда каким-то непостижимым образом оказались стоящими в ряд по росту, и все по очереди кинули головами – ну чисто благообразные мальчики из хорошей семьи.

-Я родню нашу в гости привез, - пояснил им Онуфрий. – Помните Олесю, дядьки Микифора дочку, я вам про нее сколько еще рассказывал! Так от она и приехала – вместе с дедом и вуйком .

Однако на Леську ребята лишь мельком глянули – видно, не вызвала она у них особого интереса. Зато Митрася они разглядывали долго и пристально, словно раздумывая, с какого бока оказался возле нее этот гарный хлопец. Наконец, Тараска, самый младший, прямо спросил у отца:

-Это брат ее, или кто?

И тут Леська, заметив, что Савка собирается что-то ответить, предостерегающе сверкнула на него глазами. Она опасалась, что он скажет, по своей манере, что-то вродее того:

«Да какой там брат – сирота безродный!»

Однако ничего подобного Савел, к ее облегчению, не сказал, а лишь, придирчиво оглядев мальчишку, лениво спросил:

-Ты где штаны порвал?

-А, пустяки! – отмахнулся тот. – За сук, верно, зацепился. Невелика беда!

-Это мы от кривого Петра ноги уносили, - пояснил Юрка.

-Ага! – поддержал его Тараска. – Он в нас поленьями швырял.

-Да вы, небось, опять дразнили его: кривой да кривой! – укорил отец. – Это старик у нас один есть, - пояснил он гостям. Кривой и злой, что черт. Через то, наверно, и злой, что кривой, хотя никто вам теперь и не скажет, что раньше с ним приключилось: окривел или озлился. Детей не выносит, особливо хлопце, хотя и девчат тоже. Юльку мою все грозится в мешок посадить да в Буге утопить, а то еще в мелкие шматки изрезать да в борщ накрошить. Живет один, бобылем, никто у нас его и знать не хочет. Ну, а мои сорванцы повадились его изводить: под окнами скачут, ругаются, да еще и песенки всякие про него складают.

-Господи Иисусе, да что же это у ас за село такое? – вновь выразил недовольство Савка. – То дурочка, теперь еще и кривой людоед! Куда вы нас завезли?

Он бы и еще продолжил, да только дед Юстин незаметно пихнул его под ребра – волей-неволей пришлось замолчать.

-Да, у нас не соскучишься, - согласился Онуфрий, решив не обращать более внимания на Савкины выпады. – А то еще этот самый Петро по всему селу растобарывал: «Женюсь, мол, на Антосе-дурочке!» Вот тут-то люди и насмеялись! Ну, говорят, валяй женись, самая вы друг дружке пара!

-Так отчего же не женился? – спросил Митрась.

-Да на кой он ей нужен, старый хрен! То ж и не мужик вовсе, а гриб трухлявый! Да притом и злой, что пес на цепи! На что ей такой, даже и дуре?

Онуфрий меж тем привел их к опрятной хатке, утопавшей в вишенье по самую кровлю. Навстречу им из хаты тут же вышли две женщины. Одна, помоложе, быстрыми шагами сбежала с крыльца и суетливо бросилась навстречу гостям. Другая, почти старуха, некоторое время оставалась еще на крыльце, с недоверием рассматривая прибывших, а затем не спеша сошла вниз и величаво направилась следом за молодой. Онуфрий представил вновь обретенную родню жене и матери, и Татьяна – так звали жену – тут же принялась тормошить и целовать Леську, хвалить нараспев ее брови и очи, и тут же вогнала девчонку в краску. Сама же Татьяна показалась ей довольно простенькой и не слишком интересной, да к тому же и суматошной, словно наседка. Куда как занятнее показалась ей сдержанная и даже суровая бабка Вера. Старуха была очень полна, однако при этом не производила впечатления ожиревшей, поскольку двигалась ловко, а тело ее было мускулистым и не колыхалось при каждом движении. У нее была ярко выраженная малороссийская наружность – видимо, она была уроженкой южных степей. У нее была очень смуглая, ставшая уже коричневой кожа полного, в мелких морщинках, лица и особенно загрубевших рук, соболиные брови, угольно-черные, с сединой, глянцевитые волосы, стянутые на затылке в тяжелый узел, покрытый белой намиткой. Однако более сего привлекали глаза; бывшие когда-то огромными, бархатно-черными, теперь слегка поблекшие, они все же сохранили прежнюю туманную дымку и смотрели порой загадочно, непроницаемо. Леська поневоле узнала эти взгляды – пристальные, тяжелые, временами даже пугающие. Вот оно, бабушкино наследство, доставлявшее внучке столько хлопот!

-Ну, подойди поближе, - заговорила старуха низким, глубоким голосом. – Дай хоть подивлюсь на тебя, какая ты стала! А ну поворотись!

Леська медленно повернулась вокруг себя.

-Тоща больно, - заметила бабка. – Не в нашу стать.

Но в общем, кажется, осталась довольна.

-Ой, а где же хлопчики ваши? – спохватилась вдруг Леська.

-Эка вспомнила! – засмеялся Онуфрий. – Уж усвистали давно. Ну, расшибет им теперь Петро головы! Ну, а Юлька дома? – спросил он у жены.

-Дома, где же ей и быть.

Леська увидела Юльку, едва их пригласили в дом. Это шестилетнее босоногое создание в полосатой линялой юбчонке сидело на лавке, подобрав под себя исцарапанные загорелые ноги, и держало на коленях пестрый тряпичный ворох. Услыхав шаги и незнакомые голоса, она взглянула на вошедших как-то по-птичьи беспокойно. Личико у нее было круглое, носик – пуговкой, а по бокам головы торчали две короткие коски, завязанные веревочками. Увидев незнакомых людей, малышка, видимо, тут же вспомнила о своих косицах и потеребила их рукой: видимо, ей казалось, что все вокруг только и любуются, что ее неотразимыми косами.

Леська улыбнулась: волосы у Юльки были еще слишком короткими, чтобы их заплетать, и большая их часть так и не попала в прическу и осталась на лбу и на затылке, завернувшись в тугие кудряшки.

-Первый раз заплели ее нынче, - пояснила бабка Вера. – Допрежь все стригли. А теперь вот говорю: будет ей болванкой ходить, пора косы заплетать, все ее подружки давно с косами ходят.

Леська присела на лавку возле Юльки; девочка поначалу стеснялась и все глядела на свои лоскутки, что держала на коленях, однако же красивая незнакомка улыбалась ей так приветливо, что Юлька в конце концов решилась:

-Нравятся тебе мои косы?

-Дюже нравятся, - ответила Леська. – Знатные косы.

-А они такими, как у тебя, вырастут?

-Вырастут, конечно. Подожди, дай только срок.

-А… а когда? – спросила Юлька.

-Да годочков через пять, а может, и раньше будут.

Юлька была озадачена и, кажется, немного разочарована. Ей, конечно же, не хотелось ждать так долго.

Волосы у нее были похожи на Леськины – такие же густые и чуть пружинистые, а вот глаза были совсем Татьянины, голубые.

-Ишь ты! Уж и сманила гостью! – усмехнулась бабка Вера, глядя на них.

-Погоди, Юлька! – снова засуетилась Татьяна. – Ты дай ей сперва оглядеться, покушать, потом будешь лоскутами да косами своими ее занимать! Гости, за стол! У нас галушки поспели!

Тут же явились на покрытом расшитой скатертью столе и галушки, и свежий каравай, и нежно-изумрудная лапеня со свежей лебедой и снытью, и холодный квас, а потом еще и янтарный мед в горшочке, и рассыпчатый творог, и темная тягучая пастила из своей же сливы, собранной с того самого дерева, что росло во дворе возле самой хаты и все норовило забраться ветвями в окно.

И, конечно, тут же явились невесть откуда и пропавшие было хлопцы. Они успели уже столковаться с Митрасем, и теперь все вместе о чем-то шептались на дальнем конце стола.

-Никак, снова на Буг собираются, - шепнула Юлька. – Купаться да русалок караулить.

-Русалок? – удивилась Леська.

-Ага. Третьего дня тоже ночью на Буг ходили, а меня не взяли, - пожаловалась Юлька. – Говорят – мала еще, да и вообще с девчонок толку мало.

-Вот и нечего тебе там делать – ночью на Буге! – заявила, услышав, Татьяна. – Придумала тоже!

-Ну и как – видали хлопцы русалок? – все допытывалась Леська.

-Не знаю, они говорить не хотят. Да только сдается мне, что никого они не видали, бо вернулись дюже сердитые и мокрые.

-Так вот оно что! – вступил в беседу дед. – Стало быть, у вас и русалки водятся?

-Водятся, отчего же им не водиться? – засмеялся хозяин. – Мои-то неслухи все на реку вон бегают, все надеются укараулить. Да только моим-то водяницы не вдруг покажутся, а вот кой-кто у нас на селе точно их видел.

-Ну и что, каковы они? – жадно спросила Леська.

-Ну а кто ж их знает? Девки и девки, что там смотреть! Да и что такое водяница? Была обычная девка, да вот сдуру в омут кинулась. Так ты сама посуди: нешто она там, в омуте, другой станет?

За обедом сидели долго, а Юльке, видимо, страсть как хотелось поговорить с гостьей, и потому она все ерзала да вертелась, пока мать не пригрозила ей ложкой.

-А я-то гляжу, и девчата наши уж спелись, не только хлопцы, - ехидно заметил дед.

-Отчего бы им и не спеться? – пожал плечами Савел. – Подружку тоже себе нашла!

Наконец обед кончился, все поднялись из-за стола, и Татьяна стала собирать посуду. Тогда маленькая Юлька взяла гостью за локоть и настойчиво потянула ее во двор. Леська послушно сбежала с крыльца следом за Юлькой, а та потянула ее в укромный закуток меж сараем и хлевом.

-Я бы тоже пошла на Буг – русалок стеречь, - вздохнула Юлька, когда они остались совсем одни. – Да только боюсь я одна!

Леська засмеялась в ответ и прижала малышку к себе, провела рукой по ее теплым кудряшкам.

-Ну и хитра же ты, однако! Хочешь, небось, чтобы и я с тобой на Буг пошла, да?

Юлька молча кивнула.

-Ну так и сходим, я и сама не прочь. Нынче же ночью и сходим с тобой на Буг. Ты только будни меня ночью, не то я сама не проснусь.

-Ладно.

Из хаты послышался смех и гул голосов.

-Нынче, верно, долго не заснут, - задумчиво протянула Леська. До полуночи, поди, беготня не уляжется.

-А они и не покажутся до полуночи, - отозвалась Юлька.

-Савка скоро у нас засыпает, - продолжала Леська. – За день намается – так ночью из пушки его не разбудишь! Дед, конечно, кряхтеть будет едва ли не до утра, но он-то, думаю, ничего – не помешает.

Юлька было притихла, а потом вдруг весело встрепенулась, вскинула озорные глазенки.

-Придумала! – радостно возвестила она. – Я попрошу мамку, чтобы отпустила нас с тобой на сеновал! А уж оттуда-то мы запросто выберемся, никто не услышит! Ловко я придумала, правда?

-Ловко, - ответила та.

Леська сама себе дивилась, как же скоро она сошлась с этой крохой. Мальчишки ей не то чтобы не приглянулись, но как-то совсем ее не занимали. Были они озорны, непоседливы, все им нужно было куда-то бежать, куда-то нестись сломя голову. И все-то им не жилось, как другим людям, без того, чтобы устроить какую-нибудь очередную выходку – к тому же, далеко не всегда остроумную, а подчас так просто опасную. Леська теперь волей-неволей начинала понимать кривого Петра, что так на них окрысился. Ну скажите на милость, о чем они думали, когда привязывали к пеньковой веревке березовое полено и пристраивали эту самую веревку наверху Петровой двери, так, что при любом толчке изнутри полено отлетало назад и метило в лоб всякому, кто неосторожно высовывался за дверь. Ей-Богу, так ведь и убить недолго!

Да к тому же и к самой Леське они были настроены не слишком-то дружелюбно.

-Дохлятина! – выразил насмешник Юрка общее мнение. – Как все девчонки.

А вот Юлька вдруг вызвала у нее горячую нежность, и ее нехитрые детские тайны и горести вовсе не казались ей скучными. А Леська, в свою очередь, рассказала ей и о Дегтярном камне, таящемся в потаенной глубине заповедных чащоб, и о праматери Елене, укрытой водами Буга от злых татаровей. Юлька слушала с замиранием сердца и все крепче прижималась к старшей подруге. Как всякий ребенок, она всей душой верила в достоверность этих рассказов, и притом совершенно не брала в расчет, что случилось все это очень давно, в незапамятную пору. Она еще не видела грани между нынешним и давно минувшим; ей казалось, что такая же дивная история может случиться и с ней.

Усомнилась Юлька один лишь раз, в том месте, рассказа о праматери Елене, где расступались воды Буга и смыкались над головой девушки, спасая ее от подлых татар. Юльке еще ни разу не приходилось видеть, чтобы Буг хоть чуточку расступился.

-Лесю, - спросила она тихо, - а точно ли это был наш Буг – или, может, другой какой?

-Наш, конечно, - ответила Леська. – А то какой же еще?

-А вот бабка моя говорит, будто есть еще другой Буг, да не здесь, далеко.

-Может, и есть, я тоже что-то про то слыхала, - ответила Леська. – Да только Елену наш Буг укрыл, а не тот, дальний.

А потом вдруг отчего-то рассказала про Яся: какой он добрый, как любит и ее, и Митрасика, как прежде любовалось на него все село – таким был красавцем. И при том ничуть не гордился, всех ребятишек возил на плечах, всем хлопчикам вырезал лодочки из щепок, а девчонкам – сережки из вишневых косточек.

-Да он и теперь такой же, - продолжала она с нежность в голосе. – Такой же добрый, и деток так же любит, и собой все так же хорош – для тех, кто разумеет, конечно. Хворает вот только теперь; тяжко ему.

-А меня на плечах прокатит? – спросила Юлька.

-Беспременно прокатит. Ты только в гости к нам приезжай поскорей.

На ночь их и в самом деле устроили на сеновале. Татьяна даже не подумала возражать по этому поводу, только жалостно вздохнула над Леськой:

-Ах, дивчиночка моя горькая! Душно тебе в хате ночью, да?

Савка, разумеется, что-то поворчал на сей счет, нуда кто его спрашивал: со своим уставом в чужой монастырь не ходят, где хозяева велят спать, там и ладно. Их с дедом устроили в клети наверху, а Леська с Юлькой отправились на сеновал, и там же пристроились все трое хозяйских мальчишек и Митрась. Юлька было встревожилась, что они, верно, тоже ночью на Буг мостятся.

-Ну, все пропало! – огорченно вздохнула малышка. – Теперь они нам всех водяниц распугают.

Однако же не судьба была хлопцам в эту ночь пугать водяниц; набегавшись за день, они спали таким крепким сном, что упади им на головы небо со звездами – и то бы не проснулись!

А вот Леське пришлось среди ночи проснуться, почуяв, что кто-то вежливо, но настойчиво трясет ее за руку. Она завозилась на сбитом сене, нехотя продрала глаза и что-то сонно пробормотала.

-Вставай, Лесю, вставай же скорей! – торопила ее шепотом Юлька.

-Это куда же? – не поняла она назад.

-Да русалок глядеть, нешто забыла?

-Ах, русалок! Ну да, я и забыла совсем! Ну, давай выбираться потихонечку, чтобы только хлопцев нам не разбудить…

_Да ну, их теперь и не разбудишь! – заверила шепотом Юлька. – Крепко спят. Пошли!

С вечера выпала роса; воздух был зябким и влажным, и ветви вишен, отяжелевшие от росы, которой был теперь покрыт каждый листочек, словно провисли под тяжестью этой влаги.

Девочки постояли немного возле сарая; Юлька, которую успела уже пробрать ночная прохлада, доверчиво прижалась к подруге, и та закутала ее своим платком, наброшенным на плечи.

-Ну что, идем? – шепнула наконец Леська.

-Идем, - кивнула маленькая.

Они выскользнули в калитку одна за другой. В отдалении жемчужно-голубым серебром переливалась река. Однако, чтобы выйти на берег, нужно было сперва миновать заливной луг, также весь окутанный холодной росой.

Пока пробирались через высокие травы, обе промокли насквозь; набрякшие от росы подолы липли к ногам, мешая идти.

-Тебе еще хорошо, ты только до колен вымокла, - пожаловалась Юлька. – А я-то вся, до нитки!

Но вот уже Буг открылся перед ними во всей своей красоте и сиянии, которое щедро разливала луна – хоть и подернутая легким туманом, но все же яркая, полная, словно чудесная голубая жемчужина.

Что-то непременно должно было случиться в эту ночь – что-то необычайное, удивительное. Леська теперь не помышляла уже ни о русалках, ни о прочих духах – и без того вдруг наполнило ее душу тревожно-радостное волнение. Ко всему прочему еще и вспомнилось, что именно эту картину видела она во сне прошлым летом – голубую, жемчужно-мерцающую реку в лунных скользящих бликах, в обрамлении пушистых ветел, склонивших ветви над самой водой. Недоставало одной лишь лодки с плывущим в ней незнакомцем – той самой дивной лодки, что не оставляет следа на воде.

И вдруг совсем уже закоченевшая Юлька вскрикнула и затеребила ее за локоть:

-Лесю, гляди – вон, вон!

Леська глянула в сторону дальней излучины – и ахнула, глазам своим не поверив: прямо к ним, вниз по течению и в самом деле бесшумно скользила лодка! Безусловно, она оставляла за собой след и, конечно же, не светилась, как та, что пригрезилась ей когда-то. Это была самая обыкновенная черная лодка-долбленка, из тех, что сотнями плавают по Бугу. Но на борту этой лодки Леська и в самом деле разглядела женскую фигуру в белой одежде, с распущенными темными косами. Она не гребла; течение само несло ее вдоль берега.

По преданиям, русалки частенько путают рыбачьи сети, срывают плотины и особенно любят кататься на позабытых лодках, расчесывая при этом свои длинные мокрые косы.

Эта не было похоже, чтобы чесала волосы; она просто сидела, грациозно опираясь рукой о борт, и Леська невольно залюбовалась ею, смутно пожелав оказаться на ее месте: чтобы вот так же неспешно плыла она вниз по Бугу, так же красиво опираясь рукой о борт, а кто-то с берега любовался бы ею...

На повороте лодку прибило к противоположному берегу. Женщина в ней поднялась, плавным движением соскользнула в воду и неспешными гребками поплыла через Буг. Девочки наблюдали за ней с тревогой и любопытством, однако им не пришло в голову, что плыть слишком далеко, а вода не столь уж и теплая: ведь русалки не могут утонуть и не чувствуют холода.

А русалка между тем вышла из воды совсем близко от них – высокая, в одной длинной белой рубахе, облепившей тело – далеко не такое красивое, каким казалось издали, одновременно громоздкое и худощавое, с повисшими грудями, как два полупустых мешочка. Длинные черные волосы прядями пристали к рубахе.

Одним словом, Леська едва не выругалась, признав в своей таинственной нимфе давешнюю дурочку Антосю.

–Ладно, пойдем уж обратно, - сказала она явно разочарованной малышке. – Все равно они уже не покажутся: рассвет близко.

Огорченные, усталые и промокшие, вернулись они на свои места.

А Юлька, перед тем, как заснуть, успела все же подумать: может ли дурочка быть одновременно русалкой? И может ли, со своей стороны, русалка принять облик дурочки? Наверное, может; а не то слишком уж досадно, что они полночи напрасно промерзли на берегу…

Наутро Леську разбудило вовсе не звяканье ведер и не мычание недоенных коров, а громкий и недовольный Савкин голос:

-А ну вставай, слышишь, нет? Ишь, развалилась; думает, коли в гостях, так все можно!

-Да ну, хай еще поспят, - послышался в ответ Татьянин голос. – Умаялись ведь вчера.

-Я вот им дам – умаялись! – не уступал Савка. – Уж вы-то мне поверьте, хозяйка, я мою девку знаю: коли ей волю дать, так она за день целый с перины не встанет, а коли и встанет, так лишь затем, чтоб перед хлопцами подолом повертеть!

Леська возмущенно тряхнула головой, и сон сразу пропал.

Савка стоял над самой ее головой; рядом с ним Татьяна придерживала его за локоть – видимо, чтобы не слишком буйствовал. Митрась и хозяйские дети тоже были все на ногах. Ей сразу стало до того стыдно, что она одна такая засоня, что даже на Савку перестала сердиться за его несправедливый наговор. Он и вообще никогда не упускал случая осрамить ее перед чужими людьми, а теперь как раз и вышло, что он со всех сторон прав.

-Собирайся, ехать пора! – бросил он ей уже без прежней злобы.

Хозяева все же не отпустили их до завтрака. На стол опять подали свежий творог, и яичницу с колбасой, а потом, на заедку – все ту же сливовую пастилу, что так понравилась Леське.

За столом хозяева и гости громко смеялись, обсуждая ночное происшествие: очевидно, кто-то из детей успел-таки наболтать старшим. Леська подозревала, что это меньшой хозяйский сын Тараска, который вчера ночью вовсе даже не спал, а только щурил глаза.

-Ну что, повидали водяниц? – хохотал Онуфрий. – Да и чем Антося наша не водяница? Благо, давешним летом едва не потонула: в сетях запуталась!

-Вот только лишь оттого, что в сетях запуталась, - вторила ему Татьяна - Она же плавает – что твоя щука! Вот, ей-Богу, ни в жисть не видала, чтобы девка так плавала!

Леська промолчала. Она и сама плавала весьма даже неплохо, и пересечь Буг для нее тоже большого труда бы не составило. Но ведь вода еще не прогрелась…

После завтрака – хочешь не хочешь – и в самом деле нужно было собираться домой. Леська видела, что дед обеспокоен: ведь никто не предупредил бабушку, что они задержатся у хохляцкой родни еще на целые сутки, и теперь она, должно быть, места себе не находит: куда подевались? И Митрась тоже спешил домой: ему не терпелось поскорее увидеть своего ненаглядного дядю Ваню и, главное, поскорее избавиться от бесконечных Савкиных окриков.

А вот Юлька сильно горевала, как пришло время им расставаться. Леська сама чуть не расплакалась, когда малышка обхватила ее за шею ручонками, уткнувшись ей в грудь мокрым и горячим от слез лицом.

-Лесю, родненькая, не уезжай!

-Надо, Юлечко, что поделаешь! Надо мне ехать! – отвечала Леська. Ну да не навек же мы с тобой расстаемся; свидимся, не раз еще свидимся… ты к нам приедешь, и я, дай-то Бог, до вас еще выберусь…

На этих ее словах Савел, которого и без того стало уже не на шутку сердить это затянувшееся прощание, больно ухватил ее за руку выше локтя и толкнул к лодке:

-А ну, хватит выть! – приказал он. – Живо садись и поехали, ну!

Никогда не простит ему Леська этого рывка. И еще тех недобрых слов, сказанных им уже на реке, когда лодка медленно двинулась вниз по течению, а Юлька побежала следом за нею по берегу. Леська тогда сдернула с головы белый платочек и широко замахала им по ветру.

-Ишь, прикипела! – прошипел тогда Савка. – Ну что они тебе за родня, скажи ты мне! Не растили, не кормили, за столько годов ни разу не вспомнили! Мы ведь, мы тебя на ноги поднимали, слышишь, ты, тварь неблагодарная? А ей теперь, извольте видеть, те хохлы дороже!

Он еще долго бы распинался, но тут дед Юстин коротко и сухо, с непривычной для него твердостью, приказал сыну умолкнуть, и Савка, на удивление, его послушал. Больше того, до самого дома он вел себя на удивление тихо, но обидные его слова засели в Леськиной душе, как заноза.