Глава пятая

О том, что Настя-солдатка ждет ребенка, знала уже вся Длымь, до последнего ползунка-младенца. Углядеть было нетрудно: она ходила уже на шестом месяце, и с каждым днем «грех» выпирал все отчетливее, неумолимо раздвигая складки одежды, которыми Настя все еще отчаянно пыталась его укрыть. Саама она вся огрузла, стала рыхлой, неповоротливой, лицом подурнела, пожелтела, а под глазами залегли пухлые, нездоровой зелени, полукружия.

Да и без того соседи давно заметили, что Настка как-то странно притихла. Прежде, бывало, вечерами в ее хате досветла огонь горит, стук, звон, пьяные песни… А теперь всем прежним гостям – от ворот поворот! И горит себе вечерами огонечек мирно, и не слыхать более разгульных песен, и не мелькают в окнах черные силуэты.

Навострили уши бабы-соседки: с чего бы вдруг такая перемена? Нет, что-то тут не так…

Пробовали к ней и в оконце подглядывать, что она делает – да только ничего любопытного так и не увидели. Все сидит за своей самопрялкой на лавке, все нитку суровую тянет – или, что паучиха, за кроснами. Шевелит губами – видно, поет тоскливую песню о вдовьей доле под мерный стук челнока.

Потом все чаще стала собирать у себя девчат да молодиц на вечерки – не иначе, чтобы людям глаза отвести. А может, чтобы не так ей было тоскливо и страшно одной долгими зимними вечерами – кто ее знает!

А на вечерки к ней шли охотно: хата у нее просторная, Настя сама бездетная, под ногами никто не путается – разве что кошка... И снова стало навещать веселье Настину хату, да только не прежнее, хмельное да угарное, а звонкое, чистое, молодое – сердце радуется. Вслед за девчатами ведь и хлопцы приходили – со скрипками, жалейками, дудами-волынками. И плясали под музыку, и байки всякие рассказывали: то смешные, то страшные – душа в пятки уходит!..

Да только бабы на вечерках все на нее косились да подмечали, что она каждый раз подрубает неизменные длинные полотна, подозрительно похожие на свивальники, а сколько она их уже понашила – со счета сбились!

И вот стали тетки все это подмечать да промеж собой судачить. Уж как пошло Насточку спереди распирать – тут уж все стало ясно! И поползли по селу поганые разговорчики, что-де Настка «догулялась, стерва!» Особенно старались те, чьи мужья к Насте по временам захаживали, а таких по всей Длыми набралось не так уж и мало. И тетки вовсю старались: друг дружку подталкивали, одна на другую кивали да все подсчитывали, с какого именно дня беременна Настя, и чей любезный муженек в ту злосчастную ночь не ночевал дома.

А впрочем, грех было сказать, чтобы Настю как-то особо травили. Случись такая история с девушкой – ей пришлось бы ой куда как хуже от всех этих ревнительниц чистоты и целомудрия! А солдатка гулящая – да что с нее взять? Давно все знали, что этим кончится, оттого и приняли более или менее спокойно.

Зося Мулявина свое слово сдержала: она за все это время не то что никому не обмолвилась, а словно бы даже и сама позабыла. И даже потом, когда Настина беременность уже ни для кого не была тайной, Зося ни с кем это не обсуждала, не шепталась у Насти за спиной, словно все это ее никак не касалось. Все это понимали: Зося и сама ожидала первенца, а в таком положении будущей матери пристало быть сдержанной.

Вместе с тем Зося никогда не забывала приветливо кивнуть Насте при встрече.

А в понедельник после пасхи нежданно заскочила в Настину хату Леська Галичева, принеся с собою пряный дух весны, проталин, подопревшего навоза. Улыбнулась ей по-весеннему сияющими глазами – словно солнышко засветило в окошке – и протянула Насте завернутый в чистый платок ломоть пасхальной бабы – румяный, душистый, с черно-лиловыми глазками изюма в желтой мякоти и с белой сахарной поливой наверху.

Но и она при этом как-то странно скосилась на округлившийся Настин живот. И хотя в этом взгляде было больше сочувствия и вовсе не было злорадной насмешки, но бедной женщине, измученной сальными намеками и поганым шепотом у себя за спиной, все равно стало не по себе. Знала солдатка, о ком подумала эта наивная девочка, взглянув на ее оттопыренный горбом передник. Да только Леся, видно, не знала, что ни в чем не виноват перед бедной гулящей солдаткой этот молодец.

-Вот спасибо! – сказала Настя вслух. – Ах, красота какая! Недаром ваши бабы нааа все село славятся!

-И вам спасибо на добром слове, - улыбнулась в ответ Леська. А вот еще коринки – хотите?

Леська сунула руку в карман и насыпала Насте в ладонь щепотку коринок – мелкого сизого изюма.

-И за это спасибо, - кивнула хозяйка. – А тебя бабка не заругает, что ты изюм из дому таскаешь? Она ведь недешево стоит, коринка-то…

-Да это не из дома, не бойтесь! – заверила Леська. – Это Данила нынче принес – целый кулек! Девчат наших угостил, и мне досталось немножко…

-То-то я погляжу: тебе досталось немножко, а и для меня хватило.

Леська в ответ счастливо засмеялась, как будто бы Настя сказала что-то такое, что ей очень приятно было услышать.

Данилу Леська не видела с того самого дня, как рассталась с ним на берегу бушующей реки, когда он ушел от нее, сердитый и разобиженный, и ей казалось, что никогда он к ней больше близко не подойдет, никогда и словечка не скажет. Она упорно гнала из памяти стыдные, неприятные подробности этой встречи, но самого Данилу забыть не желала, и несмотря ни на что ждала встречи с ним в приходской церкви в Страстную субботу и потом, в Христово воскресенье. Ей мечталось, как вместе отстоят они службу, и как он коснется губами ее щек со словами: «Христос воскрес». Она знала, конечно, что этому никак не бывать, что такое попросту невозможно – и все же ей до боли, до головокружения этого хотелось…

Чудес не бывает: не могло сбыться, и не сбылось. В церкви на пасху они, конечно, увиделись, но Данила стоял далеко и в окружении своего почтенного и многолюдного семейства, которое Леська почему-то всегда упускала из внимания. Ни о каком «Христос воскрес» и касании губами щек, разумеется, не могло быть и речи; он и взглянуть-то на нее не смел лишний раз, и она даже не смогла понять: сердится ли он на нее или уже простил.

До самого вечера стояло у нее перед глазами его отчужденное лицо и тускло-прозрачные глаза, ничуть не потеплевшие с той поры.

Однако же на другой день он явился-таки в Длымь, хотя, пожалуй, лучше бы и не являлся.

Шла она с утра по воду – и не шла, а скорее бежала, раскачивая пустыми ведрами, радуясь весеннему солнышку и досадуя на толстые онучи и тяжелый зипун на плечах. Вот так она бежала, бежала, да чуть было не пронеслась мимо веселой компании, что удобно расположилась на завалинке одной из хат. Соседские девчата сгрудились вокруг какого-то хлопца, который им, видимо, оживленно что-то рассказывал. Леська не могла его видеть: сидевшего на завалинке совершенно заслонили девичьи спины и шерстяные платки. Две-три девушки, румяные от смущения, сидели на завалинке возле него, кокетливо посмеиваясь. Все они что-то держали в горсти и ели – кто слизывал прямо с ладони, кто деликатно брал по крошечке и подносил к грациозно раскрывавшемуся алому ротику.

Леська и вовсе пробежала бы мимо, но ее вдруг окликнул Михал Горбыль, стоявший тут же:

-Эй, кветка! Куда ж ты так торопишься? Постой, погоди! А то у тебя и волосья все растрепались – ну чисто ведьма на помеле!

Девчонки на завалинке вразнобой захихикали, а Леська помчалась было дальше: она не любила этого ехидного насмешника, всегда готового подтрунить наад младшими, в том числе и над собственным братишкой.

Но тут ее чистым высоким голосом окликнула Виринка:

-Лесю, Лесю, иди сюда скорей! Тут коринками угощают!

Виринке, как и Леське, только еще предстояло войти в девичий круг. Виринка была старше всего на два месяца, и на Троицу предполагалось принять их вместе. Но такая уж она была неприметная беляночка, веселая щебетунья, и так ловко и гладко сумела втереться в компанию взрослых девушек, что никто и не заметил сразу, как онаа заняла в ней свое местечко: сперва с краешку, а там и поближе к середке.

Да когда и заметили – просто рукой махнули: пускай себе сидит! Никому она не мешала, никому не леденила сердца тяжелыми мрачными взглядами, а потому и не выпало на ее долю столько насмешек и недобрых слов, сколько досталось ее темноглазой подружке.

И вот, ободренная ее зовом, Леська направилась было к этой теплой компании, но тут немного подалась в сторону одна из девушек – и она оробела, отступила.

Прямо перед ней сидел на завалинке Данила Вяль в своей бекеше, расшитой красными шнурами. У него немного отросли волосы, и теперь крупными завитками выбегали на лоб из-под шапки-кучмы, тугими прядями спускались на шею.

Но взглянул он на нее так же, как и месяц назад, как и за полгода до этого солнечного утра, на свадьбе у Владки, когда она шепотом спросила его имя у сидевшей рядом Зоси. Как будто и не было этой памятной встречи у реки…

Его равнодушно-ускользающий взгляд как будто прошел насквозь, и он отвернулся к сидевшей рядом с ним Доминике.

Но Виринка все не унималась:

-Что же ты, паничу, таким невежей себя выказываешь: Всех угостил, а ей не даешь?

Данила, несомненно, услышал в ее словах язвительный намек: Леська заметила, как покривились у него губы, и его к ней безразличие с этой минуты стало еще более демонстративным. Тем не менее, он вынужден был признать, что и в самом деле ведет себя неучтиво, а посему нехотя подозвал Леську:

-Ну, иди сюда, подставляй жмени, - буркнул молодой ольшанич, уставясь в землю.

В руки ей, шурша и щекоча ладони, посыпался из кулька целый град мелких черно-сизых изюминок. Они сыпались так быстро, что скоро их уже трудно было удержать в горсти.

-Ну, будет с тебя, - сказал наконец Данила. – Не то слипнешься!

-Хм! Будет! – фыркнула одна из девушек. – Да тут еще троим бы хватило!

-Ну, хочешь, я тебе отсыплю? – с сомнением поглядела на нее Леська.

-Ешь сама! – бросил Данила. – Надао будет – сам досыплю.

А Леська все стояла перед ними, держа руки ковшиком, и чувствовала себя очень неловко. Ей было некуда высыпать изюм, а по-прежнему держать в горстях казалось глупо; при этом она видела, что не слишком-то ей здесь рады, и с беспокойством поглядывала на свое сброшенное с плеч коромысло, которое сиротливо валялось возле тына.

Наконец она вспомнила, что под зипуном на ней надет большой холщовый передник.

-Вирысю, расстегни-ка мне пуговку, - попросила она подружку. Нет, не эту – нижнюю.

Виринка, ничего не понимая, все же расстегнула ей две деревянные пуговицы.

-А теперь подержи-ка мне передник, сделай милость.

Виринка, по-прежнему мало что понимая, подняла кверху нижний край передника. Леська разом высыпала весь изюм в получившийся кармашек и с легким вызовом оглядела иронически усмехавшуюся публику. Ничтоже сумняшеся, она зажала конец фартука в зубах, потом снова подхватила на плечи коромысло и, помахав на прощание рукой, снова побежала своей дорогой.

Позднее ей трудно было вспомнить об этом без слез и стыда. Опростоволосилась! Теперь, поди, вся Длымь будет рассказывать, давясь от смеха, как она бегала по воду с зажатым в зубах передником, как собака, и в ответ на приветствия соседей лишь глупо мотала головой: рот-то был занят!

Ну да ладно, пусть их смеются, это она как-нибудь переживет. Куда как сильнее терзало ее то, что она глупо выглядела в глазах Данилы. А он как будто и не заметил ничего – хоть бы улыбнулся! Да, но сама-то она прекрасно знала, что он все заметил и запомнил.

Да еще Савка, которому в тот же день рассказал обо всем Михал Горбыль, больно щелкнул ее по лбу:

-Эх ты, срамота ходячая!

А Ясь, когда ему рассказали об этой Леськиной выходке, откровенно расхохотался, причем хохотал так долго и неудержимо, что Леська всерьез забеспокоилась, не будет ли ему худо. Когда же он наконец устал смеяться, то лишь ласково растрепал ей волосы и заверил, что ничего страшного не случилось, так что пусть не берет в голову.

От этих слов Леська немного успокоилась, но ее по-прежнему глодали сомнения: а что же думает об этом Данила?

После этого он в Длымь не наведывался, и Леська его не видела, но скользящий и неуловимый взгляд Данилиных глаз неотвратимо преследовал ее повсюду.

А жизнь между тем размеренно катилась по проложенной однажды колее, как двигалась она и до сих пор: год за годом, век за веком. Селяне уже готовились к паахоте; как и во все столетия, выволакивали на свет божий пахотные орудия, осматривали их заботливым хозяйским взором, чинили – оттачивали лемехи плугов, вставляли в бороны недостающие зубья. И, как во все века, сопровождали эти приготовления неспешными разговорами о том, как хорошо напитал землю растаявший снег, какой короткой и дружной будет, наверно, весна, и каким сухим и знойным – лето. Говорили и о семенах, о том, что жито не отсырело, бульба в погребе не погнила (не напрасно ведь осенью люди не ленились ворочать ее на последнем теплом солнышке), так что, коли будет на то воля Божия, не останутся люди без хлеба.

Бабы не расстилали больше холстов: снег уже весь сошел, обнажив вязкую липучую грязь, а травка едва на свет вылезла. Вот когда она подрастет, станет густой, заволнуется на свежем весеннем ветерке, засеребрится росой по утрам – вот тогда снова потянутся по шелковой зелени бесконечные дороги полотен – уже совсем почти белых, аа среди молодой сочной травы даже отливающих зеленью.

Скотину уже выпустили на волю, и она, исхудавшая за зиму, с торчащими сквозь кожу ребрами, бродила, радуясь теплому солнышку и пощипывая едва пробившуюся травку.

Хозяйки вели свои извечные беседы о доме, о детях, о земле и посевах, о беленых полотнах. Жалели горемычных соседей из крепостных деревень, что маются на своих клочках земли – истощенных, измызганных. С соседей беседа неминуемо скатывалась на панов Островских, и снова их ненавистные имена проклинали всеми проклятиями. Недобрым словом иногда поминали и безобидного пана Любича, и его отца, что продал Сенковку «этим иродам». Судачили, конечно же, и по поводу беременной Насти – что она ходит чуть жива, совсем спала с лица и подурнела так, что и не узнать. Да что вы, какое там подурнела, она и всегда была что кошка драная, глянуть не на что! И с чего это мужики к ней липнут – да ведь нешто им красота нужна, тем мужикам? Им вовсе даже другое подавай!

И кто ей теперь полосу вспашет: мужиков у ней в хате нет, муж который год в солдатах, а единственный брат, семейный, давно с ней в разладе. Да и захотел бы он помочь непутевой сестрице – жена не позволит, такая уж праведница!

Кое-кто, однако, жалея Настю, высказывал робкую надежду:

-Может, обойдется еще? Прошлые-то годы ведь тоже, поди, не сама она за соху бралась.

Но другие, более злопамятные или обиженные, мрачно возражали:

-Прошлые годы наши мужики у ней на пашне работали, что на панщине. Ишь ты, пани какая тут выискалась! А теперь вот кончено ее времечко, не станем больше терпеть! И мужиков наших до ее полосы близко не подпустим, и сыновьям закажем!

Это мелькала своим неутомимым языком тетка Хадосья.

-Верно говорите, уж больно много воли она себе забрала! – поддержала ее Катерина.

-А уж ты, Каська, и вовсе бы помалкивала, - недобро сощурилась Марыля, жена Макара, у которой, по-видимому, были свои счеты с румяной молодкой. – Уж какая ты у нас святая – давно всему селу известно!

-И без ваших мужиков найдутся у ней помощники, - вернул кто-то беседу в прежнее русло. – Да тот же Янка Гарунец – над ним ведь никакого указу нет.

-Янка-то, конечно, помог бы, - отозвалась другая женщина. – Он всегда у нас жалеет кого не надо бы, а честных людей не слушает. Да только теперь-то он не тот, что прежде: дай-то Бог самому управиться, где уж ему о гулящих бабенках думать!

-Да он уж и думает! – вновь подала свой резкий голос Катерина. – И кузов Настин, конечно, от него. Хорош гусь, ничего не скажешь: днем по Кулинке своей вздыхает, а вечером к солдаткам бегает!

-Да брось ты! – осадила ее молчавшая до сих пор Владка Мулявина. – Просто ты на Янку зуб имеешь, что он знать тебя не захотел.

-А уж коли вы хотите знать, по ком Янка вздыхает, - вновь затараторила Хадосья, - так мне про то, может, получше вас известно. Да только я вам не скажу: придет пора – сами все узнаете. Шила в мешке не утаишь!

Женщины, особенно молодые, тут же затормошили Хадосью:

-Ну скажи, ну что тебе стоит!

-Ну все равно ведь выведаем!

-Э, да ничего ты, небось, и не знаешь, тебе лишь бы языком почесать.

Но Хадосья, вопреки своему нраву, упорно молчала, при этом многозначительно посмеиваясь.

Вопрос о Настиной пашне так и остался открытым.

А в это время на Галичевом дворе разгорелась жаркая ссора. Леська, вся облитая гневным пунцовым румянцем, с пылающими глазами, набрасывалась на своего родича, а тот, уперев кулаки в крутые бока и приняв по возможности независимый вид, с трудом сдерживал ее неукротимый напор.

-Совести у тебя нет ни на грош! – повторяла она, переводя учащенное дыхание. – Да ты на себя посмотри: эдакий бык здоровый! Первый на селе работник, за полсрока пахоту кончаешь! Одинокой бабе помочь не хочешь, чурбан ты эдакий! Она же без хлеба останется, как ты не разумеешь?

Савел глядел на нее, прищурясь и скривив рот, и дожидался, пока она выдохнется. И едва она остановилась, чтобы перевести дух, Савел тут же пошел в атаку.

-Все сказала? А теперь я скажу. Что ты, в самом деле, прилипла ко мне, как смола? Я-то тут при чем, скажи на милость! От меня она, что ли, брюхо нагуляла? Так какого рожна я должен на ее поле горбатиться? Это ты у нас к каждой бочке затычка, в любую дыру лезешь! Знаю я, от кого понабралась, знаю! Разбаловали, я вижу, тебя старики; будь моя воля – давно плетки бы у меня попробовала!

-Нет пока твоей воли, вот что! – выпалила она. – Ну коли так, сама я к ней на полосу выйду и за соху возьмусь, тебе на позорище! Пусть все видят, что нет у нас в хате мужиков!

-Я вот те выйду! – вдруг испугался Савел. – Тогда и вовсе можешь домой не вертаться, так и живи у Настасьи своей!

Леська в ответ возмущенно фыркнула.

-Ты глупая еще, не разумеешь, - бросил он, остывая. – Нешто мне жалко? Честному-то человеку я нешто не помог бы? Ну, вспашу я ей ту полоску – тут же слухи пойдут, что неспроста это. На весь наш род позор тогда ляжет, и на тебя тоже!.

-Да ты и от честных-то людей отговорку всегда найдешь. По твоей ведь милости тетка Агриппина тогда надорвалась, из-за тебя до срока в могилу сошла! Просили, просили тебя помочь ей…

-Ну ты уж тогда всю деревню вини – тое ведь не помогали! Дядька Рыгор вон – надышаться на нее не мог, а тоже… Все сулил да сулил, погоди да погоди… У людей ведь своя земля непахана, и без тетки Грани работы хватает… Беги вон дядьку Рыгора за бока бери! Или Янку своего…

Леська, которая все это время, сдерживаясь, покусывала губы, услышав про Янку, гневно припечатала:

-Совести у тебя нет, вот что! Я ведь к тебе почему пришла? Янка и сам к ней на поле выйдет, его даже звать не надо. Да только ему это чего стоит – подумал? Хлопец на ногах едва держится, а на чужую пашню сбирается, а ты, лосина здоровый, силы у тебя – девать некуда, да что толку, коли чурбан у тебя в груди вместо сердца! Тебе ж все равно, хоть он вовсе ноги протяни – порадуешься только!

-Ну уж! – хмыкнул Савка. – Янку твоего я не неволю и силой на чужую пашню не гоню: не хочет – хай не выходит, а коли выйдет – сам так надумал!

-Просто злобишься ты на него, завидуешь! – выпалила Леська. – Давно знаю, что ты его ненавидишь, не знаю только, что он тебе худого сделал!

От этих слов Савка заскрипел зубами и вдруг стал пепельно-серым, потом размахнулся ладонью. В следующую секунду воздух задрожал от звонкого удара пощечины.

-Ты, дура, девчонка, разумеешь хотя бы, что говоришь? – загремел он. – Завидую я! Чему тут завидовать? Его мослам недоглоданным? Этому щенку подзаборному, что он в канаве подобрал, добрый такой? Дурости его безмерной, с какой он жалеет всех без разбору, из последних сил надрываясь! Да ты посмотри на того Янку, на кого он похож стал! Одно слово – мощи святые!

-Да на кого бы ни был похож, а все равно тебя краше! – огрызнулась Леська, но дождалась лишь того, что родич снова ее ударил – на сей раз по другой щеке.

Вышедшая на двор Тэкля застала Леську в слезах, сына – со сжатыми кулаками и перекошенной от злости физиономией, и, разумеется, потребовала объяснений. Когда они, перебивая друг друга, стали рассказывать, лицо Тэкли все больше хмурилось, все плотнее сдвигались резкие линии четких бровей.

-Ну вот что, - наконец вынесла она приговор. – Ты, Аленка, сбегай до Насти, скажи ей, чтобы сама за соху не бралась. А ты, Савел, как полосу нашу закончишь, пойдешь Насте помогать. И беда тебе будет, коли хоть одно слово злое еще услышу: какова бы та Настя ни была, а тебе ничего худого не сделала.

Савка не посмел перечить грозной матери, но едва она отошла, он вновь скорчил рожу и шепотом выругался.

На другой день он широко шагал по невспаханному полю, поросшему кое-где пучками реденькой травки. Ноги погружались в густую вязкую глину, напитавшуюся снеговой водой. Лапти его совсем промокли, вода пробиралась сквозь толстые онучи, а он, проклиная про себя все на свете, деловито вышагивал дальше.

Пахота начиналась через несколько дней, а пока Савел по-хозяйски осматривал землю и решил – чего уж там! – поглядеть заодно и Настину пашню, коли уж все равно придется пахать.

«М-да, неважная тут землица! – подумалось ему. – У нас хоть песок, лемех идет хорошо, а тут, как на грех, одна глина!»

Посреди этих мыслей кто-то его окликнул:

-Эй, Савось!

Он вздрогнул и обернулся.

Издали махнул ему рукой Янка Горюнец. Он шел через пустое поле, догоняя Савку – ладный, стройный и, вопреки его словам, совсем не похожий на мощи. Шаловливый весенний ветер трепал русые пряди его волос, отгибал угол темной свитки, перепоясанной бело-синей дзягой.

-Худая тут земля, Янку, - буркнул Савел. – И как на ней еще что родится! А уж пахать ее – так и вовсе замаешься! Вот делать мне было нечего, как теперь на этой глине ломаться…

-Да зачем тебе-то ломаться, Савось? – удивился Янка. – Мы с Васильком уж договорились, вдвоем все спроворим.

-Как это – вы? – опешил Савел. – Зачем?

-А что? Мы хлопцы справные, сил у нас довольно, мигом пашня готова будет.

-Это у тебя-то сил довольно? – еще больше изумился Савка.

Совсем недавно Янка жаловался на тяжелые приступы болезни, которые вконец его измотали. Ночами он задыхался, в груди ныло, от бессонницы он совсем исхудал, и черные тени залегли под глазами, и только сами глаза глядели по-прежнему ясно и этот взгляд делал его похожим на зоркого сокола, пусть и изрядно замученного.

Да только Савке упорно хотелось видеть в нем не сокола, а скорее ворону с подрезанными крыльями, которая все скачет по земле, взмахивая изуродованными култышками, безнадежно порываясь взлететь и смеша этим даже глупых кур.

Нет, Савел от природы вовсе не был злонравен, и он совершенно искренне возмутился, когда Леська сказала, что он завидует Янке. Да, было время, когда бешеная зависть и в самом деле сжигала его беспощадным полымем. Сперва это была обычная зависть подростка к более старшему товарищу, к его красоте, силе, ладной работе, доброму нраву и тому вниманию, которым Янку потчевали без меры.

Всегда все доставалось Янке! Первый на селе красавец, лучший на всю Длымь работник, он имел еще и самый чудный голос, какой Савке приходилось слышать. Когда он долгими и светлыми покосными вечерами заводил песню, его слушали, замирая, луга и туманы, речной тростник и далекие звезды. Даже перепела умолкали, слушая его дивный голос. Слушал и Савка, втайне сгорая от зависти, что самому Бог не дал такого дара.

Длымские ребятишки хвостом бегали за Янкой, самые лучшие девчата вздыхали о нем.

И Кулина… Савка обожал ее, это была е г о девчина, и м выбранная. Ну и что с того, что он моложе? Он верил, что придет время, и Кулина однажды поймет, что именно он, Савка, лучше всех на свете, что именно о н - ее суженый, единственный, самим Богом ей данный...

Так бы, конечно, и случилось – если бы Янка не перешел дорогу.

Этого Савел не простил ему до сих пор. Ведь сколько девчат к тому Янке льнуло! Почему же именно Кулину он выбрал из них из всех? Почему именно е е - заветную, единственную, Савкину? И она, конечно, не устояла…

Он не желал помнить, что никакого Янки давно уже не было и в помине, когда Кулина вышла замуж за Миколу-шляхтича. А на Савосю так и не взглянула…

Было и еще одно, чего Савка не мог ему простить, и о чем очень не любил он вспоминать.

Случилось это несколько лет назад, зимой. Савке тогда было тринадцать лет, Янке – шестнадцать. В то время Савка не был еще, конечно, нынешним Савлом, но уже тогда был гордым, упрямым и не терпел возражений. Вместе с тем он уже тогда был хозяйственным, трудолюбивым и горячо хватался за самую тяжелую работу. Его даже приходилось осаживать: опасались, что надорвется – жидковат еще был хлопчик.

В ту зиму у Галичей как раз подошли к концу дрова, а старая кобыла ожидала приплода (весной у нее народился тот самый гнедой Ливень, чудный крепенький жеребчик). Бока у нее раздулся, словно лодка, бабки опухли, и она стояла в своем стойле, едва живая, так что запрягать ее в оглобли было никак нельзя.

Вот и пришлось Савке идти в лес пешком и с салазками. Салазочки были небольшие, уже старенькие – много ли на них увезешь? Но парень был упрям.

-Сколько ни привезу, а все – дрова! - отрубил он домашним.

-Далеко не забредай, - напомнила мать.

-Сам знаю! – буркнул он.

Мать беспокоилась не напрасно. Зимой в лес надо отправляться прямо с утра, а уже перевалило за полдень. Кто знает: может, проплутает сынок до вечера, дотемна не успеет выбраться. А там и волки голодные – тут как тут. Пропал тогда хлопец!

Не хотела Тэкля пускать сына одного в лес, уговаривала подождать до завтра, да только поглядела на крохотную кучку дров – и сдалась.

А тут еще новая беда случилась: Юстин захворал. Залег он на печку под овчинный тулуп, все кряхтел да кашлял, да дрожь его била. Ну и как его такого без дров, без тепла оставить!

Так и ушел в лес упрямый мальчишка. Побродил часа два под замершими в зимнем сне соснами, наколол дров, насобирал сучьев и валежника, и уже собрался было домой, как вдруг приметил на дне глубокого оврага черневшую из-под снега большую раскоряченную сушину. Разгорелись у него глаза на эту сушину, полез было за ней в овраг, да только не рассчитал, нога неловко соскользнула, и покатился Савка наа дно оврага, задыхаясь попавшим в рот снегом и теряя сознание от дикой боли, сводящей правую ногу…

Очнулся он от того, что правый бок что-то царапало и давило: видно, упал на ту корягу. Приподнялся на локте, огляделся – кругом лишь крутые склоны оврага, рыхлый глубокий снег да кое-где из-под него торчащие черные ветки. Попробовал было встать – да не позволила все та же дикая боль в щиколотке. Ясно было – самому не выбраться.

А вокруг стояла застывшая, нетронутая тишина погруженного в заколдованный сон леса. И ни единой живой души рядом…

Савка не помнил, сколько времени ему довелось пролежать в рыхлом, липнущем к одежде снегу, на полускрытых снегом сучьях, больно давящих на ребра, глядя в низкое, бесцветно-серое небо, куда стремительно возносились небольшие, неправдоподобно далекие кроны сосен. Он помнил только, как едва не задохнулся от безысходности и сковавшего кровь страха, когда увидел, что тяжелые равнодушные облака начали предостерегающе отсвечивать синевой.

И снова, опираясь ладонями, он судорожно попытался встать, и снова безнадежно опустился в разворошенный снег.

И тогда, едва не плача, уже ни на что не надеясь, начал он звонко, надрывно кричать:

-Э-ге-гей! Ратуйте! Спасите!

Услыхали его лишь безмолвные сосны и слабым эхом вернули мольбу о помощи.

И уже зная, что никто не услышит, не придет, не поможет, заорал он во всю мочь – без надежды, со слезами в голосе.

И вдруг что-то заставило его замолчать. Никак, послышалось?

Да нет, точно кто-то откликнулся. Вот снова, совсем рядом:

-Кто тут?

И Савка с мучительной радостью выкрикнул во всю глотку:

-Сюда! Я здесь! Ратуйте!

Совсем близко послышался шорох, сухой треск веток и чей-то очень знакомый голос:

-Иду! Погоди трошки!

Кто-то, спеша, сползал к нему по склону оврага. Савка отчетливо разглядел скользнувший к нему силуэт в нагольном полушубке и через минуту оказался лицом к лицу с Янкой, разгоряченным от спешки и волнения.

-Ну, что случилось? – спросил он участливо. – Ногу зашиб? Дай посмотрю!

Янка долго ввозился с оборами Савкиных лаптей, долго разматывал онучи, растревожив своими прикосновениями притихшую было боль. Савка крепко сжал челюсти и гордо молчал; ни единого крика не вырвалось более из его измученной глотки.

-Э, брат, да ты ее вывихнул, - посочувствовал Янка. – Як Бога кахам, не дойдешь ты до дома! А ну-ка держись, попробую тебя выволочь! – он наклонился, с готовностью подставил плечо.

-Тяжело тебе будет… - слабо возразил Савка. – Сбегал бы ты лучше до села, людей бы покликал…

Он упрямился вовсе не потому, что беспокоился за Янку. Но самолюбивому, обидчивому подростку трудно было смириться с тем, что этот уже почти взрослый, полный превосходства, парень, который хоть никогда и не обижал Савку, но все же глядел на него свысока, - что этот самый парень теперь в одиночку потащит его по склону наверх – его, беспомощного, едва сдерживающего стоны.

Однако Янка от этих его слов не на шутку испугался.

-Да ты что! Каких людей, Бог с тобой! Ты на небо глянь – уж темнеет! А коли я дотемна не обернусь – что ты делать станешь?

Перевел дух, подглядел, как Савка упрямо барахтается в снегу, все пытаясь подняться, и решительно заявил:

-Ну вот что: полезай-ка ты ко мне на закорки, самому тебе все равно отсюда не выбраться. Да смотри за шею не жми – держись за плечи!

Савке очень не хотелось лезть к нему на заколки, но другого выхода не было, он уже и сам это видел.

С трудом держа равновесие, то и дело цепляясь за торчащие из-под снега голые прутья, Янка наконец выбрался из оврага. Савка расширенными от страха глазами глядел из-за его плеча, представляя, как, должно быть, тяжело, держа на спине человека, взбираться по крутому склону. Каждое мгновение он со страхом ожидал, что сейчас они сорвутся, и снова он покатится кубарем на дно…

Наверху Янка с резким выдохом ссадил его на землю и, переведя дыхание, спросил:

-Как же тебя угораздило – в овраг скатиться?

-Да сам не знаю, - пробурчал Савка. – За сушняком полез.

-Эх, ты! – снисходительно усмехнулся Янка.

Савка потом не хотел вспоминать, как Янка привез его в деревню на его же салазках, с какой снисходительной жалостью смотрели на него все соседи, что сбежались поглазеть на его, Савкино, несчастье – и непутевый дядька Макар, и неустанная трещотка Хадосья, и все три брата Горбыли, и Васька Кочет, неотлучный Янкин прихвостень, и все соседские ребятишки, вплоть до маленького Тарасика, двухлетнего карапуза. И Кулина тоже была здесь, и глядела на Савку все с той же жалостью, а на Янку – с немым восхищением, как на героя, что для Савоси было хуже любой жалости… Он почти не помнил, как приведенная из леса бабка Марыля ловко вправила ему вывихнутую ногу, и даже о своей нешуточной боли он скоро забыл. Но по сей день не мог он забыть того насмешливого, полного превосходства взгляда, каким наградил его тогда Янка – человек, который никогда не был его другом, которому Савка никоим образом не хотел быть обязанным.

И теперь, шагая рядом с ним по вязкой, набухшей влагой глине, Савка чувствовал себя неуютно, словно каждую минуту ожидал подвоха. В каждом Янкином жесте, в малейшем повороте головы, в интонациях его голоса Савке явственно чудилось, что и Янка не забыл о той давнишней встрече в заснеженном овраге и о том, каким беспомощным оказался тогда перед ним Савося, и каким решительно-самоотверженным – он сам.

Чтобы не глядеть ему в лицо, Савел тупо уперся глазами в землю, разглядывая жиденькие травинки у себя под ногами.

-А ты, Савось, и в самом деле не ходил бы на пашню, - услышал он вдруг Янкин голос. – Нечего тебе там делать. Против воли на пашню идти – добра все равно не выйдет, а ты ведь не хочешь для Насти пахать, я это знаю, да и все знают. Об одном только я тебя прошу: Лесю отпусти с нами погонычем.

Савка лишь фыркнул в ответ:

-Ну и ловок же ты, однако! – прищурился он. – Ишь ты какого погоныча себе приглядел!

-Да не мне погоныч-то нужен, у меня Митранька есть, - попытался вразумить его Янка. – Я для Васьки прошу. Он-то сам хотел Андрейку взять, да мать не пустила.

-Ах вон оно что! – протянул Савка. – Андрейку, значит, мать не пустила, а я свою Аленку должен пустить? Так вот тебе мое слово – нет! Нечего ей там делать – только ноги попусту бить да славу худую наживать! Тебе-то, может, и все равно, за тебя и так никто не пойдет – при твоей-то хворобе! У Васьки тоже – ветер один в голове, что с него и взять-то? А моей Аленке возле той Насти мараться никак не след: ей скоро замуж идти, жениха найти надо, а кто ее возьмет, коли возле той гулящей солдатки отираться будет?

Янка смотрел на него все тем же взглядом – выжидающим, насмешливым, и Савке все чудилось, что вот-вот скажет он что-то такое, чего ему, Савке, никак не хотелось бы услышать.

Однако Янка сказал лишь одно:

-Ну что ж: нет так нет. Я у тебя спросил, ты мне ответил.

И, повернувшись, медленно зашагал прочь. А Савка едва не задохнулся от вновь подступившей злобы: от природы Янка был отлично сложен и, хотя и сильно похудел за последние годы, но его тело сохранило прежнюю ладную стройность и четкость движений. Сейчас Савка не видел его лица, а со спины он казался все тем же статным красавцем, каким был перед рекрутским набором – конечно, когда не сутулился.