Глава вторая

На реку Горюнец Митрася не пустил. Он все еще не мог опомниться после того несчастья, не мог прийти в себя после такой, казалось, недавней схватки с судьбой, которая чуть было не отняла у него Митрася и унесла вместо него другую жизнь. Никогда не изгладится из его русых волос след той страшной ночи - тонкая змейка седины.

Митрась проболел всю зиму, и дядька извел на него весь запас барсучьего сала. Он и теперь еще не совсем поправился, и дядька всякий раз вздрагивал, слыша его сухой кашель. Бродил Митрась по горнице, изросший за долгие дни болезни, худущий и коротко остриженный; когда он впервые встал, забежавшая в гости Леська так и всплеснула руками:

- Ой, Митрасю! Какой же ты стал ледащий!..

Он теперь и в самом деле мало был похож на себя прежнего: личико маленькое, щеки запали, рубахи мешками висят на исхудавшем теле, а на голове вместо прежних задорных вихров щетинится какой-то неприятный, колющийся под рукой ежик.

Он к тому же так облегчал, что вернувшемуся с заработков Васе, когда он, радостно-изумленный, застал мальчишку живым и почти здоровым, ничего не стоило схватить его на руки и подбросить высоко кверху.

- Ах ты, пушок мой тополиный! - умилился Василек. - Да в тебе и весу-то совсем не осталось.

- Да, его теперь любой ветер сдует, - отозвался Горюнец.

А Вася отчего-то слегка нахмурился, рассеянно погладив колющую ладонь Митранькину макушку.

- Эх, Митрасю, ничего-то я не привез тебе... Есть тут у меня для тебя пряничков немножко, - он стал неловко развязывать принесенный с собой узелок.

Горюнец, для которого беда уже миновала, не уловил сразу соли этих слов; что оттого-то и не привез ничего Василек для его хлопчика, что не надеялся больше увидеть его живым. Сколько раз, едва Вася закрывал глаза, виделась ему занесенная снегом могилка со свежим над нею смолисто-желтым крестом. Видел и Янку - одного за столом в опустевшей хате, горестно опершегося на локоть. И когда пришла пора возвращаться домой, всю дорогу не отпускало Василя недоброе, леденящее душу волнение: что-то он застанет, вернувшись в свою деревню? Дом, семья, младший брат с сестренками, даже ненаглядная Ульянка - все отошло куда-то на задворки души, и оставалась лишь давящая тревога за этого, казалось бы, совсем чужого мальчишку.

А дома его встретили, сняв с души камень, все так же беззаботно щебечущий Митрась и по-прежнему спокойно-улыбчивый Ясь, хотя и тоже похудевший, но все-таки очень похожий на того Яся, с которым вместе они накануне Екатеринина дня укладывали дрова.

Василь помчался к ним сразу же, едва распряг лошадь и разобрал поклажу. Андрейка сообщил ему, что Митрась отлежался и теперь поправляется. О него же услышал Вася и о кончине бабки Алены, но это известие он пропустил мимо ушей: старуха так давно уже отжила свой век, столько лет, забытая богом, проторчала на этом свете, словно сгнившая изнутри колода, что ее смерть казалась Васе естественным избавлением и для нее самой, и для всех вокруг, и никак не могла ни поразить его, ни вызвать в нем сожаления.

Так же спокойно приняли это известие и другие длымчане, вернувшиеся с заработков в деревню. А Савка - тот просто отмахнулся:

- Померла - туда ей и дорога! Довольно помаялась и других помучила.

Сказал, впрочем, без особой радости, походя.

Между тем, даже тетка Авгинья, на чью долю по милости бабки Алены выпало больше всего хлопот, уже перестала поминать ее и благодарить бога, что вспомнил о своей позабытой рабе Елене и избавил ее от тягот бытия. Авгинья выкурила из хаты сосновой хвоей да ладаном томный дух, тщательно вымела на печи, где жила прежде старуха, а наверху, там, где раньше висели ведуньины травы, поместились теперь венки глянцевитого лука. И Рыгорова хата повеселела, словно впервые за долгие годы заглянуло в нее ясное солнышко: матово отсвечивали чисто выметенные половицы, радовали глаз белые занавески с прошитой каймой, блестели глянцем крынки на полках.

И сама хозяйка тоже похорошела, расправила плечи, заулыбалась. Оказались на виду неприметные прежде ямочки на запавших щеках, делавшие добрее ее лицо, на котором столько лет лежала лишь печать застарелого недовольства.

Даже у Рыгора, казалось, поубавилось к ней неприязни. Не стала она, конечно, ему милее - никогда не забыть Рыгору своей несбывшейся горькой любви - но, во всяком случае, не внушала она ему теперь такой злобы. А может быть, дело было еще и в том, что после Митранькиной болезни немного ослабела ее неприязнь к семье Горюнца. Авгинья тогда очень жалела мальчика и искренне за него тревожилась, хоть и старалась это скрывать.

Митрась несказанно обрадовался привезенной Васей скрипке, но Рыня Луцук снова оказался его учить: отговорился нехваткой времени. Тогда Митранька решил попробовать сам. Он много раз наблюдал за братьями Луцуками и не мог не заметить, что они во время игры прижимают струны пальцами левой руки возле колков.

Неуклюже притиснув скрипку подбородком, он попытался, прижав струну, провести по ней смычком; струна изменила звук. Попробовал на другой струне, тем же пальцем - едва дотянулся - и опять пополз невыносимый, как зубная боль, скрип.

А тут как раз зашел зачем-то Саня Луцук.

-Кто это тут так погано скрипит? - осведомился он прямо с порога.

Поглядев на растерянного Митраньку, который безуспешно пытался разобраться во всей этой премудрости, младший Луцук снизошел до того, чтобы дать ему первый урок.

-Не так держишь! – бросил он не слишком приветливо.

Потом силком разжал его пальцы, державшие смычок, и тоже силком, да притом с таким нажимом, что у бедняги едва не засочилась кровь из-под ногтей, расставил их на положенные места.

-Этот – сюда, этот – тут, а мизинец – вот он где! Запомнил, балбес?

Бедному Митрасю стало совсем не по себе от появления этого непрошеного учителя, пальцы у него задрожали, не попадая на нужные позиции, когда он попытался сам поставить их, как показал Саня.

-Ну что ты все трясешься? – рассердился тот. – Укушу я тебя, что ли? Опять не так! Гляди сюда! – и он все с тем же грубоватым нажимом принялся расставлять Митранькины пальцы.

Через какое-то время им все же удалось добиться некоторых успехов: мальчишка научился держать инструмент как положено и не тянуться пальцем через три струны.

-А ты все же ничего, смышленый, - немного смягчился Саня в конце своего нелюбезного урока. – С нашим Рыгоркой батька дольше бился.

-Спасибо, - ответил Митрась, благодаря одновременно за урок и за похвалу.

-Да чего уж там! – небрежно проворчал Санька. – Просто видеть не могу, как ты над скрипкой юродствуешь! Играть не умеешь, так хоть держать научись как следует, или уж совсем не берись!

Так вот и покатилась, опять войдя в колею, Митранькина жизнь. Вместе с другими ребятами тосковал он в тягучие долгие дни поздней зимы, ожидал с нетерпением перезвона капели, парных проталин, ледолома на реке.

Река прорвалась ночью. Проснувшись в потемках, Митрась услышал издалека ее ровный, едва различимый гул. Спросонок он не понял, что это за отдаленный шум вдруг вплелся в синее безмолвие ночи, поворочавшись на сбитой подушке, снова уснул.

А утром деревенские ребята, как из года в год во все столетия, убежали на берег – любоваться грозно ревущей стихией, с веселым страхом наблюдать, как сталкиваются, ломаются, налезая одна на другую, толстые льдины, как они кружатся в водоворотах среди чугунно-черной воды.

Митрась хотел было увязаться за ними следом, но дядька, в одночасье весь побледнев, не своим голосом рявкнул:

-Ни в коем разе! Думать не смей!

Так и пришлось ему остаться дома возле побледневшего дядьки, и теперь они вдвоем приводили в божеский вид старый невод, что провалялся неизвестно где по меньшей мере года четыре, и о существовании которого Митрась узнал лишь сегодня.

Невод был еще крепкий, при растяжке не рвался, но вот нашлось-таки в нем несколько изрядных дыр, о которых и дядька совсем было позабыл, но которые тут же напомнили о его последней неудачной ловле.

В Буге водилось немало рыбы, и рыболовство играло в хозяйстве далеко не последнюю роль, хотя и было все же подсобным промыслом, и лодки были не у всех. Если верить старикам, то в прежние времена рыба в здешних водах водилась уж и вовсе небывалая, но так уж ведется у старых людей: когда ни живи – во все века они свое твердят. В прежние, мол, годы все было не то что нынче: и солнце ярче светило, и земля лучше родила, и вода была мокрее. А что касалось до рыбы, то рассказывали, что будто бы таких щук и сомов, что обитали в здешних затонах, никто в свете не видывал. Бывало, поднимет рослый мужик за жабры сома, а хвост сомий по земле волочится. Эти сомы, случалось, даже собак под воду утаскивали. Поймает кто сомину такого – полдеревни сбежится поглядеть: экое счастье привалило! А вот огромных, старых, зубастых щук длымчане ловили без охоты: невкусные они, грубые, да еще и болотом пахнут.

Да только в Янкину бытность все эти исполины уже повывелись – или повыудили? Рыба теперь осталась хоть и хорошая, да никого ею уже не удивишь.

У вдовы Агриппины Горюнцовой была лодка: хоть и не новая, побуревшая, но хорошая, крепкая и довольно большая – после мужа осталась. Да вот как придавило дядьку Антона, Янкиного отца в лесу упавшим деревом – так и лежала она без дела. А как подрос Янка, тогда помог ему Рыгор Мулява ту лодку починить да просмолить, а потом стали они вдвоем выезжать ясными летними ночами на рыбалку. Своей лодки у Рыгора не было, а рыбачить он любил. Он и Яся выучил разным премудростям: какая рыба на что клюет, да какую как вываживать надо, да какое дерево на удилище выбрать, да какая рыба в какую пору лучше идет. Р

Рассказал ему Рыгор и про рыбьего князя. Живет, мол, в самом глубоком омуте преогромный сом, всем большим и малым рыбам голова. Никто его никогда не видел, да только люди сказывают – такой громадный, одни усы на добрую сажень! Сом этот почти всегда лежит у себя в омуте, в мягком иле, и спит. Едва он во сне хвостом поведет – река взбаламутится, а уж коли проснется да повернется, тут и вовсе беда: река из берегов выйдет, все кругом затопит на версты…

И потому будто бы рыба в Буге и измельчала, что рыбий князь на людей за что-то рассердился. Он ведь такой: прикажет рыбе более не расти – она и не станет, ослушаться не посмеет.

И вот как-то ночью вышел молодой, неопытный еще рыбак Янка на ловлю один. Днем сказал матери:

-Распарьте вы мне, матуля, проса на приваду, я рыбачить пойду.

Мать слегка встревожилась:

-Ты что же, сынку, один рыбачить пойдешь? Гляди, не переверни лодки-то!

Но Янка, собирая снасти, небрежно отмахнулся:

-Да что я, матуля, грудной, что ли? Все ладно будет.

Сделал Янка все, как положено, снасти уложил, приваду с вечера рассыпал, а ближе к полуночи на реку выехал. Хорошая, крупная рыба клевала только ночью, а днем бродила-гуляла одна лишь мелочь, годная разве что кошке, да еще в уху – да и то потрошить замаешься!

Вот добрался он до своего заветного местечка, невод закинул, ждет. Прилег он в лодке, привалился головой к деревянной скамеечке, закинул руки под голову, да и глядит в чистое небо, звезды считает. Было у него тогда на сердце тепло, покойно: пришла к нему любовь долгожданная в образе девушки Кулины, затомила сладко, закружила голову. Всюду виделось ему нежное, тонко очерченное лицо, легкий наклон головы, русые волнистые волосы, покрытые белым платочком. А в тот день взглянула она на него ласково и погладила по густым кудрям, и до самой ночи только о ней ему грезилось.

Грезить-то он грезил, а конец невода под рукой держал, помня о собравшейся на приваду рыбе. И точно – потянул скоро вниз отяжелевший внезапно невод, накренил набок лодку,. Янка в испуге вскочил, перехватил невод повыше, ощутив, как сердито бьется, запутавшись в ячейках, огромная рыбина. Не на шутку оробел тут хлопец, забралась ему в голову страшная мысль: не сам ли рыбий князь ему в сеть попался?

И тут лодка с такой силой качнулась, что даже воды хлебнула; еще немного, и слетел бы в воду незадачливый рыболов!

И вдруг сеть под водой стала легкой-легкой, лодка резко выпрямилась, да плеснула огромным хвостом, вырвавшись из невода, рыбина. Вытянул Янка пустой невод, растянул перед глазами – а в нем дыры, да притом одна из них такая, что в добрых полтора аршина будет.

«Ладно, дедам нашим покажу! – рассудил тогда хлопец. – хоть болтать попусту не будут, что в Буге рыба перевелась».

Янка тогда еще не знал, что выходил рыбачить в последний раз.

Когда он ушел в солдаты, дядька Рыгор хотел купить лодку у его матери. Агриппина продать отказалась – все не могла поверить, что Ясик ушел навсегда, - но, тем не менее, позволила Рыгору выходить на ней рыбачить, когда ему потребуется. С той поры дядька Рыгор всегда приносил Агриппине часть улова и за лодкой ухаживал как следует: конопатил, смолил, помогал убирать на зиму.

Так и дождалась лодка возвращения хозяина.

Затянув узел на штопке, Митрась потеребил дядьку за плечо.

-Дядь Вань, так мы с тобой летом поедем рыбьего князя ловить? Уж вдвоем-то мы его не упустим! А давай Андрейку тоже возьмем?

-Ну, не хватало! – отмахнулся Горюнец. – Мало мне того невода, так еще и вас выуживай! Мне тогда Васькина мать таких князей задаст – только держись!

-А мы не будем через борт перегибаться, мы будем смирно сидеть. Ну, дядь Вань!..

-Ну, ладно! – поднял голову дядька. – Там, к лету ближе и видно будет. А пока что на реку и носа чтобы не высовывал, слышишь? С меня одной беды хватило, другой не надобно! И другого Митраньки у меня тоже нет.

И хлопчику вновь стало грустно и тяжко: снова бросилась в глаза ненадолго позабытая седая прядь в ковыльно-русой дядькиной шевелюре – вечный упрек ему за неосторожность. И тут же встал перед глазами пробужденный Буг, весь рябой от искрящихся на солнце льдин, и восхищенные крики друзей, что бегут по берегу следом за льдинами, кто первый обгонит. Когда-то и сам он так бегал – давно, в прежней жизни, на берегу другой, далекой реки, и это были редкие и недолгие счастливые минуты в той безрадостной жизни, оттого и помнились особенно ярко. Но ни за что на свете не захотел бы он вернуться туда – даже помня об этих искрящихся льдинах, и о том, как пускал щепки вниз по ручью, и о том счастье, когда тетка забывала его выпороть…