Мы говорим задумчиво о том. О том, как это все бесперспективно.
Обречено. И после – суп с котом. (Не хочешь есть, но ешь и так противно).
А после будет рвать вчерашним «лю», проглоченным после семи на ужин.
Он никогда не скажет: «Не люблю», а только лишь о том, что многим – нужен.
А я, демонстрируя остроту ума, широту души и жемчужность улыбки,
молча, буду командовать себе: «Не смей! Дыши!». (не позволь мне, Господи, совершить ошибку!).
Например, опрокинуть стол и разбить окно, а потом порезаться об осколки
и смотреть как ему теперь не все равно. Только все это будет уже без толку.
Я картинно разглядываю потолок, чтобы слезы не затопили блюдце,
я умею не плакать и что с того – другие – не могут, но как смеются!
И я прошу мысленно: «Отпусти меня! Ну, зачем эти все невыносимости?
Я ведь влюбилась не потому что просил, а потому что нельзя молчать без взаимности…». Он отвечает глазами: «Еще не пора!» Он говорит: «А я с тобой не играю!
И даже не укорачиваю вечера, я….» - и тут же спохватится: «Та, другая…».
И начнет лгать словами, горчить, дымить, рекламировать планы свои на лето,
а я размышляя: «Ну, сколько же можно пить!», попробую разлюбить его и за это.
Это как трамваем вклиниваться в асфальт, это как по тонкому льду весною.
Это как три ночи подряд не спать. Потом уснуть, наконец, обрести покой, но
снова видеть в ретроспективе сна это кафе с танцующими официантами,
эти бокалы, что не имеют дна и нас двоих таких бездарных.
Талантливых лишь только в одном - в неискоренимом своем убожестве –
проходить сквозь других, не задумываясь напролом, чтобы они потом самоуничтожились.