1

Итак, что же мы имеем здесь, так, так, так… Я – стою. Я – просто стою, и этого - вполне достаточно, не более, чего же вы еще хотите, если еще несколько мгновений тому назад я лежал, непрерывно мочась кровью? Сейчас я перестал мочиться и встал. Наверное, это не совсем хороший признак – если моча перестала выходить из меня, розово-оранжевая, значит, кровь где-то внутри сгустилась. Это может привести к нехорошим последствиям. Но я – стою. Вокруг – что-то призрачное, туманное, какие-то расщелины, тускло освещенные розовым, темные горы, призрачные серые глыбы, поминутно меняющие своим очертания на противоположные тем, что были у них секунду назад. У меня кружится из-за всего этого голова. Хотя, может быть, все это – только лишь из-за того, что моя голова кружится. Размышляя так, провожу языком по нижней десне, чувствую вкус крови и отсутствие одного зуба.

Меня мутит.

Меня – рвет.

Меня рвет куда-то вниз – я не вижу куда, может быть, на мои ботинки или на Юпитер. Однако, мне кажется, что вместе со рвотой вниз падают какие-то маленькие существа – то ли эмбрионы, то ли черви – не знаю. Теперь все кажется мне красным, даже собственные слюна и желчь. Я – пьян?

Нет, не похоже, хотя – все признаки на лицо.

И зачем только я поднялся, интересно? Действительно, зачем, ведь я мог все еще лежать и лежать, извиваясь в покрывающейся льдом весенней луже, под, должно быть – звездами, ведь там, наверху – именно звезды, а не что-нибудь другое, ведь так? А может – фонари? А эти странные серые прямоугольники, спускающиеся с неба и упирающиеся своими основаниями в почву, это дома? В них ведь живут… Кто? Люди, люди живут… В них? Нет! Это – что-то иное, больше похожее на коробки, в которых перевозят огромных животных – чудовищных животных, левиафанов и бегемотов, гигантских змеев их индийских сказок – змеев, что живут в море и восходят при шторме в облака, а после – падают на те земли, которые хочет наказать Бог, и – пожирают, пожирают, пожирают, черно-синими лентами распластавшись в лесу или на поле, в пустыне или посреди города… Они пожирают мой… что – разум? Не смешите, не смешите меня так – чем им питаться, они, клацая своими огромными челюстями, умрут с голоду! Эти странные огромные чудовища, обитающие в гигантских бетонных коробах, в стенках которых, для облегчения дыхания гигантов, проделаны прямоугольные дырочки – перфорация. И эти дырочки, эти окна, эти рамы – эти чудовища, источают свет. Вокруг – коробки для огромных злобных светящихся чудовищ, готовых пожрать все, даже друг друга, даже самих себя. Поэтому – их держат в коробках. Их там – может быть, перевозят? Но зачем и куда… Какие-то трубы – словно стволы, оплетающие скалы – должно быть, для стока вод с крыш. Вокруг – так много этих странных прямоугольных контейнеров, только вот где хозяева этих гигантских тварей, заключенных в ящики, где?

Мой правый ботинок – начинает скользить, я пошатываюсь, на миг – вижу в небе белесые мерцающие точки, запрокидывая голову при падении назад, делаю вывод, что это – все же звезды, падаю, ударяюсь затылком об обледеневший, антрацитовый от влаги асфальт и – теряю на время сознание.

2

Очнувшись, я увидел рядом с собой какого-то человека – бродягу. В синей вязаной шапочке, в трико неопределенно-темного цвета, в высоких резиновых сапогах и в потертой кожаной куртке, одетой прямо на голое тело. В руке – в левой руке – у бродяги был какой-то сверток. Лицо же его, покрытое морщинами, имело неприятный желтовато-бурый цвет. Щетина, острый нос и впалые щеки. И – мелькающие маленькие глазки, мутно-рыжие, как вода в моей луже – видимо, гепатит. Но – почему мелькающие, как это – мелькающие? Они – то появлялись, то исчезали, на миг делая глазницы его пустыми. Так бывает на экране – то ничего-ничего, то – начинает рябить. А потом – опять ничего.

Я – смотрел на бродягу снизу вверх, но решив, что он хочет убить меня, стал подниматься.

Теперь, различая все более-менее сносно, я оперся мокрой рукой на шероховатую стену здания. Ладони стало невыносимо больно из-за маленьких острых крупинок штукатурки – и кто только придумал покрывать дома таким раствором? Похоже, я находился в каком-то закоулками между двумя многоэтажками. А бродяга – пришел сюда, к мусорным бакам, чтобы найти себе пищу и – замелькал на меня глазами. Я же – посмотрел на бродягу, бродяга – почтительно вжался в тень, только глазки его – все мигали и мигали. Рот старика в синей шапочке – открылся, черные зубы показались на свет, точнее – на полумрак, ведь в расщелине между домами был именно он. Рот что-то промычал, бродяга указал на лужу подо мной – видимо, на ее цвет.

- Ниче, бывает, - просипел я, все еще чувствуя привкус крови у себя во рту – так, будто бы я только что съел кусок бурого железняка и запил его холодной водой.

Бродяга ощерился – улыбнулся. Хотел потрепать меня по плечу – я отстранился. Понимающе мне кивнул, мелькнув глазами. Я пошел, направляясь к выходу из закоулка, видневшемуся впереди светом электричества тысяч автомобильных фар, держась все еще за стену и чувствуя, как с моего пальто капает наземь вода.

3

Я шатаясь иду по улице – по тротуару. Мимо меня бредут тела и тени. Мимо меня – проползают светящимися змеями витрины: пища, одежда, развлечения, лекарства, деньги, обеспеченное будущее, богатая старость, уютная могила. Передо мной – вывески и лайтбоксы: одна женщина ласкает грудь другой, рекламируя зубную пасту, сын вырывает печень отца и кладет ее на весы, рекламируя трезвость, огромный телевизор показывает по самому себе самого себя, рекламируя самого себя. Тени – рекламируют самих себя, машины вокруг – рекламируют самих себя. Все вокруг – реклама самих себя, закутанных в одинаковые пепельно-серые, с красными и оранжевыми вкраплениями плащи.

Я – не исключение.

Я рекламирую то, что меня качает, что мой разорванный бок почти что затянулся, что карманы мои – пусты и одежда мокра. Я – рекламирую убожество и отвращение, от меня несет мочой и кровью. Я иду по Красному проспекту в гуле автомобилей.

И кажется – я в глазах одинокого небритого бродяги, ведь все мелькает. Мелькает свет вывесок, мелькают лица людей, расплывающиеся в чудовищных ухмылках, скручиваясь, подобно водовороту. Некоторые – вытягиваются или, наоборот, как-то странно входят сами в себя, подобно черным дырам и мастурбирующим девственницам. Некоторые – вывернуты наизнанку, но внутри них – ничего, кроме плоти и костей, как на базаре – раздробленная коровья голова с эмалью зубов и хрящами, с серым мозгом вперемешку с пятнистой шкурой. И – гигантские глазные яблоки, глядящие на тебя из-под длинных, по коровьи длинных ресниц. Видимо, это девушка.

Ноги, руки, куртки, волосы, сотовые телефоны и – улыбки, улыбки, улыбки вокруг. Эти улыбки – заставляют скалиться и меня, и я – открываю кровоточащую пасть. Здесь - каждый улыбается, как может.

Все же вокруг – ускоряется и превращается в единое месиво, даже небо над моею головой – какое-то светло-темное, искрящееся и непроницаемое. Я слышу смех машин и гудение людей. Я слышу музыку и урчание.

Я чувствую, как моча вновь льется по моим ногам – я не могу контролировать тот процесс, управлять которым раньше мне ничего не стоило, однако – я рад тому, что вода все же выходит из моей уретры: это не слезы скорби моего тела, но – рыдание радости его.

Я вновь улыбаюсь лучезарно-алой улыбкой, какой-то пятилетний мальчуган, волокущий по снегу свою мать за руку к витрине «Mexx» улыбается мне в ответ, на его клыках скобы.

4

Так я добираюсь до памятника В.И. Ленину и останавливаюсь для того, чтобы немного перевести дух. Мое сердце колотится, я – облокачиваюсь на постамент памятника и продолжаю смотреть на то, как автомобили единым монолитным потоком несутся мимо меня – вправо и влево, словно раскаленная река лавы. Меня снова начинает мутить. Я блюю на памятник В.И. Ленина. Рвота попадает на пустую пивную бутылку и мне приходится уйти в парк для того, чтобы сесть на лавку, потому что стоять я более не в силах.

Теперь, когда я, кажется, пришел в себя, сидя под обрезанными и остриженными яблонями, под резным фонарным столбиком, на одной лавочке с двумя геями, которые, кажется, не замечая моего присутствия, совокупляются мелкими грызунами на глазах прохожих (которые, впрочем, тоже делают вид, что ничего не замечают), я чувствую боль. Она, пока что чуть заметная, проникает в мое тело из области ножевой раны и пробирается, как какой-то чудовищный невидимый паразит, к моему мозгу – я почему-то чувствую, как эти электрические импульсы боли несутся по мим внутренностям, проникают в каждый нейрон и – приносят мне в голову ощущение невероятных мук и воспоминание того, как трое созданий полууголовного вида всаживают мне в темном переулке нож под ребра. Поразительно!

Первый гей вынимает свой огромный и почему-то кажущийся мне раскаленным член из зада второго. Тот, в чьем заду только что был член – сползает, изнеженно поводя своими бедрами, с лавки, на асфальт и принимается ласкать огромную головку фаллоса своего партнера. Первый же – мерно покачивается в такт движениям стоящего на коленях перед ним, и когда тот на миг вынимает его член из своего рта – начинает кончать. Именно – начинает кончать, потому что поток спермы, льющийся из отверстия на конце его рубиновой продолговатой головки – невероятно обилен. Он заливает лицо стоящего перед ним и слизывающего эту белесую тягучую жидкость своим неимоверно длинным языком, падает на лавку и – на асфальт, разъедая его и покрывая огромными кислотными пятнами, дымящимися и медленно расползающимися по покрытию тротуара, оголяя землю, щебень и какие-то мелкие косточки под ним. А потом – геи меняются ролями.

Поразительно! Я могу чувствовать скорость боли и – скорость всех процессов во мне, но все это – через странный, полутемный сумрак вновь расплывающихся и меняющих свое положение фигур – и Ленин уже не Ленин, и геи – уже не геи, да и вообще – лавка становится не лавкой, а самкой какого-то распластанного огромного ребристого ящера, ускользающей из-под меня. И ветви деревьев – тонкие задранные хвосты лемуров, несущиеся мимо, и звезды - под ногами. Но это – просто следствие ходьбы. Звезды – просто отражение в лужах, и я – на земле.

Я – иду. Я иду в сторону Речного Вокзала – все вниз, и вниз, и вниз – все вниз и вниз по улице, мимо Мэрии с ее часами – к белой часовне. Я решил, что должен найти свой дом. И я – иду к своему дому, который где-то там – в нижней, прибрежной части города.

В.И. Ленин остается огромной, окрыленной плащом своим фигурой, окруженной памятника своим приспешникам, за моею спиной. Площадь – пылает месивом пламени, и в парке – слышны сладострастные стоны.

5

Пройдя мимо дымящейся невидимым жаром пасти метро, из которого то и дело выходят люди, кажущиеся мне испуганными еще больше, чем я при своем появлении здесь в маленьком закоулке между домами, заметив синюю шапочку, так похожую на шапочку моего бездомного со свертком, но оказавшуюся одетой на женскую голову – симпатичную, черноволосую, с приятным лицом и ярко-алыми губами, надетую, в свою очередь, на чужое, пусть и женское, но – распухшее, словно у утопленника, тело, я подхожу к часовне. У часовни – свадьба. Я чувствую запах нечистот, менструальной крови и спирта. От спиртового пламени – кажется, что купол отливает фиолетовым, и белый лимузин, взятый на прокат – малинов, и наряд невесты – ал. Жениха же – чернее вороновым крылом и покрыт пятнами соуса, откуда-то взявшимися на лацкане. Хотя, не исключено, что это – пятна упоминавшихся уже менструальных излияний. Может быть – даже невесты.

Но кроме всего этого, кроме множества людей, оказавшихся почему-то здесь, я вижу и священника. Он стоит рядом с воротами, под ликом Спасителя. Он – не высокого роста, он – читает Книгу. Он – благословляет гогочущую невесту и воровато озирающегося, поминутно облизывающегося жениха. Он – читает и читает. Он – все читает под гул машине, когда гогочущая невеста оставляет почему-то цветы близ стены маленькой белой часовни, кажущейся уже не чужой этому городу, а – вполне естественной в нем. Он – читает и читает, даже когда они уходят.

А когда я подхожу к нему ближе, то вижу, что его лица – не, что оно – совершенно гладкое, как куриное яйцо, и что – тоже отливает сиреневым, и откуда идет его голос – непонятно. Совершенно призрачный, легкий, исчезающий – он растворяется, читая, или – читает, растворяясь. Но что он читает, и вообще – есть ли он здесь, ведь, похоже, никого нет близ часовни – даже лимузин, отливающий фиолетовым, вливается в общий поток машин и – исчезает в нем? Это – всего лишь призраки, видения, выхлопные газы, ставшие туманом.

После – я бегу через дорогу и меня чуть не сбивает старенькая тойота-«Кариб». За рулем – какая-то обесцвеченная перекисью сука бешено сигналит мне: шерсть на макушке животного, видимо, из-за возраста, отливает желтым, большой плоский язык розовым куском мяса вывален на руль, когтистые лапы с темными подушечками давят на тормоз. Собака – бешено гавкает, забрызгивая лобовое стекло изнутри белой слюной, и солнечные очки слетают с ее морды куда-то на пол, но я успеваю проскочить перед самым капотом автомашины.

К слову – почему это она в солнцезащитных очках?

Неужели сейчас день? Или сейчас – ночь? Или – что-то сейчас вообще может быть, или – я уже ничего не понимаю, или это – новая волна серой дымки и извивающихся предметов, когда я иду мимо красного здания библиотеки – все вниз и вниз? И желтые фонари освещают мой путь? И птицы вместе с летучими мышами и ветрами – поют для меня, хотя раньше я мог бы решить, что это – всего лишь звон в ушах?

Возвращается боль в боку.

6

Там впереди – что-то еще. Похожее на храм, но – нет. Новое пятно, и еще – пятна. Здесь все – скопления удушливого газа и многоцветного тумана, и чем ниже ты спускаешься по Красному, тем все сумрачнее вокруг. Какие-то непонятные дрожащие студенистые формы, извивающиеся жгуты, темные пятна: все перемешалось. Все вокруг – стало рычащим бешеным хаосом. Вот, к примеру, близ Автовокзала – есть переход, перекинутый через дорогу, идущую в том месте в низине, по которому часто что-то пробегает: металлическая сороконожка огромных размеров, толпа гремящих во всякую дребедень менад, просто – ток или время, не знаю, но всегда – с шумом. И мост этот – стоит на насыпи. И насыпь – сейчас иная. Она – дышит. Она – тело гигантской рептилии, покрытое крупной квадратной, салатного цвета чешуей. В тело – вонзаются металлические балки, гигантское чудовище – полузарыто в землю, но не мертво. И оно – все лежит и лежит, ощущая дрожь каждый раз, когда что-то пробегает по мосту над ним и в нем. Металлические конструкции моста врезаются в каменную зеленоватую чешую, твари невероятно больно, но она – не может пошевелиться, и я ощущаю, как ее боль поднимается откуда-то снизу, согревая саму почву своим невероятным жаром бешеного и вечного страдания.

А во мне – боль сжимает все кишки, проникая в самый центр моих внутренностей, и я падаю на чешую этого зверя, оказавшуюся холодной и скользкой. И лежу, извиваясь. Мимо – идут и идут. У нас уговор – я не замечаю их лиц и фигур, они – того – что я подыхаю на их глазах, плюю в звезды слизью и кровью, так что все вполне цивилизованно.

Но все же – я поднимаюсь. Поднимаюсь, поднимаюсь, глядя на звезды, и иду домой. Дом – где-то там.

7

Я вижу городок на берегу реки – новый микрорайон. Он не достроен и, должно быть, никогда не будет достроен, но в нем уже сейчас играют дети – возятся во мраке среди арматуры, кирпича и осколок бутылок. Рассматривают насекомых и друг-друга. Сквернословят, жгут дымные костры. Те, что постарше – совокупляются и дерутся. Как мило. Я вспоминаю свое детство. Тогда, лет пятьдесят назад, я жил со своим двоюродным дядей в Харькове – на небольшой, тихой улочке, засаженной каштанами. Каждую весну – они цвели, и их свечи - поднимались вверх, к золотому небу, освещенному солнцем. Ночью же – они поднимались к луне, и казалось, особенно – в полнолуние, что сами они – светятся каким-то неестественным, полупрозрачным светом. Однако – при любом освещении они походили на башни какого-то невиданного сказочного замка, стены которого источают неземное благоухание. У нас во дворе тоже росло подобное цветущее по весне дерево. Причем – особенное. Свечки-соцветия его были молочно-белыми и отцветали – очень нескоро, стояли порой по три-четыре дня. Бывало, весь Харьков приходил поглядеть на наш каштан.

Харьков – красивый город, похож на тот, что я вижу здесь, на берегу реки, только, бесспорно, больше и – древнее, намного древнее.

Помню, когда мне исполнилось шестнадцать, я впервые увидел Екатерину – она шла тогда по улице, любуясь на наше каштан. Было это, как сейчас помню, в середине мая. Наверное, именно тогда я полюбил впервые – это нежное тринадцатилетнее создание с темно-русыми волосами. Я полюбил ее глаза, ее улыбку. Я полюбил ее голос и ее походку – словом, это была моя первая любовь. Какое-то время мы встречались – разумеется, она – в тайне от своих родителей, а я – в тайне от дяди Августа, но вот, в один теплый сентябрьский день, я пригласил ее к нам в дом, когда дядя уехал куда-то по делам.

Сразу же, без лишних слов, еще на пороге, я оглушил ее тяжелым ударом в висок - слава Богу, в ту пору у меня было еще достаточно сил. Связал ее, заткнул чем-то, кажется – полотенцем, рот. Положив ее на живот, я задрал ей юбку, расстегнул свои штаны и всадил свой член ей в зад. До того, как она очнулась, я успел кончить только лишь раз, однако ее сдавленные крики и то, что на моем члене показалось ее кровь, распалило меня до невероятности. Первое время Катя сопротивлялась – хотела оттолкнуть или укусить, однако, связана была она добротно и вскоре – затихла. Это немного разочаровало меня, и я решил, что будет лучше, если немного подстегну ее прыть. Не одевая штанов, со все еще стоящим окровавленным членом, я пошел в ванную и принес оттуда дядину бритву. Потом – снял с Екатерины сорочку и принялся резать ее спину – по одному надрезу после каждого толчка моего таза, надрез – за каждый раз, когда я входил в нее. Катенька, определенно, расшевелилась и рыдала, спина ее вскорости превратилась в одно сплошное алое месиво. Затем я почему-то решил, что будет интересно выколоть ей глаза, когда кончу в очередной раз, и крика ее, когда я это сделал – не забуду никогда. Потом, вечером, когда вернувшийся дядя лег спать, я тайком ото всех, ночью, закопал ее под нашим каштаном, цвет с которого к тому времени еще не облетел. И я знаю, что это была моя первая любовь – там, в городе Харькове. Я знаю это, потому что до сих пор не могу забыть запах ее…

Нет!! Какой Харьков, что это – что это вообще такое – ужас, выплывающий из тумана. Что за сигналы машин, что за похотливые и жестокие лица, что за мерцания на Том Берегу – за рекой? Это что-то ужасное – еще более страшное, чем происходящее вокруг. Огромное создание, плывущее по реке – демон или механизм, а может – и то, и другое, несущее в своей утробе полулюдей - полуживотных? Моя голова – горит, и боль в ней – ужаснее боли во внутренностях.

Да и потом – не был я никогда в Харькове. Я родился где-то здесь, и здесь – мой дом. Я это помню и чувствую – так же, как тогда, в Харькове, чувствовал запах кожи Екатерины Полищук 1937 года рождения.

Хотя – какая Екатерина, какой Харьков?

8

Набережная покрыта камнем. На ней – какие-то отбросы, редкие влюбленные, смотрящие на ужасы Того Берега мутными от наркотиков и чувства глазами, пустые пакеты и попрошайки.

И – я, уже полуиздохший, полуизгнивший от своего странного состояния. Если бы эти сволочи оставили хотя бы телефон – я бы смог позвонить. Кому-нибудь. И рассказать о случившемся, но – увы.

Я должен идти – все вперед и вперед, я должен искать дом, и вот – я пробираюсь по кустарнику. Я шуршу листьями и похож на серую тень в сером дыме. С реки веет вечерней прохладой и чем-то еще – может быть, гарью пароходов, зловонием вод сих и гниющей рыбой. Поезд метро, грохоча, проносится по гигантскому, должно быть – возведенному строителями многоэтажных домов-клеток мосту над рекой, угольно-черной из-за царящего вокруг мрака и исходящей не то туманом, не то – паром. Я вижу перекошенные ужасом и отвращением лица пассажиров его вагонов, только что вырывшихся из-под земли на свет только лишь для того, чтобы через какое-то время оказаться на пугающем Том Берегу.

Я – бреду и бреду, мир передо мной – слит воедино с черным небом.

Рана на боку – открывается вновь.

Меня уже не тошнит.

У меня по прежнему нет позывов к мочеиспусканию, но штаны – мокры, потому что почки мои – отбиты ударами ботинок там, в закоулке между домами.

Впереди чудится мне фигура встреченного мною бездомного и – мой дом, которого я теперь, должно быть, не узнаю, если увижу.

Я устал.

9

Я устал.

Я очень устал. Мне просто не хочется уже никуда идти – я просто устал.

Я мечтаю подохнуть где-нибудь здесь, но теперь я поднимаюсь по лесенке вверх – от берега реки к автомагистрали, где стоят, как огромные белые насекомые, как жуки-падальщики, разбухшие от пищи, маршрутки. Но мне – не сесть ни в одну из них.

Я должен идти, устало перебирая ногами, вперед – к бурой гостинице и – за нее.

Город – огромен.

Город – огромен и страшен. Чем дальше от центра – тем причудливее люди, тем непонятнее звуки, тем гуще серая завеса и ярче свет красного, желтого и ядовито-синего.

Чем дальше – тем страшнее, но мой страх не перебарывает усталость.

Я вижу, как мимо меня едут автобусы – вижу лица за стеклами, и, похоже – читаю их мысли: мысли сидящих внутри этих маленьких быстроходных урчащих зверьков. Я знаю их мысли, потому что голова моя – совершенно пуста, однако вдалеке – виднеются уже новые коробки с монстрами. Я вижу там – далеко-далеко, в кроваво-красном, пылающем черным горизонте, дома. Дома – это вместилища гигантских злобных бестий. Дома – это обиталища нечистот.

Дома – это огромные коробки для чудовищ.

Я – возвращаюсь в дом.

Я – вижу свой дом.

Я – узнаю его и иду к нему, несмотря на то, что я очень, очень и еще раз «очень» устал.

10

Открыв дверь, я захожу в подъезд, чувствуя, что сил у меня – невероятно прибавилось, серая дымка – исчезла, и я – совершенно здоров, и обнаруживаю, что не ошибся относительно предназначения этих огромных узилищ. Никакого «подъезда», «площадок», лестниц и перекрытий – нет. Дома – полые. В них действительно обитают чудовища – огромные, в девять, а то – и в двенадцать этажей высотой, невообразимые, противоестественные. В моем доме, там, где живет мое чудовище, холодно, и мой монстр – примерз к стенам.

Я хотел бы описать его, но – не могу, потому что не знаю подобных слов, пожалуй, термин «распространившаяся пустотность самопожирающей ненависти» - самое подходящее для существа, которое живет в моем доме. Точнее – я живу в его доме, ведь эти дома были созданы для того, чтобы содержать в них этих тварей.

- Папа? – Говорю я с порога, вглядываясь в невообразимое перед и надо мной.

- Сынок? – Шуршит льдом невообразимое и раскрывает все двадцать четыре миллиарда своих глаз, треть из которых, впрочем, обращена в иные миры – на Тот Берег, например.

11

И я – подбегаю к твари, как в детстве, и я – бросаюсь на ее грудь. И тварь, огромная и страшная – невообразимо страшная, настолько, что только лишь от одного воспоминания об ее ужасе я снова и снова схожу с ума, каждый раз – проваливаясь в новое безумие в своем очередном безумии, нежно шелестит где-то в иных реальностях, куда она простирается, своими жабрами и волосками. Она – обнимает меня множеством щупалец и я – купаюсь в них, словно в невиданном ледяном океане. А чудовище – шелестит и шелестит:

- Ну, что же ты так, почему ты опять расстроился? Ведь я уже говорил, что ты все время дома. Что тебя опять занесло туда? Ты был убит там опять, и еще, наверное, множество раз тебя убьют, пока ты не поймешь, что ты – дома. Теперь это твой дом. Это все – твой дом. И будут, будут тебя убивать – и Пашка этот Свистяев, и Егор, и Максим Перепелицын – все те же, как в первый раз. И будешь ты шататься по городу – нет, чтобы сидеть здесь, рядом со мной. Ведь этот дом – он специально для нас. Когда-то все эти дома были созданы для нас – только для нас с тобой и очень-очень давно.

- Папа, а правда – что это – Ад? – Спрашиваю я, стараясь рассмотреть то место, которое могло бы быть его лицом или – лицами, и – едва сдерживая слезы от обиды за то, что мне нельзя гулять по улице и из-за того, что он, в конечном счете, всегда оказывается прав.

- Правда, - отвечает он, - конечно Ад, что же еще?

И тут я не выдерживаю и начинаю плакать.

0

Слезы мои падают на Содом, Гоморру, Адму, Севоим и Сигор. Города умирают по велению Господа. Лот и его домочадцы – покидают те области, однако, жена Лота по любопытству оборачивается и, видя, как в пламени раскаленной серы и металла гибнут люди и скот, обращается в соляной столб. Порок и развращенность наказаны. Богомерзость - попрана и обращена в ничто. Люди – видят всю неисповедимость путей Его и праведные – ликуют в сердце своем, а грешники – трепещут, ибо знают, что такая же участь – уготована и им.

На мести Пяти Городов образуется Мертвое Море.

В свет выходит новая книга о приключениях Гарри Поттера.

Путин становится президентом в четвертый раз.

Я же – продолжаю рыдать, по-прежнему сидя у себя дома.