Однажды в мой дом на окраине большого города, засыпанного снегом и наполненного людьми, словно улей – пчелами, постучался странный господин. Был поздний зимний вечер, фонари уже погасли и ветер, чуть ощутимый среди ветвей кленов, гнал серые тучи по небу. Было холодно и влажно – так, как всегда бывает в этом городе перед Рождеством. Я, как обычно, один сидел в своем доме, почти не зажигая свечей, пил чай и ничего особенного не делал, до прихода странного господина, разумеется. Однако, он, словно почувствовав, что я томлюсь от безделья, постучал в мою дверь. Стук этот, не по-зимнему сухой, сперва даже немного напугал меня. Но потом я решил, что это – вполне нормально для странного господина, и – впустил его вовнутрь.

Вместе со странным господином в мой дом вошли зимняя темнота, холод и влага подтаявшего снега.

Он, как всегда – не улыбаясь и не приветствуя меня, снял свои неопределенного цвета плащ и шляпу, в которой он появлялся в моем доме уже очень много раз – каждый год, должно быть, с тех пор, как я постарел, а молодым я себя уже не помню. Он, не разуваясь и постукивая по-нездешнему высокими каблуками, прошествовал из прихожей, гордо держа свое темную, словно зимняя ночь, голову в обеденную и привычно уселся в кресле рядом с западным окном. Все это было проделано молча и неспешно.

Я же, стряхнув с его плаща налипший снег, направился на кухню и заварил еще чаю. А когда вошел в комнату, увидел, что странный господин стоит у окна и вглядывается в полумрак, царивший за ним. Для меня за окном было только лишь мое отражение, появлявшееся из-за темноты снаружи и света внутри на стекле, для его привыкших к черноте глаз – видимо, что-то совсем другое. Не зная, как его называть, я чуть слышно кашлянул, странный господин же, не поворачиваясь, протянул правую руку за чашкой – белоснежно-белой, словно волосы какого-то неимоверно древнего старика. Я подал ему чай.

Странный господин отпил немного, но я не видел, как он подносит кружку к губам.

После этого прошло какое-то время. За окном разыгралась буря, и ставни моего дома чуть слышно подрагивали от ветра. Свечи начали оплывать, а я – присел на стул за спиной странного господина, так и не обернувшегося, чтобы увидеть мое лицо. Белую чашку он поставил на подоконник и, видимо, наблюдал за тем, как снежинки, пока что еще мелкие, мечутся в бешеном танце – поднимаются вверх по лестнице ветра, скатываются по ней вниз и ложатся на сахарные сугробы. Мне же не оставалось ничего другого, кроме как разглядывать его обнаженную спину со смолянисто-черной кожей, испещренной бесчисленными белыми иероглифами, словно шкура какого-то зверя – пятнами, или – словно небо ночью – звездами, или – зимняя мгла – снежинками, и в который уже раз думать о том, откуда он пришел. Я разглядывал его широкую, темно-коричневую юбку, доходившую до пола и тянувшуюся за ним, как шлейф – в первый раз придя в мой дом, он задел полами ее зонтик, и зонтик – упал, почему-то раскрывшись после падения, и думал, из чьей кожи сделана эта одежда… Словом, я думал о том, кто же такой этот странный господин, но мне это, в общем-то, было безразлично. А потом, когда я уголком правого глаза заметил, что одна из свечей в моем доме потухла, странный господин, как всегда, начал рассказывать мне свои истории. Делал он это постоянно (то есть – каждый год, когда приходил ко мне) совершенно будничным тоном – так, будто бы рассуждал о цене на хлеб или – о погода, неизменно начиная первую историю с середины или вообще – с конца. Зачем он это делал, то есть – рассказывал что-то – мне не известно до сих пор. Может быть, кроме меня его больше вообще никто не слушал.

ИСТОРИЯ СТРАННОГО ГОСПОДИНА:

«- … когда же ее переехал трамвай, она попала в ад. Разумеется, не стоит думать, что она была так уж плоха – скорее, она просто не была столь хороша. Но, однако, разговор не о ней.

Кирилл, ничего не знавший об этом случае, продолжал трудиться над своей странной диссертацией. Он по-прежнему выводил свои формулы – в те дни цифры, как будто бы бесноватые дети, выскакивали из-под его авторучки. На улице – стоял апрель, и все, что могло цвести и жить, жило и цвело: птички пели, ручьи текли, влюбленные женились, старички грелись на первом действительно теплом весеннем солнце. Кирилл же – продолжал упорно писать. Через некоторое время весь его стол был уже завален бумагами, а разум – переполнен жаждой тех небывалых высот, что несло ему это открытие – не столько ужасающее и ставившее под угрозу вообще всю «современную научную систему» как таковую, сколько, по его мнения, небывало-дерзкое и полубезумное, дающее странное чувство одному ему известного знания, о котором он еще только смутно догадывался. Прошла почти что неделя.

От Марины же вестей не было, и он нехотя, в один из перерывов между выведением очередного пересечения очередных плоскостей структуры, набрал ее номер. Телефон молчал, по причинам, которые тебе, разумеется, уже известны. Это не то чтобы озадачило Кирилла, а ввело в небольшой ступор, который длился, однако, не более получаса – от раздумий и тому подобной ерунды его спасла структура, все еще лежавшая в лаборатории. Вспомнив о ней, Кирилл не то чтобы совершенно забыл о Марине, а – забыл о ней на время – до той поры, пока, как он считал, работа не будет законченной.

После этого незначительного случая время, казалось, побежало немного быстрее . Апрель почти сменился маем, и диссертация почти что подошла к своему логическому завершению вместе со скудным «грантом», который НИИ выделил ему на сбор всех данных по странному предмету. Но однажды Кирилл неосторожно, скажу прямо – глупо покинул свою квартиру, так заботливо преобразованную для него Бабируссом. И именно это и стало, по большому счету, концом его научной карьеры . А случилось это, скажу я тебе, при стечении довольно странных и забавных обстоятельств.

В один из весенних пасмурных вечеров Кирилл решил покинуть свою квартиру - совсем ненадолго, всего на пару минут, как он это уже делал несколько раз только лишь для того, чтобы купить в ларьке через дорогу сигарет и чая. Накинув бежевый плащ, он спустился вниз по лестнице со своего пятого этажа, открыл дверь подъезда и привычно зашагал по влажному и, казалось, теплому тротуару в сторону ларька, когда почувствовал вдруг, через аромат тополиных почек, знакомый запах. В лаборатории он не появлялся уже больше двух месяцев, но «аромат» этот все равно – забыть не смог, и его даже немного передернуло. Быстро обернувшись, Кирилл начал искать глазами источник запаха во дворе, но, вроде бы, все было более-менее спокойно – несколько старушек на лавке, две из которых, причем, уже уходили, дети с мамашами, собака с хозяином, дворник Аришков, ставший, по большому счету, виновником всех этих событий – снова пьяный и недобро веселый, и все. Кирилл решил, что ему показалось и продолжил свою вылазку, но теперь, однако, уже почему-то с большей осторожностью.

Купив сигарет, Кирилл первый раз за все это время – не с тех пор, как занялся диссертацией, а с того мгновения, как догадался о природе структуры, посмотрел на небо. Небо было желтым. Тучи казались неестественно мягкими и словно – набухшими от дождей. По кромкам их пробегали белые полоски – словно барашки на волнах серно-свинцового моря. Вдалеке, за микрорайоном, виднелись две огромные трубы, почему-то не дымившие в это довольно-таки раннее еще время. «Ишь ты…» - почему-то, как ему показалось – многозначительно, подумал Кирилл и направился было уже к своему подъезду, когда странный, непонятный запах, исходивший в свое время от структуры, ударил в его нос. Кирилл даже чуть было не взвизгнул от странного ощущения, прижался спиной к ребристому боку ларька и с шумом втянул носом воздух – скорее, по привычке, но это, однако, не улучшило ситуация, а только усугубило ее – запах стал еще сильнее и, как говорил в свое время Бабирусс, «прошел до сердца».

Непонятный страх, возникший в Кирилле, стал постепенно нарастать, и, должно быть, хорошо было то, что его в этот момент не увидел никто из знакомых – они вполне могли бы решить, что он просто обезумел. Что-то древнее и неописуемо знакомое заставило его буквально врасти в металл, слиться с ним спиной и затаиться – именно затаиться, закрыть глаза и похоже даже – начать читать какую-то молитву, но тут же, стоило ему произнести первые слова в своем мозгу – еще невнятные и сумеречные, непонятные для него самого, вокруг появились те самые тени, о которых в свое время говорил Бабирусс – еще до того, как его нашли на собственной кухне с раздробленной грудью, алого и разодранного, словно лоскут какой-то ткани. Кирилл сразу же узнал их, пусть даже и не мог увидеть из-за закрытых глаз. Пот покрыл его лицо, сердце – бешено стучало, кровь в ушах – гудела, и гудение это заглушало шум улицы, крики детей и шуршание листьев кустарника на легком предгрозовом ветру. Тлеющая сигарета обожгла холодные и влажные пальцы Кирилла. Тени же – приближались.

Они медленно и величественно выплывали из самой земли, вырастая в траве, полной бычков и смятых алюминиевых банок из-под пива. Тонкие и полупрозрачные, легкие, словно облака с далеких гор, оплели они Кирилла, еле слышно хрипящего, своими руками, или - тем, что могло быть руками, будь они тенями людей, прижали тело к пыльной земле и медленно, еле заметно и, должно быть, неразличимо для самих себя стали нашептывать ему о структуре и обо всем, что она теперь значила для самого Кирилла и для всех остальных. Они рассказали ему тысячи ужасных историй – произнесли те слова, что были забыты еще до сотворения мира Кирилла, они говорили о том, что непроизносимо – читали древние пророчества, состоящие только лишь из богохульств и имен тех существ, что пугают дьяволов в нижних мирах. И перед тем, как Кирилл перестал быть собой и ушел вместе с ними в серо-зеленую траву, покинув свою плоть и Вселенную, одна из теней, наклонившись к нему, прильнув к его бледным, дрожащим губам, почти что проникнув в его полные слюной рот, сказала о чем-то таком, что заставило кожу на висках Кирилла покрыться, словно раскаленный камень – трещинками, множеством мелких четных сосудов. Хотя, вполне возможно, это и на самом деле были трещины.

После же – последовал страшный ливень, подобного которому в городе не видели уже, должно быть, лет двести. Улицы уподобились рекам. Структура же – еще несколько дней пролежала в лабораторном сейфе в некотором спокойствие, а после, словно - почувствовав смерть своего хозяина или, лучше сказать – подопечного, медленно поднялась в воздух, прошла сквозь толстые пыльные стены сейфа и, подлетев к потолку комнаты, переменилась, превратившись, должно быть, в то, о чем сказала Кириллу перед его смертью одна из теней – по крайней мере, ни во что меньшее она превратиться не могла, потому что ни в одном из языков известных всем богам миров нет ничего, что смогло бы обозначить ее новую сущность. Трансформировавшись, структура начала заполнять собой все вокруг, проникая в предметы, время и воздух – он просачивалась в атомы, делая их своей частью, и атомы - разрушались. Люди и животные – не успевали понять, что происходит вокруг, потому что новая структура заполняла их сознание и поглощала их души, как, впрочем, и сознание богов, демонов, духов и подобных им. Черные дыры на ее пути менялись, солнца – гасли, сама материя – превращалась во что-то неимоверное, темнеющее, а после – источающее немыслимый свет. Естественно, на это ушло какое-то время, однако, в конце концов она все-таки добралась до тех областей, лежащих за пределами Бесконечности, в которых обитает Демиург.

И на этом – моя история заканчивается, дорогой мой».

Странный господин замолчал. Он выпустил дым из ноздрей, после – достал откуда-то из темного пространство, окружавшего его, тонкую белую сигарету, прикурил ее и, должно быть, зевнул, хотя – в последнем я не могу быть уверенным, потому что он так и не удосужился повернуться ко мне лицом. Свечи в моем доме, по преимуществу, догорели, и странный синеватый мрак, получивший подобный оттенок, должно быть, из-за снегопада за окном, омывал мои ноги, клубясь у пола и по углам. Странный господин повел своими широкими черными плечами, из-за чего белые иероглифы на его спине чуть сместились, приобретя, как я интуитивно догадался, другое, может быть – даже противоположное, нежели это было еще несколько секунд тому назад, значение, и вздохнул. Я всегда слегка удивлялся его вздохам подобного рода – они всегда возникали после первого рассказа и напоминали мне те, что бывают у тяжело больных или – просто уставших собак. По крайней мере, мне до сих пор все еще кажется, что ни одно разумное существо не способно вздыхать так искренне – ни у одной твари, наделенной разумом, не может быть столько отчаяния и, в то же время – необъяснимой, почти что сверхчеловеческой надежды в голосе, какая слышалась в подобные моменты в голосе странного господина. Пусть даже в его вздохах, но все же.

За окном же творилось что-то совсем невообразимое – оно почему-то сперва было принято мною за снегопад, но самом же деле все это больше напоминало какую-то невообразимую войну микроскопических ангелов, которые гигантскими тучами сражались за обладание моим оконным стеклом, должно быть – привлеченные к нему слабым светом оставшихся еще свечей – маленькие синевато-белые огоньки вспыхивали то тут, то там подле моих рам, что-то падало вниз, а что-то – поднималось вверх, возможно, я даже слышал крики, похожие на комариный писк, но странный господин неожиданно провел своею черной, словно смоль, рукой по стеклу, и оно – покрылось инеем, скрыв войну, происходившую во мраке зимней холодной ночи, от моих глаз, и, вновь по-собачьи вздохнув, начал очередной рассказ.

ЕЩЕ ОДНА ИСТОРИЯ СТРАННОГО ГОСПОДИНА:

«1. - После же того, как изрыгнуло небо меня, и тучи сомкнулись над моей головой – прошло время. Исчезло старое и новое, те, кто был со мной раньше – остались позади и наверху, я же – спустился вниз и был разбит о каменистую почву за пределами обители Господа – был я низринут в те земли, где нет больше ничего, и душа моя – уподобилась им, тем землям.

Я стонал и кричал в зенит, но – оставалось небо глухо ко мне, ибо – недостаточно сильно кричал я. После, возопив в страхе своем, я срывал с себя плоть и дробил свои кости. Я был камнями и пылью, возревел я – и рев мой унес ветер, а очи мои – высушило солнце. Я остался во тьме и – слеп, ведь глаза мои разъело от соли слез. Свет, что пылал во мне доселе, стал тускнеть, гордыня моя змеей пожрала себя, разум мой – затуманился и великая тьма опустилась на мысли мои. Тогда, сидя под иссохшим деревом – единой смоковницей, что росла тогда на землях сухих, вопросил я Господа, не надеясь уже на ответ

- Господи, я знаю, за какие грехи страдаю я, и каждое наказание Твое – не порождает ничего в сердце моем, кроме ненависти. Ведь знаешь Ты, что были во мне – и Смирение, и Любовь, но они – истлели и рассыпались. Я был слаб, и были слабы – те, кто окружал меня в эпохи света на небесах Твоих. Я не стану просить прощения у Тебя, ибо – нет в этом вины твоей, и моей – тоже, ведь Ты – един во всем! Но я спрашиваю тебя, Господи, почему не прекратишь Ты страдания эти и не впустишь свет свой в этот мир, где нет ничего, кроме нас: высохшей почвы, мертвой смоковницы и меня?

Молчали небо и Бог, но ждал я их ответа – долгие ночи и долгие дни. После же – поднялся я также молча с земли, ибо не было у меня больше ни сил, ни слов для проклятий, и отправился в путь. Вновь – не было у меня дороги, и путь мой – вновь лежал во тьму, как и раньше, но теперь – внутри меня уже не стало света – того, что был доселе. Не было во мне и тьмы, ибо – уже опустошила она меня. Я был за их пределами и страшился этого.

2.-Я направился к озеру, что виднелось далеко-далеко на севере. Я прошел слишком много для того, чтобы называть что-то «расстоянием» - я стал называть это «временем»: я брел тысячелетия. За время это – я рассыпался в прах, и тело мое превратилось в ничто, я стал духом и призраком. Я – вновь родился в тех землях, что окружали меня, но уже – в новом теле и с новой плотью: у меня были другие глаза, другая кожа, другие кости и другая плоть, что соткались из воздуха, пропитанного запахом пыли. Я – был частью того сумрака, что окружал меня, и посему – не поднимал я рук, дабы не видеть их ужаса, и не смотрел на тело свое, дабы не видеть его неправдоподобности и богомерзости, соизмеримых лишь с теми пейзажами опустошенной земли, что проходили в ту пору перед моим взором.

Так – я брел к озеру на дальнем горизонте долгие эпохи.

Я стал забывать, что когда-то был я ангелом, и стал верить в то, что спасения моего уже не будет. Я уверился в этом, и уверенность моя – заполнила мое сознание.

После же – оказался я на обрывистом берегу того озера, дымящегося от холода, пребывающего в нем. Зрелище это изумило меня, ибо раньше я не видел ничего подобного – волны странного тумана перекатывались через камни, делая их попеременно – то синими, то белыми от изморози. Голубоватая дымка возносилась к пепельным тучам, и слабое синеватое мерцание извивалось над этими волнами. Скалы же, озеро окружавшие, были узловаты и тонки – так, будто какая-то древняя лава, застыв когда-то в полете при извержении, сплелась в клубки невообразимые и так – осталась до конца всех миров. Потом – понял я, что это – жерло бывшего вулкана, скованного стужей, и неясный страх посетил мою душу – я ужаснулся тому, что могло превратить сам огонь в лед: я устрашился деяний Господа.

Ледяное дыхание озера обдало лицо мое, и кожа моя – покрылась трещинами, словно стекло на морозе, но я, превозмогая боль, спустился вниз – к водам стужи, слыша, как суставы мои скрипят с каждым шагом все отчетливей. Я – встал у самой кромки мороза, и призрачные волны лизали мои ступни. После – я упал на колени и начал молиться всему, что я видел – я просил скалы, мороз и тучи, испарения из холодного сухого воздуха и звезды, которых не было, дабы дали они мне знак – тот, что сказал бы мне о том, для чего я пришел сюда. Я – рыдал, ибо мольбы мои были искренни, и слезы мои ледяным песком сыпались вниз.

И через какое-то время мир, окружавший меня, услышал мои молитвы, и я почувствовал, что что-то изменилось вокруг – неясная тень пробежала по водам, узор скал стал другим и рельеф неба поменялся . В недоумении поднял я глаза вверх, и увидел, что из волн холода поднимается женщина, лишенная одежд, окутанная только лишь холодным паром, который плетями струился вниз и обвивал ее тело, подобно складкам ткани. Я понял, что это пророчица, и не посмел встать с колен, однако она жестом приказала мне подняться, и хоть не видел я лица ее, но понял – глаза ее, являющиеся причиной всей той стужи, что правит сейчас этим озером, взирают на меня – бесстрастно и бесцельно, словно Сириус, который все еще светит где-то там, за покровом туч, на небе.

3.- Что привело тебя сюда – в земли, где нет ничего?

- Бог.

- Неужели был Он столь безжалостен, что смог сбросить одного из сынов своих в те пределы, от которых он отрекся, и имя которым - Земля?

- Столь безжалостен был я сам, и Он – не отрекался ни от чего, ибо Он – есть все. Но теперь – все это не имеет никакого значения, ибо я – здесь, и мне уже никогда не вернуться к Нему.

- Но хочешь ли ты возвращения – я не вижу в глазах твоих ничего, что бы говорило мне о Нем?

- Я – слеп.

- Даже в слепых глазах прибывает Он, в твоих же – нет даже намека на Его величие, однако, я знаю, что то, что скрывается внутри тебя – все еще живо. Ответь мне, кто ты?

- Я всего лишь путник.

- Тогда, ты должен идти.

- Но куда мне идти, если я не вижу, чтобы за переделами этого озера было хоть что-то – там только Тьма?

- Разве ты не знаешь, что и во Тьме может существовать что-то, ведь настоящего небытия не бывает там, где есть или когда-то был Бог – оно лежит гораздо дальше, чем ты можешь дойти. И отныне – твой путь будет проходить по северным пределам опустошенных земель. Смотри же на свою будущую дорогу!

И я – посмотрел туда, куда указала мне прорицательница…».

Я был во тьме. Все свечи, кроме одной, умерли, превратившись в маленькие лужицы цвета тонкой полупрозрачной старческой кожи, но все же, вокруг еще не было абсолютной темноты – мерцание за окном усилилось так, словно мельтешащих точек, похожих из-за морозного узора на стекле на падающие звезды, стало больше. Снаружи слышались теперь, похоже, даже какие-то странные ругательства – язык был мне непонятен, но, определенно, одна сторона терпела поражение, а другая – побеждала, только вот кто исторгал из себя страшные проклятия в адрес своих оппонентов – понять я не мог. Странный же господин – все говорил, теперь уже не останавливаясь и не переводя дыхание – он высился на фоне светящегося окна огромным черным обелиском, мерно и почти что без выражения произносившим слова, которые, похоже, уже не имели для него какого-либо значения – впрочем, я подозреваю, что так было и раньше. Речь его становилась все сбивчивее, звериные вздохи – все чаше, будто он вещал в такт исчезающему пламени последней свечки, но я, однако, успевал следить за его мыслями и все еще пытался понять его нескончаемый монолог…

ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДУЮЩИЕ ИСТОРИИ СТРАННОГО ГОСПОДИНА:

«… А однажды, где-то, когда-то, мой взор обратился к глазам умерших – в бездны, которым нет имени. Я не знаю, было это раньше, или это – будет после, но все же – посмотри на это, посмотри на все то, что я увидел.

Я увидел другие эпохи и другие города. Здесь, где здания в сотни этажей погружены под воду, нет ничего, кроме водного света и водной тьмы – мерцание на поверхности морей, у которых больше нет имен, уводит в глубину каждого, кто попытается окропить свое лицо их брызгами: вслед за дельфинами и морскими анемонами. Опускаясь дальше – падаешь на самое дно и наблюдаешь, как косяки серебряных рыб кружат в хороводе между статуй, покрытых молодыми кораллами. Это – было или будет? Нет разницы, когда наполовину погружен в темно-синий от сумрака песок на улице, которую когда-то не покрывала вода. Из хрупкого скелета автомобиля на тебя глядят глаза огромного осьминога с горизонтальными зрачками. Побережье, однако, еще сохраняет остатки бывших построек – то тут, то там из морской волны поднимаются развалины домов, разрушенные мосты или вершины холмов, окруженные водой, но – не более, все остальное затоплено. И ни одна карта больше не нужна.

Кроме моря, есть еще и сам берег – сама суша, но уже – другая, и в большинстве мест – чуть теплее или чуть холоднее той, что была здесь ранее. Ветер гуляет в развалинах, покинутых всеми. Звери – бродят в лесах, которые никто никогда не видел – деревья те же, и те же животные, но это – другая земля. Совершенно другая, и небо – тоже другое, и все вокруг – иначе, несмотря на то, что облака в небе превращаются все так же в замки, лица и горы. Травы – шумят на месте площадей. Птицы поют на проводах – тех, что еще уцелели, иные песни. Все изменилось, и оставшиеся люди – тоже стали другим, и то, что они никогда не изменятся – ложь: даже сейчас они меняются, пока ты узнаешь все это – только лишь для того, чтобы море когда-нибудь затопило их города, ветер – разорвал стены их домов, и солнце – сожгло их кожу для того, чтобы ее заменила новая, совершенно другая, но все же – похожая на старую.

Сейчас – меняется все, даже я и ты…».

Еще странный господин рассказал мне о некоем боге, который решил воплотиться не в человека, а в животное, в суслика, но был неузнан по причине отсутствия у сусликов дара к общению с людьми и – раздавлен повозкой некоего Томаса Бондаря, едущего на базар с грузом своих бочек. Он рассказал мне о том, как облака умеют мыслить и почему небо днем имеет синий цвет, и ночью – черный, а не наоборот. Он рассказал мне о том, почему больше нет Лемурии. Он рассказал мне о том, что ждет меня впереди, но тогда это не волновало меня. Он рассказал мне о том, что происходило в те минуты в тысячи миров вокруг, и я – выслушал его рассказ о каждом мире – с самого его, этого мира, сотворения до его смерти. Он рассказал мне о вкусе раскаленных галактик в центре небес – по его словам, он похож на вкус пыльцы бархатцев. Он рассказал мне о том, какого цвета глаза у Дьявола и на что похоже настоящее имя Бога по своей форме и консистенции – оказалось, что на горящий синим пламенем лед кометы. Он мог бы рассказать мне, должно быть, обо всем, но – не успел, потому что последняя свеча погасла.

Снаружи, из-за окна, послышался страшный, чудовищно-дикий рев разочарования.

Я и странный господин оказались в полной черноте, освещаемой только лишь невообразимо яркими и короткими, должно быть – еще более быстрыми, чем у молний, всполохами за окном. Вместо молчания я, да и, должно быть, он тоже слышали только лишь звон мечей, безумный вой, клекот и всхлипы ангелов за окном. Стены дрожали от их песен, пол – трещал каждый раз, когда какая-нибудь из крылатых тварей падала в сугроб. Звуки нарастали, я чувствовал себя погруженным в око невообразимого шторма, когда странный господин опустился на четвереньки, печально вздохнул, а после – бросился в окно, забыв свои шляпу и плащ в прихожей. Разворотив стену моего дома, он унесся в небо, врезаясь в орды подобных себя существ, проносясь сквозь них, утопая в их крови и – скрылся где-то в невообразимой вышине, среди звуков, похожих уже, скорее, не на рев битвы, а на некое полумеханическое непрерывное жужжание, в котором слышалось, слившись воедино, невероятное ликование и – не мене невероятный ужас поражения

Я же – увидел битву ангелов во всем их величии и неожиданно для самого себя – сошел с ума.

Но – продлилось это мое безумие не долго, сколько точно, однако – не помню; по крайней мере – до той поры, пока со мной не произошло одно странное и, я бы даже сказал – из ряда вон выходящее событие: однажды в мой дом на окраине большого города, засыпанного снегом и наполненного людьми, словно улей – пчелами, постучался странный господин. Был поздний зимний вечер, фонари уже погасли и ветер, чуть ощутимый среди ветвей кленов, гнал серые тучи по небу. Было холодно и влажно – так, как всегда бывает в этом городе перед Рождеством. Я, как обычно, один сидел в своем доме, почти не зажигая свечей, пил чай и ничего особенного не делал, до прихода странного господина, разумеется. Однако, он, словно почувствовав, что я томлюсь от безделья, постучал в мою дверь. Стук этот, не по-зимнему сухой, сперва даже немного напугал меня. Но потом я решил, что это – вполне нормально для странного господина, и – впустил его вовнутрь.